Научная статья на тему 'Время и пространство в мемуарно-автобиографической прозе'

Время и пространство в мемуарно-автобиографической прозе Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

CC BY
558
102
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Ключевые слова
МЕМУАРНО-БИОГРАФИЧЕСКАЯ ПРОЗА / ХРОНОТОП ВРЕМЕНИ / ХРОНОТОП ПРОСТРАНСТВА / ЖАНРОВЫЕ МОДИФИКАЦИИ / СОЦИАЛЬНО-БЫТОВЫЕ МОТИВЫ / ИНТИМНО-КАМЕРНЫЕ МОТИВЫ / ИДИЛЛИЧЕСКИЙ ХРОНОС / БИОГРАФИЧЕСКИЙ ХРОНОС

Аннотация научной статьи по языкознанию и литературоведению, автор научной работы — Антюхов А. В., Антюхова С. Ю.

В статье на примере произведений С.Н. Глинки, Г.С. Винского, Г.И. Добрынина и А.Т. Болотова рассматривается типология хронотопа мемуарно-биографической прозы. В качестве критериев, позволяющих выделить различные модификации, применяются категории пространства и времени, мотивика.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Текст научной работы на тему «Время и пространство в мемуарно-автобиографической прозе»

УДК - 882 (09) +809

ВРЕМЯ И ПРОСТРАНСТВО В МЕМУАРНО-АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЙ ПРОЗЕ

A.B. Антюхов, С.Ю. Антюхова

В статье на примере произведений С.Н. Глинки, Г.С. Винского, Г.И. Добрынина и А.Т. Болотова рассматривается типология хронотопа мемуарно-биографической прозы. В качестве критериев, позволяющих выделить различные модификации, применяются категории пространства и времени, мотивика.

Ключевые слова: мемуарно-биографическая проза, хронотоп времени, хронотоп пространства, жанровые модификации, социально-бытовые мотивы, интимно-камерные мотивы, идиллический хронос, биографический хронос.

Методологически важными для изучения пространственно-временных отношений в автобиографических мемуарах XVIII века можно считать следующие принципы: вопрос об истоках и модификациях жанра в предшествующие эпохи; освоение отдельных сторон времени и пространства, доступных на данном периоде исторического развития; объективирующая роль времени в жанре мемуаров.

М.М. Бахтин выделял два основных типа биографического ценностного сознания и оформления жизни. Первый он называл авантюрно-героическим и относил к эпохам Возрождения, «Бури и натиска», ницшеанству; второй - социально-бытовым (сентиментализм, отчасти реализм). В XVIII веке в России широко распространен в мемуарах первый тип биографического ценностного сознания (авантюрно-героический), тогда как второй только начинает себя реализовывать, что определило одну из главных черт нового зарождающегося жанра -внутреннюю полемичность. Зарождение социально-бытового типа биографического ценностного сознания связано с «разложением публичной жизни человека»[1, с.293] и реализуется как в новых жанровых модификациях, так и соответствующим им новой пространственно-временной организации.

В античной литературе, как отмечал Бахтин, «новые формы... еще не были выработаны» и в основном сводятся к модификациям «публично-риторических форм». При этом он выделяет три такие модификации. На наш взгляд, жанр автобиографических мемуаров XVIII века типологически восходит к приватно-камерной (или камерно-риторической) и стоической формам. Характеризуя данные модификации, Бахтин указывает на следующие ведущие черты: начинает раскрываться приватно-камерное самосознание человека, что связано с реализацией новых, отличных от публично-риторических (величие, сила, историческое значение, подвиг, слава и др.) ценностных ориентаций (добрая слава знакомых, близких; честность; чистота; счастье; удача; довольство; личные заслуги и др.). В окружающий мир человека входит пейзаж как предмет видения, многочисленные мелочи приватной жизни. Для третьего вида модификаций характерно новое отношение к себе самому, как называет Бахтин, - «самосознание одинокого человека» (исключение другой точки зрения на себя; значение Я - для себя), и как следствие резкое увеличение удельного веса событий интимно-мелочной жизни, тема личной смерти. Таковы, как считает Бахтин, исторические формы античной автобиографии, оказавшие громадное влияние как на жанровые модификации в европейской литературе, так и в русской мемуаристике XVIII века.

В русской мемуаристике XVIII века происходят процессы, отражающие взаимодействие в рамках жанра автобиографических мемуаров двух типов биографического ценностного самосознания: авантюрно-героический с его ориентацией на публичную внешность человека и социально-бытовой с его интимно-камерным аспектом. Однако в отличие от античной и средневековой литературы можно говорить о преобразовании двух типов ценностного самосознания в две ведущие жанровые тенденции. Это связано, прежде всего, с тем, что в биографических и автобиографических сочинениях русских писателей XVIII века авантюрно-героический и социально-бытовой подходы оказываются сущностной основой развивающейся концепции личности, и жанрового хронотопа. Следует отметить, что в русской мемуаристике, в отличие от европейской, эти процессы происходят позднее, лишь начиная с XVIII века, что, на наш взгляд, связано с растворением этикета в новых литературных явлениях XVI-XVII веков и его окончательным разрушением (как указывает Д.С. Лихачев) к началу XVIII века.

