CC BY
102
Эксперимент и инновации в школе
Война глазами детей
№ 2/2015
В.В. Вязовов, В.А. Чугунов
Воспоминания детей Ленинграда о начале войны
Аннотация
Представляем вниманию читателя воспоминания детей Ленинграда о войне.
Ключевые слова:
война глазами детей, победа над фашизмом, воспоминания о войне
Начало войны глазами детей Ленинграда
Представляем воспоминания наших однокашников, коллег и друзей о периоде начала войны. Нам кажется, это интересно, а главное — не придумано и не искажено... Столько ведь накопилось (вольной или невольной) лжи об этом периоде нашей истории... Наши сверстники в то время находились в дошкольном возрасте. А, как известно, детские впечатления — самые яркие и правдивые. При этом вы убедитесь ниже, что никакая выдумка не сравнится с правдой по силе воздействия на читателя.
Известно, что правда у каждого своя, и это закономерно. Каждый видел что-то такое, на что другой и внимания мог не обратить... Конечно, здесь чисто бытовые подробности событий, как они виделись ребенку пяти лет и в том виде, в котором они сохранились у него в памяти. Но это-то и ценно! Это ценно вдвойне, поскольку наше поколение стремительно уходит из жизни, приближаясь к восьмидесятилетнему порогу.
Очень надеемся, что это издание (в дополнение к военной хронике) будет полезно для грядущих поколений, особенно учитывая современную страсть «историков» все искажать до неузнаваемости... По прочтении вы удивитесь, как многого не знаете о событиях военного времени, туманность взгляда на историю того периода будет преодолена, схемы отброшены, и вы останетесь один на один с голой и неприкрытой правдой.
А.Т. Оничек
Пружаны, 1941 год
Мне казалось, что жизнь шла своим чередом, — я ходил в школу, заканчивая 1-й класс, папа ездил на работу, мама занималась хозяйством и малышкой. Вроде бы все нормально. Но вместе с тем все чувствовали приближение каких-то тяжелых и грозных событий.
В конце мая отец получил новое назначение в город Лиду и уехал на новое место службы. Мы ждали,
когда он приедет за нами, поэтому мама деятельно готовилась к переезду.
20 июня мы получили от папы телеграмму: «В воскресенье 22-го приеду за вами. Будьте готовы. Целую и обнимаю всех. Тима».
В субботу 21 июня все уже было уложено и упаковано, кроме кроватей, естественно.
Мы ждали отца, но он так и не появился! Как он рассказывал позже, в этот день рано утром он вылетел на своем самолете и неожиданно на него напал «немец» и сбил его. На парашюте он приземлился и понял, что это ВОЙНА!
Часа в три или четыре утра я услышал знакомое «Та-та-та-та» и подумал: опять крестьяне едут на рынок. Но вдруг меня стала тормошить мама. Она была уже одета и на руках держала спящую Олю. «Толенька, вставай, началась война!» — быстро и возбужденно говорила она.
В это время я услышал рев низко летящего самолета и увидел свет прожектора, которым он освещал окна нашей улицы, и там, где он видел свет и мужчин, он открывал пулеметный огонь. Это и было то «та-та-та-та», которое я принял во сне за стук колес по мостовой.
Светало, и на улицу начали выскакивать полуодетые офицеры, женщины, дети. Над городом витал недоуменный вопрос: «ЧТО ПРОИСХОДИТ?» Офицеров засыпали вопросами, но они сами выглядели обескураженными, ничего не понимали и только твердили: «Спокойствие, спокойствие — это маневры!» Какие маневры, когда по нашим окнам стреляли из пулемета?!
Женщины останавливали проходящих мимо офицеров и спрашивали: «А что же будет с нами, что делать нам, куда нам идти?» Но никто ничего толком не знал и ничего дельного сказать не мог, и это усиливало возбуждение людей.
Наконец мимо нас прошел какой-то офицер — голова его была в кровавых бинтах, а раненая рука подвязана к груди. На тот же самый вопрос он сказал: «Женщины, идите к кладбищу и ждите там машин, ибо скоро начнут рваться склады со снарядами и бомбами, тогда от городка ничего не останется. Машины должны идти на восток, они пойдут мимо кладбища и там вас подберут».
