CC BY
195
ВОЗВРАЩАЯСЬ К «ДВЕНАДЦАТИ» АЛЕКСАНДРА БЛОКА
Филиппова Юлия Геннадьевна
аспирант кафедры гуманитарных дисциплин, преподаватель кафедры этномузыкологии Саратовской государственной консерватории (академии)
им. Л.В. Собинова, г. Саратов E-mail: philippova-julia@mail. ru
COMING BACK TO "TWELVE" ALEXANDERS OF THE BLOCK
Filipova Yuliya
the graduate student of chair of humanitarian disciplines, the teacher of chair of an
etnomuzykological of the Saratov state conservatory (academy) ofL. V. Sobinov,
Saratov
АННОТАЦИЯ
В статье представлен подробный анализ поэмы А. Блока «Двенадцать» с точки зрения её принадлежности к выдающимся образцам эпохи «серебряного века» в её заключительной фазе. Особо отмечается удивительная лаконичность блоковского поэтического языка, тонко сочетающаяся с богатством палитры средств художественной выразительности и символичностью образов. Многозначно-сложный мир поэзии А. Блока предстаёт в исключительно масштабном изложении первой революционной поэмы зарождающейся страны Советов.
ABSTRACT
The detailed analysis of the poem of A. Blok «Twelve» is presented in article from the point of view of its belonging to outstanding samples of an era of "silver age" in its final phase. Surprising laconicism of blocks-sky poetic diction is especially noted, is thin being combined with richness of a palette of means of art expressiveness and symbolical character of images. The multiple-valued and difficult world of poetry of A. Blok appears in exclusively large-scale statement of the first revolutionary poem of the arising country of Councils.
Ключевые слова: музыка времени; обломки империи; «антипоэтика»; исторические параллели; метафоричность языка; евангельская символика.
Keywords: time music; empire fragments; "anti-poetics"; parallels in history; metaphoricalness of language; evangelical symbolics.
Последний период творчества одного из самых ярких представителей «серебряного века» русской поэзии был ознаменован событиями, круто изменившими жизнь страны и судьбы её граждан. Сразу после свершившегося октябрьского переворота Александр Блок (1880—1921), в чём-то подобно В. Маяковскому, (по крайней мере, на первых порах) безусловно принимает революцию. Принимает как закономерную необходимость («Страшно, сладко, неизбежно, надо // Мне — бросаться в многопенный вал... ») и даже не без радости.
В этот недолгий по времени период энтузиазма и больших ожиданий Блок в статье «Интеллигенция и революция» (1918) буквально заклинал: «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием — слушайте Революцию. Переделать всё. Устроить так, чтобы всё стало новым, чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная жизнь стала справедливой, чистой, весёлой и прекрасной жизнью».
Сам он, создавая поэму «Двенадцать» (1918), с исключительным напряжением, полагаясь, прежде всего, на интуицию, вслушивался в музыку времени, что позже вспоминал как нечто почти трансцендентное : «Я в
последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе девятьсот седьмого или в марте девятьсот четырнадцатого. Во время и после окончания «Двенадцати» я несколько дней ощущал физически, слухом большой шум вокруг, шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира)» [6, c. 226].
Несравненный подъем творящего духа и редкостный прилив вдохновения своим результатом имели то, что поэма, в основном, была написана в течение двух дней. Блок считал её вершиной своего творчества. «"Двенадцать" — какие бы они ни были — это лучшее что я написал. Потому что тогда я жил
современностью» [1, с. 388]. И, закончив поэму, он единственный раз в жизни позволил себе сказать: «Сегодня я — гений» [1, с. 387].
Для начинавшей свой отсчёт советской словесности это была первая поэма о Революции; как никакое другое литературное произведение того времени, она вызвала необычайно бурный резонанс и, по разным причинам, невероятную разноголосицу мнений - от безоговорочного восхищения до ненависти. Кроме того, сам по себе сложный, многозначный художественный мир «Двенадцати» вызывал неоднозначные оценки. В. Маяковский в 1921 году резюмировал возникшую тогда полемику так: «Одни прочли в этой поэме сатиру на Революцию, другие — славу ей» [3, с. 22].