Охарактеризуем две сложившиеся жанровые тенденции. Для первой, назовем ее вслед за Бахтиным по превалирующему типу биографического самосознания, авантюрно-героической, характерно особое

биографическое время. Биографический хронос данного типа утверждает себя, самораскрывается лишь через обычную опору - время, связанное с судьбой государства, общества (общественное, государственное, публичное), имеющее отношение к развитию страны, судьбоносным решениям, вне его оно не существует. К данному жанровому типу относятся автобиографические записки С.Н. Глинки. С этой точки зрения интересно сравнить «Записки» С.Н. Глинки и «Записки Андрея Тимофеевича Болотова». «Я родился 1776 года июля 5-го дня. Смоленской губернии в Духовском или Духовщинском уезде, в селе Сутоках, в 8 верстах от Читова, родины бывшего шляхтича Потемкина, - начинает свое повествование С.Н. Глинка, - который под блистательным именем князя Таврического, гремел замыслами ума парящего...» Важно отметить, что, начиная в целом традиционно с момента рождения и в дальнейшем выдерживая принцип последовательно-хронологического повествования, автор биографический принцип рассказа о своей жизни соотносит (я - для себя) с жизнью другого человека (князя Потемкина Таврического). Налицо, безусловно, авторская концепция утвердить частную жизнь - биографическое время непубличной и негосударственной жизни - через внешний судьбоносный исторический хронос. Повествование о своей семье, о своем владении развивается параллельно с жизнеописанием князя Потемкина. Примечательны сами переходы от автобиографии к повествованию о жизни другого человека: «От великана обращаюсь к быту моему !»[2 с. 323]. Этот принцип характерен для «Записок» С.Н.Глинки в целом: «скромная» личность мемуариста проявляется лишь на фоне «великанов», людей судьбоносных для страны и истории (императрица Екатерина, граф Румянцев, фельдмаршал Кутузов, «столповой вельможа» двора Екатерины Л.А. Нарышкин и др.). Интересен аспект восприятия автобиографическим героем окружающего мира. Предмет видения, обстановки содержит примеры исторические: «Видел я сельский деревенский храм, где в течение девяносто лет курится жертва богу любви и милосердия. Прошумел около него вихрь вражеского нашествия, но в стенах его не коснулся ни святыни, ни утвари церковной..» [2 с. 318]. Герою важно подчеркнуть неразрушимость церкви не просто от времени текущего, а от времени судьбоносного, исторического, ускоренного вмешательством судьбоносных людей («вихрь вражеского нашествия», несущий в своей основе функцию уничтожения). Пространство, в котором существует автобиографический герой, тоже несет приметы исторические, отмеченные печатью судьбоносности: так, случайно увидев баню, он вспоминает, как когда-то родился Потемкин; описывая столбовую дорогу на Петербург, он повествует, что «по это дороге проезжал великолепный князь Потемкин то из Белоруссии, то из Смоленска. Бывало зимою в темно-зеленой бархатной бекеше с золотыми застежками и огромной шубе, легкой, как пух, мчится снедаемой жаждой власти Потемкин. У князя Таврического не было никакой оседлости. Не строил он замков, не разводил садов и зверинцев: дворец Таврический был даром Екатерины II, а у него своего домовитого приюта, не было нигде. Селением его было поморье Попта Эвксинского, заботы его были в древнем царстве Митридатовом, и он это царство принес России в дар бескровный. Чего не успели сделать века от покорения Казани и Астрахани, чего не успел Петр I, то один совершил этот великан своего времени. Он смирил и усмирил последнее гнездо владычества «монгольского» [2, с. 324].

Отметим особые функции хронотопа дороги в данном отрывке: это и временная вненаходимость событий, связанных с «великанами своего времени» (древнее царство Митридатово, покорение Казани и Астрахани), и пространственная протяженность. Важен и образ «мающегося», «не имеющего домовитого приюта Потемкина». Эти функции убыстренного публично-государственного времени в тексте встречаются неоднократно: «На все время и все на время. Молнией мелькают и слава побед, и слава писателей» [2, с. 325]. Автор мемуарных записок наряду с публично-государственным временем считает судьбоносным и время, «освеженное силой мысли», жизнеописание Н.И. Новикова, «далеко опередившего свой век изданием «Ведомостей московских», «Живописца» и искусным влиянием на умы некоторых вельмож, двигавшего вслед за собой общество и приучавшего мыслить среди роскошного и сладостного обаяния» [2, с. 235]. В «Записках» С.Н.Глинки повествуется о драматурге Княжнине, Озерове, Сумарокове и др. С ними связано восприятие течения времени как восприятие движения в веках мысли человеческой»[2, с. 374]. Интимно-камерный мир человека, по концепции автора мемуарных «Записок», не связан с категорией будущего времени. Автобиографический герой вспоминает, как Ф.Г. Карин написал стихи, посвященные ему: «Младого Глинку зрим в лица сего чертах; /Сей юноша, блистающий ученьем,/ Умом и просвещеньем,/Поэт, и пламень льет в стихах./Что ж будет в зрелых он летах? Я подписал под стихами: Ничто» [2, с. 363].