Воспоминания детей Ленинграда о начале войны
И мы отправились «на восток». Но кто знал, где этот восток? Мы пошли по дороге, идущей мимо кладбища из города. Стояла жара, пыль от ног женщин и детей клубилась над нами. Постепенно энтузиазм стал рассеиваться, и многие поняли, что с детьми и узлами далеко не уйдешь. Наша и без того небольшая группа стала таять — несколько человек повернули обратно, таща на себе детей и поклажу.
Всего лишь три или четыре семьи во главе с моей мамой упрямо шли дальше.
Вечерело. Часам к 5-6 вечера мы добрались до небольшой деревни и, измученные и томимые жаждой, постучались в ворота крайнего дома. Калитку открыл хозяин — худощавый и тихий человек. Он без слов сразу все понял и пропустил всех в дом.
Мама попросила его разрешить нам переночевать, так как, не зная дороги, идти в ночь с детьми было чистым безумием. Он все понимал и, конечно, разрешил.
Наступила ночь. Дети спали, кто-то из взрослых пытался заснуть под грохот разрывов. Это для нас было еще непривычно. Хозяева дома тоже маялись и не могли уснуть.
Из тех четырех человек, которые пришли вместе с нами, две женщины отказались ехать на хутор и решили завтра вернуться в город. Мы же — две семьи — погрузились в телегу и под звуки разрывов поехали в ночь.
Пробираясь по ржи, мы дошли до какого-то хутора, и нам разрешили отдохнуть в клуне с условием, что, если появятся немцы, мы должны немедленно уйти в рожь. Хозяин все время бегал к воротам и смотрел на дорогу и вокруг — не показались ли машины и войска.
Мы прожили день или два на этом хуторе. По ночам мимо хутора проходили группы наших солдат, и при виде жилья они набрасывались на воду, напивались вдоволь и набирали фляжки воды.
Итак, положение, в котором мы оказались, было безвыходным. Мама поняла, что мы обречены, что фронт ушел далеко вперед, что нам теперь никто не поможет и нужно возвращаться.
Что нас ожидало там!? К вечеру мы, измученные, уставшие и голодные, добрались до окраин Пружан. В темноте мы пришли на свою улицу. Мама, не доходя несколько домов до нашего дома, спряталась с Олей в каком-то палисаднике, а я пошел «на разведку» к своему дому. В окнах горел свет, возле дома ходил часовой, а на крыльце стоял офицер и курил сигарету. Я смело направился мимо часового к ступенькам, но мне преградили дорогу и на мои слова, что это наш дом, я услышал пренебрежительное: «Ап, ап, фарфлюхтер!» Я понял, что меня выгоняют из моего дома, повернулся и ушел.
Эту ночь мы провели в каком-то пустом доме прямо на полу. Наутро мама наказала мне нянчить Олечку, а сама ушла. Ее не было до вечера. Оля голодная плакала у меня на руках, я тоже иногда от голода, иногда от обиды, иногда от страха, что мама не вернется, начинал вместе с ней лить слезы. Наконец под вечер пришла мама, и пришла с едой...
Каждый день мама куда-то уходила и приходила вечером уставшая до изнеможения и всегда что-то приносила поесть: то немножко крупы, то кусочек сала, то немного хлеба.
Нужно было как-то обустраивать свою жизнь. На нашей же улице, но в той ее части, где жили люди победнее, мама нашла свободную комнату и получила разрешение у уличного старшины ее занять. Голые стены и голый пол, и несколько ночей мы спали на полу, прижавшись друг к дружке.
Так начиналась наша новая жизнь — жизнь в оккупации!..
Б.Ф. Бучнева
Что запомнилось о начале войны
Я, Берта Федоровна Бучнева, родилась в январе 1938 года. Когда началась война, мне было 3 года, и жила я в поселке Миллерово (Донбасс) вместе с мамой, бабушкой и братиком, которому еще не было и года. Мой отец ушел на фронт, а мама продолжала работать медсестрой.
