CC BY
109
Вяч. С. Кулешов
(РФ, Государственный Эрмитаж, г. Санкт-Петербург)
ЮГОРСКОЕ ОБЩЕСТВО V-XV вв.: МОДЕЛЬ САКРАЛЬНОЙ ЭКОНОМИКИ, АРХЕОЛОГИЧЕСКАЯ АТРИБУЦИЯ И ПРОБЛЕМА ЭТНИЧЕСКОЙ
ПРИНАДЛЕЖНОСТИ
В статье рассматриваются остро дискуссионные проблемы археологической атрнбупцш, историко-культурной реконструкции, этнической принадлежности и сакральной экономики югорского общества V XV вв.
Ключевые слова: югра, обгцество, серебро, золото, меха, торевтика, нумизматика, сакральная экономика, археологическая атрнбупцш, Прикамье, Прнуралье
Viacheslav Kuleshov
(RF, State Hermitage Museum, Saint Petersburg)
THE YUGRA SOCIETY FROM THE 5th TO THE 15th CENTURY: A PATTERN OF SACRAL ECONOMY, ARCHAEOLOGICAL ATTRIBUTION, AND THE PROBLEM OF LINGUISTIC DEFINITION
Sharply debatable issues of archaeological attribution, historical and cultural reconstruction, ethnic background and sacral economy of the Yugra society from the 5th to the 15th century are considered.
Keywords: Yugra, society, silver, gold, furs, toreutics, numismatics, sacral economy, archaeological attribution, Kama region, Ural region.
Югре не повезло: письменные свидетельства об этом народе и его стране не особенно многочисленны и их непросто свести в единую и непротиворечивую картину. Несмотря на выдающуюся выразительность некоторых сообщений, они до сих пор не получили исчерпывающей, убедительной и общепринятой трактовки в специальной литературе. С самого начала вхождения югорского общества в мировую историю и письменную традицию информация о нем была включена в мифологизированный и мифологизирующий контекст знаний о «Стране мрака», северном пределе мира, стене Александра, диких народах и подобных мифологем нордического комплекса. Тем не менее, следует самым определенным образом указать на то, что наряду с мифологическими компонентами в основе истории и динамики югорского мира лежит непосредственная и вещная реальность, археологическая и текстовая, формулу и ключевые аспекты которой я хотел бы сжато проанализировать ниже. Эту реальность —реальность серебра и меха — я вслед за рядом предшественников квалифицирую как исходную для понимания историко-культурных процессов в самых восточных и северо-восточных районах Европы, примыкающих к Уральскому хребту и прилегающих к Западной Сибири (от степи до океана), и обращаю внимание на необходимость тщательно и внимательно учитывать ее в любых историко-этнических построениях и моделях.
В предлагаемой статье проводится апология некоторых старых решений, связанных с изучением истории камско-уральского региона. Эта статья является проблемной, поэтому я ни в какой степени не ставлю задачи охватить всю имеющуюся литературу (насчитывающую сейчас многие сотни наименований) и проанализировать и сопоставить все высказанные к настоящему моменту точки зрения: во многих новейших публикациях это сделано полнее. Тем не менее, даже наиболее свежие, концептуальные
и полемические работы по разным причинам не преодолевают интерпретационный барьер, ощутимо ограничивающий общее и базовое понимание того феномена, для которого я (по аналогии с и вслед за «угорской эпохой» А.М. Белавина, В.А. Иванова, Т.Б. Крыласовой, их коллег, учеников и оппонентов) использую термин «югорское общество». Я глубоко убежден, что динамика, экономика (речь, конкретнее, пойдет о сакральной экономике) и внешние связи этого общества составляют содержание истории Верхнего Прикамья и Приуралья эпохи средневековья. Процитирую в этой связи следующую удачную формулировку A.B. Збруевой: «Начиная со второй половины I тысячелетия н. э., на Верхней Каме формировалось и жило богатое и сильное племя, которое вело торговлю с Ираном и Средней Азией, откуда оно получало серебряные блюда и сосуды, вероятно, в обмен на высоко ценимые на юге меха соболей, черно-бурых лисиц и других пушных зверей» [21, с. 206-207].
1
В последнее десятилетие в области изучения древностей Прикамья вспыхнул спор, для точного описания которого требуется строго разделить две омонимичные лексемы {пермскийi и пермский2)14. Некоторое представление о дискуссии, разгоревшейся вслед за статьями [6; 25] и особенно после издания книги [8], дают полемические публикации [32; 30; 7; 35; 26; 19; 22; 23]. Налицо пермско1 -ижевская (с важными оговорками, касающимися ряда пермских1, уфимских и казанских специалистов) контроверза между сторонниками противоположных взглядов на этническую и языковую принадлежность населения Верхнего Прикамья и Приуралья эпохи средневековья — пермскойг гипотезы (в варианте Р.Д. Голдиной [16; 17], обобщившей взгляды предшественников, начиная с М.В. Талицкого, и поддержанной С.К. Белых и В.В. Напольских) и угорской гипотезы (в основном продолжающей атрибуцию, восходящую к Ф.А. Теп-лоухову и A.B. Шмидту, но подкрепленную новыми наблюдениями на базе возросшего археологического материала). Согласно последней гипотезе (в удачной формулировке ее оппонента И.Ю. Пастушенко), «в истории Прикамья довольно длительный отрезок времени, сопоставимый с понятием „эпоха", был связан преимущественно с угорскими (угроязычными) племенными образованиями, игравшими в истории региона главенствующую роль и господствовавшими в политических и этнических процессах, происходивших в Прикамье» [35, с. 144].
В процитированной статье «в качестве базового плана для антитезы „угорской теории"» [35, с. 144] И.Ю. Пастушенко критически рассматривает и решительно отвергает «более-менее полный и структурированный список признаков материальной и духовной культуры „угров"», предложенный Н.Б. Крыласовой [25]. Согласно его заключению, «утверждать о существовании в Прикамье (Приуралье, Предуралье, Волго-Уралье) „угорской эпохи" на основе археологических данных нет абсолютно никаких оснований. <...> Таким образом, тезис об „угорской эпохе в Прикамье" является вымыслом» [35, с. 149].
14 Пермский: — 'имеющий отношение к городу (региону, краю...) Перми': Пермский: край. Пермский: государственный педагогический университет. Пермский: краеведческий музей, пермский: звериный стиль. Пермский: — 'имеющий отношение к генетически близкородственным идиомам (удмуртским диалектам и диалектам/языкам коми), восходящим к общему языку-основе и формирующим сейчас группу в рамках уральской языковой семьи': пермская; группа языков, пермская; языковая принадлежность, пермский: язык-основа (прапсрмский: язык), финно-пермскийз праязык (в компаративистике — уровень реконструкции, объединяющий западные ветви финно-угорских языков в противопоставлении праугорскому).
Особенность подхода И.Ю. Пастушенко заключается в том, что в силу полемической заостренности он (1) образцово негативен (в противном случае следовало бы прямо приписать «угорским маркерам» пермскуюг принадлежность и дополнительно аргументировать ее, что могло бы стать важным вкладом в проблематику) и (2) не учитывает того факта, что речь идет о культурном комплексе, а не о случайном сочетании случайных признаков, имеющих случайные параллели. Я не сомневаюсь в том, что обсуждение этой узловой проблемы будет продолжено, а сам список «культурных маркеров» будет расширен, уточнен и детальнее обоснован — прежде всего, за счет более систематического привлечения сибирских и среднеазиатских данных (в конце концов, в этом и состоит ключевая задача исторической интерпретации археологических материалов).
