CC BY
42
УДК 1(091)
Н. А. Хренов *
ВТОРАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА В КОНТЕКСТЕ ЗАКАТА ПРОЕКТА МОДЕРНА **
В статье предпринята попытка продемонстрировать, как на протяжении всей истории ХХ в. развертывается угасание столь значимого для мировой истории Нового времени и возникшего на Западе еще в XVIII в. проекта модерна, ставшего исходной точкой вестернизации мира и пересоздания социальных и политических структур, не соответствующих определяющему концепту просветительской философии — разуму. Однако в ходе реализации проекта модерна и происходящих в разных странах революций было утрачено осознание определяющей роли в истории культуры. Основная идея статьи заключается в том, что роль Второй мировой войны оказалась ключевой в осознании разрушительных для культуры императивов модерна. Именно война, оказавшись столь трагическим и катастрофическим в жизни многих народов событием, спровоцировала спасительный инстинкт культуры, мобилизовавший людей на восстановление порядка и нравственной нормы. Именно это событие стало исходной точкой осознания роли культуры в истории. Победой в этой войне мир обязан вовсе не Сталину, как иногда некоторые считают, а именно тем нравственным традициям, которые формировались в культуре на протяжении столетий и носителями которых является народ.
Ключевые слова: Первая мировая война, Вторая мировая война, модерн, революция, игра, власть, диктатура, ритуал, авантюризация, мифологизация, византийская традиция, культура, либерализм, империя, третий Рим, ментальность, русская идея, мессианизм, трагедия, братство, свобода, вестернизация, надлом.
N. A. Khrenov
The second world war within the context of the modernism project decline
In the article the author attempted to illustrate how throughout the course of the history of XX century the modernist project, which is significant for the for the human history of the
* *Хренов Николай Андреевич — доктор философских наук, профессор, главный научный сотрудник Отдела медийных и массовых искусств Государственного института искусствознания Министерства культуры РФ, nihrenov@mail.ru.
** Публикация подготовлена в рамках поддержанного РГНФ научного проекта № 1433-12005 «Образы союзников победителей в культурной памяти о Войне 1941-1945 гг.».
258 Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2016. Том 17. Выпуск 2
Modern age, came into existence in the Occident as early as in XVIII century and became the reference point for the world westernization and for reconsideration both social and political structures, which are out of keeping with the reason — the determinative concept of enlightening philosophy, has been declining. However, over the course of the modernist project realization and revolutions, which took place in different countries, understanding the leading role of culture in history has been lost. The main idea of the article is the role the Second World War in understanding the imperatives destructive for modernism culture. It was just the war, the event which was so tragic and catastrophic for lives of many peoples, provoked the saving instinct of culture which mobilized people for restoration the order and the moral code. Just this event became the starting point in understanding the role of culture in the history. We owe the victory in this war not to Stalin, as some believe sometimes, but to those moral traditions which have been forming in culture throughout centuries and are bearing by people.
Keywords: the First World War, the Second World War, modernism, revolution, performance, power, dictatorship, ceremony, adventurism, mythologization, the Byzantine tradition, culture, liberalism, empire, the third Rome, mentality, the Russian idea, messianism, tragedy, brotherhood, freedom, westernization, crisis.
1
Вторая мировая война для нас, русских, событие исключительной важности. Не случайно мы ее называем Отечественной войной. Но она является не менее значимым событием и для остальных народов. Это событие мирового значения. Попытаемся это показать, соотнося ее с тем мировосприятием, которое возникло в XVIII в., получило обозначение «модерн» и имело колоссальное воздействие на умы людей и на исторические процессы на протяжении последующих столетий. Для того чтобы подойти к этой теме, попробуем предварительно рассмотреть вопрос о значимости этой войны для России и вопрос о ее значимости для народов других стран и всего человечества. Эти две темы можно мыслить как ступеньки, позволяющие обсудить вопрос об отношениях между этой войной и мировосприятием модерна, которое хотя и признано уходящим в прошлое, но, судя по амбициозным установкам некоторых лидирующих сегодня в мире государств, все еще остается активным.
Почему Вторая мировая война — исключительное событие для русских? Потому, что она затронула самые проблемные, узловые моменты нашей мен-тальности и нашей коллективной идентичности, вызванные к жизни еще в эпоху Средневековья. Именно потому, что война затрагивает ментальность, она должна быть рассмотрена в истории культуры, осмыслена в контексте русской культуры. Казалось, что многие проблемные комплексы, сформировавшиеся в удаленные эпохи, уже не существуют, но они активизируются в процессе войны и входят в сознание . В этом смысле Н. Бердяев прав, утверждая, что война (а он имел в виду Первую мировую войну) имеет отношение к каждому из нас [6, с. 181].
Происхождение некоторых характерных для исторической психологии русских комплексов связано еще с идеей инока Филофея, ставшей государственной идеей. В свою очередь, она стала той самой «русской идеей», о которой в последние 20-30 лет много говорят. В либеральную эпоху, в которой мы
в последние годы существовали, кажется, признано, что это плод воображения. Но ведь в ментальности многое не только от реальности, но и от воображения. Проявив к «русской идее» интерес в ельцинскую эпоху, исследователи, находясь вод влиянием либеральных идей, тут же ее и отвергли. Это понятно. Тем не менее отмахнуться от этого невозможно, поскольку идея Филофея затрагивает одну из тех культурных и духовных традиций, что были ассимилированы русскими, определив нашу ментальность как в ее позитивных, так, возможно, и в негативных моментах.
С тем видением войны, которое мы ставим в зависимость от ментальности русских, далеко не все могут согласиться. Но если этого не делать, то невозможно понять установки, которые срабатывали в прошлом. Мы не поймем даже того, что происходит сегодня, в первые десятилетия XXI в. Наш актуальный политический опыт свидетельствует о том, что мы продолжаем быть верными тому, что было решающим в прошлые столетия.