Все лето война неумолимо приближалась к району Донбасса. Наконец немцы заняли весь наш регион, передовые их части направились на Кавказ.
В сентябре или октябре (не помню точно) немцы выселили нашу семью в погреб рядом с домом и заняли все жилые помещения.
В деревнях погреб бывает во дворе или на огороде, вход в него находится на уровне земли, затем располагается вход в помещение ниже уровня земли, где хранятся продукты и овощи, запасаемые на зиму. Поэтому и в первом помещении, которое на уровне земли, бывает прохладно даже летом.
Таким образом, семья с двумя детьми жила в погребе, а мама и бабушка сушили пеленки младенца, обматывая ими свое тело под бельем. Наконец в один «прекрасный» день в наш дом попала бомба с нашего же бомбардировщика. В результате все немцы, которые были в доме, погибли, а вся наша семья осталась жива.
Мой папа погиб на фронте, так что двух детей после войны воспитывали только мама с бабушкой. Я отлично училась в школе. Видимо, в нашей провинциальной (сельской) советской школе учили так хорошо, что я успешно поступила в ЛГУ на математико-механический факультет, на отделение астрономии, где был большой конкурс в те времена. В институте мы все — жертвы войны — отлично учились, родителям за нас краснеть не пришлось ни разу.
Можно много рассказывать и о помощи колхозам, и о покорении целины в летнее время. Наше поколение «преуспело» и в комсомольских стройках века (БАМ, Братская ГЭС и другие), при этом все мы вели большую общественную работу.
Но это уже совсем другая тема.
В.В. Вязовов
Вот что запомнилось о начале войны
Сначала помню беготню в бомбоубежище (ежедневно, да по нескольку раз), потому как немцы бомбили Одессу почти с первых дней войны. Мать почему-то хватала меня в охапку, видимо, не было времени одевать, и в каком-то одеяле тащила в подвал нашего
Эксперимент и инновации в школе. № 2, 2015
дома на окраине Одессы. Где был отец, я в то время, конечно, не интересовался. Как потом выяснилось (через много лет), он через сутки дежурил посменно в институте, где тогда работал. При налетах я все пытался высунуть голову и увидеть, что же происходит в небе. Хлопки зениток и завывания падающих бомб помню очень хорошо, а вот разрывы снарядов из памяти почему-то стерлись. Очень хорошо запомнились редкие случаи, когда в перекрестие лучей прожекторов в немецкий самолет попадал наш зенитчик, и тот с характерным воем устремлялся вниз. Вот сам взрыв на земле — опять не помню. А этот вой часто узнавался в фильмах о войне и придавал им некую достоверность. Наших истребителей видно не было, и теперь мы уже знаем почему. Еще (из одесских впечатлений) вспоминается один вечер, когда мы оказались на даче сотрудника отца (теперь-то я знаю, что это был его непосредственный руководитель — профессор Лопатто) в местечке Островидово. Помню огромное зарево от пожаров в Одессе, потом уже узнал, что это горели продовольственные склады (наподобие Бадаевских в Ленинграде): разведка немцев работала четко.
Следующий эпизод, врезавшийся в память (кстати, почему-то сохранившийся в памяти в цвете и очень подробно), относится к попытке эвакуации гражданского населения на телегах с лошадьми в сторону города Николаева — в 100 км к северу от Одессы. Мы с утра тащились несколько часов по грязи (осень), как вдруг навстречу стали попадаться грузовики, на которых буквально висели люди, кричавшие: «Немцы! Вы что, не видите? Драпайте назад, пока не поздно!» Но еще какое-то время мы упрямо шли вперед, пока действительно не увидели немецкие танки с крестами, которые неспешно продвигались от Николаева в нашу сторону, раскачиваясь на ухабах. Пушки «смотрели» прямо на нас. Странно, но они не стреляли. Либо пожалели, либо не воспринимали нас всерьез, как противника на поле сражения. Мать схватила меня в охапку и стала умолять каждую проезжавшую мимо машину захватить нас. Шоферы обращали на нас не больше внимания, чем на досадливых мух. Наконец какой-то сердобольный дядечка взял меня на колени, а мать вскочила на подножку, просунула голову в кабину и так тряслась до города, головой к голове своего чада. О вещах, естественно, уже и не вспоминали, ноги бы унести.