В числе отвергаемых И.Ю. Пастушенко диагностических признаков угорской культуры фигурируют и «святилища („клады" художественного металла)», относительно которых «традиционно считалось, что серебряная посуда, поступавшая в При-уралье и Зауралье в обмен на пушнину, использовалась местным населением в культовой практике, а такие комплексы, как Бартымские находки, в литературе интерпретировались как святилища. При этом авторы ссылались на наличие у ряда предметов граффити, нанесенных местным населением, отверстий для подвешивания, но в первую очередь — на этнографические данные15» [35, с. 146-147; 20, с. 143]. Опираясь на заключения В.Ю. Лещенко, авторы склоняются к имущественной, а не религиозной интерпретации предметов драгоценной торевтики [35, с. 147; 20, с. 117].
Каковы эти заключения? Согласно В.Ю. Лещенко,
(1) «было бы ошибочным полагать, что из факта нанесения на некоторые сосуды врезанных рисунков сам по себе вытекает вывод о культовом назначении этой группы предметов» [49, с. 176]
(2) «поскольку утварь культового назначения ограничена блюдами с врезанными шаманскими рисунками и пробитыми по бортику отверстиями, то привлечение западносибирских этнографических параллелей к другим сосудам будет неправомерным» [49, с. 186],
(3) «подход ко всей массе импортного серебра как к предметам заведомо культового характера не подтверждается материалом» [49, с. 188].
Здесь нет возможности подробно разбирать аргументацию В.Ю. Лещенко (при необходимости это можно сделать отдельно), но совершенно очевидно, что он недопустимо узко понимал предикат культовый и наивно верил в то, что этот функгцюналъный признак во всех случаях обязан иметь формальное выражение в виде элементов вторичного формообразования (граффити, отверстий, намеренной деформации) на предметах. Этот принцип был вполне ожидаемо опровергнут этнографическими наблюдениями над вещевыми комплексами угорских святилищ, проведенными в последние десятилетия И.Н. Гемуевым, A.M. Сагалаевым и А.В. Бауло и давшими поразительный материал [14; 15; 12; 4 и др.]. Как признают И.Ю. Пастушенко и Р.Д. Голдина, «культовое использование серебряных сосудов <...> можно считать достоверным и полностью доказанным <...> для обских угров (ханты и манси), о чем свидетельствуют многочисленные этнографические данные» [35, с. 147; 20, с. 143].
Я полагаю, что вывод В.Ю. Лещенко об отсутствии культового статуса у подавляющего большинства прикамских и приуральских находок драгоценной утвари следует самым решительным образом отвергнуть как недостоверный и ошибочный (дополнительные соображения будут сформулированы ниже). Конечно, это не исключает необходимости вновь и вновь обращаться к конкретным функциональным атрибуциям
15 Здесь у И.Ю. Пастушенко следует ссылка на классическую работу В.Н. Чернецова [43].
конкретных комплексов — вотпвных кладов, кладов-накоплений и единичных приношений на святилищах и в культовых зонах поселений. Итак, по-прежнему нет никаких препятствий на пути некогда общепринятого (со времен И.А. Орбели, К.В. Тревер, В.Н. Чернецова, О.Н. Бадера, А.П. Смирнова, A.B. Збруевой, позднее — Б.И. Маршака и др.) сопоставления раннесредневекового археологического феномена с этнографическим и фольклорным материалом (мифологическим эпосом, гимнами и нарративами) современных угров.
В чем полностью правы В.Ю. Лещенко, Р.Д. Голдина [49, с. 188; 17, с. 117] и другие авторы, так это в том, что «сокровища угорских князей» (по удачной формуле Н.В. Федоровой)16 действительно наделялись высшим ценностным статусом и служили знаком принадлежности их хранителей к высшей аристократии. В русских текстах XV-XVII вв. представители этого класса титуловались киязъями [5, с. 34-38], а в текстах более раннего времени — къметями11. В силу сказанного, предметы из драгоценных металлов (сосуды, украшения, монеты и платежные слитки) одновременно и в равной степени являются материальными памятниками и источниками для реконструкции религиозной жизни, экономики, политогенеза и территориальной динамики общества, ареал которого они очерчивают.
На последний факт нужно вновь (вслед за Ф.А. Теплоуховым, A.B. Збруевой и др.) обратить особое внимание: область находок предметов из серебра и золота для раннего хронологического этапа (вторая половина I тыс. н. э.) отмечена четкими внешними границами (особенно на западе и юго-западе), выраженно коррелирует с восточноевропейской зоной находок предметов культового литья в пермском1 «зверином стиле» и строго соответствует ареалу памятников, относящихся к свите археологических культур, групп и горизонтов, получивших разные названия (харинская, неволинская, ломоватовская, по-ломская а. к.), но отражающих единый историко-культурный феномен.
Суть этого феномена заключается в возникновении и развитии в эпоху Великого переселения народов на таежно-степных пограничьях общества нового типа, включившегося в систему международных торговых связей по схеме «серебро за меха» (формула Б.И. Маршака, см. также выше у A.B. Збруевой) и рано, не позднее VI в., перешедшего к культурной консолидации и дальней территориальной экспансии промыслового типа18. Находки следующего хронологического этапа (конец I и первая половина II тыс. н. э.) рисуют не менее насыщенную и в целом изоструктурную картину динамики и распада этого общества, вступившего в интенсивное культурное и экономическое взаимодействие с новыми восточноевропейскими государствами ТХ-ХТТТ вв. — Хазари-ей, Волжской Булгарией и Русью Рюриковичей. Закономерно и ожидаемо, что с двумя последними и связаны ранние письменные сведения о йура (араб.) и югре (др.-рус.).
Дальнейшее изложение строится следующим образом. Во втором разделе кратко резюмируется историографическая перспектива накопленного к настоящему времени фонда материальных источников для религиозной и экономической истории югорского общества — находок из серебра (в меньшей степени — золота), представленных произведениями торевтики, монетами и стандартными формами весового металла — платежными слитками и шейными гривнами глазовского типа. В третьем разделе приводятся некоторые данные о формуле «золото, серебро и меха» в устной традиции манси
16 Я вновь заостряю: Р.Д. Голдина, конечно, говорила бы здесь скорее о «сокровищах удмуртских князей», хотя этнографических свидетельств использования византийского, сасанидского и согдийского серебра удмуртами и коми-пермяками как будто бы до сих пор нет.
17 Общеславянское *kbmetb из балкано-романского *komete — обозначение одного из титулов в системах феодальной иерархии ('граф', 'ярл' и под.), продолжающего лат. comes, Gen.Sg comitis 'друг, спутник'.
х См., в частности, выразительные материалы могильника Сэбысь на Средней Печоре с сасанидской драхмой Пероза и пинцетом V-VI вв. с фигурными лопастями и стяжкой [2, рис. 2: 8, 11].
(по записям XIX в.). В четвертом и пятом разделах рассматривается проблема этнической атрибуции югорского общества в перспективе проведенных сопоставлений и в свете пермско-угорской контроверзы.
