CC BY
75
Политический режим и политические институты
П. Э. Готтфрайд
ВСЛЕД ЛИБЕРАЛИЗМУ. МАССОВАЯ ДЕМОКРАТИЯ В УПРАВЛЕНЧЕСКОМ ГОСУДАРСТВЕ (Глава 2. Либерализм vs демократия)
Либеральные и демократические умонастроения
На рубеже XIX-XX вв. и даже раньше процессом, обратившим на себя внимание, явилась трансформация буржуазно-либерального общества в массово-демократическое. Не все из тех, кто наблюдал за этим процессом, судили о нем одинаково: некоторые, в том числе европейские социалисты и поколение основателей американского социального планирования, приветствовали демократизацию, другие, подобно Максу Веберу, считали ее неизбежным последствием капитализма, технологического развития и расширения границ избирательного права. Тем не менее многие вслед за сэром Джеймсом Фицджеймсом Стивеном (1829-1894), известным адвокатом и решительным антиэгалитаристом-либералом, выражали свое несогласие с неподобающей опрометчивостью Джона Стюарта Милля и его соратников, которые благожелательно встречали новую демократическую эру, словами: «Воды текут, и никакая человеческая сила не может вернуть их вспять, но я не понимаю, почему, плывя по течению, мы должны петь "аллилуйя" речному богу?» (Stephen, 1993, p. 156; From Max Weber, 1958, p. 113-114, 139; Weber, 1958, p. 532-533; Schumpeter, 1922, p. 305-306; Perroux, 1965; Schumpeter, 1943, p. 81-87).
Напряженность между либерализмом и его преемственной идеологией, равно как и между социальными классами, носителями либеральных и демократических идей, обусловливает частое возвращение к данной теме в политических спорах на протяжении XIX в. Франсуа Гизо (1787-1874), премьер-министр гугенот во времена французской либеральной Июльской монархии, отличный знаток истории Англии, полагал, что демократия — это такое же «проклятие», как и монархический абсолютизм. Будучи премьер-
© П.Э. Готтфрайд, 2005
министром в 1840-х годах, Гизо рьяно боролся против расширения ограниченного цензом избирательного права, распространяющегося на обеспеченных налогоплательщиков, в пользу остальных граждан Франции. В своих публичных выступлениях и политических трактатах он четко различал те гражданские права, которые применимы ко всем гражданам (к примеру, свобода совести), и право голоса, посредством которого, как он утверждал, низшие классы вполне могут дестабилизировать общество, коренным образом перераспределить собственность и привести находчивых народных вождей (demagogues) к власти (Rosanvallon, 1985, p. 75-86, 132-140). Он полагал, что буржуазия составляет класс (class capacitaire), который обладает избирательным правом в силу своего образования и может направлять действия правительства, руководствуясь Разумом и своим положением в обществе. Гизо весьма решительно высказывался в пользу идеи «создания государства через представительство, которое бы полностью отражало ценности буржуазно-аристократического электората» (Rosanvallon, 1985, p. 95-104). Хотя в 1831 г. он и настаивал на том, чтобы государственные чиновники и представители других профессий, которые платили налогов меньше, чем требовалось для пассивного избирательного права, получили представительство, верхушку среднего класса он никогда не считал особо пригодной для политического участия — эта прерогатива оставалась за классом, который сочетал в себе благосостояние с тренированным интеллектом.
Британский юрист Уильям Леки (1838-1903), восхищавшийся Гизо, посвятил свою пространную полемику «Демократия и свобода» (1896 г.) полярности либерального порядка и демократического равноправия. Исследуя историю парламента Англии во второй половине XIX в., Леки был обеспокоен тем, что всеобщее право участия в выборах необратимо изменяло и английское общество, и английское государство (Lecky, 1981, 1:303-304). Неудивительно, что в его книге, появившейся в период превращения английского социализма в политическую силу, более 140 страниц посвящено анализу этого нового радикализма. В 1893 г. в йоркширском городе Брадфорд официально начала свое существование Независимая рабочая партия, хотя общепризнанные социалисты появились в британском парламенте после выборов 1874 г., а социалистические профсоюзы уже работали повсюду с 1850-х годов. К ужасу германских либералов, германские социалисты, встретившись в саксонском городе Гота, составили в 1876 г. программу, призывающую к общественному овладению средствами производства, а также требовали, чтобы в должным образом демократизированной Германии был введен целый комплекс социальных программ (см.: Guttsman, 1981). Во Франции социалист-революционер Жуль Гед (1845-1922), избранный, как напоминает Леки, в 1893 г. в Палату Депутатов, в своем «Катехизисе социалиста» представляет семью в качестве «отвратительной формы собственности», на самом деле предназначенной для проявления множества сексуальных отношений в равной степени между мужчинами и женщинами (см.: Lecky, 1981, 1:303-304; McCartne, 1994).
Один из способов изучения подобных общественных споров — посмотреть, откуда они берут начало. Предполагается, что эта дискуссия началась между реакционными и
демократическими либералами. Как оказалось впоследствии, беспристрастные либералы-гуманисты не обрели последователей, в то время как их оппоненты, к числу которых можно отнести франко-итальянского социолога-экономиста Вильфредо Парето, пошли по опасному пути, нередко ведущему даже к фашизму. Такой подход явно не указывает на то определенное различие, которое растущие ряды современных либералов проводили между собой и своими предшественниками на протяжении XX в. Это чисто стратегическое утверждение, которое преуменьшает злободневность прошлых конфликтов. Подобно «Новому курсу» в послевоенной Америке (система экономических мероприятий президента США Ф. Рузвельта, направленная на преодоление Великой депрессии — прим. пер.), либеральная историография в своем историческом видении делает акцент на естественности прогресса, в ходе которого современное поколение либералов пришло на смену своим предшественникам.
Непрерывность трансформации буржуазно-либерального общества в демократическое вполне постижима, но она не является прямолинейным движением, как отмечали Макс Вебер, Йозеф Шумпетер и другие обществоведы начала XX в. Скорее всего, мы имеем дело с многомерным переходом от буржуазного к постбуржуазному веку, то есть с процессом замещения одного другим в течение нескольких поколений. Поэтому Вебер при исследовании движения от буржуазно-капиталистического к бюрократизированно-социалистическому обществу опирался на понятие «рационализация». Либерально-буржуазный мир создал светские устои и экономическое устройство, так пригодившиеся социалистическому правлению. Йозеф Шумпетер, обществовед-пессимист либерального уклона, был убежден в том, что представления среднего класса о свободе способствуют рождению рискованной вражды, попустительство которой подрывает систему ценностей старого либерального общества и расчищает дорогу социальной демократии. В целом ни одна из попыток европейских либералов старой закалки обнаружить связь между двумя особыми социальными и политическими формациями не отрицает существующие между ними различия. И Вебер, и Шумпетер изучали условия, в которых происходят социальные изменения, и они отмечают, что сомнения в данном случае вызывают как наличие совпадений, так и отличительные особенности эпох.