Через некоторое время (опять провал в памяти) всплывает картина бомбежки нашего парохода «Днепр», который выполнял последний рейс из Одессы в Новороссийск с беженцами. Представьте себе мальчика 4 лет, зачарованно взирающего на разрывы бомб в воде прямо у борта — а это фонтаны воды высотой 8-10 метров. В трюм было не пробиться, так как там вповалку лежали и сидели 8 тысяч человек (как я узнал много позднее).
Вот здесь уже помню редкие случаи атак наших истребителей и пальбу с сопровождавших нас миноносцев, а их было целых шесть штук. Если бы не эти жесткие меры, подлодки пустили бы нас ко дну, как пить дать. Ведь теплоход плыл более суток, около 30 часов.
Здесь надо добавить, что, как потом выяснилось, наш «Днепр» был торпедирован немецкой подлодкой
при выходе из новороссийской гавани, так как намеревался совершить еще ходку в Одессу. Не судьба. А вот нам — повезло.
Потом помню гору чемоданов у причала: все там роются, как куры на гумне. Гора высотой не меньше 7-8 метров. Странно, но один чемодан мать нашла, второй так и остался под этой грудой.
Затем смутно помню какие-то теплушки (из товарняка), на которых ехали долго и нудно (все время торможение и дерганье состава), продвигаясь на юго-восток, подальше от зоны боевых действий. Поскольку уже была зима, мать грела мне воду на груди, иначе я заболел бы еще раньше. А люди стояли впритирку, вагоны трещали от народа. и мороза.
Потом опять провал, и память выталкивает на свет картину в сельской избе, где я прошу пить и мне дают что-то теплое и пахнущее коровой. Оказалось, я в дороге заболел воспалением легких и мать вынуждена была сойти с поезда и просить помощи у простых сельчан станции Кинель (как я узнал позднее). И одна добрая бабушка нас приютила и помогла матери меня «поднять» с помощью парного козьего молока с медвежьим жиром и медом (все это я узнал, конечно, много лет спустя). Ушло на это почти два месяца. После войны мать из Ленинграда посылала моей спасительнице продуктовые посылки несколько лет, потом связь была потеряна в связи с нашими переездами на новое жилье.
В.Н. Потин
О начале военного времени
Не помню, а точнее, не знаю всех причин, почему в начале войны мы остались в деревне Вороново, недалеко от железнодорожной станции Русановка (или Русановская?), — в деревне, где был дом бабушки с дедушкой, куда мы и приехали на лето 1941-го.
Но вот подо Мгой уже немцы, железные дороги перерезаны. И.
Над деревней летели самолеты с черными крестами на крыльях, летели медленно, очень медленно и низко, едва не задевая крыши домов. Когда один из них был над нашим домом, помню хорошо, как летчик помахал мне рукой. Я стоял на дороге, не сознавая опасности. Страха не было. Самолеты пролетели, но война осталась.
Начиналась Мгинская «мясорубка», как будут писать впоследствии. В деревне немцев еще не было, но вокруг вовсю шли бои. И вот наступила ночь — последняя для деревни Вороново. Утром ее уже не было, только остывающее пепелище. И солдаты в зеленых шинелях.
Жителей сгоревшей деревни немцы этапировали в Турышкино, соседнюю деревню, километрах в четырех от Вороново.
Там дедушка с бабушкой как-то очень быстро умерли, а для нас с мамой оттуда начался долгий подневольный путь в Германию в немецких обозах и эшелонах, закончившийся, правда, в Латвии, в городе Резекне. Оттуда уже вернулись на территорию Псковской области.
Впереди было еще три года войны.
Воспоминания детей Ленинграда о начале войны
В.А. Чугунов
Мои воспоминания о начале войны
Войну я помню с лета 1941 года, с июля или августа месяца. Я жил в то лето у бабушки в деревне и о войне ничего не знал до тех пор, пока за деревней не сел самолет с одним летчиком и все побежали туда. Меня туда не пустили. Самолет сразу улетел, и все говорили только о нем.
