CC BY
126
ЯЗЫКОВЫЕ СРЕДСТВА СОЗДАНИЯ ЛИНГВОКУЛЬТУРНОГО ОБРАЗА КИТАЯ В ЛИНГВОКУЛЬТУРЕ ДАЛЬНЕВОСТОЧНОЙ
ЭМИГРАЦИИ
Цуй Ливэй
Российский университет дружбы народов ул. Миклухо-Маклая, д. 10. к. 2, Москва, Россия, 117198
Объектом исследования выступает особый тип образа страны — лингвокультурный образ, реконструируемый на основе художественных текстов определенного периода. В статье описаны языковые средства, участвующие в создании образа Китая в произведениях представителей дальневосточной эмиграции.
Ключевые слова: лингвокультурный образ, Китай, дальневосточная эмиграция, художественный текст, языковые средства
Интенсивно развивающиеся контакты между странами обусловливают актуальность исследования образов других народов, культур в иноязычной лингво-культуре. Эти образы значимы для восприятия государств их международными партнерами, для развития межнациональных отношений. Не случайно особенностями таких образов занимается отдельная междисциплинарная отрасль научных знаний — имагология, которая ставит своей задачей выявление закономерностей интерпретации и функционирования образов «других» в национальных лингвокультурах. Более того, образы «других», «чужих» становятся основой для формирования образа «своего» государства, «своей» культуры.
Поскольку в формировании образов других стран активную роль играют художественные произведения, именно они зачастую становятся материалом для рассмотрения таких образов.
В нашей статье языковые особенности лингвокультурного образа Китая будут охарактеризованы на материале произведений представителей дальневосточной эмиграции — ответвления литературы русского зарубежья, представители которого эмигрировали в Китай после революции 1917 г.
К основным группам лексических единиц, служащих для формирования лингвокультурного образа Китая, относятся безэквивалентная лексика, имена собственные, фоновая лексика. Важную роль играют также эмоционально-оценочные слова.
Безэквивалентные слова, т.е. «лексические единицы одного языка, не имеющие равнозначных соответствий в другом языке» [2. ^ 96], помогают создать правдивый, реалистичный образ другой страны, поэтому входят в универсалию «чужой», описывают Китай как чужую страну, отличающуюся от родной для иммигранта России.
По тематическому принципу безэквивалентные слова в составе лингвокуль-турного образа Китая можно разделить на две группы.
1. Этнографические реалии (быт, труд, искусство и культура), этнические объекты, меры и деньги):
И качается, словно зыбка, // Задремавший сампан на волне (К. Батурин «Луна»); Смотри, как красиво // У острова джонки // Слепились, как грозди, // В ажуре сетей! (А. Ачаир «В фруктовой лавчонке»); На пыльном тротуаре, где рикши зло гогочут... (М. Спургот «Сердце Лу-Шу»); За прилавком купцы полуголые // Бесконечно играют в маджан (О. Скопиченко «Шанхайское захолустье»); В этой фанзе так душно и жарко (Л. Ещин «Про Москву»); В гуще гаоляна (В. Март «Три души»); Этот ломоть янтарной дыни // Будет стоить тебе лишь чох (Б. Волков «Дракон, пожирающий солнце»); Вдали заслыша неискусную // И безутешную хуцинь (В. Перелешин «Хуцинь»).
2. Общественно-политические реалии:
— названия политических партий Китая: «Китай, его народные массы, одетые в хлопок, не пошли за шелковыми гоминдановцами...» (В. Иванов «Мир ничего не знает о Китае»);
— названия исторических эпох: «О ветре Родины стихи на веере // поэта древнего эпохи Тан» (В. Кондратович-Сидорова «Китайский веер»);
— названия исторических событий:
... Байков... как и предки мои, заехали в Маньчжурию почти через год после Боксерского восстания (Л. Кравченко «Харбин изначальный»); В первой половине XIX века в Китае было свыше нескольких десятков разного рода восстаний. Эти отдельные ручейки в конце концов слились в одну мощную реку Тайпинского восстания, хлынувшего в 1850 г. из провинции Гуанси (В. Иванов «Мир ничего не знает о Китае»);
— названия должностей, особенностей управления, в том числе и устаревших: «... к ... власти начинают приходить военные группировки, особенно те генералы из них, так называемые "дудзюны", которые участвовали в революции 1911 г.» (В. Иванов «Мир ничего не знает о Китае»).