По-новому к решению этого вопроса подходит П. Кондилис, немецкий ученый греческого происхождения, чьи работы не так хорошо известны широкой публике. Различия между либерально-буржуазным и массово-демократическим обществом он исследует через литературу и культурные артефакты: современные демократии отличаются от предшествующих, согласно Кондилису, по тому, как они отделяют гражданство от культурной и этнической принадлежности и каким образом массовое производство влияет на общество. Современный демократ в отличие от своего предшественника не существует в общинных условиях, его изменчивая культурная самотождественность сформирована потребительской экономикой (см.: РапарйБ, 1991, р. 188-207). Кроме того, он живет в культурной среде, которая остается враждебной по отношению к старому либеральному миру. Постмодернизм в литературе и литературной критике, как утверждает
Кондилис, является новейшим орудием из серии культурных стратегий, призванных ниспровергнуть либеральный порядок XIX в. Непризнание закрепленного или авторитетного значения унаследованных текстов — характерная черта постмодернизма — представляет собой атаку на классическую «либеральную» образованность. В противовес царству нравственного и семантического порядка, где этика является божественным первоисточником, как проповедовали буржуазные либералы, постмодернисты превозносят неопределенность. Они порицают принятие традиционности в рассуждениях и политических делах, наподобие «фашистской» теории превосходства или недопустимого оправдания того, что прошлое может обременить собой настоящее.
Кондилис вовсе не призывает к искоренению постмодернизма и не делает поспешных предположений — как будто препятствуя его распространению, нынешнее поколение может воскресить буржуазный мир. Он утверждает, что либеральное и массово-демократическое общество не только отличаются друг от друга, но и взаимно антагонистичны, что выражается как в культуре, так и в социально-экономическом плане. На протяжении сотен лет буржуазный либерализм подвергался нападкам со стороны писателей и художников, взгляды которых на природу человека и бытия противоречили буржуазным убеждениям. Материализм, атеизм и плюрализм были теми тремя типами мировоззрения, на которые буржуазия длительное время взирала с оправданным подозрением. Одним из последних видов культурной критики, нацеленной на унаследованные присвоенные смыслы, является деконструкционализм. К тому же либералов прошлого поколения, утверждает Кондилис, победили «арьергардным сражением» (№^^де-fecht), заставив наблюдать, как их оппоненты берут в свои руки систему культуры и образования (см.: РагфйБ, 1991, р. 169-188).
Сокращение либерального присутствия Кондилис объясняет вовсе не коварным загрязнением культурной индустрии, будто бы отделенной от остального общества. Культурные радикалы смогли обосноваться в массово-демократическом обществе, поскольку длительное время продолжали целиться в свергнутый демократами либеральный порядок. Культурное противостояние сохраняется даже после окончания политической войны. Викторианская строгость, социальный статус и элитарный подход к образованию остаются предметом насмешек академической и литературной критики, и это сопротивление свидетельствует о соперничестве, в ходе которого происходило становление массовой демократии. Подобный культурный бунт, по наблюдениям Кондилиса, произрастает из того же разрушительного источника, который когда-то помог либерализму в его борьбе с прошлым. Традиция критического рационализма эпохи Просвещения была решающей силой в идейной борьбе, проводимой буржуазией и ее защитниками против пережитков старого мира. Но несмотря на попытки придать этой точке зрения видимость буржуазного мировоззрения, рационализм эпохи Просвещения сыграл новую деструктивную роль как инструмент в борьбе с буржуазией, на этот раз в интересах тех, кто отстаивал принципы открытости, скептицизма и материального равенства (см.: Ко^уНБ, 1986).
Вышеупомянутые размышления о культуре массовой демократии не отрицают того факта, что среди демократов также имеют место культурные различия. Деконструкцио-налисты и либерально-демократические сторонники абсолютизма до сих пор не могут договориться по поводу ценностей, на которые необходимо ориентироваться в преподавании истории и литературы. Некоторые защитники послевоенного абстрактного экспрессионизма, к примеру Хилтон Крамер, стали противниками поздних школ искусства, как и сторонники сравнительного культуро-традиционного подхода (см.: Kramer, 1985; Kramer, 1988). Тем не менее радикальные антибуржуазные движения сохранили свое влияние на нашу культуру (то есть культуру Запада — прим. пер.), в то время как массовая демократия продолжает бороться с пережитками старого либерального наследства. В США традиционные либералы и аграрно-демократические силы сумели выжить на протяжении XX в. и не поддались посягательствам демократического административного государства. Для триумвирата массовой демократии требуется не только политическая, но и культурная стратегия, а ценности и понятия, которыми оперируют наша литература и нынешние медиа-элиты, как раз представляют собой основные мотивы возникновения постлиберального общества и политики.
Кондилис также уточняет, что массовая демократия не смогла бы развиться должным образом без демографической и экономической революции, которые буквально преобразили Западную Европу в VIII—XIX вв. Индустриализация, аграрная модернизация, появление урбанизированного рабочего класса, исчезновение семейного ремесленничества, управление работой сборочных конвейеров — эти факторы, по Кондилису, содействовали появлению массовой демократии. Хотя Римской империи довелось на собственном опыте прочувствовать концентрацию безродных пролетариев в повстанческих городах, на ее почве не могли зародиться политические движения современного типа, т. к. для этого не хватало сферы массового производства и потребления. Ранним сообществам приходилось иметь дело с беспрестанным дефицитом и необходимостью распределять ограниченные ресурсы среди членов общины. Современный западный мир, наоборот, обеспечивает социально изолированных индивидов постоянно растущим количеством материальных благ (см.: Kondylis, 1991, p. 208-226). Поэтому политика массовой демократии основывается на жажде наслаждений и личностной самореализации — ценностях, которые придают потребительской экономике нравственное измерение. Кроме того, политика поддерживает принцип материального равенства в противовес исключительно формальному или правовому равенству, которое проповедовали либералы XIX в.
Подчеркивая узы современной демократии с материальными благами, Кондилис объясняет причину, по которой демократия не может действенно и надолго апеллировать к этике простоты. В конце XVIII в. и американские, и французские революционеры призывали к классическим идеалам республиканской непритязательности, о чем свидетельствуют, к примеру, политические труды Руссо. Потворство своим желаниям и роскошь рассматривались как аристократические изъяны и, как считали французские рес-
публиканцы XIX в., были пороком классов выше среднего. Демократы и поздние социалисты-революционеры даже пытались подавать пример нравственного поведения, которое они надеялись навязать обществу уравненных. Якобинец социалист Луи Огюст Бланки (1805-1881) жил и одевался как священник; самопровозглашенный республиканский Сенат в романе Гюстава Флобера «Воспитание чувств» (1869 г.) был призван показать эксцентричность в своем крайнем стремлении к добродетели — диета наравне с сексуальным воздержанием и презрение к роскошной жизни (см.: Flaubert, 1965). В том же духе чернокожий марксист президент Зимбабве Роберт Мугабе осудил гомосексуализм у себя на родине: он был оскорблен наличием «содомистов и сексуальных извращенцев» в обществе и высмеял концепцию «прав для развратников» (Washington Post, 09.09.1995). Все подобные революционно настроенные демократические или социалистические призывы к общественной добродетели возвращаются к исходной республиканской модели, которую Кондилис считает несовместимой с массовой демократией, т. к. последняя отличается, по его мнению, преобладанием гедонизма, связанного с массовым производством и массовым потреблением. Эта характерная черта выражается в непрестанном желании потреблять в сочетании с негодованием против тех, кто обладает большим доступом к наслаждениям (см.: Kondylis, 1991, p. 167-169).