2
Как известно, в лесной, лесостепной и лесотундровой зонах Северо-Восточной Европы и Западной Сибири, в основном соответствующих бассейнам Камы, Оби и их притоков по обе стороны Уральского хребта, уже не первый век находят произведения средневекового прикладного искусства — серебряную (реже - золотую и бронзовую) посуду и утварь различных категорий и форм. Этот феномен неизменно находится в фокусе внимания специалистов по византийской, восточной и отчасти европейской торевтике эпохи средневековья. Большое количество таких памятников попало в государственные музейные собрания, среди которых количественно выделяется собрание Эрмитажа, но должны быть непременно названы и собрания Государственного Исторического музея в Москве, музеев Пермского края, Свердловской и Тюменской области, Ямало-Ненецкого и Ханты-Мансийского автономных округов.
Находимые памятники торевтики на протяжении века вводились и продолжают вводиться в научный оборот, их публикация, анализ и интерпретации выполнялись и выполняются ведущими исследователями - A.A. Спицыным, Ф.А. Теплоуховым, Я.И. Смирновым, JI.A. Мацулевичем, И.А. Орбели, К.В. Тревер, Н.Ф. Прытковой, О.Н. Бадером, А.П. Смирновым, И.А. Лунеговым, A.B. Банк, В.Г. Лукониным, Б.И. Маршаком, В.Ю. Лещенко, В.П. Даркевичем, И.Н. Гемуевым, а в настоящее время - В.Н. За-лесской, Ю.А. Пятницким, Н.В. Федоровой и A.B. Бауло. Среди дошедших до нас произведений выявлены как подлинные шедевры византийских, сасанидских и согдийских (в единичных случаях — бактрийских и парфянских) торевтов, так и рядовые образцы ремесленного мастерства. Обзор обширной публикационной литературы, посвященной феномену «серебра закам(ен)ского» может стать отдельной историографической темой; по счастью, эту задачу сейчас в какой-то значительно облегчает наличие специального диссертационного исследования Т.В. Чичко [44].
Авторы, занимавшиеся этим феноменом, собрали своды материала, обстоятельно рассмотрели аспекты атрибуции и датировки памятников, пути и историко-культурный контекст их попадания из производственных центров в лесную зону Северной Евразии, предложили хронологическую систему динамики меховой торговли [29], наметили подходы к анализу влияний сюжетного ряда памятников торевтики на мифоэпические представления и изобразительность населения Приуралья и Западной Сибири, рассмотрели и ряд более частных вопросов. Вместе с тем, до сих пор недостаточно глубоко понятыми и успешно объясненными оказываются следующие существенные черты феномена «серебра закамского» и «сокровищ Приобья» [28]:
(1) факт вхождения находок серебряной и золотой посуды в более широкий контекст предметов из серебра — особенно монет и платежных слитков V-XV вв. (от сасанидских драхм и византийских гексаграмм до джучидских дангов и древнерусских гривен серебра), а также так называемых гривен глазовского типа. (Недавнее исследование Биргитты Хорд [46] со всей определенностью показало, что эти изделия, изготавливавшиеся в прибалтийско-финском ареале по весовым нормам около 1, 1/2 и 1/4 каролингского фунта (-410, 205 и 102 г соответственно), служили платежным средством и формой обращения весового серебра на обширных пространствах между Прикамьем и Скандинавией на раннем этапе эпохи викингов);
(2) факт наличия у раннего горизонта находок определенной нижней даты — около середины I тысячелетия н. э., коррелирующий со вхождением Северо-Востока Евро-
пы в мировой историко-литературный контекст (появление «Страны мрака» в греческой редакции Р романа об Александре в середине V в., уже к VI в. заимствованной в сирийскую и пехлевийскую литературы);
(3) факт корреляции локально-хронологического распределения находок с магистралями «промысловой колонизации» все более отдаленных областей в Приполярье, Нижнем Приобье и внутренних районах Западно-Сибирской равнины. С 1Х-Х и до конца XV в. (начала Нового времени и московской колонизации Сибири) этот процесс представлял собой диалог-соперничество югорского общества на водных и горных путях с древнерусскими коллективами. (Термин древнерусские употреблен здесь в культурно-хронологическом и политическом, но не этническом смысле, поскольку в составе древнерусских групп на раннем этапе, по-видимому, преобладали скандинавские и прибалтийско-финские коллективы, и лишь позднее -пермског- и славяноязычные);
(4) факт наличия богатой устной традиции, прямо связывающей золото, серебро и меха в единую систему ценностей и позволяющей реконструировать сакральную серебряно-меховую экономику камских и обских угров.
Источниковедческая ситуация позволяет перейти в будущем к новому этапу интерпретации и уровню понимания феномена «серебра закам(ен)ского». Этот феномен связан с активностью одного из «загадочных» (в смысле недостатка письменных свидетельств и полного отсутствия внутренней нарративной традиции), но археологически уже хорошо изученных средневековых обществ лесной зоны Восточной Европы. Территориальное совпадение ареалов связанных с этим обществом монетных находок (са-санидские драхмы V-VII вв., куфические дирхамы VIII-X вв., западноевропейские денарии XI вв., джучидские данги и фалсы ХШ-Х1V вв.), платежных слитков (XII-XV вв.) и памятников торевтики У-ХШ вв. с ареалами харинских, неволинских, ломова-товских, поломских, ванвиздинских, родановских и чепецких групп и конкретными культовыми и погребальными комплексами позволяет согласиться с заключением, согласно которому именно эти элиты осуществляли контроль за верхнекамско-ураль-скими участками эстафетной торговли драгоценным мехом (соболь, куница, лисица, горностай; списки наиболее востребованных видов меха известны у арабских авторов 1Х-Х вв. от ал-Джахиза до ал-Мукаддаси). В обмен на меха югра получала монетное, весовое и художественное серебро Византии, Ирана, Согда, Хазарии, Волжской Булга-рии, Руси и Европы.
Из синхронных письменных традиций название этого общества отразилось в арабских (араб, ужа) и русских памятниках Х1-Х1У вв. (др.-рус. югра, фонетически в 1Х-Х вв. — ~ */оуга, с ХТ-ХТТ вв., как и сейчас, —/д/£га), а также в виде обще-
перм. */о£га19. Эти обозначения соответствуют источнику вида */оуга и (судя по выпадению *у с компенсаторным продлением корневого гласного, закономерно переданного арабским й) *]дга\ см. также подробное (хотя и требующее продолжения) обсуждение соответствующих источников и проблем в статье [31].
3
Серебро, золото и меха — встречаемся ли мы с этим комплексом где-либо помимо археологического материала и связанных с ним историко-экономических реконструкций? Да, встречаемся. Я хотел бы обратиться к свидетельствам архаической угор-
19 Фонетически общеиерм. *д правдоподобно квалифицируется как открытый Ъ. идентичный др.-рус. открытому *о, тогда как общеперм. *о правдоподобно соотносится с др.-рус. *д (а также с приб.-фин. *о в заимствованиях типа общеперм. *гос < приб.-фин. *го1х(1) 'русы; гости').
ской фольклорной традиции и сжато описать комплекс «золото, серебро и меха» в системе поэтического языка мансийских гимнов «небесным покровителям» и эпических «военных песен» (манс. terti-aij ёгуэ). Эти поразительные тексты были записаны и обработаны венгерскими исследователями XIX в. (работы А. Регули, П. Хунфалви, Б. Мункачи), но только сейчас начинают вводиться в оборот отечественной историко-филологической науки [38 и др.].