С точки зрения актуальности можно выделить актуальные реалии (их большинство) и реалии-историзмы, в частности, наименования чиновничьих должностей в различные периоды истории Китая: «Мандарина дочь ...» (мандарин — название чиновников феодального Китая); «Принимал ларец, богдыхана дар» (богдыхан — в ХУ1—ХУШ вв. наименование императоров Китая династии Мин) (оба примера из стихотворения М. Коростовец «Китайская шкатулка»).
Созданию реалистичного образа Китая в произведениях представителей дальневосточной эмиграции способствуют многочисленные имена собственные: «Имена собственные обладают яркой национально-культурной семантикой, поскольку их групповое и индивидуальное значение прямо производно от истории и культуры народа-носителя языка» [1. С. 59].
Топонимы являются самой распространенной как бы переносящие читателя в новый для него мир, создающие новое пространство.
Среди топонимов можно выделить именования более мелких, менее известных русскому читателю географических объектов — микротопонимов, которые, как правило, сопровождаются родовыми именами типа «село», «речка», «город» и т.п.: «В селе Зо-Сэ, у вод канала» (Л. Гроссе «Два храма»); «Мы подплываем к Хусинь-тину, // Где сердце озера Сиху» (В. Перелешин «Хусиньтин»).
Названия более крупных географических объектов не требуют пояснений, используются без родовых наименований, как, например, гидроним «Хуанхэ»: «... паренья, // Которые струит весною Хуанхэ» (В. Иванов «Казнь»). Также распространенным является гидроним «Сунгари» — река, на которой стоят города Гирин, Цзямусы и центр дальневосточной эмиграции Харбин: «На Сунгари» (название стихотворения В. Логинова); «Сунгари, сердитая красавица.» (А. Паркау «На шаланде»); «Тихо Сунгари воды катит // В гаолянах чужих равнин» (А. Паркау «Воспоминание»).
Самыми распространенными, безусловно, являются названия центров русской дальневосточной эмиграции, прежде всего Шанхая и Харбина, а также столицы Китая — Пекина:
На севере горит Харбин, // Блестя в огне зарниц (А. Ачаир «Барабанная дробь»); И дальше слезные и бледные страницы: // Гензан... Гирин... Сумбурность Харбина (М. Колосова «Все о том же»); Город, с глазами раскосыми, // В дальней китайской стране. (Е. Влади «Воспоминание о Харбине»).
Эти города часто воспринимаются в составе образа «чужого». Определения, связанные с ними, указывают на восприятие этих городов эмигрантами как чужих, вызывающих недоумение, чем объясняется частотность определений «странный», «бессмысленный» по отношению к этим городам:
Странный город блеска, денег и наживы, // Город над степной песчаною рекой, // Может быть, преступный, может быть, красивый, // Яркий и безличный, шумный и чужой. // Город, где цветы не знают аромата, // Город странных мыслей и дурманных снов. (В. Иевлева «Город Харбин»).
С городами Китая связаны мотивы враждебности, жестокости, ненависти, гибели:
Город жестокий украсить они не посмели, // Он ненавидит все чистое, не таясь. // Тянет в болото безжалостный город-садист (стихотворение Н. Крук «Белые, чистые хлопья на этой панели.» о Шанхае).
В образах городов Китая и связанных с ними урбанонимами подчеркивается их древность, старость, связанная с древностью мудрость: «Императорский мост хранит // Легенды тысячелетий» (К. Батурин «В пути»). С Пекином связываются образы старости — старик, морщины, морщинистая рука, древности — шепот столетий:
Зажги, Пекин, вечерние огни // Морщинистой рукой, // От шепота столетий отдохни, // Глаза на миг закрой. // Пусть вновь нарушат старика покой // Слепой судьбы шаги. (Е. Яшнов «Зажги, Пекин, вечерние огни.»); Но наивному людскому чванству // Улыбалась мудрая страна (Л. Андерсен «В пути»).
В поле «чужой», безусловно, входят топонимы-«двойники» — китайские названия русских городов, рек:
Поет тягуче за веслом китаец // Про Хай-шин-вей (В. Март «На Амурском заливе») (Хай-шин-вей — «Залив великих трепангов» — китайское название Владивостока);
Китайцы же называют его [Хинган] Хэйлушань — «гора черного дракона», как и Амур, соответственно — Хэйлуцзян (Л. Кравченко «Харбин изначальный») (Хинган, Амур — русские названия рек);
... бурые камни над Баримом — словно женщина-гигант, с высокой грудью и прической, в мантии орехового леса — «гора Екатерина», как назовут ее русские. (Л. Кравченко «Харбин изначальный»).