С точки зрения массовой демократии, несостоятельность либерализма заключалась в достаточно решительном движении к имущественному равенству и личностному самовыражению — это привело его к гибели. Защитники буржуазного либерализма пошли на компромисс, когда им было предъявлено социологическое доказательство неравенства в их собственном сообществе, поэтому заявили о своей заинтересованности в свободе, а не дальнейшем поиске равенства, но они были более привержены семейной сплоченности и гендерным отличиям, чем правам человека. Согласно Кондилису, причина подобного положения ясна — буржуазные либералы были одновременно экономическими новаторами и хранителями основ городской цивилизации, корнями уходившей в Средние века. В зените славы они говорили о радикальных переменах, но никогда не были настолько уверены в социальном и культурном значении потребительской экономики, как их последователи (см.: Kondylis, 1991, p. 21-49).
Основой этого утверждения является признание того, что либерализм — «буржуазная идеология», набор идей и правил, нерасторжимо связанных с западным средним классом, что вовсе не означает того, что либеральные принципы сводимы лишь к материальным интересам или могут быть опущены в качестве оговорки экономической эксплуатации. В начале 1950-х годов Джон Пламенац попытался отделить понятие «идеология» от тех уничижительных ассоциаций, которыми многие марксисты снабдили этот термин: «Слово "идеология" не используется только в отношении определенных убеждений и теорий. Говоря о "буржуазной идеологии", ... зачастую подразумевают под этим убеждения и позицию, присущие буржуазной манере выражаться и вести себя, но иногда о буржуазных теориях и доктринах говорится с претензией на точное определение этих самых убеждений и позиций» (Plamenatz, 1970, p. 21).
Осознанный в культурном значении и не только как теоретический инструмент самооправдания, либерализм служит примером «буржуазной идеологии», что характеризует не просто сущность либеральных идей, но и их социальное окружение, то есть среду, без которой либерализм превращается в бестелесные понятия или лозунги. В 1820 г. Бенжамен Констан и Франсуа Гизо выступили за политическую золотую середину в форме конституционной монархии — причем это не было однозначной поддержкой модернизации или аристотелевской золотой серединой. В образованной верхушке буржуазии они видели самый настоящий руководящий класс, который мог бы маневрировать между одинаково гибельными подводными камнями абсолютной монархии и демократии. Гизо отождествлял этот класс с современным государством-нацией. Он был уверен в том, что конституционная монархия и буржуазия в итоге останутся в выигрыше от своего исторически обусловленного альянса (см.: КоБапуаНоп, 1985, р. 53). Определенный культурный контекст того времени вовсе не означает, что нашему поколению нечему поучиться у французских доктринеров, как сами себя называли конституционные либералы постнаполеоновской Франции. Правильнее в данном случае избегать далеко идущих сравнений, которые приспосабливают фигуры и общественные движения прошлого в соответствии с настоящими запросами на «удобную» историю.
Я хочу здесь особо подчеркнуть важную роль контекстуализации: уклонение от этой процедуры служит примером современного фанатизма. Обращение к человеческим правам — исторически безграничному началу — сейчас снова возникает в политических спорах при взаимном обвинении оппонентов в «релятивизме» ценностей. Войны и социальные программы объясняются призывами к «очевидным истинам», даже несмотря на то, что «правда» этих истин может на данном этапе отличаться от того, что казалось очевидным 200 лет тому назад. Но указывать на это — еще не означает релятивизма всей правды: сомнение вызывает только ее оппортунистическое и деконтекстуализированное использование, которому было подчинено прошлое.
Деконтекстуализация либерализма может произойти двумя способами: либо когда мы помещаем его в постоянно скользящее во временном пространстве вечное настоящее, либо когда мы превращаем его реальную историю в средство улучшения настоящего. Примечательным примером первого варианта может служить работа Ф. Дж. Брат-тона «Наследие либеральной мысли» (1943 г.), некогда широко почитаемая как защита «либерального наследства». В предисловии Браттон объясняет, что «либерализм не стоит рассматривать как феномен XIX в., умерший вместе со Второй мировой войной. Как жизненная позиция он имеет историю в 250 лет и уходит корнями в век рационализма и Реформации, к ранним отдаленным попыткам установить интеллектуальную свободу и справедливую жизнь» (Бгайоп, 1943, ¡х). В историческом обзоре, начиная с Платона и Иисуса Христа и заканчивая Джоном Дьюи, Браттон превозносит мыслителей, которые, как он считает, работали в том же направлении, что и он. Поэтому он с одобрением противопоставляет северо-африканского христианского платониста Аврелию Августину, называя первого прототипом либерала, а второго — мракобесом.
В работе «Либерализм» Джон Грей также приписывает либеральные оценки мыслителям, которые жили до наступления эры либерализма. Он высоко оценивает «Похоронную ораторию» Перикла (или ее обработку историком Фукидидом) за «утверждение либеральных эгалитарных и личных принципов» (Gray, 1986, p. 2) и даже пренебрегает частым упоминанием в этом произведении о жизни ради общественного блага, что было вполне характерно для древнегреческой демократии. Современный либеральный индивидуализм присутствовал в греческой античности только в начальной стадии, если он вообще там существовал, — говорится в многочисленных работах от «Античного города» Н. Д. Фюстеля де Куланжа и до «Античных и современных республик» П. Райча (см.: Rahe, 1992; Gottfried, 1995, p. 264-269; Fustel de Coulanges, 1874, p. 131-265).
Академические апологеты, о которых было рассказано в предыдущей главе (Глава 1: «В поисках либеральной сущности» — прим. пер.), стараются вписать прошлое либерализма в его победоносное настоящее. Честно говоря, даже исследовательская критика современного либерализма приписывает ему чрезмерно длинную генеалогию. Кристофер Лак, Джон П. Диггинс и философ-моралист Алаздэр Макинтайр критично отзывались о «либеральном наследии», которое, по их мнению, дошло до нас из ранних столетий более или менее нетронутым. Вера в материальный прогресс как средство решения нравственных проблем, оживленный скептицизм в религиозных вопросах и личностная автономия (особенно в изучении Диггинса) как цель социальной политики — это, по их мнению, константы либерального мировоззрения, которое предполагает определение либерализма вне зависимости от ориентации на свободную рыночную экономику или социальную демократию. Диггинс и другие проницательные обществоведы утверждают, что люди в течение нескольких поколений не говорили бы о либеральном наследии, если бы его на самом деле не существовало. Те, кто восхищается работами Дж. Дьюи и Дж. Роулза, могут в силу некоторых причин восторгаться Адамом Смитом и Джоном Локком, в противном случае они не смогли бы заметить сходство этих «мастеров мысли» (maitres a penser).
Таким образом, подобный взгляд на либеральное наследие основан на заслуживающей доверия аксиоме исторического исследования — длительные по времени и широко распространенные убеждения по поводу постоянства и целостности общественного движения не могут быть полностью иллюзорными. Заметим, что несмотря на то, что классический либерал Джон Грей видит, как современные социал-демократы преображают его собственный либерализм, он тем не менее пытается найти нечто общее в своих и их рассуждениях (см.: Gray, 1986, xi). Однако такой подход несет с собой отдельные методологические проблемы, т. к. упускает из вида волнующие дебаты либералов с демократами на протяжении нескольких поколений. А ведь эта полемика включает в себя и предостережение Гизо о «массовом суверенитете», и нападки Стивена на убеждение Милля относительно того, что «все люди в обществе должны жить как равные» (Stephen, 1993, p. 136, 137-164). Но большинство политических споров в Западной Европе, начиная со второй половины XIX в. и до первых десятилетий XX в., свидетельствует о глубокой размолвке либералов старой закалки и демократических преобразователей.