Потом стали слышны вначале далекие и глухие, а потом все более отчетливые взрывы. Это стреляли пушки. В деревне матрасами и одеялами стали закрывать окна в домах, потому что от грохота орудий стекла отчаянно дрожали и звенели. Говорили, что это идут бои за станцию железной дороги (потом я узнал, что по большаку до станции 18 км, а напрямую, лесом — всего 12).
На какое-то время в деревню заходила наша конница (кавалерия). Помню, что у нас во дворе бабушкиного дома стояли вплотную друг к другу много лошадей. Когда Красная Армия стала отступать, нам оставили маленького жеребенка, мясом которого бабушка кормила нас: меня, моих двоюродных брата Колю и сестру Лиду.
Еще до прихода немцев в деревню все стали рыть себе землянки. За нашим огородом землянку рыл наш Коля вместе с Игорем Корниловым, внуком нашей родственницы (это далекие потомки В.А. Корнилова). Потом, когда шли бои и деревня раза три-четыре переходила из рук в руки, эта землянка стала убежищем для шестерых (нас и Корниловых).
По-настоящему приближение немцев почувствовалось, когда магазин (сельпо) на Новом остался без власти: бери все, что хочешь, бери просто так и неси домой. Лида (ей тогда шел 14-й год) принесла бабушке несколько глиняных крынок.
Немцы въехали в деревню на мотоциклах со стороны большака. Я в это время играл на крыльце с большими коробами из-под папирос и сигарет. Помню, как мне нравился запах от тех коробок. Он был такой приятный, бархатный, нежный. Мотоциклистов было много, целая колонна. Они проехали куда-то дальше мимо нашего дома. Я спал в ту ночь на печке, хотя у меня была своя детская кровать, которая всегда стояла в большой половине бабушкиной избы. Глубокой ночью в темноте просыпаюсь от какого-то шума, топота сапог и криков: «Матка, яйки! Матка, млеко!» Все было точно так, как потом показывали в кинофильмах, писали в книгах, газетах и журналах.
Началась немецкая оккупация, которая продолжалась около полугода, до конца января 1942 года. О том, сколько времени я был в оккупации, мне пришлось специально узнавать позже, в 1954 году, для мандатной комиссии Института международных отношений.
Наверное, из-за того, что нас в доме было четверо, немцы у нас не жили. Зато через дорогу напротив нашего дома у Анны Ивановны Корниловой немцы стояли. К нам иногда приходил один немецкий офицер поговорить с Лидой по-немецки.
Из времени оккупации запомнился такой случай, когда все мы (бабушка, Лида и я; про Колю не помню: он, возможно, скрывался от немцев в бору) должны
были идти в немецкую комендатуру. В чьем доме была комендатура, сейчас не помню, а когда-то знал и долго помнил, кто в каком доме живет. Хорошо помню, что к косяку входной двери, ближе к порогу, штыком был приколот красноармеец в сапогах, шинели и зимней шапке. Он был мертвый. В комендатуре что-то записывали про каждого человека.
О том, как мы жили при немцах, ничего не помню. Недавно в городской библиотеке имени Пушкина я видел книжечку «Как мы жили при немцах», изданную в Кирове. В начале войны Детгиз был здесь, у нас, в Кирове. Надо будет эту книжку почитать.
Идут бои. Стрельба. Грохот пушек. Ревут самолеты. Разворачиваются танки. Треск пулеметов. Свистят пули. А мы в землянке. Снег для воды всегда набирал я: подползал к краю лаза и быстро-быстро, чтобы не убило пулей, горстями кидал либо в кастрюлю, либо в таз. И обратно в землянку.