Когда-то, подхватив эстафету в Византии, русские назвали себя Римом, третьим Римом. Этот факт всем известен, но едва ли до конца осмыслен. Его осмысление в современной ситуации оказывается не соответствующим либеральным императивам. Оно может привести к изменению тех особых взаимоотношений России с Западом, которые весьма удобны в период ассимиляции и утверждения в России западного либерализма. Между тем А. Тойнби, а не кто-либо из современных русских консерваторов, придавал определяющее значение воздействию на Россию именно Византии. По его мнению, оно определяло отношение России к Западу не только на протяжении нескольких столетий, но даже и в XX веке, когда Россия развивалась в соответствии с установками марксизма [13, с. 374]. Как оказывается, заимствованная на Западе марксистская теория не исключала следования византийской традиции. А иначе как понять то, что большевики, и в частности Сталин, стремились реализовать свои идеи на фундаменте жесткой государственности?
Рим, подобно сегодняшней Америке, в свое время претендовал на лидерство в мировой истории, да отчасти эту идею в реальности и осуществлял. То же самое позднее стремилась делать и Византия. Потому Византия и называлась вторым Римом. Но подхватывая эту эстафету у Византии, русские добровольно, в соответствии с логикой эстафеты принимали ответственность за судьбу всех остальных народов, не важно, нуждались ли народы в этом или нет. Такая ответственность потребовала колоссального напряжения и, разумеется, собранности, дисциплины и ограничения свободы. Может быть, именно этим ограничением свободы можно объяснить то обстоятельство, что русские вызвали к жизни сильное государство, а точнее, одну из могущественных империй, хотя, казалось бы, такое бремя психологии русских и не соответствовало. Но раз Рим второй был империей, то такова и судьба Третьего Рима — Россия тоже должна быть империей. Этот комплекс русских был проницательно разгадан Сталиным. Именно он и вывел это коллективное бессознательное в сознание, что и позволяет сегодня утверждать, что то, что еще недавно казалось прогрессом, является лишь регрессом.
Такая твердыня была гарантией осуществления принятого на себя бремени ответственности за судьбы мира. Это и есть мессианизм. Империя — залог
прочности и стабильности не только российского универсума, но всего мироздания. Когда эта тема затрагивается в литературе, она часто осмысляется под углом зрения критики известной предрасположенности российской государственности к тоталитаризму. По мнению многих, вина за этот уклон лежит исключительно на правящей элите. Но в том-то все и дело, что упавшая на плечи русских ответственность — это не только внедряемая в них властной элитой ответственность, но и добровольно принимаемая всеобщая, а следовательно, и идущая снизу ответственность, что и позволяет утверждать, что эта ответственность становится для ментальности русских определяющей.
Но всегда ли в исторической реальности русские оказывались способными, несмотря на приносимые на алтарь не чужого, а собственного государства добровольные жертвы, эту ответственность в истории осуществлять? Хотя на счету российского государства множество ярких страниц, тем не менее, такая исключительная ответственность осуществлялась не всегда.
Обращение к военной теме пробуждает в нас не чуждое нам чувство трагического, вызывает к жизни тот катарсис, что возникает от соприкосновения с сакральным. Но война и есть грандиозный сакральный акт, незримо обеспечивающий наше единство. Если еще и есть сегодня у нас что-то, что нас объединяет, то это, несомненно, память о тех, кто пожертвовал своими жизнями и чист от вакханалии потребительства, которая в последние десятилетия распространялась в России, как раковая опухоль. Именно память о войне, а не массовое и поверхностное православие позволяет нам культивировать нечто религиозное и сакральное. Религия вообще начинается с обожествления умерших героических предков. Не случайно у Ф. Достоевского есть такая мысль:
Если бы не было войны, искусство бы заглохло окончательно. Все лучшие идеи искусства даны войной, борьбой. Пойдите в трагедию, смотрите на статуи: вот Гораций Корнеля, вот Аполлон Бельведерский, поражающий чудовище [10, с. 124].
Может быть, этот ментальный комплекс объясняет, почему Россия пытается, в том числе, и в ХХ в. не только сохранять государственность в форме империи, но и заново ее возрождать, хотя кажется, что она уже ушла в прошлое. Дело доходит до того, что, как отмечал Н. Бердяев, невозможность избавиться от культа государственности, который русский народ постоянно в истории воспроизводил, приводит его к амбивалентному отношению к государству. Русский народ не очень любил свою государственность, но не мог без нее обойтись. Может быть, именно это обстоятельство объясняет, почему в России эпохи оттепели, а значит либерализации, постоянно сменялись возвращением к жесткой государственности.
Русский человек оказывается готов даже к ограничению личной свободы. Готов ради всеобщего мира, братства и единения. Г. Федотов убедительно показал, что в психологии народов продолжают сохраняться древнейшие структуры, способные в ситуации политических катастроф демонстрировать свою активность. Причем такие культурно-исторические слои способны получать выражение в существующих базовых психологических типах. Так, в России Федотов находит два таких базовых типа личности. Первый тип он называет вечным искателем, максималистом и беспочвенником. Такой тип получил
обозначение странник. Второй тип является жестко-волевым, оказавшимся в средневековой Руси строителем третьего Рима. Федотов называет его не доверяющим разуму фаталистом. В нем остаются реальными восточные архетипы. Буйство стихийных сил в нем укрощено вековой дисциплиной. Характеризуя этот тип, философ пишет: «Спокойная, уверенная в себе сила. За молчанием чувствуется глубокий, отстоявшийся в крови опыт Востока» [16, с. 175].
Вечный искатель и максималист проявил себя в революции, а вот тип средневекового москвитянина стал психологической основой возведения «третьего Рима» в сталинской редакции.
Это московский человек, — пишет Г. Федотов, — каким его выковала тяжелая историческая судьба. Два или три века мяли суровые руки славянское тесто, били, ломали, обламывали непокорную стихию и выковали форму необычайно стойкую. Петровская империя прикрыла сверху европейской культурой Московское царство, но держаться она могла все-таки лишь на московском человеке. К этому типу принадлежат все классы, мало затронутые петербургской культурой [16, с. 177].