С чем бы ни была связана подпись «Ничто»: с той мыслью, что со смертью все превращается в прах, ничто; или автобиографический герой отрицает, что его жизнь будет иметь важное значение для общества, государства, но необходимо отметить следующее: черты интимно-камерного мира, перечисленные в стихотворении безотносительно к «публичной внешности» человека, не имеют координат во временном измерении для автобиографического героя.

В мемуарных записках С.Н. Глинки прослеживается движение, изменения в характере автобиографического героя: «А вот по каким степеням шел я, так сказать, от прежнего самого себя к другому себе» [2, с. 340]. М.М. Бахтин отмечал, что автобиографическое время в античной

литературе специфично: «Это время раскрытия характера, но отнюдь не время становления и роста человека. Сама историческая действительность, в которой совершается раскрытие характера, служит только средою этого раскрытия, дает поводы для проявления характера в поступках и в словах, но лишена определяющего внимания на сам характер, не формирует, не создает его, а лишь актуализирует его» [1, с. 292]. В применении к русской мемуаристке XVIII века можно говорить о времени раскрытия и становления характера, так как это воспринимается самопознанием личности, становится организующим ее моментом. От «прежнего себя» к «другому себе» - этот процесс важен для разграничения автора и автобиографического героя. Автор относится к герою мемуаров постоянно как к другому себе, поэтому значение мемуаров «я - для - себя» находится в сфере изменения, развития. В этом плане характер этого движения определяется превращением «я - для - себя» в «другого себя», осознание «другого себя» снова как «я - для - себя», и так далее.

Такое стремительное изменение характера для автора мемуаров, безусловно, связано с ощущением смены эпох, разительным контрастом времени, особенно на стыке столетий: «Быстрыми сновидениями слетали с лица земли и с поприща политического мелкие события и затеи мелкого восемнадцатого столетия и быстрыми шагами, как провидение невидимое, выступал исполинский разгром Франции» [1, с. 291].

Отправной точкой развития характера автобиографического героя является разрушение идиллического хронотопа, связанного с интимно-камерным миром: «На многих челах померкла свежесть корон, для многих пышностей ударял час роковой, час могильный! Между тем, хотя я жил инев Аркадии, но беспечность аркадская убаюкивала отроческие мои лета, ивто же время и для меня готовился перелом и переворот в тесном объеме умственной моей области» [2, с. 340].

Для приведенной цитаты характерно ощущение «себя прежнего» как «себя другого». «Я -для - себя», самосознание героя здесь выступает, прежде всего, в знании его о готовящемся переломе и осознании этого перелома как необходимого по отношению к дальнейшей жизни и в соединении идиллического хронотопа (аркадская обстановка) с историческим (час роковой исторических катаклизмов). Эта одновременность зафиксирована и подчеркнута самосознанием героя (между тем), однако, эта одновременность существования идиллического и исторического хронотопа зафиксирована сознанием «себя другого» и отражает, прежде всего, его саморазвитие, тогда как сознание «себя прежнего» для этого восприятия закрыто. Рассмотрены еще примеры соединения идиллического хронотопа с хронотопом историческим, отражающим публичную овнешненность человека: «Петр Петрович Фромандье, инспектор наш, позвал в комнаты свои меня и брата моего Николая.

- Вот приезжий из Смоленска, - сказал Фромандье, - он хорошо знаком с батюшкою и матушкою вашею.

Мы спросили, здоровы ли наши родители.

- Здоровы, - отвечал он, - и прислали вам письмо и гостинец.

Мы взяли письмо и стали читать. Тут ручьи слез брызнули из глаз отца нашего, и мы, бросаясь в объятия нашего родителя, плакали и кричали:

«Батюшка? Батюшка!»