Французский антрополог Луи Дюмон в работе «Человек равный» (Homo Aequalis) говорит о росте «индивидуализма в мире» как консолидирующей теме современного Запада. В отличие от аскетичных идеалов средневекового христианства и созерцательности восточных религий, для западной современности характерна вера в то, что личностная самореализация должна происходить в рамках общества. Для индивидуального самосознания, объясняет Дюмон, не требуется, чтобы люди удалялись от иерархичного мира, основанного на статусных отношениях. Даже наоборот, эта иерархичность поощряет индивидов, стремящихся к успехам и ищущих самовыражения, добиваться всего этого в постоянно меняющемся и все больше атомизированном обществе (см.: Dumont, 1983, p. 33-133). В своем исследовании Дюмон трактует духовную историю западного мира как равномерное движение к выраженному индивидуализму — от протестантской Реформации к истокам договорной теории гражданского общества, которую можно обнаружить в работах Джона Локка и других ранних либеральных теоретиков. Это объяснение подразумевает и то значение, которое Фердинанд Теннис придавал развитию от традиционных общин к функционально разделенным и чрезвычайно мобильным обществам. Дюмон обращает внимание на культурные и интеллектуальные устои, лежащие в основе перехода общины (Gemeinschaft) в общество (Gesellschaft), и в континууме общественной мысли он помещает этот процесс на начало современности (см.: Dumont, 1977).
Тематический акцент Дюмона на «индивидуализме, существующем в мире» подчеркивает сложность исследования первоисточников — их объяснения либо чрезмерно подробны, либо неосновательны. Обращаясь к единому смыслу, который, как предполагается, объясняет современную культуру, Дюмон не учитывает различия, делящие западную историю на конкретные фазы, начиная с Реформации (см.: Dumont, 1983, p. 72-80; Maritain, 1925). Хотя, несомненно, он представляет себе, что протестантская идея личного познания божественной милости мало что значит для современных взглядов на личностное самоудовлетворение, но его интерес к культурной целостности стоит выше подобных сложностей. Изучение Дюмоном индивидуальности на Западе заставляет его пересмотреть кратковременные культурные изменения, причем даже те, которые привели к значительным всеобщим результатам. В силу того, что наше собственное исследование имеет дело с двумя последовательными эпохами, то, чем пренебрегает Дюмон, является важным. Более того, либеральная демократия ускорила ход некоторых перспектив долгосрочных процессов, описанных Дюмоном, но в то же время сделала другие менее значительными. Основой нашего либерально-демократического века стало материальное перераспределение как образ личностного совершенствования, тогда как сплоченность нуклеарной семьи ослабевает с проигрышем либерализма либеральной демократии. Расхождение ценностей можно прочувствовать лишь в период кратковременных политических преобразований, даже если общей тенденцией современности является именно то, что описывает Дюмон.
Критики старого буржуазного либерализма, в конечном счете, слишком необдуманно соединяют либеральное внимание к социальному вопросу с экономической заинтересо-
ванностью. Как показал Гертруд Гиммельфарб на примере викторианского отношения к работе и филантропии, в понимании викторианского среднего класса создание репутации тесно связано с наличием семьи. Гиммельфарб утверждает, что подобная ассоциация не является устаревшим оправданием низкого заводского заработка или недостатка общественных трудовых программ, а, скорее всего, происходит от широко распространенных представлений о социальном благе. Многочисленный средний класс, от банкиров и владельцев фабрик до лавочников и церковных священников, единодушно отверг концепцию «государства всеобщего благосостояния», предлагаемую правительством, т. к. допускал возможность социально деструктивных последствий (см.: Himmelfarb, 1984).
Даже если современные либералы не соглашаются с этими утверждениями, это не объясняет подмены их собственного приспособления к «либеральной традиции». Остается невыясненным, улучшили или ухудшили изначальное положение (original article) демократы, ориентирующиеся на «государство всеобщего благосостояния», и государственная администрация — несомненно то, что они изменили его до такой степени, что предыдущие поколения и не смогли бы узнать. Что уж говорить о неспособности ранних либералов взглянуть на мир подобно современным либералам: если бы они сделали это по-иному, они были бы уже не либералами, а социал-демократическими защитниками госадминистрации. Американский историк Джеймс Клоппенберг объясняет вебе-ровский либеральный скептицизм по поводу таких понятий, как «воля народа», указывая на «давно устоявшийся контекст развития германской истории». Вебер в интерпретации Клоппенберга даже не мог себе представить многозначительность эгалитарной политики на практике, потому что «в Германии не было традиции народного суверенитета, и либералы неоднократно для достижения своих целей связывали свои надежды с элитами, а не демократическими партиями» (Kloppenberg, 1986, p. 389). На самом деле, немецкая буржуазная мысль XIX в. не вызвала таких радикальных брожений, как английская и французская. Но в следующем столетии либеральные сомнения Вебера по поводу народной способности управлять разделили не только немецких экспертов. Клоппенберг, будучи социал-демократом, считающим себя либералом, выискивает «общий контекст» (то есть особенности немецкой истории) для своей собственной идеологической цели, чтобы отделить «либеральную традицию» от традиционных либеральных взглядов, которые он считает неприемлемыми (см.: Struve, 1973).
В отличие от сегодняшних либералов, традиционные либералы высказывались в отношении народного правления с серьезными оговорками. Вера в то, что демократия неизбежно ведет к социализму, была присуща французским либералам 30-х и 40-х годов XIX в., и равным образом прослеживается в работах Леки, Парето, Вебера и других либеральных приверженцев конца XIX в. Парето и Леки опасались, что демократия может привнести в экономическую политику профсоюзный подход. Если не контроливать неким образом демократически избранных профсоюзных деятелей, то они будут увеличивать безработицу за счет повышения зарплаты, что впоследствии ударит по наиболее востребованным рабочим. Если при этом демократические делегаты будут агити-
ровать за обложение налогом импортных товаров, это болезненно отразится на потребителях, несмотря на снятие репрессалий с тех стран, откуда товары не ввозились. Затем результаты подобных экономических мер будут осуждены собственниками и промышленными магнатами, а социал-демократическое правительство использует это обвинение для оправдания конфискации их средств производства (см.: Lecky, 1981, 1:350-365).
Подобное предсказание «конца света» в отношении профсоюзной демократии показывает постоянные либеральные опасения по поводу конфискации собственности, которая может иметь место в результате подстрекательств со стороны социалистов. Несмотря на события Французской революции 1848 г., превративших буржуазных и социальных демократов из сторонников в заклятых врагов, либеральный подход настаивал на том, что демократизированное правительство должно превратиться в радикальное. Установление всеобщего права участия в выборах принесет с собой социализм или безудержный социальный беспорядок. Поэтому Стивен в 1877 г. окончательно признал: «Суть моего высказывания о вреде теории и практики всеобщего избирательного права заключается в том, что оно ведет к перевертыванию того, что я бы назвал истиной и естественными отношениями между мудростью и глупостью. Я думаю, что мудрые и благочестивые люди обязательно должны править теми, кто глуп и безнравствен. Если говорить о том, что единственное предназначение мудрого и благочестивого — наставлять окружающих, а все при этом могут поступать по своему усмотрению, поскольку это закреплено соответствующей долей суверенной власти в форме голоса. Если считать, что при таком раскладе мудрость будет якобы управлять властью, то мне это кажется самой сумасбродной выдумкой, которая когда-либо овладевала таким значительным числом умов» (Stephen, 1993, p. 156). Подобно Стивену, Леки опасался, что демократия, подавляя и уничтожая всяческое национальное руководство, приведет к установлению непостоянного и колеблющегося правительства. Почти за 20 лет он предсказал, что палата Лордов будет лишена власти, в 90-х годах XIX в. он также предупреждал, что «отстранение высших классов от выполнения государственных обязанностей, вероятно, может стать угрозой для британского общества» (Lecky, 1981, 1:303).