Только в одном поэма «Двенадцать», пожалуй, однозначна — в своей колористической гамме. Используются всего два цвета: только чёрное и белое, чёрным по белому. Эту «графику» определяет первая строфа: «Чёрный вечер.//Белый снег».
«Чёрный вечер», «белый снег» и валящий с ног «ветер хлёсткий» да ещё вьюга и прохватывающий до костей мороз — таковы природные факторы -символы, деятельно участвующие в формировании сметающей всё на своём пути стихии. Её главными жертвами становятся «обломки империи»: стонущая старушка, «писатеяъ^ития», «товарищ поп», «барышня в каракуле» и так далее — несть числа тем, кто в одночасье оказались ненужным старьём. Пропевая ему отходную («поздний вечер», «чёрный вечер»), поэт словно хоронит вместе с ним и старый город, над которым распласталось «чёрное, чёрное небо». Таким виделся «конец Санкт-Петербурга», и если центральным сквозным образом поэмы являются двенадцать (революционный народ), то побочным сквозным контробразом — буржуй как олицетворение уходящего старого мира (разумеется, это символы, нарицательные обозначения).
Столь уничтожающей характеристикой недавних «хозяев жизни» отмечена абсолютно однозначная позиция автора по отношению к тем, кого наконец -то настигло так многократно предрекаемое им возмездие. Рука об руку с едким авторским сарказмом фигурирует то насмешливо -пренебрежительное, что
вкладывается в уста двенадцати (см. в последней главе: «Старый мир, как пёс паршивый, //Провались — поколочу!»).
Все сцены, обрисованные в поэме, происходят на петроградской улице. Единственное конкретизирующее указание содержится в квази-цитате из популярной песни: «Не слышно шуму городского, // Над невской башней тишина... » (подразумевается башня на здании Городской думы на Невском проспекте). Это концентрированное пространство вбирает в себя как локализованное, частное, единичное, так и глобальное, всеобщее, в чём-то надвремеиное {«Ветер, ветер — // На всём Божьем свете», «Мы на горе всем буржуям //Мировой пожар раздуем»).
И во всём остальном поэма построена на всякого рода антитезах и резких контрастах. Допустим, сплошь и рядом соседствуют воинствующее безбожие и оглядка на Всевышнего: «Свобода, свобода, //Эх, эх, без креста», «Пальнём-ка пулей в Святую Русь» и тут же «Господи, благослови!». На этой основе строится свободный монтаж различных смыслов и настроений. Характерно в этом отношении завершение первой главы, где на кратком протяжении наблюдается целая цепь сюжетно-семантических перебивов (подборка текстов даётся с сокращениями). «Поздний вечер. //Пустеет улица. // Один бродяга // Сутулится, // Да свищет ветер... ». Или «Эй, бедняга! //Подходи — // Поцелуемся... », «Товарищ! Гляди //В оба!»
Пёстрая смесь разнообразных наслоений, порождённая стихией времени, находящегося в состоянии революционного взрыва, своим естественным следствием имеет «контрапункт» множества всевозможных голосов, отложившихся в звуковой ткани поэмы. Главный из них — голос народа, предстающего слитной массой, из которой выделен единственный характеристический типаж — Петруха. Это голос мужицкой, рабоче-крестьянской Революции, какой она изображена, например, в картине Б. Кустодиева «Большевик» (тот же 1918 год) или в поэзии Д. Бедного.
Блок отнюдь не идеализирует эту простонародную массу. Скажем, о мелькнувших в толпе Ваньке с Катькой поэт может отозваться в сугубо
ёрническом тоне: «Он в шинелишке солдатской //С физиономией дурацкой... », «Ах ты, Катя, моя Катя, // Толстоморденькая».