Припомню здесь и то, что было тогда в родном моем городе Смоленске, 1797 года, Екатерина вторично посетила его. Князь Таврический был сделан в то время главным начальником войск и флота. Граф Румянцев возвратился тогда к войску...» [2, с. 340]

Одной из главных черт идиллического хронотопа является прикрепленность человека к родному уголку, семье, близким, поэтому так и переживают герои, когда получают «весточку» из родных мест от родителей. Бросается в глаза определенная нелогичность описанной сцены: приезжий из Смоленска привозит письмо братьям, рассказывает им о здоровье родителей, передает гостинцы, и вдруг: «.мы бросились в объятия родителя нашего, плакали и кричали. » [2, с. 340]. Читателю не понятно, откуда взялся батюшка? То ли это приезжий, но ведь он рассказал им о здоровье родителей, почему же он не был сразу узнан детьми? Очевидно, что камерно-интимный мир человека, определенный идиллическим хронотопом, находится в мемуарных записках вне конкретного времени, летоисчисления; отсюда как закономерность возникает и логическая путаница естественного хода развития событий. Неслучайно, вспомним, автобиографический герой называет местность, где он проводит детство, Аркадией (райская, счастливая страна с патриархальной простотой нравов, с почти неощущаемым течением времени). Важно отметить и то, что не указывается никаких временных ориентиров, перечисляется лишь последовательность действий (позвал, сказал, спросили, взяли, стали читать, брызнули, плакали, кричали) в эмоциональной, чувственной градации. Однако это восприятие уже оценивается как сознание «себя другого» и включается во время историческое, происходившее одновременно с этими событиями. Указывается конкретный год (1797), автор припоминает и происходящие дела государственной важности - посещение Екатериной Смоленска и т.д. Таким

образом, можно отметить движение времени в раскрытии характера: от вневременной доминанты идиллического хронотопа до конкретного летоисчисления времени событийно-исторического, характеризующего «публичную овнешненность человека».

Такое движение хронотопа определяет жанровую доминанту построения «Записок» С.Н. Глинки. Вот, к примеру, по какому принципу вводится в текст повествования лицо, частное, не выполняющее функции публичной овнешненности: «В корпусе служил военным инспектором тот Де Рибас, о котором Суворов говорил, что его и Кутузов не обманет. Каким образом поступил он в числе нужных людей под знамена князя Таврического, об этом будет после, а здесь упомяну о том, что называли причудами Потемкина, и кто объяснит мне эту загадку?» [2, с. 34].

Упоминаемый как частное лицо Де Рибас подвергается публичной овнешненности -вписывается в систему государственных, исторических, судьбоносных отношений, причем это происходит путем троекратного усиления, за счет сращения с именами Суворова, Кутузова, Потемкина, после чего следует рассказ о «причудах князя Таврического», а Де Рибас автором временно оставляется в стороне. Публичная овнешненность всегда важна и принадлежит протекающему настоящему, тогда как то, что нуждается в доказательстве в принадлежности к публичной овнешненности, может быть рассказано после и принадлежит к настоящему, текущему, неважному. Разрушение идиллического хронотопа автобиографического героя не означает, что он перестает воспринимать пейзаж родных мест или теряет привязанность к родному уголку. Происходит соотнесение малой родины с другими категориями.

Идиллический хронотоп необходимо соотнести с такими понятиями, как «тихое» счастье, удовольствие, блаженство, ощущение привязанности лишь к данному месту: «Родина моя теперь в постороннем владении, но я видел следы праотцев моих; я видел липы, вязы и дубы, насажденные рукою моего прадеда...Я видел под сенью сих дерев, осенявших некогда юными и роскошными ветвями своими кружки пировавших друзей и родных, а теперь грустно, уныло отживающих в одиночестве безмолвном. Я сидел под ними, вслушивался в минувшее и вспоминал.» [2, с. 317]. Идиллический хронотоп, постоянно соотносящийся с настоящим, текущим, переходящий в него из прошлого, в воспоминаниях автобиографического героя связан с прошедшем временем, исчезает из реального мира, оставаясь лишь в воспоминаниях. Для мемуаров с ведущей героико-авантюрной жанровой тенденцией пейзаж не отражает лишь интимно-камерный мир героя, он всегда открыт для мира исторического, является неотъемлемой частью публичной овнешненности. Описывая в XI главе возвращение трех братьев в родные места, автор рисует великолепные картины природы: «А за заставой, под ясным, голубым небосклоном мелькнули в глазах моих и рощи, и поля, и луга, и долины, блиставшие изумрудами, и яхонтами, и топазами.». И буквально тут же внимание автобиографического героя переключается на рассказы старых служивых о военных баталиях. Причем, переход от интимно-камерного настроения к героическим рассказам логически не оправдан, да это и неважно для автора. Любое проявление публично-государственной овнешненности, уловленное автором, без промедления должно быть зафиксировано, независимо от того, о чем ранее шла речь.

Определяя скрытую пружину, дающую всему движение, развитие автор пишет: «Екатерина все оживляла, всему давала ход» [2, с. 352]. Императрица под пером мемуариста превращается в символ публично-государственной овнешненности, с которым связывается историческое время.

Функции пейзажа, соотносясь с рассказами о военных баталиях, приобретают значение таких категорий, как подвиг, слава во имя Родины.