Измученный революциями и гражданской войной беспочвенник и скиталец — русский европеец, уходит на периферию. На смену ему приходит и проявляет активность восточный тип — москвитянин, благополучно отсидевший в русской деревне два столетия императорской России. «Вековая привычка к повиновению, слабое развитие личного сознания, потребности к свободе и легкость жизни в коллективе, "в службе и в тягле" — вот что роднит советского человека со старой Москвой» [16, с. 186].
Похоже, что именно этот психологический тип истории России приходит каждый раз после очередных революций и радикальных реформ. Приходит и сейчас. Федотов позволяет понять психологические основания чередующихся в России периодов оттепели и заморозков, что, например, показано в книге А. Ахиезера [4]. Тем не менее, несмотря на несходство базовых психологических типов, основные особенности русской ментальности, связанной со стремлением к всеобщему братству, ради которого можно приносить в жертву многое, в том числе свободу, в любом случае сохраняются.
Такие качества — стремление к всеобщему братству (отсюда и ответственность за судьбы других народов), ради которого можно пожертвовать личной свободой — В. Шубарт считал особенно значимыми для XX в., а народ — обладатель этих ментальных свойств, согласно его теории, должен занять в этом столетии место лидера. Почему же в истории возникает новая ситуация? И почему требуется именно такой тип личности? Выясняется, что история уже давно развивается под знаком единства (сегодня это получило название глобализации), между тем не все народы, в том числе и претендующие на роль лидера в истории, этому новому процессу в истории соответствуют.
Такое расхождение между ментальностью конкретных народов, с одной стороны, и новыми целями истории — с другой, существенной проблемой считает даже А. Тойнби. Он приходит к выводу, что общество, которое многое сделало для утверждения мирового единства (а под ним он, естественно, подразумевает Запад), менее всего этой цели лидера соответствовало. Тойнби выразился еще более определенно: «Запад способен гальванизировать и разъ-
единять, но ему не дано стабилизировать и объединять» [14, с. 306]. Поэтому, говорит он, если человечество будет идти западным путем, оно никогда не сможет достичь политического и духовного единства.
По мнению В. Шубарта, обладателем этих сплачивающих и обеспечивающих единство качеств оказывается русский народ, и его ожидает большое будущее. Раз Запад утрачивает лидерство в мировой истории, то возникает альтернатива. Это ставит Россию в новое положение. По поводу радикальных «геологических» сдвигов в истории ХХ в. Бердяев пишет так:
И если близится конец провинциально замкнутой жизни Европы, то тем более близится конец провинциально-замкнутой жизни России. Россия должна выйти в мировую ширь. Конец Европы будет выступлением России и славянской расы на арену всемирной истории, как определяющей духовной силы [6, с. 126].
Эту мысль русского философа как раз и подхватывает Шубарт. В своей книге о России он напишет следующее:
В иоанническую эпоху центр тяжести культуры снова сместится. Потому что эон мессианского человека с его религиозной душой не может смириться с духовным лидерством северных народов, привязанных к земному. Он передаст лидерство в руки тех, кто обладает склонностью к сверхмирному в виде постоянного национального свойства, а таковыми являются славяне, и в особенности — русские. Грандиозное событие, которое сейчас готовится, — это восхождение славянства как ведущей культурной силы. Возможно, это кому-то режет слух, но такова судьба истории, которую никому не дано остановить: грядущее столетие принадлежит славянам [17, с. 22].
Когда развернулась Первая мировая война, о ментальности народов никто не размышлял. Тем не менее она определяла многое в истории. Осознавая особую ответственность за судьбу других народов, сделав ее своей, русский народ на длительное время оказался во власти этого ментального комплекса. Он нуждался в том, чтобы осознание этой ответственности подтверждалось в реальности. В русской истории, в народном сознании значимыми оказывались лишь те события, которые эту идею подтверждали. История ведь воспринимается в соответствии с ментальностью. Нам, русским, свойственно особое отношение к истории, которое может и не совпадать с ментальными установками других народов. Свою историю и историю других народов мы прочитываем по-своему. Прочитываем в соответствии с ментальными установками, которые и есть установки культуры. Получается, что войну как реальное, объективно происходящее событие истории нужно отличать от того ментального, а подчас и мифологического образа, который присваивается войне массовым сознанием. Этот образ возникает и утверждается в глубокой древности, но продолжает воспроизводиться и позднее.
Вторая мировая война для нас, русских, оказалась очередным, но и исключительным в нашей истории событием. Событием с большой буквы, подтверждающим присущее русским мессианское отношение к миру. Это не просто событие, а символическое для нашей истории событие. Свойственное русским отношение к другим народам, к миру вообще подтвердилось именно во Вто-
рой мировой войне. Мы говорим «очередным», поскольку предшествующим событием такого рода для русских должна была стать революция 1917 г. Вопреки марксистской упаковке она мыслилась русскими тоже в мессианском средневековом духе, но, к сожалению, в реальности таковой не стала. Слишком трагическими оказались результаты, разочаровавшие не только самих русских людей, но в еще большей степени другие народы, первоначально и в самом деле готовые связывать с русской революцией большие надежды.
Конечно, русская революция имела последствия для всей мировой истории. Этой революцией был продемонстрирован прецедент — если и не выход за пределы европоцентризма, то, во всяком случае, утверждение самостоятельности отдельных народов по отношению к Западу. Но провозглашенный в ходе революции лозунг братства народов не был реализован не только в мире, но даже в своей собственной стране, о чем свидетельствовали террор и гражданская война. Русские не смогли освободить другие народы (а идея мировой революции как раз и преследовала эту цель), им не удалось освободить и себя. Революция выпустила не только светлые, но и темные разрушительные силы. Она и в самом деле стала исходной точкой Второй мировой войны. Так что, несмотря на некоторые позитивные стороны революции, ее трагические последствия налицо. Когда-то, подводя итоги Французской революции конца XVIII в., Э. Берк писал, что вместо свободы, достижение которой революция ставила своей целью, она привела к рабству.
