CC BY
35
«ВЕРНУТЬСЯ В РУСЬ»: ПОЭТИКА ИСТОРИЧЕСКОЙ ГЕОГРАФИИ В.М. ШУКШИНА1
А.И. Куляпин
Ключевые слова: поэтика, художественное пространство, индивидуальная мифология, национальная идентичность. Keywords: poetics, art space, individual mythology, national identity.
Активная фаза творчества Шукшина оказалась очень непродолжительной, вместившись в промежуток между 1961 -м и 1974-м годом. Краткость писательского пути, однако, вовсе не означает, что шукшинская художественная система за эти неполные полтора десятка лет не претерпевала никаких изменений. Напротив, творческая эволюция писателя была на редкость стремительной. Наряду с другими составляющими поэтики Шукшина существенной трансформации подверглась и его художественная география.
Со школьных времен у будущего писателя сформировался устойчивый интерес к географии, ставшей одним из его любимых учебных предметов. По весьма правдоподобному предположению Д.В. Марьина, самым первым творческим проектом Шукшина мог быть воображаемый «дневник путешествий по городам СССР», созданный для участия в конкурсе журнала «Затейник» в 1947 году [Марьин, 2015, с. 21]. Впоследствии биография Шукшина - режиссера и актера - будет связана уже не с виртуальными, а с настоящими путешествиями по многим городам Советского Союза и Европы.
Хотя в своих произведениях Шукшин чаще всего использует подлинные топонимы, его географическая топика далека от реальной.
Поэтика раннего Шукшина ориентирована на соцреалистиче-ский канон, что определило сильную степень идеологизации его рассказов начала шестидесятых годов. В них предстает специфически советская картина мира, «единое гомогенное советское пространство» [Куляпин, Скубач, 2013, с. 22]. Даже если действие рассказа разворачивается в далекой сибирской деревушке, в тексте незримо присутствует образ всей советской страны - «весь СССР». Так, в частности, организовано художественное пространство рас-
1 Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ и Правительства Алтайского края в рамках научного проекта № 16-14-22001 «Семиотика пространства а региональной литературе: особенности геопоэтики В.М. Шукшина».
сказа «Светлые души» (1961), в котором Михайло Беспалов объясняет жене насущную потребность в рекордных урожаях пшеницы: «Весь СССР прокормить - это... одна шестая часть» [Шукшин, 2014, т. 1, с. 74].
Формула «СССР - одна шестая часть земли» своей популярность во многом обязана стихотворению С. Есенина «Русь советская» (1924).
Но и тогда, Когда во всей планете Пройдет вражда племен, Исчезнет ложь и грусть, -Я буду воспевать Всем существом в поэте Шестую часть земли С названьем кратким «Русь» [Есенин, 1967, с. 24].
«Русь советская» - очевидный оксюморон. Есенин парадоксально соединяет древность с современностью, национальное с интернациональным, русское с советским. Нечто подобное можно будет обнаружить и в творчестве Шукшина, но пока, в рассказе «Светлые души», писатель создает образ однородно советского пространства.
Впрочем, спустя всего несколько лет Шукшин уже иронизирует по поводу стереотипов официозной литературы, оказавших столь заметное влияние на его первые произведения.
Герой рассказа «Непротивленец Макар Жеребцов» (1969) подобно Михайле Беспалову из «Светлых душ» мыслит масштабами всей советской страны:
«Макар подходил к пряслу, вешал свою сумку на колышек, закуривал.
- Сколько у нас, в СССР, народу?
Старуха не знала.
- Дьявол их знает, сколько? Много небось.
- Много. - Макар тоже точно не знал, сколько. - И всем надо выдать пенсию...» [Шукшин, 2014, т. 5, с. 28].
Для Макара Жеребцова, как и Михайло Беспалова, СССР -некая абстракция: «много» и «одна шестая часть» в данном случае инвариантные понятия. Разница в том, что беспокойство Макара за всех жителей страны притворное. Абсурдна его реплика о необходимости выдать пенсию «всем», ведь получается, что каждый гражданин СССР - пенсионер, каждый находится на иждивении у госу-
дарства. При этом показушная забота обо всех - это повод не заботиться о каждом.