Необходимо отметить постоянно присутствующий в тексте мемуаров мотив движения. Он передается через смену пейзажей, различных предметов видений, свободно сменяющих тему повествования; развитие характера автобиографического героя; свободное перемещение автора от настоящего к прошлому и обратно; пространственной расширенности происходящего и, наконец, хронотопа дороги. Этот хронотоп связан и с описанием столбовой дороги, проходящей через малую родину (село под Смоленском) в Петербург, и с переездом героя с места на место. Постепенно в тексте закрепляется за ним символико-образная знаковость, обозначающая жизненный путь человека: «Из нас, трех братьев, один я остался на шатких колеях нашего мира, так часто и в таких различных объемах кружащегося без мира» [2, с. 382].

В мемуарных записках С.Н. Глинки ощущается присутствие другой жанровой тенденции -социально-бытовой, связанной, как уже отмечалось, с интимно-камерным миром автобиографического героя. Безусловно, данная жанровая тенденция находится в прямой зависимости с героико-авантюрной. Однако проявляется ряд тем, определяющих специфику ее жанрового содержания. Прежде всего, это тема смерти. В том плане, в котором она встречается в мемуарных записках, она могла бы быть осмыслена и заключена в рамки публично-государственной овнешненности. Во-первых, описана смерть частного человека, не

состыкующегося с историческим временем, во-вторых, это смерть родного брата, что объективно замыкает ее в рамки интимно-камерного переживания. Так или иначе, самосознание автобиографического героя воспринимает эту утрату в узких рамках я - для - себя и своей семьи: «Милый брат и сопитомец! Не стану оплакивать ранней твоей кончины, ты многого не испытал, не боролся не с собственным своим сердцем, ни с превратностями судьбы, и не испытал ты и горестного гонения страстей человеческих. Брат мой был моложе меня годом и питал в душе чувствительность добродетели. Никогда не огорчал он меня, но я в стенах корпуса огорчал его иногда упреками за пренебрежение французского языка» [2, с. 387]. Однако даже в этом своеобразном некрологе ощущается попытка вырваться за пределы интимно-камерного микромира.

Автобиографический герой указывает: «Я мечтал, а он рассуждал. Постоянное чтение истории сблизило с ним предварительный опыт. Я смотрел на все сквозь лучи радужные; взгляд его на общество был верный, но не порицательный» [2, с. 391].

Автобиографический герой, говоря о неопытности и чувствительной добродетели умершего брата, лишь жалеет о нем, об утрате, медитируя на чувстве скорби, печали. В заслугу же умершему поставлены и осмыслены, прежде всего, функции публично-государственного человека (чтение истории, верный взгляд на общество).

Таким образом, можно говорить об особой героико-авантюрной жанровой тенденции, определяющей специфику хронотопа в «Записках» С.Н. Глинки.

Между тем, повествование «Записок Андрея Тимофеевича Болотова», мемуаров

Г. Добрынина, Г. Винского построено, прежде всего, под влиянием социально-бытовой жанровой тенденции, что ведет к реализации качественно другого хонотопа. Первое, что обращает внимание, - это осознание авторами своей жизни, как бы на обочине истории. Как пишет автобиографический герой «Записок Андрея Тимофеевича Болотова»: «.жизнь моя не такова славна, чтоб стоила описания, и что в течение оной не случилось со мною никаких чрезвычайных, редкихпроисшествий...» [3, с. 10].

Интимно-камерный мир без опоры на историческое время, еще не признается самосознанием человека в качестве неотъемлемой и полноправной части макрокосмоса, отсюда и следуют подобного рода оговорки. Как традиция публично-государственной овнешненности человека может быть воспринята и оговорка автора, что начнет он, прежде всего, с памяти о потомках. Однако важна сама историческая личность писавшего - человека не знатного и не богатого, что позволяет избежать выхода на героико-авантюрную жанровую тенденцию: «Что касается до истории и до дел наших предков, то равномерно имел я о том очень малое и недостаточное сведение. Итак, все известное об них стоит только в некоторых словесных преданиях, да и то очень несовершенных и темных. Знатных и отменно прославившихся людей не было между ними. Не хочу я тем хвастать, а неугодно было также судьбе одарить их и знаменитыми достатками и преподать им случай по примеру прочих приобрести себе богатство, но он были дворяне недостаточные и незнаменитые» [3, с. 12]. В «Записках» Болотова подчеркивается неясность всего имеющего отношение к публично-государственной овнешненности (недостаточность, незнаменитость), история словно проходит мимо потомков Болотова.

Эти мотивы усугубляются в мемуарах Г. Винского и Г. Добрынина. Это связано, прежде всего, с тем, что в мемуарах отражено одиночество осознанное, фиксирующееся самосознанием как форма существования человека. Как указывал М.М. Бахтин, характеризуя зарождение данного типа в античной литературе: «Это новое отношение к себе самому, к собственному «я», без свидетелей, без предоставления права голоса «третьему», кто бы он ни был. Самосознание одинокого человека ищет здесь опору и высшую судебную инстанцию в себе самом и непосредственно в идейной сфере философии» [1, с. 296]. Однако, по мнению Бахтина, этот тип автобиографии в античной литературе новой формы для выражения одинокого самосознания не выработан, остался в рамках публично-исторических.