Наверное, регресс происходит во всех революциях, не исключая и русскую. Этой революцией было доказано, что цель не оправдывает средства. И цель оказалась утопической, и средства использовались слишком бесчеловечные. По мере осознания трагедии мы стали терять доверие других народов. Даже тех, которые еще недавно входили в состав Советского Союза. Этот процесс продолжается вплоть до сегодняшнего дня. Цели, поставленные революцией и соответствующие ментальности русских, в реальности не осуществились. Что делать, в истории редко что осуществляется. Придется это пережить.
На этот факт исторических неудач обращал внимание Н. Бердяев. Он писал:
Если смотреть на исторический процесс с точки зрения имманентного разрешения задач, которые в нем ставятся, разрешения их внутри потока времени, то нельзя не прийти к самым пессимистическим, безнадежным результатам, потому что, с этой точки зрения, все попытки разрешения всех исторических задач во все периоды должны быть признаны сплошной неудачей. В исторической судьбе человека, в сущности, все не удалось, и есть основание думать, что никогда и не будет удаваться [7, с. 154].
Суждения философа навеяны посетившими его после русской революции настроениями. С точки зрения философа русская революция тоже оказалась неудачей, да и все революции в принципе кончаются реакцией, отбрасывающей общества в прошлое. Русская революция снова вернула Россию к жесткой государственности, т. е. к византийской традиции. Сталин оказался архитектором нового варианта «третьего Рима». Движение к прогрессу, ради которого было принесено столько жертв, обернулось регрессом.
А вот исход Второй мировой войны имел другой эффект. Он подтверждал ментальный комплекс: свобода других народов оказалась в зависимости от русских. Ради этой свободы русские люди принесли многочисленные жертвы. Именно поэтому Вторая мировая война, а не революция 1917 г. стала для русских исключительным событием. Именно Вторая мировая война, казалось, подтверждала тезис Шубарта о восхождении России в мировой истории.
Когда после Второй мировой войны Г. Федотов попытался прогнозировать расклад сил на мировой арене, он говорил, что должно появиться новое мировое государство в виде империи, которое встанет во главе всех остальных народов. Такая империя, доказывал он, возможна в двух вариантах: российском и американском. Обеспечив победу прогрессивных сил во всем мире, Россия и в самом деле способна претендовать на роль ведущей державы мира. Казалось, что прогноз Шубарта реализовывался. Г. Федотов рассуждал так: если возобладает российский или советский вариант, то произойдет ограничение по всему миру свободы, ибо такова в России традиция, т. е. византийская традиция («Истребление высших классов и всех носителей культуры, дышавших воздухом свободы и не желающих от нее отказаться. Массовые казни в первые годы, каторжные лагеря на целое поколение» [16, с. 312]). Иными словами, то, что в стране произошло в ходе русской революции и после нее, может осуществиться уже во всем мире. Если же утвердится второй вариант — американский, то, конечно, в этом случае со свободой будет все обстоять благополучно и не будет основания опасаться порабощения народов. Правда, и в этом случае имеются свои уязвимые стороны («У свободных народов нет вкуса к насилию, и это прекрасно. Но в настоящее время у них нет и вкуса к власти, и это опасно» [16, с. 313]).
Хотя в послевоенной реальности все, казалось, развивалось в сторону российского варианта, война с участием армии получила продолжение в виде того, что У. Черчилль в своем фултоновском докладе назвал «холодной войной». В этом докладе он проницательно улавливал ту несвободу, что могла прийти с Востока. Образ свободы, ассоциирующийся с Америкой, на многие десятилетия оказался более привлекательным. Место лидера заметно начала занимать Америка. В. Кожинов точно писал о том, что уже трагедия Хиросимы была своеобразным высказыванием о том, кто отныне в мире хозяин.
2
Таким образом, Вторая мировая война для нас, русских, действительно является предельно значимым событием. Но не менее значимой эта война оказывается и для других народов. По поводу Первой мировой войны Н. Бердяев писал: это — конец Европы, как монополиста культуры, как замкнутой провинции земного шара, претендующей быть вселенной. Мировая война вовлекает в мировой круговорот все расы, все части земного шара. Она приводит Восток и Запад в такое близкое соприкосновение, какого не знала еще история.
Но почему же не знала? О таком соприкосновении Запада с Востоком размышлял еще на страницах своего романа «Война и мир» Л. Толстой. Вот его констатация этого соприкосновения, связанная с Отечественной войной 1812 г.
В 1789 г. поднимается брожение в Париже — читаем мы на страницах романа, — оно растет, разливается и выражается движением народов с Запада на Восток. Несколько раз движение это направляется на Восток, приходит в столкновение с противодвижением с Востока на Запад; в 1812 г. оно доходит до своего предела — Москвы, и с замечательной симметрией совершается противодвижение с Востока на Запад, точно так же, как и в первом движении, увлекая за собой серединные народы. Обратное движение доходит до точки исхода движения на Западе — до Парижа, и затихает [15, с. 323].
Это соприкосновение Запада с Востоком Толстой представил лишь с точки зрения российской истории и Отечественной войны 1812 г. Между тем под углом такого соприкосновения может быть рассмотрена вся мировая история. В этой истории Древний Рим будет далеко не первым эпизодом. Такое соприкосновение Запада и Востока развертывается на протяжении всей истории человечества. Оно ощущается и по сей день. «Борьба эллинства и Востока, — пишет Г. Федотов, — еще продолжается в нашей современной культуре» [16, с. 305]. В истории контактов между культурами Первая, а затем и Вторая мировая война были лишь очередными и более близкими нам событиями. Запад постоянно опасался активности Востока и в поздней истории вызвал к жизни то, что Э. Саид назвал «ориенталистским дискурсом», т. е. мифом, которым Запад наделил Восток как якобы отсталый по сравнению с Западом регион.