Нижеследующее представляет собой сжатый перечень концептов и текстовых формул, прямо или метафорически описывающих атрибуты высшего божества, сакрально и/или статусно отмеченные предметы, приношения и фрагменты религиозных ритуалов на святилищах (манс. jir-dij кап, доел, 'место кровавых жертвоприношений' иpfiri-ij кап, доел, 'место бескровных жертвоприношений, пиршеств')20. Наибольшая концентрация интересующего нас материала содержится в текстах № 6-12 [(38, с. 5495] и, в меньшей степени, в текстах № 1-2, 16, 22-23, 25-26 по нумерации издания Е.И. Ромбандеевой [38, с. 28-35, 130-151, 220-247, 266-311], откуда и извлечены (с моими уточнениями в написаниях и переводах) приводимые примеры. Часть лексики помечена Е.И. Ромбандеевой как табуированная, поэтому ее интерпретация вызывает известные сложности. Транскрипция дается с незначительными упрощениями.
1. 'Золото', 'золотой' как эпитеты Мир-суснэ Хума: sSrhi-ij kät-эр náwram 'ребенок с золотыми руками' sSri -у läyl-эр náwram 'ребенок с золотыми ногами' (о рождении Мир-суснэ Хума), sSrhi 'царь-золото' (< тюрк, и рус. хан), ÁSrhi %эп 'золотой царь (то же: jalpdij%5п 'священный царь'), sorni Star 'золотой герой', /г/да sSrt 'человек-золото', niimi sSr i 'верхнее золото', пат-эу sSrñi 'именуемый золотом', sorni towl-эр jalpdij hint 'золотокрылый священный гусь' (ипостась Мир-суснэ Хума), sorni hint yjuri-ij sor hi 'золото в образе золотого гуся', sät jir-pa jir-dij sSrhi 'золото, требующее семи кровавых жертв'.
2. 'Золото', 'золотой' как атрибуты священных предметов, связанных с Мир-суснэ Хумом и его конем (сюда же включаются случаи, где манс. sSrhi означает 'священный'): sSrhi pas-дТ] jalpdij se г mat 'священная узда с золотыми фаларами', sät lSmt-pa jir-dij sSrni 'семичастная драгоценность для кровавой жертвы', piiri-ij sSrhi 'драгоценность для бескровной жертвы', sSrhi пёрак tow 'лист священного писания (или священной книги)21, sSrhi sirp-pa jalpdij sakw 'священный водоем с золотыми бреднями22, sSrhi yjir-pa jalpdij tur 'священное озеро с золотыми берегами (которое создал Мир-суснэ Хум)', tür sSrni jalpdij nomt-эп 'твой (т. е. Мир-суснэ Хума) священный ум озерной драгоценности', sSrni wäns 'золотая трава', sät пак-ра sorni kol 'золотой дом о семи комнатах', sorni tñyl-dppasan 'стол с золотыми ножками', sSrhi ala-p läres 'ларец (< рус.) с золотой крышкой', sSrhi sam-dii 'твой (т. е. Мир-суснэ Хума) золотой глаз', sSrhi yíir-pa pasan 'стол с золотым краем', sSrhi läkw-pa sSpak 'сапог (< рус.) с золотым кольцом', пёуЬпе xStal sSrni say(k-dii) '(твой) золотой накосник, [подобный] восходящему солн-
20 Я считаю важным обратиться к этому материалу еще и потому, что он не нашел ощутимого отражения в книге Ромбандеевой (1993), так как по своей прагматике относится к намного более отдаленному прошлому, чем XIX-XX вв., а именно: к эпохе средневековья, т. е. к тому, что в самой мансийской традиции называется erayjis 'песенная древность' и mojtjis 'сказочная древность'.
1 По совершенно верному замечанию В.Н. Чернецова [43, с. 115], слово пёрак (обычно 'бумага') значит здесь то же, что и его среднеиранский этимон, ср. книжное ср.-перс, nibeg [npyk1] 'писание, письмо, книга' [47, р. 59] и, ближе, манихейское парф. и ср.-перс. *nebag [nybg] 'то же'; согласно К. Чанкальини, все эти формы продолжают древнеиранский прототип *ni-pava-ka- 'хранящий, охраняющий, сохраняющий' [45, р. 303].
22 Предлагаю здесь в чем-то более убедительное, на мой взгляд, чтение sirp-pa (sirp 'рыболовная сеть вроде бредня'): у Е.И. Романдеевой здесь sir-pa 'имеющий опоры' (Ромбандеева, 2010, с. 60-61) (sir 'продольная жердь, брус на крыше жилища'), характерное в поэтическом языке для других контекстов.
цу', sorr'ii l5mt-pa äwi 'дверь с золотыми частями', käto sorñi jalporj ilj(k-on) '(твой) священный зверь с золотыми ногами (конь Мир-суснэ Хума)', sorr'ii hls-pa lüs-orj kwaloy 'веревка, украшенная золотыми накладками', sorñi sültas-orj seskan 'платок с золотым блеском (парчовый?)', sorñipös-orj jalpdi] ilj-on 'твой священный зверь с золотой тамгой (конь Мир-суснэ Хума)', sorñiрэп-ра sorni sermat 'золотая узда с золотыми украшениями', kwahidyptalsorni say 'золотой накосник, [подобный] поднимающемуся солнцу'.
За. 'Серебро', 'серебряный' (манс. oln) как атрибуты тех же священных предметов: oln kis-pa kis-orj äpa 'люлька с серебряными обручами', oln sirp-pa jalpdi] sakw 'священный водоем с серебряными бреднями' (см. выше то же «в золоте»), oln sirjs-эр sirjs-orj kol 'дом с серебряной опорой', oln уйг-раpasan 'стол с серебряным краем', sät hls-pa oln se г mat 'серебряная узда с семью накладками', oln ärjkwal 'серебряный столб (ствол мирового дерева, у которого пасется конь Мир-суснэ Хума)', oln рёг-ра рёг-эт] kol 'дом из тонких серебряных бревен' (в том же микроконтексте: wo/ sir-pa sir-di] kol 'дом из толстых медных бревен').
36. 'Серебро', 'серебряный' с видовыми (цветовыми?) модификациями (sopar, kann, sälo\, mor): sopor oln ара 'люлька из драгоценного металла sopor', kämi oln äpa 'люлька из драгоценного металла kämf (о рождении Мир-суснэ Хума), sopor oln lüs-orj entap-on 'твой пояс с накладками из драгоценного металла sopor (серебра), kämi oln lüs-orj entap-on 'твой пояс с накладками из драгоценного металла kämf, kämi oln lüs-orj jalporj känit 'священная накидка с накладками из драгоценного металла kämf, sopor oln hls-oi] yßmsi 'кнут, украшенный накладками из драгоценного металла sopor', kämi oln lüs-orj ■pmsi 'кнут, украшенный накладками из драгоценного металла kämf, salo у oln kempli-rj /um 'человек, край [одежды которого расшит украшениями из] драгоценного металла säloy\ mor oln kempli-rj /um 'человек, край одежды [которого расшит украшениями из] драгоценного металла mor' (эпитет Мир-суснэ Хума), säloy oln täjt-pa yum 'человек, рукава [которого расшиты украшениями из] драгоценного металла säloy', mor oln täjt-pa •/um 'человек, рукава [которого расшиты украшениями из] драгоценного металла тог.