В русской мемуаристике можно ставить вопрос о существовании особого жанра, вслед за М. Бахтиным, назовем его стоическим.

Укажем оптимальные конститутивные моменты нового жанра: увеличение веса интимно-личной жизни в мемуарах (причем значимых лишь для этого человека и не соотнесенных самосознанием автобиографического героя с публично-государственной сферой), осознание значения и важности своего времени и событий, прежде всего, своей жизни, возникновение особого жанрового содержания - мотивы смерти, бренность жизни, описание младенчества (как особого состояния, вызывающего эстетические переживания у автобиографического героя) и др., создание собственной философии жизни, полемичность и оспариваемость других точек зрения; декларация и осознание своего одиночества в мире как жизненная и эстетическая позиция

автобиографического героя.

Под влиянием вышеуказанного, происходит изменение специфики хронотопа в мемуарах Г. Добрынина и Г. Винского. Обращает на себя внимание само название записок этих двух авторов, утверждающих правомерность частного взгляда со стороны на происходящие в стране события; взгляда через призму собственной судьбы, собственной биографии. Такой подход окончательно не утвердился в русской мемуаристике XVIII века, что обусловливает особую ценность записок Винского и Добрынина. Оба произведения начинаются с обоснования собственного взгляда на происходящее как взгляда частного лица (причем, если Болотов сводит эту оговорку к рассуждениям об интересном - неинтересном для читателя, то в «Истинном повествовании» и «Моем времени» обоснование осознанно полемично): «Я знаю самого себя лучше всего, так вот мой предмет: МОЕ ВРЕМЯ. Заглавие, однако, принадлежит венценосному сочинителю - тебя с первого шага оговорят. Порфирородный жил в свое время; я живу, имею мое, итак каждому свое. Я хочу писать мою жизнь, и какие мне памятны важнейшие, случившиеся в течение оной происшествия» [4, с. 2]. Отмеченная структурная особенность записок -полемичность - связана с утверждением в мемуарах интимно-личного, частного взгляда. Человек в мемуарах Винского сознательно уходит на «обочину истории», противопоставляя свое самосознание «громким подвигам витязей, славе владык, бедствиям народным» - публичному, государственному сознанию, утверждая самостоятельность и неслиянность частной жизни отдельного человека и исторических событий, непосредственно с ней не связанных.

Для мемуаров Г.Добрынина и Г. Винского характерны восприятие и фиксация самосознанием героев, особых моментов временного отрезка жизни. Одним из таких зафиксированных и выделенных самосознанием временных моментов является «начальное» время, время, связанное с рождением человека. Винский, обращаясь к роману Л. Стерна «Жизнь и убеждения Тристама Шанди», вводит в текст мемуаров реминисценцию из этого романа, оказывающуюся лейтмотивной для «начального» времени: «Остроумный Шанди от одного неосторожного и не в пору сделанного вопроса: «Заведены ли часы?» выводит самое глубокомысленное умствование о значении, рождении и следствиях от того на всю жизнь человека» [4, с. 4]. Эта реминисценция является ключевой для понимания одного из первых эпизодов из мемуаров писателя: «Скажи, душа моя, - промолвила моя матушка, - не забыл ли ты завести часы? -Бог мой, - воскликнул отец, стараясь в то же время умерить голос, - я убежден, что еще ни одна женщина, с тех пор как мир стоит, не отвлекала человека таким дурацким вопросом» [4, с. 155]. Время рождения или начальное время определяет нрав и характер человека, появившегося на свет: «Так, шандеизм может, при тщательном розыскании, развязывать запутанные узлы и по нему же «дети порочной любви редко бывают добрыми существами, сын же распутных не может быть иное, как изверг» [4, с. 5]. Еще одна черта начального времени - синтез, квинтэссенция закономерностей предшествующих жизни родителей, передающейся рожденному. «Начальное» время судьбоносно, именно оно определяет дальнейшую судьбу человека. Это хронотоп зарождения нового и другого самосознания. Реминисценция из романа Л. Стерна, обыгранная Винским в вопросе отца «заведены ли часы?», несет на себе функцию подтекста: отсчет времени новой жизни, и одновременно определения ее сущностной значимости (по шандеизму, неуместно заданный вопрос матерью, вызвавший раздражение отца, при зачатии скажется на характере ребенка). «Начальное» время, таким образом, выражается, прежде всего, через слово автора о еще не совершившемся действии, но уже предполагаемо судьбоопределяющем.

Летоисчисление этого «начального» хроноса лишь соотносит его с текущим временем других людей и, в частности, родителей: «Отец Степан Акимович Винский, юноша 21 года, женился по взаимной сердечной склонности на матери моей, 16-ти летней отроковице Марфе Артемьевне Пискарёвской, и их счастливый союз Бог на десятом месяце благословил мною» [4, с. 1].