На существование таких топонимов как на яркую особенность дальневосточного региолекта русского языка указывают исследователи: «... в дальневосточном региолекте русского национального языка присутствуют заимствованные из китайского языка и из языков коренных народов топонимы, частично имеющие "двойник" славянского происхождения» [3. C. 121].
Будучи благодарными принявшей их стране, некоторые эмигранты, тем не менее, не могут считать ее родной, и если Россия в терминах родства — мать, то Китай поэты нередко называют, хоть и ласковой, но мачехой: «У мачехи ласковой — в желтой я вырос стране...» (В. Перелешин «Ностальгия»). С этим же связана лексема пасынок: «Пасынок китайской деревушки, // Сын горчайшей беженской беды!» (А. Несмелов «Ламоза»).
Среди мифонимов особо следует указать разные имена основателя буддизма, одной из трех основных религий Китая, — Будды, а также названия известных статуй Будды:
А Будда — свидетель победы и горя // Все так же спокойно молчит (О. Скопичен-ко «Пекин»); До полудня монах забытый // Пред бронзой Гаотамы пел (Л. Гроссе «Два храма»); Где, в свете свеч, пред золотым Майтрейей (Н. Светлов «Сторукая») (Май-трейя — самая высокая статуя Будды).
Из антропонимов наиболее частотными являются имена творческих личностей — писателей, поэтов, художников, а также философов:
Будь же ты путеводной искрой // В топях жизни — ты, Ли-Тай-бо! (Ф. Камышнюк «Наступает желанный искус.»); Сюда пришел еще безвестным // Чжи Хуа, художник и монах (В. Перелешин «Хусиньтин»); Из мудрых песен Лао-цзы (М. Спургот «Сижу с китайцами в харчевне.»).
Второй распространенной группой антропонимов являются имена правителей Китая и их наложниц, названия династий:
В парке — видела воочью — // Бродит Кубилай (М. Коростовец «Пекин»); И она в историю вступила // С августейшим именем Цы Си (М. Коростовец «Феникс»); Ян Гуэй-фей — название стихотворения М. Коростовец.
Редкие встречающиеся в анализируемых стихотворениях собственные имена обычных персонажей способствуют созданию реалистичной картины и передают специфику китайской ономастики, так непохожей на русскую: «Ку-юн-сун» (Имя старого китайца) (В. Март «Три души»); «Сердце Лу-Шу» (название стихотворения М. Спургота).
Тем не менее встречающиеся в произведениях представителей дальневосточной эмиграции имена собственные могут входить и в состав лингвокультурной
универсалии «свой». Чаще всего в компонент образа Китая со значением «свой» входит имя собственное — топоним «Харбин». Это объясняется историческими факторами: Харбин — город в северо-восточном Китае — был основан русскими в 1898 г. как железнодорожная станция Трансманчжурской магистрали. Именно этим объясняется восприятие русскими эмигрантами Харбина как русского города, части родины, выражаемое в определениях с семантикой 'русский', 'родной', 'близкий': «Здесь построим русский город, // Назовем — Харбин» (А. Несмелов «Стихи о Харбине»). Это восприятие лежит в основе метафор, сравнений, перифраз, относящихся к Харбину:
Но меня, как тысячи других, // Ты, Харбин,родной земли осколок, // Защитил, укрыл от вихрей злых (Е. Даль «Второй родине»); Прощай, мой друг, печальный и невзрачный, // Нескладный беженский Харбин (А. Паркау «Туда — к чужим»); «Когда с изгнаньем горьким мирит // Руссейший облик Харбина (М. Шмейссер «Грустим по Северной Пальмире»).
В целом, в образе Харбина черты «своего» и «чужого» сочетаются в равной мере, в связи с чем образ Харбина предстает двойственным. Двойственность Харбина проявляется в сочетании русских и китайских реалий:
она меня в тот город повела, // одновременно русский и чужбинный, // где пел по-русски колокольный звон, // где полыхали свечи предыконные. // И где китайский золотой дракон // играл на солнце чешуей драконной (В. Кондратович-Сидорова «Ведь надо же! Через десятки лет.»); Уж такой наши предки оставили след // На Китайско-Восточной железной дороге, // Что хранили его от войны и от бед // И Святой Николай, и маньчжурские боги. // Там вплотную Россия с Китаем сошлись, // И с Востоком бок о бок соседствовал Запад. // Там зимою сибирские жгли холода. // А весною ветра доносили туда // Желто-серую пыль и дыхание Гоби (Н. Вохтин «Харбин»).