Когда немцы начали отступать, они стали поджигать всю нашу деревню: бегали с горящими факелами от дома к дому и поджигали каждый дом. Сгорела вся деревня, кроме одного дома. Как я узнал потом, почти через 40 лет, в этом доме у немцев был оставлен какой-то наводчик. Ползком по глубокому снегу в зареве пожарища, охватившего всю деревню, моя бабушка пробралась к нашему дому, выпустила на улицу корову Гражданку (отела 1927 года) и успела вытащить семь овчин (овечьих шкур, благодаря которым мы потом спасались во все военные годы), швейную машинку «Зингер» и мою кровать, а кот Маркиз сгорел в избе.
Всех жителей деревни немцы погнали перед собой. «Шнель, шнель», — только и слышалось по сторонам. Нас гнали мимо бывшего барского дома Воронцовых, а в то время — школы-семилетки, мимо барских же погребов, амбаров, конюшен, винного завода. Гнали на большак. И дальше. Куда? Неизвестно. Либо в плен, либо просто в заложники. Два больших штабеля убитых немцев мне запомнились навсегда. Мы шли долго. Весь большак был запружен нескончаемым потоком людей, повозками, санями, пушками, лошадьми. Все это обгонялось танками, грузовиками. По обочинам большака валялась разбитая техника, наша и немецкая. И всюду трупы, трупы. Время от времени пролетали чьи-то самолеты, но бомбежек не было. Бабушка знаками упросила какого-то немца посадить меня в сани, а сама встала на запятки этих саней. (Я забыл название той деревни, куда нас пригнали поздно ночью, но потом узнал, что мы прошли километров шесть-семь. Бабушке было 72 года, мне — едва пять с половиной.)
Не знаю, как остальные, кто был в этом бесконечном потоке техники, людей и лошадей, но мы оказались в какой-то избе. Только что эту избу оставили немцы, они топили ее так сильно и, видимо, так долго, что от жары прогорела ее задняя стенка и стала тлеть стена самого дома. Как выяснилось, немцы стали бросать все и уходить. Началось наступление наших. Наконец-то неволя закончилась. Но возвращаться было некуда. Остались одни пепелища.
А война еще только начиналась. Впереди было три с половиной года до ее окончания и до моего возвращения в Ленинград.
Эксперимент и инновации в школе. № 2, 2015
Р.А. Ляндзберг
Воспоминания о начале войны
Летом 1941-го года я с бабушкой был на даче в Шапках (недалеко от Тосно). Когда все началось и народ стал возвращаться домой, мы в Тосно могли сесть либо в московский, либо в ленинградский поезд — они туда пришли одновременно. Бабушка, разумеется, выбрала ленинградский, и этот выбор для нее оказался роковым: блокаду она не пережила.
Отец как главный художник ЦПКиО имел бронь, но пошел добровольцем в народное ополчение, которое обычно выкашивалось полностью. Ему повезло, он уцелел, а потом попал в регулярные части, с которыми и прошел всю войну.
Мать, актриса театральной студии, с первых дней стала выезжать на фронт в составе бригады, оттуда она привозила кусочки сахара и сухари, которыми их угощали бойцы. Впрочем, это скоро кончилось и она устроилась на работу санитаркой в эвакогоспиталь.
Одно из ярких воспоминаний: мы еще живем на Васильевском, угол 11-й линии и Большого, на шестом этаже, начинается одна из первых бомбежек. Я сижу на коленях у матери в подворотне нашего дома, она прикрывает мне голову портфелем (от осколков?), а я думаю об одном: на комоде в комнате стоит банка с сахарным песком, в котором несколько карамелек, и если бомба попадет в дом, то вся эта роскошь пропадет.
Хорошо помню (и, как выяснилось, не я один) красное ночное небо от горящих Бадаевских складов. Вскоре мы переехали на Кировский проспект, где на втором этаже жила бабушка, подниматься на шестой этаж на Васильевском уже не было сил. Рядом был магазин, где по карточкам мы получали свои 125 грамм хлеба. Я всегда ждал, что к основной пайке будет хотя бы маленький довесок, его можно было выпросить по дороге домой и съесть. Интересно, что детская психика не воспринимала все это как страдание, это была просто жизнь.
Бабушки не стало, мама работала, меня отводили в детсад. Помню основные компоненты детсадовского меню: жмых и дуранда (затирушка из муки с водой).