Изображая такой народ, Блок говорит языком улицы, и в сравнении с привычной для него стилистикой, эта сочная, живая, достоверная разговорная речь начисто лишена «литературности». В ней органично сплетаются свободный стих, частушка, интонации мещанского романса, патетическая лексика революционного лозунга. В обилии используются фольклорные элементы, в том числе откровенно песенные формы: «Как пошли наши ребята // В красной гвардии служить — //В красной гвардии служить — // Буйну голову сложить!»
В рамках своеобразной «антипоэтики» широко вводится нарочитое просторечие, включая обороты коверканной речи: «Разыгралась чтой-то вьюга, // Ой, вьюга, вьюга!», «Али руки не в крови.», «Утёк, подлец! Ужо постой... », «Уей керенки есть в чулке!».
Проникает сюда и хлёсткая, «скоромная», заведомо огрублённая лексика: «Аль, не вспомнила, холера?», «Шоколад "Миньон "жрала», «Ну, Ванька, сукин сын», «Лежи ты, падаль, на снегу!». И так далее.
Конечно же, в чём-то это дети блоковского «чёрного города». Можно согласиться и с тем, что опять-таки блоковский «страшный мир» наложил свой отпечаток на «сферу двенадцати, сгустившись в клубок тёмных и мстительных страстей Петрухи и его товарищей, помогавших ему в его кровавой расправе» [4, с. 141].
В атмосфере всеобщей смуты, разлома, развала и распада народ «Двенадцати» находится в полуанархическом брожении, из его недр мутной волной поднимается не только бунтарство и разгулявшаяся вольница. Всё смешалось в лагере «нового мира». Есть и такие, которым «На спину б надо бубновый туз!». Отсюда проявления самосуда, хищный оскал вседозволенности (этот криминальный след в черновиках поэмы отмечен строкой «Жило двенадцать разбойников»). Отсюда устрашающий разгул мародёрства и уголовщины. «Запирайте етажи, // Нынче будут грабежи! //
Отмыкайте погреба — // Гуляет нынче голытьба!». Или « Ужь я ножичком // Полосну, полосну!..//Выпью кровушку».
Не закрывая глаза на столь пугающие грани бушевания народной стихии, поэт основную причину происходящего объясняет следующим образом: «Злоба, грустная злоба //Кипит в груди.// Чёрная злоба, святая злоба... »
И остаётся только присоединиться к мнению, давно закрепившемуся в исследовательской литературе, что для Блока революция представляла пожар, поглощающий старый мир и являющийся оправданным возмездием за века народных унижений и нищенского существования.
В ситуации бурления стихийных сил, на повестку дня вставал вопрос наведения твёрдого порядка. Это могло исходить только от новой власти, имя которой обозначено в поэме со всей отчётливостью (« —Ох, большевики загонят в гроб!») и с употреблением соответствующей сопутствующей лексики обращения («Холодно, товарищи, холодно»). Опорой новой власти становятся красногвардейцы, от которых исходит пробуждающееся чувство ответственности, дисциплины, пролетарской организованности.
В завершающих главах поэмы закрепляется мысль о нарастающем упорядочении жизни, о постепенном утверждении дисциплины и сознательности. Уже в конце 10-й главы появляется строгая и чёткая призывная «формула» — перифраз заключительных строк рефрена «Варшавянки» («Марш, марш вперёд, рабочий народ»): «Вперёд, вперёд, вперёд, // Рабочий народ!». В 11-й главе важную нагрузку на себя берёт слово мерный: «В очи бьётся // Красный флаг // Раздаётся // Мерный шаг». Наконец, в 12-й главе дважды повторяется ключевое понятие державный («идут державным шагом»), несущее в себе веру автора в то, что эти люди смогут установить новую государственность.
И параллельно уже вызревает предощущение близящейся Гражданской войны: «Товарищ! Гляди // В оба!.. // Революционный держите шаг! // Неугомонный не дремлет враг!».