Поскольку для Запада Россия воспринималась и продолжает восприниматься как Восток, то естественно, что весьма популярная и пугающая после революции 1917 г. и на Западе идея мировой революции не могла не спровоцировать противостояние. Но у этого противостояния, оказавшегося актуальным в XX в., была, как утверждает Тойнби, многовековая предыстория. До некоторого времени противостояние Западу развертывалось в форме конфликта между греко-римской цивилизацией как предшественницей современного Запада, с одной стороны, и Востоком — с другой. В последние столетия роль Востока в противостоянии Западу играла Россия. Со времен Петра I «России удалось не поддаться Западу, взять на вооружение западные же методы и способы борьбы, в частности, мировоззрение, восприняв которое Россия перешла от обороны к контрнаступлению, что сегодня вызывает огромное беспокойство у нас на Западе» [14, с. 443].
С началом Второй мировой войны, да даже еще и Первой, старые страхи не могли не актуализироваться. Противостояние России, хотя бы и в форме несопротивления третьему Рейху (почему, собственно, так долго не открывался и второй фронт), было очередной акцией, которую должен был предпринять Запад, чтобы противостоять Востоку, на этот раз в форме большевизма. Так что истоки этого столкновения находятся в древности, ивремя от времени в подсознании западного человека этот комплекс активизируется: Россия означает Восток, а Востоку следует противостоять, чтобы не вернуться в безличную стихию, из которой Запад вышел в эпоху античности.
В связи с прогнозом по поводу столкновения России и Запада можно вспомнить М. Бакунина. Прогноз будущего столкновения у него предполагал и конкретного антагониста или врага. Противостояние России с Западом сведется, как он доказывал, к противостоянию с Германией, ибо этой стране
присущ культ государственности, культ Фридриха Второго как последователя Макиавелли. Столкновение неизбежно, ибо, по мысли М. Бакунина, в представлении немцев славяне — народ негосударственный, а точнее, анархический. Славянам присуща ненависть к государству и стремление к вольно-общинному крестьянскому миру. В ментальности славян имеет место стремление «к общей свободе и к общему человеческому братству на развалинах всех существующих государств» [5, с. 338]. Народ же государственник (а именно таким в истории предстает Германия), ставящий своей целью распространить имперские амбиции на весь мир, должен неизбежно столкнуться с народом-анархистом.
С таким утверждением трудно согласиться. В истории, тем более в истории ХХ в., русский народ даже в большей степени предстает народом-государственником, хотя, как мы показали, это не исчерпывает его ментальности. Он предстает таким именно потому, что когда-то усвоил истину, согласно которой от его активности зависит свобода других народов. Но оказывается, что наделяя русских образом народа-анархиста, прежде всего, по всей видимости, руководствуются памятью о русской революции 1917 г. Однако этот опыт явно не исчерпывает всех признаков ментальности русских. Эпоха возведения «Третьего Рима» как раз об этом и свидетельствует.
Как мы убеждаемся, военная катастрофа разбередила старые раны, спровоцировала извечный страх Запада: он не мог допустить растворения в той безличной стихии, из которой когда-то вышел. Вот почему эта война была для всего Запада столь значимым событием. Может быть, именно этим объясняется тот факт, что западные народы оказывали Гитлеру сопротивлениене столь решительное, как это могли бы. Так и хочется назвать их отношение к войне амбивалентным, ведь некоторые из них считали Сталина не меньшей опасностью, чем Гитлер.
3
Обсуждением вопроса о значимости Второй мировой войны для русских и для всего человечества можно было бы и закончить. Но для нас обсуждение этих вопросов — лишь пролог для выявления и рассмотрения еще одного недостаточно осмысленного, да и вообще неосмысленного аспекта войны, который удивительным образом соединяет и внутренние, и внешние ее стороны, и общечеловеческий ее смысл, и тот смысл, который в нее вкладываем только мы, русские.
Этот аспект обязывает снова вернуться к революции 1917 г. Несмотря на ее значительный резонанс, ее следует оценивать все же как неудачу. Эту неудачу мы попробуем истолковать с точки зрения не только русской мессианской ментальности, о которой до сих пор шла речь и которая нами выдвинута на первый план, ради того, чтобы выявить ментальный аспект Второй мировой войны, имеющей исключительное значение для всей русской истории. Революция 1917 г. была, действительно, неудачей, и в этом с Н. Бердяевым можно согласиться. Но только эту неудачу нельзя свести к расхождению между реальным итогом революции, с одной стороны, и ментальными мессианскими установками русских, с другой.
Русская революция оказалась неудачной в реализации того, что Ю. Xабер-мас назвал проектом модерна, смысл которого заключался в пересоздании всех существующих в мире, но не соответствующих принципу разума социальных устройств. Проект этот имеет западное происхождение и коренится в менталь-ности народов Запада. Своей целью русская революция ставила именно реализацию этого проекта. В начале XX в. на территории России решалась судьба модерна, а следовательно, и судьба Запада. Поэтому провал революции — это провал всего проекта модерна и свидетельство его несостоятельности. В какой-то степени русская революция 1917 г. выявляла не то что несостоятельность вестернизации, но ее исчерпанность.
Правда, длительное время революция 1917 г. как провал с этой точки зрения оставался не осмыслен. Наоборот, революцию продолжали рассматривать как торжество этого проекта. Да и вообще мало кто задумывался об отношении русской революции к модерну. Именно Вторая мировая война помогла осознать то, что своевременно, т. е. в ходе русской революции и после нее, не было осознано. Поскольку же проект модерна порожден Западом, то значение Второй мировой войны несводимо к чисто русской проблеме. Просто так получилось, что судьба этого проекта решалась в России, на территории России и в форме жертвоприношения русских. Речь идет о рассмотрении Второй мировой войны сквозь призму идей, которые были сформулированных еще в эпоху вызванного к жизни Западом раннего модерна.
Само собой разумеется, что это были весьма оптимистические идеи. Однако в XX в. они стали восприниматься иначе. Сегодня важно понять, какую роль в изменении отношения к этим идеям сыграла Вторая мировая война. Казалось бы, эта война с ее беспрецедентной жестокостью выводила за пределы культуры и нравственности, в доисторию. Выводила в варварство, можно сказать, в доосевое время. Казалось, что в ходе этой войны рушились все созданные в прошлые столетия ценности культуры, вообще культура как таковая. Об этом весьма необычно высказался вынужденный в годы войны эмигрировать из Германии в Америку Т. Адорно. Он говорит: Освенцим показал, что культура потерпела крах («После Освенцима любая культура... всего лишь мусор» [2, с. 327]. Едва ли это так.