Внутреннее движение записок Г. Винского - это постепенное осознание героем своего одиночества, постепенное превращение в исповедь одинокого самосознания. Сначала автобиографический герой оказывается социально выключенным - он посажен по клевете в тюрьму. Интересно отметить, что первые эпизоды, повествующие о заключении, рассказывают лишь о событиях, когда героя мемуаров вызывают из камеры на допросы, очные ставки, свидания. Он не отделяет себя от других, проходящих по этому делу: «Все, однако, что мы ни думали о себе частно или заключали совокупно, ни мало не переменяя нашего положения, заставляло с терпением ожидать будущего»[4,с. 51]. Однако несправедливое наказание, ссылка невинного дает толчок выходу самосознания героя, воспринимающего и фиксирующего свое одиночество в мире: «Странным, может быть, покажется читателю, что я со вторичного моего из Малоросии выезда ни единожды не упомянул о моих родственниках. Вина сего молчания - неимение ничего важного по сей части к сообщению: я стал как бы чужой моим родным»[4, с. 62]. Это одна из форм выражения одинокого самосознания: утрата родственных связей, обособление своего хронотопа от хронотопа

других людей. Самосознание героя постоянно фиксирует его глубокое одиночество: «.вечное мое напоминание о тебе, почтеннейший и любезнейший друг Петр Иванович Чичагов. В тебе я потерял одного совершенно моего единомышленника, сострадательного друга, честного и с обширными знаниями человека»; «Нет ни единой души, которую понимала бы моя, ни единого сердца, которое билось бы для моего» [4, с. 131]. И последний аккорд - смерть супруги автобиографического героя: «Описывая мою горесть, как давно пошедшее, не поставлю нужным, скажу только, что она была точно искренна, и что сожаление о сей моей потере никогда не выходило из моего сердца. Жизнь моя после сея эпохи, хотя нельзя сказать, чтобы хуже была прежней, но, признаться должен, что с покойную подругою она была несравненно лучше; теперь же, когда я уже стал стар и дряхли когда предел мой у меня в виду, я каждодневно ее воспоминаю, ибо чувствую, что одна только добрая жена быть могла бы, в сие роковое время, истинным моим попечителем, утешителем.» [4, с. 141].

Последняя оценка - «роковое время» - характерна для самосознания одинокого человека, оно превалирует в его хронотопе: отсутствие дома как конкретного пространства, где автобиографический герой ощущал бы себя спокойным, умиротворенным; где все окружающее приобрело для него смысл (он скитается по усадьбам помещиков, находясь в ссылке, и занимается воспитанием их детей), уход в прошлое, обостренное ощущение бренности жизни и своего приближающегося «предела» заставляют героя чувствовать бессмысленность пространственно-временного измерения жизни: «Из благости за такую милость, почитая ее несомненною, последний год моего житья в сем доме, я могу сказать, что точно не жалел себя самого, стараясь всеми силами удовлетворить детскую горячность к учению. Не редко 12 часов в сутки я сидел, как осужденныц, переходил от перевода к истории, от нее к автору, к сочинению, и пр. и пр. Живучи в сем доме, особенно после кончины моей жены, множество я имел странных приключений, которые описывать не поставлю, однако, нужным: ибо оне растянули бы только мое повествование» [4, с. 143]. Жизнь, теряющая смысл, ценность самосознания, движение мысли (здесь оно выражается в стремлении к «учению») заставляет оборвать автобиографического героя свое повествование, хотя «имел множество странных приключений», но для одинокого самосознания они не важны, так как вписаны автобиографическим героем силой мысли в общефилософское, пессимистическое восприятие жизни.

Сложное взаимодействие и соотношение различных временных пластов повествования характерно для автобиографических записок Г.И. Добрынина. Созданные в последние десятилетия XVIII века, они отразили необычайно насыщенный с точки зрения истории период жизни русского общества, охватывающий промежуток времени более чем полустолетие.

Повествование Добрынина начинается словами «В бездне безначального и бесконечного времени, пред рассветом, уже был 20-й день марта 1752 года <.> я родился.» [5, с. 3]. По мысли автора, человек становится человеком, пробиваясь через «безначальность» и «бесконечность» к осознанию начала и конца своей жизни. Эти философские понятия «жизненачала» и «жизнеконца» становится основополагающими для мироощущения Добрынина: гармония мира как бы определена чередованием начала и конца; хаос и ужас связан с временной вечностью - «безначалием и бесконечностью».