Коннотативная и фоновая лексика занимает важное место в лингвокультурном образе Китая в произведениях дальневосточных писателей-эмигрантов. Прежде всего следует обратить внимание на цветовую символику.
В создании образа Китая преимущественное значение имеет желтый цвет — цвет, традиционно ассоциирующийся с этой страной. Связь желтого цвета с Китаем разноаспектная, разнонаправленная.
Во-первых, это объясняется географическими особенностями рельефа Китая: большую территорию в Китае занимают области с осадочной горной породой желтого цвета — лёссом: «Желтый ветер крутит тонкий // Лёссовый туман» (М. Ко-ростовец «Пекин»).
Как известно, даже название крупнейшей в Китае реки Хуанхэ переводится как «желтая река»:
Но для меня лично день начала города — когда конная группа во главе с Шидлов-ским смотрит с высоты на палево-желтых оттенков низину и блеск великой желтой реки (Л. Кравченко «Харбин изначальный»).
Во-вторых, цвет кожи китайцев также воспринимается европейцами как желтый. В-третьих, желтый цвет ассоциируется с бронзой, которая, в свою очередь, связана с религиозными обрядами.
Поэтому слова «желтый», «бронзовый» весьма частотны; они употребляются по отношению к стране, географическим объектам, прежде всего, рекам, людям, явлениям природы, божествам:
желтый закат (А. Ачаир «В фруктовой лавчонке»); У мачехи ласковой — в желтой я вырос стране, // И желтые кроткие люди мне братьями стали (В. Перелешин «Ностальгия»); Смеется надо мною желтый Будда (Л. Хаиндрова «Горсть земли»); Два желтых мужика едят из чашек рис (Вс. Иванов «Харчевка»).
К коннотативной лексике, несомненно, можно отнести слово «рис», являющийся, как известно, основной сельскохозяйственной культурой. Не случайны поэтому примеры олицетворения риса, проявляющиеся в приписывании ему признаков, характерных живым существам: «Где зеленеет юный рис» (Л. Гроссе «Два храма»).
Символом самого Китая, а также вечной красоты является лотос:
И задумчивые ивы // В зеркале озер // Наблюдают сиротливо // Лотосов ковер (М. Коростовец «Пекин»); Упал в страну шелков, и чая, // И лотосов, и вееров (В. Перелешин «Три родины»); ... спали на хрусталях воды широкие лотосы (В. Иванов «Пекин»).
В данной категории важным является слово «дракон», которое не просто указывает на мифическое животное, но и выступает символом Китая. В отличие от русской лингвокультуры с лексемой "дракон" связаны не отрицательные, а положительные ассоциации — дракон — это защитник, помощник, хранитель дома, страны.
Характерными являются следующие примеры, где слово «дракон» входит в состав перифраз с общим значением 'Китай':
В той стране, что хранима драконами (Л. Ещин «Беженец»); В стране иероглифов, драконов и тревог (А. Паркау «Пятнадцать лет»).
Эмоционально-оценочные слова в лингвокультурном образе Китая делятся на две группы: с положительной и отрицательной оценочностью.
К первой группе относятся слова, связанные с положительными эмоциями радости, эстетического удовольствия:
И странной радостью напоен // Мой каждый в быт Китая взгляд! (М. Спургот «Сижу с китайцами в харчевне.»); И ярко в цветах утопало, вздыхая в дремоте, Ханьчжоу (А. Ачаир «Ханьчжоу»); И что-то радостно-немудрое // поет китаец вдалеке (Г. Гранин «Утром у реки»).
Положительную оценку, чувство спокойствия также вызывает то, что напоминает русскую культуру, природу, людей. Поэтому положительные эмоции передают слова с семантикой сходства, близости:
Здесь облака такие же, как там, // Легки, округлы и крылаты, // Подобно нашим русским облакам. (Т. Андреева «Родине»); Говоря (как на Руси!) // Встречным всем: «Синь-нянь! Синь-си!» (Н. Светлов «Новый год Китая»).
Наиболее распространенными словами, описывающими восприятие русскими новых условий жизни, являются слова с семантикой несхожести, чуждости, прежде всего слово «чужой»:
Чужие слова и речи, // Пыль чужих дорог (Б. Волков «Дракон, пожирающий солнце»); На все бросает Чужое // Свой равнодушный взгляд (Б. Волков «Дракон, пожирающий солнце»); Я здесь из чуждого Китая (М. Колосова «Письмо в Америку»); Тихо Сунгари воды катит // В гаолянах чужих равнин (А. Паркау «Воспоминание»).