Конечно, о зверствах войны достаточно написано. Вот как, например, это представлено в романе В. Астафьева «Прокляты и убиты»:
Совершив преступление против разума, добра и братства, изможденные, сами себя доведшие до исступления и смертельной усталости, люди спали, прижавшись грудью к земной тверди, набираясь новых сил у этой, ими многажды оскорбленной и поруганной планеты, чтобы завтра снова заняться избиением друг друга, нести напророченное человеку, всю его историю, из рода в род, из поколения в поколение, изо дня в день, из года в год, из столетия в столетие переходящее проклятие [3, с. 436].
Но можно ли этим высвобождением разрушительных инстинктов исчерпать смысл Второй мировой войны? Можно ли утверждать, что культура для этой войны не имела значения, что и в самом деле свершался выход за пределы осевого времени, в варварство? В том-то и дело, что, может быть, лишь война,
вызвавшая к жизни мучеников и палачей, продемонстрировала активность того спасительного инстинкта, что пробуждается исключительно в экстремальных ситуациях. Этот спасительный инстинкт и есть инстинкт культуры. Именно этому инстинкту, а не отдельной харизматической личности или правящему меньшинству, мы обязаны победой.
Ответ на вопрос, что такое культура и какую миссию она в мире осуществляет, может дать лишь колоссальное напряжение, возникшее в ситуации, названной экзистенциалистами пограничной ситуацией, ситуацией на грани жизни и смерти. Как раз в ходе этой истребительной вакханалии культура и активизировалась, и сработала. В принципе она вообще предназначена для того, чтобы помочь выживать и выходить из экстремальной ситуации. С этого исключительного события в нашей истории, а совсем не с эпохи оттепели, как иногда кажется, по-настоящему и началось и осознание культуры, и ее реабилитация. Потому что Вторая мировая война вызвала к жизни традиционные ментальные комплексы и похоронила смысл ориентированного на перманентное пересоздание социума проекта модерна. Лишь по этой причине все закончилось так, как закончилось.
Этот наш тезис следует аргументировать. Здесь следует говорить еще об одном аспекте войны — не только о внешнем, но и о внутреннем. Возникнув еще в XVIII в. и провозгласив идею прогресса, модерн для культуры оказался весьма неблагоприятным. Причем как в западном, так и в русском варианте. В этом смысле русский вариант модерна вообще предстает крайним: в интерпретации Ленина идеи модерна трансформировались в идеологию, не обремененную гуманистическими традициями. Война высвечивала и обнажала накопившиеся в предвоенное время язвы. Вообще исход любой войны может обернуться не только глотком свободы. Он способен укреплять власть, в том числе власть диктатора. Но он может означать и утрату власти.
В «Философии права» Гегель высказывался по поводу того, что война не позволяет обществу загнивать, как случается в мирное время. Подобную мысль можно обнаружить также в «Дневнике писателя» Ф. Достоевского. Правда, не от лица самого писателя, что вроде бы естественно, коль скоро речь идет о дневнике, а от лица персонажа, которого он называет парадоксалистом. Защищая тезис о полезности войны (и это, конечно, не цитата из Гегеля, хотя и очень похоже), парадоксалист находит мотив, оправдывающий войну. Правда, он говорит, что этот тезис неприменим к междоусобным, братоубийственным войнам. Такие войны провоцируют сохраняющиеся столетия зверские инстинкты. С этим можно согласиться. Императив гражданской войны, кажется, пропитал гены русского человека. Мы от этого не избавились до сих пор. Но отрицая войну гражданскую, братоубийственную, парадоксалист убежден, что в войне люди принимают участие не потому, что в них высвобождается начало зверя. Он говорит:
Никогда этого не бывает на первом плане, а, напротив, идут жертвовать собственною жизнью — вот что должно стоять на первом плане. Это же совсем другое. Нет выше идеи, как пожертвовать собственною жизнию, отстаивая интересы своего отечества. Без великодушных идей человечество жить не может, и я даже
подозреваю, что человечество именно потому и любит войну, чтоб участвовать в великодушной идее. Тут потребность [3, с. 123].
Однако войну следовало бы рассмотреть с точки зрения обретения свободы, которой русский человек в предвоенное время не обладал, о чем так убедительно поведал в своем романе В. Астафьев. Парадоксалист Ф. Достоевского говорит:
Война поднимает дух народа и его сознание собственного достоинства. Война равняет всех во время боя и мирит господина и раба в самом высшем проявлении человеческого достоинства — в жертве жизнью за общее дело, за всех, за отечество. [3, с. 126]
Это возникающее в экзистенциальной ситуации, грани жизни и смерти, состояние свободы следовало бы рассмотреть под углом зрения переоценки и переосмысления установок, которые были определяющими в предвоенные десятилетия. Конечно, идея личной свободы связывается с шестидесятниками и вообще с периодом оттепели, но этот прогресс в достижении свободы подчас сводится исключительно к преодолению периода сталинизма и шире — большевизма, поскольку, как доказывал А. Солженицын, Сталин лишь продолжал реализовывать установки и ленинизма, и большевизма. Короче говоря, происходящие процессы осмыслялись исключительно как внутренние процессы России.
Но, как уже отмечалось, смысл этой войны заключается не только в соприкосновении Запада с Востоком, но и в отталкивании Запада от Востока. Этот смысл в еще большей степени приоткрывается, если соотнести войну с проектом модерна, перечеркивающим не только не соответствующие принципу разума политические структуры, но историю, традиции и, соответственно, культуру. По сути Вторая мировая война на этом проекте ставила крест. Спрашивается, а как же тогда быть с большевизмом? А просто: большевизм был вариантом этого проекта. Анализ негативных последствий модерна был дан еще в книге Т. Адорно и К. Xоркхаймера «Диалектика Просвещения», написанной авторами — изгнанниками из Германии в Америке. Но в этой книге отсутствует русская тема. А жаль, ведь Вторая мировая война — значимая страница в истории модерна, а его судьба решилась именно в России.