Звучащее в различных вариантах это тревожное предупреждение, вновь и вновь напоминает о грядущей опасности: «Вот — проснётся //Лютый враг... »
Одной из загадок поэмы «Двенадцать», на вопросы о которой не мог дать ясный ответ и сам Блок, была привнесённая в неё евангельская символика. Красногвардейские пикеты состояли из двенадцати человек, но в общем контексте произведения этот реальный факт переосмысливался в метафорической плоскости, и трактовка двенадцати как «апостолов Революции» пошла в ход сразу же после появления поэмы (её построение из 12 глав дополнительно укрепляло в правомерности подобной ассоциации).
Сложнее с образом Иисуса. Поэт ставит его во главе мятежных масс. Их авангард исполнен исключительной самоотверженности и безоглядного движения вперёд, он вроде бы совершенно не нуждается в поддержке небесных сил: «...И идут без имени святого // Все двенадцать — вдаль // Ко всему готовы, //Ничего не жаль... ».
Но интуиция подсказывала Блоку доводы иного рода. Что бы ни делалось на этом свете (даже под знаком Антихриста), во всём зримо или незримо присутствует рука Господа (пусть и попустительствующего). Каким бы путём ни шёл человек, рано или поздно он должен испытать необходимость в возвышающих и облагораживающих его началах, в том надсуетном и вечном, что несёт в себе подлинная духовность. И, наконец, аргумент, приводимый одним из самых авторитетных знатоков наследия поэта: «Блок сближал своё переломное время с эпохой раннего христианства, сопоставлял распад императорского Рима с концом царской России. Образ Христа послужил для Блока символом всеобщего обновления жизни, начатого русской революцией, и в таком значении появился в финале «Двенадцати». Это как бы наивысшая санкция делу Революции, какую нашёл поэт в том арсенале исторических и художественных образов, которым он владел» [5, с. 595]. Вот почему поэму венчают столь неожиданные и памятные строки. «...Так идут державным шагом, // Позади — голодный пёс, // Впереди — с кровавым флагом, // И за вьюгой невидим, // И от пули невредим, // Нежной поступью надвьюжной, //
Снежной россыпью жемчужной, // В белом венчике из роз — // Впереди — Исус Христос».
Напомним сказанное Александром Блоком о поэме «Двенадцать» — «это лучшее что я написал. Потому что тогда я жил современностью». И из написанного им это самое современное его произведение. Острота и новизна его содержания опирается на очень свободный, рубленый стих, излагаемый «телеграфной» строкой в два-три слова и со знаками препинания чуть ли не в каждой из этих коротких строк, так что складывается подобие «морзянки» в виде точек, запятых, многоточий, тире, вопросительных и восклицательных знаков. Этот словесный «пунктир» абсолютно лишён каких-либо «многословных описаний, развёрнутого сюжета, психологических мотивировок и лирических отступлений, широко представленных в старой русской поэме» [2, с. 96] — ничего этого нет в «Двенадцати» Блока. И при всём лаконизме он добивается исключительной масштабности изложения.
Разговаривая живым, непосредственным, сочным языком, поэт создаёт вещь необычайно яркую, броскую до плакатности (не случайно в своё время её отдельные части выпускались в виде листовок). И стоит добавить, что у Блока эта вещь, пожалуй, самая «весёлая» и «нигилистическая»: совершенно разочарованный в прежнем, прошлом, безусловно отрицающий его, он и в новом, настоящем не находит особой ценности, хотя относится к нему с неподдельным интересом и определённым сочувствием.
Список литературы:
1. Блок А. Записные книжки. М.: Художественная литература, 1965. — 663 с.
2. Долгополов Г. Поэма Блока «Двенадцать». Л.: Художественная литература, 1979. — 104 с.
3. Маяковский В. ПСС, т. 12. М.: Художественная литература, 1959. — 716 с.
4. Максимов Д. Поэзия и проза Блока. Л.: Советский писатель, 1975. — 526 с.
5. Орлов В. Гамаюн, птица вещая. М.: Центрполиграф, 2001. — 617 с.
6. Судьба Блока: сборник воспоминаний, писем, заметок, статей. Л.: Издательство писателей в Ленинграде, 1930. — 270 с.