Осознание несходства, непохожести, чуждости китайских реалий вызывает негативные эмоции — страх, тоску, печаль, растерянность:
И мы — в тоске, за дальним рубежом. (Т. Андреева «Родине»); Отчего нам так страшно. (М. Волин «В переулок пустынный, где серо и душно от пыли»); Страшно, что вакуум жизни уютен и чист. (Н. Крук «Белые, чистые хлопья на этой панели.»).
Еще одну группу слов, связанных с созданием образа Китая как «чужого», образуют эмоционально-окрашенные слова, указывающие на враждебность всего окружающего — людей, природы, даже религии — по отношению к эмигрантам:
Суровые лица // Со мной и бездушные боги (А. Ачаир «Как и прежде»); На пыльном тротуаре, где рикши зло гогочут. (М. Спургот «Сердце Лу-Шу»); Кругом густая мгла, пирушка злобной тьмы, // Китайцы все в очкахот ветра и от пыли, // Японцы с масками от гриппа и чумы. // Очки чудовищны, и лица странно жутки, // В смятенном городе зловещий маскарад (А. Паркау «Харбинская весна»).
Итак, в лингвокультурном образе Китая в произведениях представителей дальневосточной эмиграции выделяются следующие черты:
— страна с особым бытом, религией и философией;
— древняя страна со своими обычаями и традициями;
— «чужой», «другой»;
— «вызывающий негативные эмоции — страх, тоску, печаль»;
— «агрессивный, жестокий»;
— «неподвижный, медленный».
В образе китайцев подчеркиваются особая внешность (желтая кожа, раскосые глаза) и неумение говорить на русском языке.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Верещагин Е.М., Костомаров В.Г. Язык и культура. Лингвострановедение в преподавании русского языка как иностранного. М.: Русский язык, 1990.
[2] Ларина Т.В., Озюменко В.И. Лакуны и безэквивалентная лексика как фиксаторы специфики языка и культуры // Вестник РУДН. Серия «Русский и иностранный языки и методика их преподавания». 2013. № 4. С. 93—101.
[3] Оглезнева Е.А. Дальневосточный региолект русского языка: особенности формирования // Русский язык в научном освещении. М., 2008. № 2 (16). С. 119—136.
[4] Русская поэзия Китая: Антология / Сост. В.П. Крейд, О.М. Бакич. М.: Время, 2001. 720 с.
[5] Харбин. Ветка русского дерева. Проза, стихи / сост. Д.Г. Селькина, Е.П. Таскина. Новосибирск: Новосибирское книжное издательство, 1991.
LINGUISTIC MEANS OF LINGUISTIC AND CULTURAL IMAGE OF CHINA IN LINGUISTIC CULTURE OF FAR EAST EMIGRATION
Cui Liwei
Peoples' Friendship University of Russia Miklukho-Maklaya str., 10, building 2, Moscow, Russia, 117198
The article characterizes a special type of a country image — linguistic and cultural image reconstructed on the material of artistic texts of a certain time period. The author describes linguistic means creating the image of China in literary works of the representatives of the Far East.
Key words: linguistic and cultural image, China, Far East emigration, artistic text, linguistic means
REFERENCES
[1] Vfereshhagin E.M., Kostomarov YG. Yazyk i kultura. Lingvostranovedenie v prepodavanii russkogo yazyka kak inostrannogo [Language and Culture: Country Studying in teaching Russian as a foreign language]. M.: Russkij yazyk, 1990.
[2] Larina T.Y, Ozyumenko V.I. Lakuny i bezekvivalentnaya leksika kak fiksatory specifiki yazyka i kultury [Lacunas and non-equivalent lexis as signs of specificity of a language and culture] // Vestnik RUDN. 2013. № 4. S. 93—101.
[3] Oglezneva E.A. Dalnevostochnyj regiolekt russkogo yazyka: osobennosti formirovaniya [Far East regiolect of the Russian language: the peculiarities of its forms] // Russkij yazyk v nauchnom osveshhenii. M., 2008. № 2 (16). S. 119—136.
[4] Russkaya poeziya Kitaya: Antologiya [Russian Poetry of China: Anthology] / Sost. V.P. Krejd, O.M. Bakich. M.: Vremya, 2001. 720 s.
[5] Xarbin. Vetka russkogo dereva. Proza, stixi [Harbin. The brunch of Russian tree] [Sost. Selkina D.G., Taskina E.P.]. Novosibirsk: Novosibirskoe knizhnoe izdatelstvo, 1991.