4. 'Священный' (jalporj) по отношению предметам, связанным с Мир-суснэ Хумом, и к культовым предметам: pes yansa-rj jalporj ilj 'священный зверь с пестрым бедром (конь Мир-суснэ Хума)', sät иг-pa jalporj säkmat 'семистороннее священное «шахматное» (рус.) [покрывало]'23, ät-orj íij jalpoij у иг i 'священное изображение мохнатого зверя' (в этом же микроконтексте: ät-orj iljpas-oij/иг i 'изображение мохнатого зверя на круглом предмете'), sät иг-pa jalporj kol 'священный дом о семи сторонах', sät игра jalporj kent-on 'твоя священная шапка о семи гранях' (ср. также: sät ur-pa ur-orj ¡Ir 'семигранное дерево (мировое дерево Мир-суснэ Хума)'), sät rnlm-op jalporj kimas-on 'твой священный колокольчик с семью языками' (ср. также: akw tur-pa sät küñas täyl-orj sermat 'узда, исполненная семью однодырчатыми (?) колокольчиками')±sät säm-p jalporj inar-on 'твое священное седло с семью окончаниями' (ср. также sät lils-pa lüs-orj inar 'седло, украшенное семью накладками'), sät säm-p jalporj ma 'священная земля о семи концах', sätrusi-p jalporj /pmsi 'священный кнут с семью кисточками'.
5. Меховые ценности и животные жертвы: ño/s pun pojk 'молитва [Мир-суснэ Хуму] в форме приношения соболиного меха', а также ño/s pöjkow 'наша молитва [Мир-суснэ Хуму] в форме приношения соболиного меха' и tlj pöjkow 'наша молитва [Мир-суснэ Хуму] в форме приношения меха пушных зверей', tilja lerjn pot 'даропри-ношение (/«/-'подать') Мир-суснэ Хуму в виде меха весенней белки', takwsi lerjn käsna 'дароприношение (käsna < тюрк, и рус. казна) Мир-суснэ Хуму в виде меха осенней белки', tilja ilj kusna-rj /ion 'царь, которому принесен дар (kusna 'взятка, приношение')
2д См. о таких культовых покрывалах: [13].
в виде [меха] весеннего зверя (т. е. белки)', takwsi iij kusna-ij y.Jn 'царь, которому принесен дар {kusna 'взятка, приношение') в виде [меха] осеннего зверя (т. е. белки)', hoys-di] wayn-dn 'твое (т. е. Мир-суснэ Хума) оплечье [из меха] соболя', soras o/sar 'рыжая лисица (здесь: дароприношение Мир-суснэ Хуму)\jarjk iij sow 'мех белого зверя', semdl iij sow 'мех черного зверя', wdjdr iij sow 'мех красного зверя', ant-эу iij 'рогатый зверь (приносимый в жертву)', aht-эт] jir 'рогатая жертва' (ср. также jir-dij kwaby 'жертвенная веревка').
Парадигматический анализ однотипных формул из этого поэтического инвентаря показывает, что золото и серебро считались священными, а меха соболя (описательно: черный зверь), белки (описательно: весенний зверь и осенний зверь), лисицы (описательно: красный зверь), горностая (?) (описательно: белый зверь) — драгоценными, годными для приношений (p5jk, pot, kasna, kasna) божественному покровителю. Отметим в этом ряду рогатого зверя (лося), потребного для кровавой жертвы, а также вызывающего особый интерес мохнатого зверя, изображенного на священном (т. е. серебряном или золотом) круге: в последнем я предлагаю видеть льва, часто изображавшегося на сасанидских блюдах.
Таким образом, в устной традиции манси до ХТХ в. сохранялась память о системе ценностей, сложившейся в середине I тыс. н. э. и описываемой формулой «золото, серебро и меха (соболя, лисицы, белки)». Золото и серебро являлись атрибутами Мир-суснэ Хума и непременно упоминались в посвященных ему гимнах. Эпитеты золотой и серебряный, употребляемые с названиями магических и статусных предметов, входили в ту же формульную парадигму, что и эпитет священный. Драгоценные меха упоминались в гимнах и былинах («военных песнях») в двух функциях: как да-роприношения Мир-суснэ Хуму (экономика сакральных даров) и как индикаторы аристократического положения действующих лиц. Вот почему неправ В.Ю. Лещенко, отказывая серебряным и золотым изделиям в культовым статусе: они являются культовыми по умолчанию.
Мне не удалось отыскать фрагментов (и даже следов) подобной системы в фольклоре современных пермскихг народов. Причин этому может быть несколько (здесь требуется обсуждение), но наиболее простой и правдоподобной я склонен считать следующую: в раннесредневековых пермскихг культурах сакрально-религиозные и дружин-но-аристократические компоненты не играли роли, сколько-нибудь сравнимой с той, какую они играли в культуре югорского общества; в позднем же средневековье и в Новое время эти компоненты были и вовсе почти бесследно утрачены24. Концепты 'сакральные ценности' и 'меха' оказываются в такой историко-культурной ситуации невостребованными, и позднее их успешно замещает новый концепт — 'деньги'. Приведу лишь один выразительный пример из языка и фольклора кольских коми (коми-ижемский говор с. Ловозеро на Кольском полуострове): Отпыр ны ордэ локппсныс шведъяс грабитны пушнина и здлэтэ 'Однажды к ним пришли шведы, [чтобы] ограбить [их и забрать] меха и деньги' [39, с. 151]. Здесь концепты 'меха' и 'деньги' оформлены русскими словами пушнина и золото (да и сам мотив «шведского ограбления» — типично севернорусский).
Говоря шире, прапермскиег религия, мифология и фольклор в том виде, в котором они вырисовываются сквозь тяжелые внешние «наслоения», оказываются структурно (и, пользуясь метафорой К. Леви-Стросса, температурно) весьма отличными и далекими от сложного, яркого и насыщенного [см.: 11; 10] угорского материала. Выражаясь более определенно, можно сказать, что уже по этим признакам гипотеза, связывающая
24 Ср., однако, фрагменты древнекомн мировоззрения в реконструкции Н. Д. Конакова [24].
комплекс древностей средневековых камско-уральских культур с пермскимш народами, выглядит неубедительно.
Весь этот материал был приведен для того, чтобы вернуться к старой, но неустранимой атрибуции камско-уральских находок из драгоценных металлов как культовых ценностей и аристократических сокровищ югорского общества, поддерживавшего систему их поступления, обращения и накопления. Тот факт, что воспоминания об этой системе сохранились в сакральной и эпической фольклорной традиции манси, позволяет обосновано говорить о югорском обществе Прикамья (по крайней мере, в его жреческом и военно-аристократическом компонентах) как о предшествующей стадии развития мансийских «княжеств» позднего средневековья и Нового времени.
Я хотел бы завершить этот раздел следующей цитатой из классической работы акад. И.А. Орбели и К.В. Тревер, выразительно резюмирующей взгляд на памятники драгоценной торевтики, который я не вижу оснований отвергать:
«В Приуралье эти вещи попадали в процессе торговых сношений восточных стран с далекими северными лесными областями, и тогда уже славившимися своей пушниной, завозились в качестве компактной материальной ценности, в качестве драгоценного металла. Они лишь в небольшой мере использовались приуральскими охотниками для изготовления различных мелких поделок, <...> а в большинстве случаев сохранялись как предметы, но совсем иного назначения, чем то, которое имели в виду изготовлявшие их мастера.