Либеральные критики массовой демократии предложили непохожие, но сравнимые по неумолимости предсказания по поводу распределения власти в демократический период. В 1870 г. Стивен не обнаружил ни одной способной к объединению группы политических лидеров, которые могли бы установить стабильное мировое правление, как это представлялось Дж. С. Миллю. Оппонентами Стивена были простые мечтатели, которые подобно «радикалам» (как он называл Милля и его окружение) «ждали наступления эпохи, когда всепоглощающая любовь Человечества преобразит человеческую расу» (Stephen, 1993, p. 180; Lippincott, 1939). Хотя радикалы жалуются на «ограниченное социальное устройство» викторианской Англии, им, замечает Стивен, не хватает твердости ума, чтобы изменить положение вещей к лучшему. Со временем их оттеснят еще лучше организованные фанатики. Другой либеральной критикой демократии, широко распространенной среди доктринеров 20-х годов XIX в., являлось обсуждение ее при-
митивного характера, из-за которого она не соответствовала XIX в. Шарль Ремюс и Гизо подчеркивали, что демократические республики — это плод классической античности. Стремясь к культурной однородности, жесткой общественной морали и чрезвычайно ограниченному гражданству, народные политии, кажется, не заслужили процветания в XIX в. В отличие от демократической критики Гизо и путешественника по Новому Свету Алексиса де Токвиля, доктринеры не верили, что будущее Европы принадлежит демократии. Американский опыт они считали крайне своеобразным. Согласно Гизо, американцы установили народный суверенитет, поскольку они были способны построить систему правления без унаследованной классовой системы (см.: Guizot, 1937, p. 197-208; Manet, 1994, p. 93-106). Токвилевская зарисовка провинциализма как сущности американской демократии, по-видимому, подтверждает мнение Гизо. Получается такая политическая картина, что ни Гизо, ни доктринерское мышление для Франции и Европы в целом не имели никакого значения. Европе, состоящей из сильно централизованных национальных государств, для сохранения политической стабильности требовалась устойчивая социальная опора из среды образованной буржуазии. Демократический примитивизм, который проявился в хаосе Французской революции, был, к неудовольствию Гизо, политической альтернативой, в которую его критики-демократы могли погрузить Францию и всю остальную Европу.
Доктринеры знаменательно указывали на якобинское правление в 1793 г. как на прецедент экспериментов демократизации. Как Гизо объяснял в эссе «Демократия в современных обществах»: «Демократия — это крик войны, это флаг партии многочисленной черни, поднятый против верхов. Иногда этот флаг поднят во имя прав человека, но иногда — и во имя страстей толпы, временами против самого незаконного захвата власти, а временами — против легитимного превосходства» (Guizot, 1937, p. 197).
В то время как Токвиль и Гизо подчеркивали связь американской демократии с децентрализованным республиканским правлением, свежий и решительный взгляд на американский строй обнаруживается в теоретических разработках Джорджа Банкрофта (1800-1891). Демократ-джексонианец, профессиональный дипломат, автор десятитомной «Истории США», Банкрофт преклонялся перед немецкой идеалистической философией, которую он популяризировал в Штатах. В юности он учился в Геттингене, Берлине и Гейдельберге и за время своего пребывания в Германии подробно ознакомился с историческими воззрениями Гегеля (см.: Nye, 1944; Handlin, 1984). Его собственные работы включали в себя несколько несомненно гегельянских тем — история показала прогрессивное развертывание божественной индивидуальности, это движение отражено в прогрессе человеческой свободы и эта свобода проявилась наиболее полно в немецком протестантском мире. Правда, для него, в отличие от Гегеля, стремление к свободе достигло своей кульминации на американской почве. Банкрофт представляет американцев конечными носителями божественно предопределенной свободы и этим подводит итог своей «Истории формирования Конституции США» (1822 г.): «Новый народ возник без королей, принцев и прочей знати. Люди были более искренними в своей ре-
лигиозности, лучше образованными, обладали благородными умами и чистыми моральными устоями по сравнению с гражданами любой другой предшествующей республики. В мирных размышлениях и дружеских совещаниях они подготовили конституцию, соединяющую принцип свободы с силой и порядком и превзошедшую любую из известных до этого миру» (Bancroft, 1882, 2:366).
Дух народа, описанный таким образом, вмещал в себя демократическую и, как приписывал американцам Банкрофт, коллективную мудрость, которая нашла свое выражение в их политической архитектуре. Американский федеральный союз, как он его видел, был не просто договорным государством, а «единственной надеждой на преображение жизни всего цивилизованного мира» (Bancroft, 1882, 2:366). Политические институты, смоделированные и воодушевленные американским демократическим народом, приобретают в работах Банкрофта некое мистическое качество, и его утверждение о том, что глас народа — глас Божий, навело Токвиля на мысль о том, «пантеизм — это религия, наиболее характерная для демократий» (De Tocqueville, 1996, 2:31-32).
Американская способность самоуправления, которую превозносил Банкрофт, вовсе не была венцом американской склонности к местному «само-правлению». Банкрофт прославляет национальную демократическую волю, и его «История США» заканчивается соответствующим обсуждением темы «укрепления Штатов». Согласно Банкрофту, американский народ и американское национальное правительство изначально существовали до того, как колонии образовали государство-нацию: «Всеобщее желание иметь правительство, их торжественные обязательства друг перед другом, общее гражданство и извечный союз сделали их единым народом, который выше своих институтов, т. к. обладает жизненной формой, предшествующей организации и придающей ей силы» (Bancroft, 1872, 10:592).
Без труда угадываются якобинские фантазии, прикрытые гегельянским языком. Консолидированное американское национальное правительство — влиятельный исполнительный орган, представляющий народную волю, и всемирная цивилизационная миссия — это воображаемые надежды, которые просматриваются в патриотических трудах Банкрофта. Хотя его «История США» повествует преимущественно о колониальном периоде, она указывает больше на американское будущее, чем на прошедшее XVIII столетие. Банкрофт воспевает развертывание демократического духа, воплотившегося в американской нации. Впоследствии он подменяет старую американскую либерально-конституционную тождественность тем, что Гизо и Токвиль могли бы связать со своей Французской революцией XVIII в. (см.: Droz, 1963; Rosanvallon, 1985, p. 136-137).