В чем была уязвимость проекта модерна, из которого вышли все революции и который стал могильщиком традиционных ценностей? В том, что в его основу была положена идея чистого разума, которому не соответствовали ни культура, ни религия. Но, как пишет Л. Толстой, «если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, — то уничтожится возможность жизни» [15, с. 267]. Кстати, это понимали уже Гёте и некоторые философы XIX в., для которых главным философским концептом оказался не разум, а жизнь. Иными словами, в эпоху модерна смысл культуры еще не был открыт.
С этим нашим тезисом не все могут согласиться. Можно предвидеть вопрос: как же, разве идея культуры не возникла уже в эпоху Просвещения? Конечно, возникла, но возникла в сознании выдающихся людей. Но важно иметь в виду не идеи, высказываемые отдельными выдающимися людьми, а идеи, ассими-
лированные всем обществом. Может быть, следует даже говорить не просто об идеях, а об осознании того, как в таких экстремальных и экзистенциальных ситуациях, когда не только человек, но целые народы могут и не выжить, культура бессознательно срабатывает. В ситуациях, которые экзистенциалисты назвали бы пограничными, в ситуациях, какими оказались войны ХХ в., словно созданные для того, чтобы продемонстрировать беспрецедентные акты массового истребления людей. Чтобы вывести человечество за границы того, что К. Ясперс назвал осевым временем. Чтобы вернуть человечество в состояние варварства, о чем писал в Х1Х в. Ф. Ницше.
Тем не менее, повторим еще раз: с Т. Адорно трудно согласиться. Культура — не мусор. Последующее развертывание истории показывает, что власть, кажется, и сохранилась, и укрепилась. Это подтверждает тезис Гегеля: «Удачные войны не давали развиться внутренним смутам и укрепляли государственную власть» [8, с. 345]. Об этом сказано в романе В. Гроссмана «Жизнь и судьба». Например, переживание Сталина в момент окружения немцев под Сталинградом В. Гроссман описывает так:
Это был час его торжества не только над живым врагом, — пишет он, — Это был час его победы над прошлым. Гуще станет трава над деревенскими могилами тридцатого года. Лед, снеговые холмы Заполярья сохраняют спокойную немоту. Он знал лучше всех в мире: победителей не судят [9, с. 614].
Сразу же после войны власть снова стремилась ущемить свободу. Как известно, был принят ряд крутых мер, направленных в том числе и против искусства. Тем не менее последующая история — это не укрепление, а ослабление власти. Ближе к концу ХХ в. она вообще развалилась. Вот как, например, изображается это время, время оттепели в романе Б. Пастернака: «Доктор Живаго». «Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но все равно, предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание» [11, с. 503].
4
Как бы Сталин ни приватизировал победу, уже в годы войны он оказался не ведущей, а ведомой фигурой. Потому что идеология, которую навязывала власть (а она возникала на основе императивов модерна), не мобилизовала людей на противостояние. Она не могла обеспечить победу. Победу мог обеспечить лишь дух народа. Надо отдать должное Сталину, он сам это понял еще до войны, дав сигнал искусству реабилитировать и мифологизировать историю. И на нашем экране появились герои победоносных войн прошлого (Александр Невский, Суворов, Нахимов и т. д.).
Пытаясь понять этот крутой разворот в политике Сталина, Д. Андреев пишет об этом открытии в сознании вождя значимости национального спасительного импульса:
Он, несколькими годами раньше, из побуждений, недалеких, очевидно, от хулиганской потребности колотить зеркала и разбивать статуи, сносивший безо
всякой нужды памятники русского зодчества, превративший черт знает во что храмы и монастыри, а иные гражданские сооружения уничтоживший под предлогом выпрямления улиц (то есть ради злосчастной идеи «прямолинейности»), — теперь вдруг обратился к национальному прошлому России, реабилитировал целый пантеон русских государственных деятелей прежних эпох и стимулировал воспитание в подрастающем поколении некоего синтетического — и национально-русского, и интернационально-советского чувства «Родины». Он понял, что ввиду предстоящего столкновения с агрессивно-национальной идеологией фашизма не нужно пренебрегать национальным импульсом в собственном народе. Наоборот: следует его расшевелить, разбередить, заставить и его лить воду на ту же мельницу [1, с. 224].
К этой переоценке представители старой гвардии большевиков не были готовы. В сознании большевиков первого призыва — истинных носителей идеи модерна, это было что-то вроде контрреволюции. Оказавшись в оппозиции по отношению к новому, но консервативному курсу Сталина, многие из них жестоко за это поплатились. Однако такой курс Сталина еще в предвоенные годы, да и в годы войны вовсе не исчерпывался реабилитацией выдающихся героев старой российской империи. Сталин реабилитировал империю как таковую, а вместе с ней и определяющую для российской ментальности византийскую традицию. Об этом красноречиво свидетельствовала задуманная Сталиным реабилитация русского царя Ивана Грозного, о чем свидетельствовало появление первой серии фильма С. Эйзенштейна «Иван Грозный». На некоторое время эти действия Сталина, действительно, воспринимались как то, что А. Тойнби подразумевал под «творческим ответом» на вызов истории.
Реализуемая в возведении жесткой государственности и реабилитируемая Сталиным византийская традиция не позволила состояться первому варианту развития послевоенной истории, т. е. варианту, связанному с лидерством России, как это прогнозировал Г. Федотов. Второй, т. е. американский, вариант для народов мира оказался предпочтительнее. Реальность этого варианта мы ощущаем до сих пор. Возможно, тот начавшийся с некоторых пор в мире хаос еще потребует осмысления и с точки зрения роли Америки в его возникновении, как и судьбы столь удачно начавшегося реализовываться второго варианта в развертывании мировой истории.