Прошел первый, самый ужасный год блокады, когда погибла основная масса ленинградцев. Осенью 1942-го появилась возможность вывезти детишек из города. Перед отъездом мы с мамой зашли в гости к одному из режиссеров Александринского театра (я даже помню, как его зовут). Он угостил нас блинами с вареньем — это было невообразимое роскошество. По рассказам мамы, больше всего он был потрясен тем, как я ел эти блины. Я аккуратно отрезал ножом небольшие кусочки и вилкой отправлял их в рот. Наверное, больше никогда в жизни я не выглядел для окружающих столь воспитанным...
В сентябре 1942-го нас эвакуировали (мама осталась в Ленинграде). Как мы добрались до Ладоги, я не помню, но, когда мы плыли на большом буксире и нас бомбили, меня потрясли своей красотой фонтаны, взлетающие от бомб, миновавших наш корабль.
Затем был долгий путь на Алтай, где в 100 км от Барнаула я с детским садом прожил 3 года, окончив там первый школьный класс. Жизнь там тоже была не сахар, но голод был не столь суровым, да и не бомбили. Но это уже другая история.
В.А. Захаров
Воспоминания о периоде начала войны
Вчера я был на концерте, посвященном 65-й годовщине снятия блокады. Я попытался вспомнить первые годы своей жизни. А было мне в 1941-м 4 года. Я ходил в детский садик на Мойке, 22. Это рядом с капеллой (дом 20), где мы тогда жили. В квартире еще жили сестра моего папы Анна, ее муж и их годовалый сын Дима (мой двоюродный брат и ныне легендарный дирижер Китаенко).
В день начала войны (22 июня) я с мамой был на даче в деревне Войбокало. Там я в этот солнечный день играл с камушками. Приехал из города папа и забрал нас в город.
Потом помню, как в детском садике мы играли в огромные кубики, строили из них домики и залезали в них. Вдруг заревела во дворе сирена. Нас одели, и мы спустились в подвал с тусклым светом.
Так было каждый день. Так прошла самая страшная голодная зима. Папа от голода перестал ходить. На кровати садился лишь с помощью веревки, привязанной к спинке кровати — сам сесть уже не мог. Это называлось «дистрофия». Потом наступила весна. Сестры рвали на кладбище крапиву и щавель. И папа немного окреп и поправился. Мария и Леля (сестры папы) в то время были уже военными и помогали ему с едой.
Мама забрала меня, и мы поехали в Обухово на пассажирском поезде, чтобы пересесть на полуторку и поехать по весеннему ладожскому льду на Большую землю.
Во время езды в Обухово в поезде сидели мамаши с детьми на руках, и в это время налетел фашистский летчик. Помню, как мальчика, сидевшего рядом, убило выбитым стеклом.
Потом мы сели в грузовик. У мамы была малюсенькая бутылочка спирта, и поэтому шофер посадил нас в кабину. Но дверь просил не закрывать — на тот случай, если машина провалится и уйдет под лед. А лед уже трещал, и полколеса машины тонуло в растаявшей воде.
На Большой земле (где-то в районе станции Кабо-на) нас погрузили в теплушку и повезли на восток. Подальше от войны. Теплушка — это вагон для перевозки грузов и скота.
Так мы попали в Свердловск. А потом в Ташкент и Ферганскую долину, город Кувасай. Там мама стала работать сторожем в геологической партии, а папа, приехавший через некоторое время, стал работать на гидроэлектростанции.
Я ходил вместе с узбечатами в детский сад. Жили мы там в бараке. У нас было два огорода, где папа выращивал помидоры. По два урожая в год. Там жить стало легче. И мне не казалось странным, что там мужчины и женщины в магазинах стоят в разных очередях и продавец отпускает по очереди: одного мужчину, одну женщину. Когда мы ходили с мамой в магазин, мама становилась в свою очередь, а меня ставила в мужскую — какая быстрее подойдет.
Мы прожили там до осени 1944 года, и когда вернулись, мне было 7 лет, и надо было поступать в школу...
Видишь, я помню о войне немного. Но прочитай это своим друзьям и родным. Может быть, они этого не знают.