Либералы-пессимисты
В то время как Банкрофт радовался победоносному шествию демократии по Америке, других, в том числе европейских либералов, все больше беспокоила неизбежность установления народного правления. Эта обеспокоенность стала чаще высказываться с приходом XX столетия и ухудшением в Европе социальных проблем. Наиболее подроб-
ным критическим в отношении демократического правления трактатом, написанным европейским либералом, является «Трансформация демократии» социолога-экономиста Вильфредо Парето. Как отмечает Джон Грей, пример Парето драматично проясняет, к какому перепутью необратимо пришла либеральная мысль накануне 1914 г. (см.: Schneider, 1928, p. 101-103; Borkenau, 1936, p. 18-21). Как бы вопреки демократическому праву голоса, частым профсоюзным забастовкам и навязчивости госадминистрации, некоторые либералы перенимали авторитарные взгляды. Парето, вероятно, был самым известным из таких либералов, но и наиболее осмотрительным, как об этом можно судить по его социологическим трудам. В «Трансформации демократии» он обрисовывает характерные черты демократической эры и ее взаимоотношения с предшествующей эпохой. В Италии в XIX в. установился парламентский строй, который был результатом рокового альянса «демагогической плутократии» с народными массами. Обе стороны противостояли правлению богатых землевладельцев и церковного эстеблишмента, но их союз распался с рождением либеральной, конституционной и объединенной Италии. Впоследствии действия рабочего класса были направлены на то, чтобы овладеть уровнем достатка среднего либерального класса, но к началу XX в. это также обернулось и против парламентских институтов, на основе которых плутократия создала свою политическую легитимность.
После первой мировой войны, из которой Италия вышла на стороне победителей, но финансово сломленной, профсоюзы взяли под контроль железные дороги, предприятия черной металлургии и заводы в Милане и по всему индустриальному северу страны. Были сформированы так называемые подразделения «Красного конвоя» для поддержания порядка в районах, где проживают рабочие, и хотя эти подразделения проводили скорую расправу над «врагами» рабочего класса, национальное правительство с постоянно меняющимися премьер-министрами старалось не применять военную силу — за этими колебаниями стоял политический расчет. Самым многочисленным объединением в послевоенном итальянском парламенте были социалисты, которые в 1919 г. внесли предложение национализировать основные виды индустрии. Вместе с католической социал-демократической Народной партией (Пополяри, как ее называли в Италии) они обладали достаточным количеством голосов, чтобы сместить любое правительство, но опасались отчуждения своих избирателей, направив вооруженные силы против синдикалистов (sindicalisti). Между тем безземельные крестьяне — батраки и сельскохозяйственные рабочие (braccianti) — захватывали землю крупных поместий, а парализованное правительство страны было вынуждено одобрить эти экспроприации уже постфактум (см.: Einaudi, 1933; De Felice, 1965. 1:419-544).
К Джованни Джолитти (1842-1928), пожилому премьер-министру, в подобных испытаниях для страны возглавившему пятое и самое бедственное правительство, Парето относился с определенным неуважением, высмеивал его за «малодушие» (vilta), когда тот на насилие «Красного конвоя» отвечал заявлением, что вмешательство в данном случае будет «равносильно смертной казни, что в настоящее время неуместно». Парето
противопоставлял Джолитти тем фашистским отрядам, которые осенью 1919 г. выступили против «красных баронов» в Болонье и долине реки По. Плутократия для Парето превратилась в «боязливую и слабоумную», и единственными группами, которые казались ему способными осуществлять властные функции, были националисты и профсоюзные лидеры: «Среди имущих классов чувство самозащиты и собственности в значительной степени истощается и начинает преображать их, наделяя туманной, неясной социальной ответственностью, которая называется "общественным долгом", переменно это понятие используется в отношении работы, которая теперь определяется как "право". В некоторых областях Италии рабочие захватывали землю и выполняли бесполезные работы, впоследствии заявляя право на получение зарплаты, которую владелец обязан им платить. И большей части буржуазии приходилось именно так поступать» (РагеЬ, 1964, р. 111). Кроме того, Парето замечает, что ненависть и воинственность, проявляемые профсоюзными деятелями по отношению к имущему классу, уже не вызывали противодействия: «Этот класс разделен на тех, кто призывает к действиям и побуждает к атаке, и тех, кто подчиняется, сдается, а еще хуже — переходит на сторону врагов и за тридцать серебренников продает чужую собственность» (РагеЬ, 1964, р. 113).
В двух политических комментариях, опубликованных в 1923 г. вслед за приходом в октябре 1922 г. фашистов к власти, Парето выражает надежду, что режим Муссолини вернет экономическое и политическое спокойствие. В январе 1923 г. он видел «самое главное отличие предыдущего правительства от настоящего в том, что оно игнорировало экономические вопросы, уделяя внимание демагогическим настроениям и частным интересам, тогда как новое правительство стремится заново установить равновесие между социальными силами» (Раге1о, 1964, р. 162). В то же время Парето предостерегал против опасности высокого налогообложения служащих, получающих жалование, или мелких землевладельцев, и для регулирования экономической политики рекомендовал консультироваться с умеренными профсоюзными деятелями.
В сентябре 1923 г. Парето также выдвинул предположение относительно того, как фашистский режим может лучшим образом реформировать структуру правительства. Он настоятельно советовал Муссолини сохранить свободную прессу: «Дайте толпе покаркать, но будьте неутомимы в подавлении (мятежных) поступков! Опыт показывает, что политические лидеры, прибегавшие к цензуре, получают в итоге головную боль, а не выгоду. Удерживаясь от подражания Древнему Риму — не занимайтесь богословием, а уделяйте внимание только действиям» (РагеЬ, 1964, р. 169-170). Также он высказывался за то, чтобы поставить на место новый парламент, который должен выражать народные чувства без нанесения вреда исполнительной власти. Хотя он охотно допускал несостоятельность предшествующего парламентского опыта в Италии, тем не менее он полагал, что новый режим не должен работать без выборных институтов - по его мнению, такие институты необходимы для стабилизации и легитимации фашистского порядка.
Оценивая эти суждения, написанные незадолго до смерти Парето, важно помнить о двух решающих моментах. Во-первых, у Парето (как впрочем, и у других) не было в 1922 г. оснований думать, что со временем итальянский фашистский режим станет сумасбродным и в политическом и идеологическом плане воссоединится с нацистской Германией. В начале 1920-х годов итальянские фашисты не разделяли ни расистских, ни антисемитских взглядов, они были готовы возглавить руководство страны с разваленной экономикой и находящейся на грани политического изнеможения. Во-вторых, Парето понимал, насколько выдохлась и деморализована буржуазия — класс, к которому он принадлежал. И хотя он уповал на то, что некоторые буржуазные достижения — в особенности свободный рынок, свободная пресса и свобода вероисповедания — будут сохранены, он не верил в то, что его собственный социальный класс может этому способствовать. Поэтому Парето считал необходимым превратиться во «львов», как он обозначал это состояние подобно Макиавелли, — в смелые воинственные силы, чтобы сберечь то, что было задумано теми, кто стал «лисами» — парламентскими интриганами и тонкими плутократами (см.: Crawford, 1948; Arcani, 1966).
То, что Парето наблюдал в Италии, видимо, относилось к гораздо более широкому контексту всей цивилизации. В своих работах он использовал понятие «единообразие», которое употреблял в отношении экономических и общественных событий и которое, по его утверждению, происходит из «экспериментально-исследовательского метода». Долгосрочная неизменность кривой заработка и равные преимущества для производителей «отлично организованной» монополии и беспрепятственно свободного рынка — два закона, разработанные в основных экономических трудах Парето. В «Трактате по общей социологии» (1916 г.) им изложена теория психологических склонностей, объясняющих социальное поведение. В этом анализе мы находим шесть предрасположенностей, которые Парето назвал «осадками» и связал с изменчивыми общественными движениями и идеологиями, также известными как «деривации». Шесть «осадков», лежащих в основе группового поведения, представляют собой: (1) инстинкт комбинаций, (2) постоянство агрегатов, (3) желание выражать свои убеждения, (4) общительность, (5) цельность личности и (б) сексуальное влечение (см.: Pareto, 1983, p. 2458-2472).