В написанной в 1966-67 годах, но опубликованной лишь в последний год жизни писателя повести-сказке «Точка зрения» пародируется знаменитая строчка из «Авиамарша» Ю. Хайта и П. Германа: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Жест для тех времен достаточно смелый. В одной из сцен повести «некто хромой и бойкий» рассказывает Пессимисту про «волшебный мир»:
«- Кстати, что это за волшебный мир? Что вы там делаете? - поинтересовался Пессимист.
- Мы хотим жизнь превратить в сказку!
- Да?
- Да!
- Хотел бы я знать, как вы это болото превратите в сказку. Бульдозерами, что ли? Засыпете?
- Это не ваше собачье дело! - почему-то вдруг обозлился Некто» [Шукшин, 2014, т. 3, с. 286].
Сходство между «волшебным миром» повести и «страной чудес» (как частенько называли СССР) не только в самом стремлении превратить жизнь в сказку, но и в средствах достижения цели, а, самое главное, в специфичности этой сказки. «Видите ли в той сказке которую мы хотим создать, предполагаются... как бы это выразиться.... представители темных сил, что ли», - разъясняет Некто. Довершает картину признание «хромого и бойкого»: «В нашем волшебном мире <... > много пьют» [Шукшин, 2014, т. 3, с. 286].
Подобно многим современникам к неприятию советского строя Шукшин придет после разоблачения сталинского культа личности на ХХ съезде КПСС. До 1956 года он склонен не замечать противоречий между русским и советским. Будучи членом бюро ВЛКСМ постановочного факультета ВГИКа, Шукшин активно участвовал в борьбе с увлечениями западной культурой. В письме к И.П. Попову (ориентировочно датируется 1955 годом) Шукшин сетует: «Попробовал развернуть кампанию против стиляг - в райкоме получил благодарность, в институте врагов» [Шукшин, 2014, т. 9, с. 159]. Поразительно, но, включившись в комсомольскую антизападническую агиткампанию 1954-1955 годов, Шукшин отстаивает культуру даже не России, а Руси. В незаконченной статье «Мода.» (1969) он вспоминал то время: «Я например так увлекся этой борьбой так меня раззадорили эти "узкобрючники", что, утратив, еще и чувство юмора, всерьез стал носить... сапоги. Я рассуждал так: они копируют Запад, я "вернусь" назад, в Русь» [Шукшин, 2014, т. 9, с. 42].
Конечно, довольно часто «Русь» в текстах Шукшина - это всего лишь элемент устойчивых словосочетаний. Например, регулярно встречается у него выражение «матушка-Русь». Однако и этому стертому обороту речи писатель сумел придать концептуальное значение.
Во второй книге романа «Любавины» «матушка-Русь» фигурирует в лексиконе абсолютно противоположных героев - шофера Ивана Любавина и учителя Юрия Александровича.
Под впечатлением от встречи со своим дядей Николаем Поповым Иван размышляет: «До чего ж простецкий мужик! Пустили же такого в свет белый - умного русского хорошего человека. А теперь он пустит - пятерых сразу, если не больше, тоже таких же неглупых, добрых... Сильна матушка Русь. Неистребима» [Шукшин, 2014, т. 2, с. 321]. Чрезмерная пафосность и некоторая книжность выражений, в целом нехарактерных для Ивана Любави-на, выдают присутствие во внутреннем монологе героя авторского голоса.
Юрий Александрович - персонаж однозначно отрицательный. Не без иронии Шукшин излагает замысел книги, которую тот собирается написать: «Приехав в Сибирь, учитель Юрий Александрович решил писать книгу. С ходу. А что? И пусть в редакции журнала или издательства попробуют отнестись к ней неуважительно. Называться она будет "Даешь Сибирь!" или "Дорогу осилит идущий (Записки учителя) ". Начнется книга с того, как героя - "я " -провожают в Сибирь. Потом размышления в купе, на верхней полке... А за окном поля и поля. Велика ты, матушка-Русь! Дорожные знакомства. Перевалили Урал... Когда проезжали столб "Европа -Азия", крики "ура»", смех, шутки. А кто-то плачет (как потом выяснилось девушка-десятиклассница сбежавшая из дома в Сибирь: ей, видите ли, страшно стало). Опять дорожные знакомства
- скуластые сибиряки, ужасно темные и добрые. Тоска и размышления на верхней полке интеллектуального, чуточку оппозиционного "я"» [Шукшин, 2014, т. 2, с. 421]. Нетрудно заметить, что весь фрагмент - набор самых затертых стереотипов, и «матушка-Русь» оказывается в их числе. Это, впрочем, не помешало Шукшину в киноповести «Печки-лавочки» использовать восклицание Юрия Александровича уже в поле авторской речи:
«Велика матушка-Русь!