Блюда использовались в культовом обиходе этих охотников, следом чего являются дополнительно нанесенные неумелой рукой бледные гравированные рисунки, использовались и своей оборотной стороной, как изображения священных дисков, озаряющих днем и ночью землю (для полноты впечатления кольцевые ножки блюд удалялись), а говорят — использовались и как лики, символизирующие опять же светила, сделанных из сборного материала изображений божеств богатого пантеона звероловов и охотников.
Случайно ли, что, как это показывает даже краткая, не углубленная сводка данных <...>, преимущественные районы находок различного типа предметов совпадают с преимущественными районами расселения сейчас и в недалеком прошлом определенных народностей, вне всякого сомнения имеющих глубокие корни в составе определенных племен, издревле населявших эти районы?» [48, с. Х1-ХП].
4
Кем были эти «определенные племена», прямо не названные И.А. Орбели и К.В. Тревер? Приведу лишь четыре более или менее случайные, но показательные цитаты (их подборка может быть значительно расширена):
«Можно считать вполне вероятным, что в прежнее время манси (в лице их предков) занимали более широкую территорию, распространяясь на запад и на юго-запад25 до Печоры, Камы и Уфы. Можно допустить, что они занимали эту территорию до конца I тыс. нашей эры, после чего, с приходом пермских народностей26, были оттеснены и, главным образом, ассимилированы пришельцами» [42, с. 164]27.
25 Здесь у В.Н. Чернецова даны ссылки на важные (и сохраняющие свое значение до сих пор) работы Арттури Каннисто по этому вопросу.
26 Здесь у В.Н. Чернецова дана ссылка на классическую статью А. В. Шмидта 1927 г.
27 Ср. также следующее высказывание В.Н. Чернецова: «В прежнее время манси населяли более обширную территорию, занимая и западное Приуралье, но в этих местах они уже с давних пор были ассимилированы другими народностями» [41, с. 4].
«Ко времени знакомства русских людей с населением Урала (Х1У-ХУ вв.) у манси уже имелись устойчивые границы расселения и сложившийся традиционный уклад хозяйства, культуры и быта. В конце XVI в. они заселяли оба склона Среднего Урала. <...> Жили они и в бассейне Верхней Печоры и, видимо, в промысловых целях часто появлялись в верховьях Вычегды. Но основное место их обитания находилось в Зауралье, по рекам Обь-Иртышского бассейна — от Туры на юге до Сосьвы и Ляпина на севере. <...> В ХУП-ХУШ вв. русская и коми-зырянская колонизация в Прикамье, по Верхней Вычегде и Печоре привела к резкому сокращению <...> западных пределов расселения манси, которые, уйдя за Урал, сосредоточились примерно в тех местах, где живут и поныне» [1, с. 214-215].
«Прародина угров находилась в лесных районах по р. Каме и южнее от нее. Когда из угорской общности выделились племена, ставшие впоследствии предками венгров <...>, остальные угры еще долгое время оставались на этой территории. В течение ХТТ-XV вв. под натиском коми и русских основная масса угров переходит Урал (отдельные группы там жили и раньше) и обосновывается (получая название „обские угры") в северо-западных районах Сибири, занимая постепенно территорию, на которой живет и ныне» [36, с. 23О]28.
«...Название Югра относилось в русских летописях к области расселения предков современных манси и ханты, а также к соответствующему народу и сохранялось в этом качестве вплоть до XVIII в. Определение географического местоположения Югры сопряжено, однако, с некоторыми трудностями. Вероятно, упомянутая в русской летописи под 1096 г. земля Югра могла находиться где-то в бассейне Камы, в основном на территории между большой излучиной Волги и Уральскими горами. В течение ХП-ХУ вв. территория Югрии вследствие экспансии коми-зырян и русских сдвигается все далее на восток. По историческим данным, во второй половине XIV в. она уже достигла Оби, а в XV в. Югрией уже называли территории, расположенные почти целиком в Сибири» [40, с. 35-36].
5
В заключение я должен сказать, что ижевско-пермская1 дискуссия, истоки которой лежат в пермског-угорской контроверзе, как этап осмысления обширного археологического материала, полученного в последние полвека, и как этап реконструкции этнической истории региона неизбежна и желательна. Ее необходимое и ожидаемое продолжение имеет немалое методологическое, эпистемологическое и эвристическое значение. Вместе с тем, проходящие на страницах научных изданий столкновения по форме и по существу сильно напоминают старые споры (уже в основном остывшие и ушедшие в прошлое) по черняховской и раннедревнерусской проблемам с их эмоционально окрашенными славяно-готской и славяно-скандинавской контроверзами. Результаты этих дискуссий, представлявшихся тогда непримиримыми (и в действительности являвшихся политически и биографически небезопасными), были во многом ясны заранее: в обоих случаях борьба с готами и скандинавами как ключевыми компонентами черняховского и раннедревнерусского обществ оказалась напрасной, а славяне заняли — в соответствии с фондом письменных свидетельств, археологических фактов и языковых реконструкций — свое особое место в системе диалога народов и культур Восточной Европы I тыс. н. э. Следует попытаться без эмоций отнестись к тому факту, что это место оказалось не центральным и не «системообразующим», а на периферии черняховского общества и в податном (данническом) ярусе раннедревнерусского.
28 Ведущая исследовательница мансийских языковых и культурных древностей разделяет здесь концепцию A.B. Шмидта и прямо ссылается на него.
Я не сомневаюсь в том, что приблизительно такая же структурная схема правдоподобно реконструируется для истории пермскихг народов. Все они вышли на широкую историческую арену (в позднем средневековье и в Новое время, то есть уже в поздне- и постюгорскую эпоху) с локальных и периферийных позиций, ранее занятых ими частью в рамках «больших» русских и тюркских обществ (коми и южные удмурты соответственно), частью же — в некоторой изоляции (северные удмурты). В поисках исторических и археологических предков пермскихг народов следовало бы отталкиваться от моделей описанного выше типа. Что же касается раннего средневековья, то нужно быть готовым к тому, что общества пермскойг языковой принадлежности получат в конечном итоге атрибуции и локализации, не имеющие ничего общего с ранне-средневековыми древностями и территориями Пермского края, северной части Удмуртии и большей части Республики Коми. (Я бы присоединился к аргументации старой точки зрения, согласно которой «прародины» будущих коми и удмуртов помещаются не севернее бассейнов Верхней и Средней Волги и не северо-восточнее так называемого Волго-Вятского региона — исключая, разумеется, микрорегион Средней Чепцы). И это неудивительно, коль скоро лейтмотивом истории этих регионов во ТТ тыс. н. э. были многовекторная колонизация и разнонаправленные передвижения маломасштабных групп29.
Здесь я хочу быть правильно понятым: подобная линия размышлений не должна показаться странной, даже несмотря на то что она идет вразрез с немалой частью написанного по этой теме археологами и, в меньшей степени, этнографами и лингвистами30. Дело в том, что высказанные в специальной литературе точки зрения по этим вопросам до сих пор по существу сохраняют статус предварительных (при том что на них «выросло» уже не одно поколение исследователей), в ряде отношений выглядят порою наивными и настоятельно требуют нового цикла комплексных обсуждений. Здесь же следует иметь в виду, что ранние этапы миграционных и колонизационных движений далеко не всегда и всюду отчетливо и ясно представлены в археологических материалах31. Разговор еще более усложнится с учетом того, что обычным следствием передвижений населения и этнокультурного диалога в средневековье (как и в наши дни) оказывались явления языкового сдвига и «недосдвига», в результате которых менялась и совпадала языковая принадлежность исходно разноприродных групп. Кочевники-угры переходили на тюркскую речь (таковы некоторые группы будущих башкир и сибирских тюрков), земледельцы-коми — на русскую (или же, при «недосдвиге», глубоко русифицировали свою пермскуюг), оленеводы-ненцы — на пермскуюг (будущие олене-
29 В частности, вторичность ареала, получившего известность как Пермь Великая, по отношению к исходной Перми в бассейне Северной Двины, доказывается уже самим эпитетом великая, ср. типологически: Великая Греция, Великобритания и, ближе. Великий Новгород.