«Творческий ответ» Сталина свидетельствует о расхождении между проектом модерна и имперским императивом. Конечно, это вещи несовместимые. Реабилитация имперского комплекса хотя и оказалась спасительной, но она кардинально расходилась с идеалами и русской революции, и с проектом модерна. «Творческий ответ» Сталина, в сущности, демонстрировал крах модерна. Крах произошел именно в России. Вот почему происходящее в России выявило смысл целой эпохи в истории Запада.
Обращаясь к истории России, Тойнби позволяет себе оправдать государственную централизацию, т.. заимствованную Россией у Византии тоталитарную традицию, которая срабатывала на разных этапах российской истории. Так, Тойнби пишет:
Вероятно, эта русско-московская традиция была столь же неприятна самим русским, как и их соседям, однако, к несчастью, русские научились терпеть ее, частично
просто по привычке, но и оттого, без всякого сомнения, что считали ее меньшим злом, нежели перспективу быть покоренными агрессивными соседями [14, с. 438].
Но то же самое произошло и во время Второй мировой войны. Хочешь не хочешь, а приходится прибегать к тому, что не раз срабатывало в истории. Разумеется, для этого опять необходимо жертвовать свободой. Русским это, разумеется, не нравилось, но делать так всё же приходилось. Так получалось, что в годы войны Сталину пришлось реабилитировать даже религию, хотя известно, каким гонениям после революции были подвергнуты священнослужители. Конечно, он вынужден был это сделать, поскольку в открытые немцами на оккупированных территориях православные храмы хлынули массы народа. Выяснялось, что не такими уж и атеистами были русские люди. Пришлось даже возвращать священнослужителей из лагерей. Поэтому реабилитационные процессы культуры начались не в период оттепели. Их истоком явилась именно война.
Для возрождения культуры реабилитация и истории, и церкви сами по себе весьма показательны. Они проистекают из возникшей в годы войны экзистенциальной пограничной ситуации. Вот что писал А. Солженицын в «Письме вождям Советского Союза»:
Когда началась война с Гитлером, Сталин, так многое пропустивший и погубивший в военной подготовке, этой стороны идеологической не упустил. И хотя идеологические основания для той войны казались несомненнее, чем ожидающие вас, — война велась против идеологии, по внешности диаметрально противоположной, — Сталин от первых же дней войны не понадеялся на гниловатую порченную подпорку идеологии, а разумно отбросил ее, почти перестал ее поминать, развернул же старое русское знамя, отчасти даже православную хоругвь, — и мы победили! [12, с. 156].
Это было поражением не только немцев, но целого мировосприятия в истории — мировосприятия модерна.
Сошлемся также на другую мысль борца с режимом, имеющую прямое отношение к тому, к чему хотелось бы подвести читателя. В своем Слове при вручении премии «Золотое клише» Союза итальянских журналистов в 1974 г. А. Солженицын весьма скептически отозвался об историческом прогрессе, выпущенном Новым временем, а следовательно, как мы бы выразились, модерном:
Это орбитальный путь был: Возрождение — Реформация — Просвещение — физические кровопролитные революции — демократические общества — социалистические попытки. Этот путь не мог не совершенствоваться, коль скоро Средние века когда-то не удержали человечества, того, что построение Царства Божия на Земле внедрялось насильственно, с отобранием существенных прав личности в пользу Целого. Нас тянули, гнали в Дух — насилием, и мы рванули, нырнули в Материю, тоже неограниченно. Так началась долгая эпоха гуманистического индивидуализма, так начала строиться цивилизация на принципе: человек — мера всех вещей, а человек превыше всего. Весь этот неизбежный путь весьма обогатил опыт человечества, но вот на наших глазах и он подошел к исчерпанию: ошибки в основных положениях, не оцененные в начале пути, ныне мстят за себя. Поставив высшею мерой всех вещей человека, со всеми его
недостатками и жадностью, отдавшись Материи неумеренно, несдержанно, — мы пришли к засорению, к изобилию мусора, мы тонем в земном мусоре, этот мусор заполняет, забивает все сферы нашего бытия [12, с. 197].
Вот это исчерпание веры в чистый разум, не опирающийся на культуру, в эпоху модерна, имеет место на протяжении всего XX в., что объясняет ката-строфизм этой эпохи. Война оказалась значимым событием в угасании того этапа истории, когда культура была загнана в подсознание. Она не была открыта и осознана. Тем не менее в момент экстремальный, экзистенциальный она сработала. Вот почему необходимо возвращаться к этому событию — войне и осмыслять его под углом зрения культуры и содержащегося в ней потенциала выживания человека и человечества.
ЛИТЕРАТУРА
1. Андреев Д. Роза мира. Метафилософия истории. — М., 1991.
2. Адорно Т. Негативная диалектика. — М., 2003.
3. Астафьев В. Прокляты и убиты. М., 2011.
4. Ахиезер А. Россия: Критика исторического опыта. — Т. 1: От прошлого к будущему. — Новосибирск. 1997.
5. Бакунин М. Философия. Социология. Политика. — М., 1989.
6. Бердяев Н. Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности. — М., 1918.
7. Бердяев Н. Смысл истории. — М., 1990.
8. Гегель Г. В. Ф. Соч. — Т. 7: Философия права. — М.; Л., 1934.
9. Гроссман В. Жизнь и судьба. — М., 1988.
10. Достоевский Ф. Полн. собр. соч.: в 30 т. — Т. 22. — Л., 1981.
11. Пастернак Б. Доктор Живаго. — М., 1989.
12. Солженицын А. Публицистика: в 3 т. — Т. 1: Статьи и речи. — Ярославль. 1995.
13. Тойнби А. Постижение истории. — М., 1991.
14. Тойнби А. Цивилизация перед судом истории. М., 2003.
15. Толстой Л. Собр. соч.: в 20 т. — Т. 7. — М., 1963.
16. Федотов Г. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории и культуры. — Т 2. — СПб., 1992.
17. Шубарт В. Европа и душа Востока. — М., 1997.