Наблюдая разрушенную церковь в селе Крестове Карачевского уезда, герой «Истинного повествования» замечает разрушение рукотворного временным: «Крыша церкви сгнила, вырезанный искусною рукою иконостас <.> уже сгнил и осыпался.» [5 с. 20]. И только железо и камень противостоят натиску времени «.но стен ничего не коснулось <.> железные в окнах решетки сработаны наилучшим образом» [5, с. 20]. Автобиографический герой стремиться уловить в бездне «бесконечного и безначального времени» повторяемость, осмыслить ход природной жизни. Мотив разрушения, гибели родного угла заставляет героя повествований острее чувствовать круговорот жизни, взаимосвязанность рождения и смерти, созидания и разрушения. Но к моменту создания «Истинного повествования» автобиографический герой еще относительно молод. Вот почему жизнеутверждающие идеи в его записках все же доминируют. Не случайно среди разрушения и запустения он слышит не только свист и глухой вой ветра, раздававшийся в церкви, но и беспрерывное пение воробьев и ласточек, «кои от давних времен наследственно вьют там гнезда» [5, с. 20].

Образ времени представлен в записках Добрынина зримо. Особенно это характерно для первой части жизнеописания: «.время пробежало к вечеру на куртаге, в карете, заложенной бесчисленными минутами, в препровождении несчетного числа жребиев человеческих, кои все меж собою столько ж различествовали, как и человеки, - кроме самого времени, которое сидело важно и постоянно, что переменяя непременно и беспрерывно все, само казалось презирало перемены» [5, с. 14].

Психология героя представлена в особой системе хронотопных координат, одной из особенностей которой является постоянно изменяющееся представление автобиографического героя о времени, сознательно подчеркиваемое автором. Если в первой части автобиографический герой не

чувствует стремительного бега времени, перемены происходящие в жизни воспринимаются им как естественное изменение хода событий, то ощущение приближающейся смерти в третьей части записок заставляет повествователя чувствовать себя несомым бурным временным потоком, воспринимать время в его взаимоисключающих противоречиях : «Вся моя протекшая жизнь и служба - похожа на участь того пловца, который лишь только приближается к желаемому пристанищу и - бурная погода отбивает его паки в море, волнами обуреваемое» [5, с. 333].

Символическое выражение времени первой и третьей частей построено на своеобразном контрасте «жизненачала» и «жизнеконца»: «Бессмертное! - непрерывно умирающее! Животворящее! - умертвляющее. Неосязаемое - ощущаемое. Недвижущееся! - скоробегущее!» [5 с. 333]. Хронотоп второй и третьей части автобиографии Добрынина - время, выбивающееся из привычных рамок, привычного хода. Все чаще автобиографический герой обращается к мысли о «непрочности » человеческой жизни перед лицом смерти : «Бедное и бедствующее творение человек! Сама жизнь кажется ему неограниченной временем: но в самом деле, одна уже во мрачный ужас обличенная смерть достаточна его просветить, что обитаемый нами шар не имеет ничего прочного!» [5, с. 139]. Финальная часть повествования проникнута мотивом ожидания собственной смерти : «Следовательно, мне теперь остается ожидать только деревянного креста на могилу, которую я завещаю загладить так, чтоб видов ее не осталось» [5, с. 316]. Желание автобиографического героя сровнять могильный холм с землей, оставив лишь крест, свидетельствует о своеобразной перестройке в его символико-личностном восприятии мира. В данном случае, крест - символ христианского завершения жизненного пути героя.

От рождения в болях и муках матери к осознанию собственных бед и несчастий - таков путь, который проходит человек в своей земной жизни. Таков и тот своеобразный итог, к которому подводит своего читателя повествователь. На этой грустной ноте и заканчиваются автобиографические записки Г.И. Добрынина.

Проанализированные жанровые тенденции, специфика хронотопа позволяет говорить о двух взаимопротивоположных путях в развитии мемуарного жанра в XVIII столетии.

In the article on the example of N.G. Glinka, G. Vinsky, G. Dobrynin and A. Bolotov s literary works the typology of genre form of the memoir -biographical prose is examined. The categories of space and time motivicity, conception of personality are taken as the criteria allowing to single ont different modifications. The key words: memoir-biographical prose, chronotop of time, chronotop of space, genre modifications, life motifs, intimate-chamber motifs, idyllic chronos, biographical chronos.

Список литературы

1Бахтин M.M. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975.

2.Глинка С.Н. Записки // Русские мемуары. Избранные страницы. XVIII век. М., 1988.

3Болотов А.Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные им самим для своих потомков// Русские мемуары. Избранные страницы. XVIII век. М., 1988.

4.Винский Г.С. Мое время. Записки. СПб., 1914.

5.Добрынин Г.И. Истинное повествование, или жизнь Гавриила Добрынина, им самим описанная в Могилеве и Витебске. СПб., 1971.

Об авторе

Антюхов A.B. - ректор, доктор филологических наук, профессор Брянского государственного университета имени академика И.Г. Петровского, brgu@mail.ru.

Антюхова С.Ю. - кандидат филологических наук, доцент Брянского государственного университета имени академика И.Г. nerpoBCKoro,brgu@mail.ru.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.