Среди прочего, такая точка зрения не согласуется с концепцией С.К. Белых, изложенной в книге [9]. Базовый аргумент отстаиваемой С. К. Белых камской локализации пермской прародины — аргумент кедра — должен быть уточнен в свете того факта, что южная граница произрастания сибирского кедра всюду (и в Западной Сибири, и в Европе) является антропогенной, а не эколого-климатической [27, с. 19-21]. Древнейший послеледниковый ареал сибирского кедра в Восточной Европе — вся лесная зона (на западе вплоть до ареала европейского кедра в Карпатах), а основная причина его сокращения до «островов», сохранившихся на северо-востоке Европейской части, — распространение огневого земледелия и вырубки [27, с. 20-21].
3 Такова, в частности, археологическая ситуация с распадом прибалтийско-финского общества между серединой и концом I тыс. н. э.: от поздних памятников культуры Tarandgraber до памятников эпохи викингов, уже значительно разбросанных территориально, нет ни очевидной культурной преемственности, ни убедительно выделяемых переходных групп.
воды-коми)32, земледельцы-угры и охотники-угры — на ту и на другую (в региональном распределении). Отмеченное обстоятельство, вообще говоря, требует известной осторожности при лингвистической маркировке древних и средневековых обществ и в любом случае — содержательной модификации метаязыка, на котором авторы старшего и отчасти среднего поколения вели и ведут дискуссии о поисках «археологических предков» современных групп.
Следует отказаться от линейных отождествлений археологических культур, выделяемых в конкретных границах по подчас случайным признакам и без учета их структурных параметров и конфигураций функциональных элементов, с теми или иными языковыми реалиями. На разных уровнях стратифицированных обществ вполне нормально уживаются разные языки, субкультуры и стратегии жизнеобеспечения. В силу этого я считаю вполне правдоподобным заключение, согласно которому пермскиег этнические (языковые, культурные...) компоненты с какого-то времени вошли в состав югорского общества в качестве его нижнего яруса, обеспечивая устойчивую экономическую базу для жизни югорской аристократии (сохранившей за собой сферы войны и религии) в эпоху урбанизации и земледельческой колонизации первой половины II тыс. н. э.
В последних строках я намерен прокомментировать следующую точку зрения: «Основным необходимым условием, позволяющим подойти к вопросу разрешения проблемы генезиса раннесредневековых культур [Прикамья], становится публикационная деятельность различных научных центров Урало-Поволжья» [34, с. 281]. На протяжении последних десятилетий ижевские археологи достигли впечатляющих результатов в этом направлении, итоги этих работ заслуживают неувядающего признания и восхищения33. Вместе с тем, увеличение вводимого в оборот нового материала, как правило, лишь усложняет и изумительно обогащает исследовательский процесс (и в силу этого порождает на порядок больше новых проблем, чем решает - старых), поэтому я хотел бы интерпретировать высказывание И.Ю. Пастушенко в том смысле, что публикационная активность будет неотделима от дружеского диалога исследователей, позитивной критики (и ответной благодарности за нее), бережного поиска точек согласия и пристального внимания к точкам несогласия.
Список литературы
1. Бабаков В.Г. Манси // Вопросы истории. 1973. № 4 (апрель). — М.: Правда, 1973. — С. 214-218.
2. Багин A.JI. Первые результаты исследований могильника VI века Сэбысь в Среднем Припечорье // Пермские финны: археологические культуры и этносы: Материалы I Всероссийской научной конференции. Сыктывкар: Институт языка, литературы и истории КомиНЦ УрО РАН. С. 107-112.
3. Бадер О.Н., Смирнов А.П. «Серебро закамское» первых веков нашей эры: Бартымское местонахождение // (Труды Государственного Исторического музея. Памятники культуры. Вып. XIII). М., 1954. 25 е., рис. 1-10.
4. Бауло А.В. Атрибутика и миф: металл в обрядах угров. — Новосибирск, 2004. 158 с.
д2 Стоит особо отметить принципиальную и в высшей степени правдоподобную возможность перехода малых прибалтийско-финских групп Заволочъя и исходной Перми первых веков II тыс. н. э. на перм-скуюг речь.
Пользуясь случаем, приношу глубокую благодарность Р. Д. Голдиной и Т.И. Останиной за присланные мне экземпляры книг [20] и [33].
5. Бахрушин C.B. Остяцкие и вогульские княжества в XVI-XVII веках // Научно-исследовательская ассоциация Института народов Севера ЦИК СССР им. П. Г. Смидовича. Известия. Вып. 3. Л., 1935. 91 с.
6. Белавин A.M. Этнокультурная ситуация в Пермском Предуралье периода средневековья и нового времени // Пермские финны: археологические культуры и этносы: Материалы Т Всероссийской научной конференции. Сыктывкар: Институт языка, литературы и истории КомиНЦ УрО РАН. С. 8-12.
7. Белавин A.M., Иванов В.А. К пониманию существования угорской проблемы в Прикамье и Предуралье // Вестник Пермского университета. Сер. «История». 2011. Вып. 1 (15). Пермь: ПГУ, 2011. С. 173-180.
8. Белавин A.M., Иванов В.А., Крыласова Н.Б. Угры Предуралья в древности и средние века. Уфа: Изд. дом БГПУ, 2009. 284 с.
9. Белых С.К. Проблема распада прапермской этноязыковой общности. Ижевск: УдГУ, 2009. 149 с.
10. Мифология манси / Гл. ред. И.Н. Гемуев // Энциклопедия уральских мифологий. T. II. Новосибирск: Изд-во ин-та археологии и этнографии СО РАН, 2001. 195 с.
11. Гемуев И.Н. Мировоззрение манси. Дом и Космос. Новосибирск: Наука, 1990. 232 с.
12. Гемуев И.Н., Бауло A.B. Святилища манси верховьев Северной Сосьвы. - Новосибирск: Изд-во ИАЭ СО РАН, 1999. 239 с.
13. Гемуев И.Н., Бауло A.B. Небесный всадник. Жертвенные покрывала манси и хантов. — Новосибирск: Изд-во ИАЭ СО РАН, 2001. 159 с.
14. Гемуев И.Н., Сагалаев A.M. Религия народа манси. Культовые места. Новосибирск: Наука, 1986. 196 с.
15. Гемуев И.Н., Сагалаев A.M., Соловьев А.И. Легенды и были таежного края. Новосибирск: Наука, 1989. 175 с.
16. Голдина Р.Д. Древняя и средневековая история удмуртского народа. Ижевск: Изд. дом «Удмуртский университет», 1999. 464 с.
17. Голдина Р.Д. Основные этапы древней и средневековой истории пермян Камско-Вятского междуречья // Пермские финны: археологические культуры и этносы: Материалы Т Всероссийской научной конференции. Сыктывкар: Институт языка, литературы и истории КомиНЦ УрО РАН. С. 13-27.