Именно инстинкт комбинаций и связанные с ним третий и четвертый «осадки» побуждают массы к восстанию, в то время как постоянство агрегатов и забота о личных интересах являются главными особенностями установившихся элит. Парето анализировал эти «осадки», оказывающие влияние на итальянское общество, в контексте своих социальных наблюдений. Он полагал, что недостаток либерализма, столь заметный в его стране, имел место по всему индустриальному Западу. Либеральная буржуазия потеряла свою самоуверенность в глазах бунтующего рабочего класса и других «демократических» сил, выражающих «инстинкт комбинаций» и групповую солидарность.
Согласно Парето, в первой мировой войне парламентские плутократы восторжествовали над германской военной аристократией, но уступили демократическим классам, без поддержки которых они не могли надеяться на победу в войне. Единственная сила,
способная сейчас противостоять революционным социалистам, — это националисты, утверждал Парето, которые прибегают к тем же «осадкам», что распространены и среди социалистов. Социализм и национализм, по всей вероятности, имели родственные «деривации», оба вели начало из одинаковых «осадков», побуждающих к коллективным действиям.
В его последних публикациях были высказывания по поводу итальянской конституционной реформы, адресованные новому фашистскому правительству от 25 сентября 1923 г.: «Под демократической идеологией проходит поток фашизма, который выливается на поверхность. Но ниже течет контрпоток, остерегайтесь, как бы он не вылился! Остерегайтесь того, как бы вы не наградили его силой, пытаясь полностью перекрыть!» (см.: De Felice, 1977). Парето полагал, что фашисты и их враги социалисты использовали одинаковый демократический энтузиазм, пытаться противиться которому в то время угасающее либеральное общество отказалось. Он чувствовал, что фашистам придется сосуществовать вместе с социал-демократией, но надеялся, что они сделают это на своих собственных условиях.
Обращение Парето к некоторым аспектам либерального наследия проявляется через призму того, что он считал безвозвратным политическим изменением. Развитие по направлению к демократии продолжится несмотря ни на что, а «декаданс римской плутократии был просто предзнаменованием судьбы, возвышающейся и над нашими собственными плутократами» (Pareto, 1964, p. 109). Деятельная и все по-новому распределяющая демократическая форма правления почти добилась успеха, вопреки предсказаниям Леки, поколением раньше, и у Парето не было сомнений в том, что появлялась соответствующая элита, которая возьмет на себя заботу о современной демократии. Политические сдвиги не происходили наугад — этим занимались целеустремленные элиты, которые в результате получали выгоду. Столкнувшись с итальянскими националистами и проповедниками «социал-пролетариата», Парето предпочел тех, кто, как он считал, принесет с собой наиболее умеренное демократическое руководство. На самом деле, из двух демократических элит он выбрал оказавшихся наименее дальновидными. В XX в. это были представители демократии рабочего класса, а не демократического национализма, который неоспоримо претендовал на олицетворение либеральной демократии.
Значимо то, что социал-демократические плановики переняли форму рассуждения скорее похожую на паретовскую, чем на итальянских фашистов. В Скандинавии, Англии и США они прибегали к «экпериментально-научному» методу в образовании и общественной политике, свой захват гражданского общества представляя как действия освобожденных (liberating) индивидов и поддержку их прав. Кроме того, они на протяжении жизни нескольких поколений впечатляюще ссылались на демократическую легитимность — в отличие от итальянских фашистов, которым для своих планов пришлось фабриковать народную поддержку. Неудивительно, что к концу столетия социал-демократическое планирование дало ход тому, что Чарльз Кротаммер называет «реакци-
онным либерализмом — прочно овладеть госструктурами и избирателями в государстве всеобщего благосостояния, а дальше будь, что будет...» (Krauthammer, 1994, p. 82). Еще интереснее тот факт, что с народного одобрения подобная либеральная демократия более полувека имела силу в наиболее процветающих и образованных странах мира.
Такой исход означает, что некоторые европейские либералы предвидели будущее лучше других. Несмотря на проявленное искусство полемики, Фицджеймс Стивен недооценил способность Дж. С. Милля спроектировать народный режим. Милль не собирался позволять безграмотным массам вести себя как им угодно. Морис Коулинг замечает, что Милль подкрепляет свою демократическую веру Религией Человеколюбия, «лучшей религией по сравнению с любой другой, которую обычно нарекают таким названием», и «новыми клерикалами», которые занимались бы переводом универсальной веры в рациональность. В отличие от англиканского духовенства и большинства английской профессуры, клерикалы Милля распространяли бы научные методы и политическую социологию, представляя их как истинную науку об обществе (см.: Cowling, 1963, p. 87-88; Mill, 1995, p. 110). Такая элита возникла бы в ответ на социальную потребность и распространение светского рационализма, что привило бы гражданам стремление превзойти собственную рациональность и объединило их с защитниками социального прогресса.
Более того, Коулинг доказывает, что пристрастие Милля к интеллектуальной свободе было обусловлено его интересом к «великим умам», подавленным посредственностью. В меньшей степени чем кто-либо, ищущий «высокие материи», «величественные умы» и успехи научных «истин», Милль был сторонником доктрины о свободе воли. Заметим, что он предпочитал широкомасштабное вмешательство государства в экономику и дальнейшее перераспределение доходов. Он также надеялся, что элита возьмет на себя ответственность за «всеобщую культуру», а потом можно будет обучать и применять на деле утилитарную этику, которая впоследствии, как полагал Милль, приведет к новой социальной нравственности. Все просвещенные граждане со временем приняли бы утилитарную точку зрения, что Добро — это то, что предельно увеличивает всеобщее счастье. Но, по мнению Коулинга, «высочайшая цель» состоит в поиске удовольствий, — это все, что Милль и его коллеги желали сами себе. Они никогда не сомневались, что в демократическом веке будут господствовать их собственные социальные предпочтения (см.: Cowling, 1963, p. 52-53; Mill, 1988, p. 192-193).
Очевидно, что Фицджеймс Стивен и (его младший брат) Лесли Стивен, оба прозорливо критиковавшие Милля, не совсем разглядели его авторитарную сторону. Они не поняли «следственной определенности», которая, по выражению Коулинга, представляет собой суть его метода исследования. Они также не оценили категоричной манеры, с которой Милль в общей форме говорил о явлениях, которые он никогда не изучал: «Милль знал немного подробностей об истории британского общества за 250 лет до того, как он родился. Его клевета на британское государственное устройство и религию
не имела в основании ни подробного наблюдения, ни точного исторического знания» (Cowling, 1963, p. 145).
В конце концов, либеральные критики Милля не оценили влияние его видения нового клерикального ремесла и направленности демократического строя. Как бы ни было неубедительно понимание Миллем прошлого, он объединил демократических плановиков, которые появились уже после его смерти. Искажение им исторических данных и выдумка законов человеческого прогресса были менее важны, чем способность предвидеть массовую демократию в реальности. Никто из живущих в середине XIX в., включая Токвиля, не показал такого понимания проявляющейся демократической эпохи, даже если это понимание, как в случае с Миллем, было идеологически окрашено. И только один европейский либерал — Макс Вебер — обнаружил сравнительную проницательность в описании похожего направления развития современной демократии. В отличие от тех либералов, которые опасались за судьбу института собственности и парламентской корректности, Вебер связывал демократическую жизнь с «железной клеткой бюрократии». Как Парето, он желал возложить демократическое правление на плебисцитарных лидеров, но вовсе не из-за боязни анархии, а опасаясь установления бюрократического деспотизма (см.: Economy, 1978, 1:268—269; Weber, 1975, p. 653).