18. Голдина Р.Д. Истоки «дальнего импорта» в Приуралье // Известия Коми научного центра УрО РАН. 2012. Вып. 2 (10). Сыктывкар, 2012. С. 108-119.
19. Голдина Р.Д., Напольских В.В. «Угорская эпоха в истории Предуралья»: научная гипотеза или историографический казус? // Переходные эпохи в археологии: Материалы Всероссийской археологической конференции с международным участием «XIX Уральское археологическое совещание». Сыктывкар: ИЯЛИ КомиНЦ УрО РАН, 2013. С. 90-93.
20. Голдина Р.Д., Пастушенко И.Ю., Черных Е.М. Бартымский комплекс памятников эпохи средневековья в Сылвенском поречье // Материалы и исследования Камско-Вятской археологической экспедиции. Т. 13. Ижевск: УдГУ; Пермь, 2011. 338 с.
21. Збруева A.B. Пермский всадник // Вестник древней истории. № 1 (31). М.; Л., 1950. С. 205-211.
22. Иванов В.А. Угры Предуралья: продолжение темы // Поволжская археология. 2015. № 4 (14). Казань, 2015. С. 201-219.
23. Иванов В.А. Взгляды представителей научной школы О. Н. Бадера на проблему древних угров в Прикамье и Предуралье в эпоху древности-средневековья: доводы и степень их аутентичности современным материалам //
XV Бадеровские чтения по археологии Урала и Поволжья. Пермь: Изд. центр ПГНИУ, 2016. С. 19-23.
24. Конаков Н.Д. Традиционное мировоззрение народов коми: Окружающий мир. Пространство и время. — Сыктывкар: КомиНЦ УрО РАН, 1996. 131 с.
25. Крыласова Н. Б. Маркирующие элементы материальной культуры угров эпохи средневековья // Пермские финны: археологические культуры и этносы: Материалы I Всероссийской научной конференции. Сыктывкар: Институт языка, литературы и истории КомиНЦ УрО РАН. С. 166-172.
26. Крыласова Н. Б. Об «Угорской эпохе в Прикамье» говорить нужно // Вестник удмуртского университета. Сер. «История и филология». 2012. Вып. 1. Ижевск: УдГУ, 2012. С. 168-175.
27. Крылов Г.В. [Гл. I] Систематика, распространение и экология кедров // Крылов Г.В., Таланцев Н.К., Козакова Н.Ф. Кедр. М.: Лесная промышленность, 1983. С. 7-37.
28. Маршак Б.И. Сокровища Приобья // Сокровища Приобья: [Каталог выставки]. СПб.: Формика. С. 6-44.
29. Маршак Б.И. Серебро за меха // Византийская идея: Византия в эпоху Комнинов иПалеологов. СПб.: Изд-воГос. Эрмитажа. С. 72-82.
30. Мельничук А.Ф., Чагин Г.Н. Современное состояние «угорской» концепции в свете письменных и ономастических источников Пермского края // Вестник Пермского университета. Сер. «История». 2010. Вып. 2 (14). Пермь: ПГУ, 2010. С. 140-153.
31. Напольских В.В. Йогра. (Ранние обско-угорско-пермские контакты и этнонимия) // Антропологический форум. 2005. № 3. СПб., 2005. С. 240-268.
32. Напольских В.В. Пермско-угорские взаимоотношения по данным языка и проблема границ угорского участия в этнической истории Предуралья // Вопросы археологии Урала. Вып. 25. Екатеринбург; Сургут: Магеллан. С. 14-25.
33. Останина Т.И. Лесагуртский клад IX в. в бассейне Чепцы: Каталог археологической коллекции. Ижевск: «Монпоражен», 2015. 55 с.
34. Пастушенко И.Ю. Основные проблемы генезиса раннесредневековых культур Прикамья // XVII Уральское археологическое совещание: Материалы научной конференции. Екатеринбург; Сургут: Магеллан, 2007. С. 280-281.
35. Пастушенко И.Ю. Возможно ли говорить об «угорской эпохе в Прикамье» // Вестник Удмуртского университета. История и филология. Вып. 1. Ижевск: УдГУ, 2011. С. 144-150.
36. Ромбандеева Е. И. Мансийский язык // Основы финно-угорского языкознания. [Т. III]: Марийский, пермские и угорские языки. М.: Наука, 1976. С. 229-239.
37. Ромбандеева Е. И. История народа манси (вогулов) и его духовная культура (по данным фольклора и обрядов). Сургут: АИИК «Северный дом»; СевероСибирское региональное книжное издательство, 1993. 207 с.
38. Ромбандеева Е. И. Героический эпос манси (вогулов): Песни святых покровителей. Ханты-Мансийск: ООО «Принт-Класс», 2010. 646 с.
39. Сахарова М.А., Сельков Н.Н. Некоторые особенности говора кольских коми // Историко-филологический сборник. Вып. 6. Сыктывкар: Коми книжное издательство, 1960. С. 130-151.
40. Хайду П. Уральские языки и народы / Пер. с венгерского Е. А. Хелимско-го. — М.: Прогресс, 1985. 430 с.
41. Чернецов В. Введение // Чернецов В.И., Чернецова И.Я. Краткий ман-сийско-русский словарь с приложением грамматического очерка. М.; Л.: Учпедгиз, 1936. С. 3-10.
42. Чернецов В.Н. Мансийский (вогульский) язык // Языки и письменность народов Севера. Ч. I: Языки и письменность самоедских и финно-угорских народов. (Научно-исследовательская ассоциация Института народов Севера им. П. Г. Смидо-вича. Труды по лингвистике. Т. I). М.; Л.: Учпедгиз, 1937. С. 163-192.
43. Чернецов В.Н. К вопросу о проникновении восточного серебра в Прио-бье. Приложения: [1.] Серебряное блюдо из селения Верхне-Нильдинское (предание). [2.] Сказка про Эква-Пырища и крылатого Карса // Труды Института этнографии имени Н. Н. Миклухо-Маклая. Новая серия. Т. I. Памяти Д. Н. Анучина (1843— 1923). М.; Л., 1947. С. 113-134.
44. Чичко Т.В. Восточная торевтика в системе культурных связей и военно-политической истории населения Прикамья и Приуралья в раннем средневековье (конец VI — первая половина IX вв.): Диссертация... кандидата исторических наук. Уфа: БашГПУ им. М. Акмуллы, 2016.
45. Ciancaglini CI. A. Allomorphic variability in the Middle Persian continuants of the Old Iranian suffix *-ka- // Studies on Iran and The Caucasus: In Honour of Garnik Asatryan. Leiden: Brill, 2015. P. 291-308.
46. Hardh B. The Perm'/Glazov rings. Contacts and Economy in the Viking Age between Russia and the Baltic Region. (Acta Archaeologica Lundensia. Serie in 8°. No. 67.) Lund: Elanders Faith & Hassler, 2016.
47. MacKenzie D. N. A Concise Pahlavi Dictionary. London; New York; Toronto: Oxford University Press, 1971. XXXIV + 236 p.
48. Орбели И.А., Тревер K.B. Сасанидский металл. Художественные изделия из золота, серебра и бронзы. М.-Л.: Academia. 1935
49. Лещенко В.Ю. Использование восточного серебра на Урале / в кн. Даркевич В.П. Художественный металл Востока. VIII-XIIIb. Произведения восточной торевтики на территории Европейской части СССР и Зауралье. М.: Наука. 1976. 199 с.