В часто цитируемом письме Вебера социологу элит Роберту Михельсу, написанному в конце первой мировой войны, Вебер сомневается в сообразительности и честности тех, кто возвеличивает «волю народа». Он признает, что для него «подлинная воля народа перестала существовать — она вымышлена. Все фантазии, устремленные на упразднение господства одних над другими, являются утопией» (Mommsen, 1974, p. 87). В 1918 г. Вебер высказался более точно: «Повсюду в больших государствах современная демократия становится бюрократизированной демократией. Иначе и быть не может, поскольку аристократических и других титулованных должностных лиц заменяют оплачиваемые гражданские служащие. Так происходит везде, даже в политических партиях. Это неизбежно» (Weber, 1971, p. 197; Bologh, 1984, p. 175-186). Несмотря на попытку критиков Вебера приписать подобные замечания «анемии немецкого либерализма», они отмечали веберовское глубокомысленное понимание вековой тенденции: альянс массовой демократии с государственной администрацией неизбежен.
Литература
Arcani P. M. Socialismo e democrazia nel pensiero di Vilfredo Pareto. Rome: Volipe, 1966.
Bancroft G. History of the Formation of the Constitution of the United States. N. Y.: D. Appleton&Co, 1882.
Bancroft G. History of the United States. Boston: Little, Brown&Co., 1872.
Bologh R. W. Max Weber and the Dilemma of Nationality / Max Weber's Political Sociology / Ed. R. M. Glassman and V. Murvar. Westport: Conn.: Greenwood Press, 1984. Borkenau F. Pareto. N. Y.: John Wiley&Sons, 1936. Bratton F. G. The Legacy of the Liberal Spirit. Boston: Beacon Press, 1943. Cowling M. Mill and Liberalism. Cambridge: Cambridge University Press, 1963.
Crawford W. R. Representative Italian Contributions to Sociology: Pareto, Loria, Vaccaro, and Sichele / An Introduction to the History of Sociology / Ed. H. E. Barnes. Chicago: University of Chicago Press, 1948. De Felice R. Interpretations of Fascism. Cambridge: Harvard University Press, 1977. De Felice R. Mussolini. Turin: Einaudi, 1965. De Tocqueville A. Democracy in America. N. Y.: Knopf, 1996.
Droz J. Reaction et suffrage universel en France et en Allemagne. Paris: Societe d'histoire de la revolution de 1848, 1963.
Dumont L. Essais sur L'individualisme. Paris: Editions du Seuil, 1983.
Dumont L. Homo aequalis, I: Genese еt epanouissement de l'ideologie economique. Paris: Gallimand, 1977. Economy and Society / Ed. G. Roth and C. Wittich. Reprint, Berkley: University of California Press, 1978. Einaudi L. La condotta ecomonica e gli effetti sociali della guerra italiana. Bari: Laterza, 1933. Flaubert G. L'Education Sentimentale. Paris: Gallimard, 1965.
Fossaert R. La Theorie des classes chez Guizot et Theirry // La Pensee. 1955. January-February. From Max Weber: Essays in Sociology / Ed. and trans. by H. Gerth and C. W. Mills. N. Y.: Oxford University Press, 1958.
Fustel de Coulanges N. D. La Ville Antique. Paris: Hachette, 1874. Gottfried P. E. / Modern Age 37. 1995. Spring. Gray J. Liberalism. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1986. Guizot F. De la democratie dan les societes modernes // Revue francaise 3. 1937. November. Guttsman W. L. The German Social Democratic Party 1875-1933. London: Allen&Unwin, 1981. Handlin L. George Bancroft: The Intellectual as Democrat. N. Y.: Harper&Row, 1984. Himmelfarb G. The Idea of Poverty: England in the Early Industrial Age. N. Y.: Knopf, 1984. Histoire parlementaire de France. Recueil complet des discours prononces dans les Chambres de 1819 a 1848 par Mr. Guizot. Paris, 1863-1864. 1:316.
Kloppenberg J. Uncertain Victory: Social Democracy and Progressivism in European and American Thought, 1870-1920. N. Y.: Oxford University Press, 1986.
Kondylis P. Der Niedergang der bürgerlichen Denk- und Lebensform. Die liberale Moderne und die massendemokratische Postmoderne. Weinheim: Acta Humaniora, 1991.
Kondylis P. Konservatismus. Geschichtlicher Gehalt und Untergang. Stuttgart: Klett, 1986.
Kramer H. The New Criterion Reader: The First Five Years. N. Y.: Free Press, 1988.
Kramer H. The Revenge of the Philistines: Art and Culture, 1972-1984. N. Y.: Free Press, 1985.
Krauthammer Ch. Jones Beach and the Decline of Liberalism // Time. 1994. September. 5.
Lecky W. Democracy and Liberty. Reprint, Indianapolis: Liberty Press, 1981.
Lippincott B. E. Victorian Critics of Democracy. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1939.
Manet P. Intellectual History of Liberalism. Princeton: Princeton University Press, 1994.
Maritain J. Trois Reformateurs: Luther, Descartes, Rousseau. Paris: Plon-Nourrit, 1925.
McCartney D. W. E. H. Lecky: Historian and Politician 1839-1902. Dublin: The Lilliput Press, 1994.
Mill J. S. Three Essays on Religion. Reprint. N. Y.: Aris Press, 1995.
Mill J. S. Utilitarianism. Reprint. N. Y.: American Classical College Press, 1988.
Mommsen W. The Age of Bureaucracy: Perspectives on the Political Sociology of Max Weber. N. Y.: Harper&Row, 1974.
Nye R. B. George Bancroft. N. Y.: Knopf, 1944. Pareto V. Le transformazioni della democrazia. Milan: Captlli Editore, 1964. Pareto V. The Mind and Society: A Treatise on General Sociology. Reprint. N. Y.: AMS Press, 1983. Perroux F. La Pensee economique de Joseph Schumpeter: les dymaniques du capitalisme. Geneva: Droz, 1965.
Plamenatz J. Ideology. London: Pall Mall Press, 1970.
Rahe P. A. Republics Ancient and Modern: Classical Republicanism and the American Revolution. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1992.
Rosanvallon P. Le Moment Guizot. Paris: Gallimard, 1985. Schneider H. W. Making the Fascist State. N. Y.: Oxford University Press, 1928. Schumpeter J. Capitalism, Socialism and Democracy. London: Unwin University Books, 1943. Schumpeter J. Sozialistische Moglichkeitan von heute / Archiv für Sozialwissenschaft and Sozialpolitik 48, 1922.
Stephen J. F. Liberty, Equality, Fraternity / Ed. S. D. Warner. Indianapolis: Liberty Classics, 1993. Struve W. Elites Against Democracy: Leadership Ideals in Bourgeois Political Thought in Germany, 1890— 1933. Princeton: Princeton University Press, 1973. Washington Post. 1995. 9th of September.
Weber M. Gesammelte Politische Schriften / Ed. J. Winklemann. Tübingen: J. C. B. Mohr, 1958. WeberM. Max Weber: A Biography. N. Y.: John Wiley&Sons, 1975.
Weber M. Speech for Austrian Officers in Vienna / The Interpretation of Social Reality / Ed. J. E. T. Eldridge. N. Y.: Scribner's, 1971.
Перевод Т. Л. Сидоренко