И на восходе солнца, и на заходе солнца, и белым днем и ночью
- идут, идут, идут поезда. И куда только едут люди? Куда -то все едут, едут...» [Шукшин, 2014, т. 5, с. 288].
И, наконец, в рассказе «Чужие» (1974) писатель также не смог обойтись без все того же штампа. Последняя фраза последнего рассказа Шукшина выглядит так: «Вот уж чужие так чужие - на веки вечные. Велика матушка-Русь!» [Шукшин, 2014, т. 7, с. 114]. Клише «Велика матушка-Русь» появляется у Шукшина в тех случаях, когда речь заходит о раздробленности страны и разобщенности нации, и тут уже не важно, кто говорит - герой или автор.
В 1970 году Шукшин делает в рабочей тетради запись, в которой со всей откровенностью выражает свою боль за судьбу отечества: «Разлад на Руси, большой разлад. Сердцем чую» [Шукшин, 2014, т. 8, с. 316]. Именуя Советский Союз Русью, писатель перебрасывает мостик из древней истории в современность.
Шукшин вообще склонен к циклизации исторических событий. Студент-заочник Николай из раннего рассказа Шукшина «Экзамен» (1962) воспроизводит в ответе шаблоны «дурацкого», по определению профессора Григорьева, предисловия к «Слову о полку Игоре-ве»: «- . Князья были разобщены и. В общем Русь была разобщена, и когда половцы напали на Русь...» [Шукшин, 2014, т. 1, с. 90]. С оценкой профессора нельзя не согласиться, что не отменяет правоты неведомого автора предисловия. Более того, к середине ХХ века разобщенность в русском обществе стала еще глубже. Узнав от Николая, что семеро солдат, когда-то вместе бежавших из немецкого плена, не поддерживали и не поддерживают никаких отношений, профессор растолковывает этот факт: «Конечно. Это все дорогой мой, очень русские штучки. А вы еще "Слово" не хотите читать. Да ведь это самая русская самая изумительная русская песня» [Шукшин, 2014, т. 1, с. 94].
Необычность хронотопической модели Шукшина заключается в том, что при максимальном ослаблении горизонтальных связей связи вертикальные в ней очень прочны. В советском социуме начала шестидесятых люди разъединены, но зато они с легкостью отождествляют себя с обитателями Киевской Руси. Профессору Григорьеву на берегу Днепра кажется, что он «там ходил когда-то. Давно. Во времена Игоря» [Шукшин, 2014, т. 1, с. 93], а студент-заочник настойчиво отождествляется и с автором «Слова.», и самим князем Игорем.
«- Как чувствовал себя в плену князь Игорь?! - почти закричал профессор, опять испытывая прилив злости. - Как чувствует себя человек в плену? Неужели даже этого не понимаете?!
Студент стоя некоторое время непонятно смотрел на старика ясными серыми глазами.
- Понимаю - сказал он.
- Так. Что понимаете?
- Я сам в плену был.
- Так... То есть как в плену были? Где?
- У немцев.
- Вы воевали?
- Да.
Профессор внимательно посмотрел на студента, и опять ему почему-то подумалось что автор "Слова" был юноша с голубыми глазами. Злой и твердый» [Шукшин, 2014, т. 1, с. 91].
В журнальной публикации рассказа выстраивалась еще более сложная схема. «Крепкое строгой чеканки лицо» Николая вызывало у профессора ассоциацию не только с автором «Слова» [Шукшин, 2014, т. 1, с. 90], но и с Лермонтовым [Шукшин, 2014, т. 1, с. 353]. Двойниками оказываются все: и автор «Слова», и князь Игорь, и Лермонтов, и профессор, и студент. Персонажи максимально сближены по той простой причине, что все они русские люди.
Хрущевская «оттепель» стала катализатором процесса утраты советской идентичности и стимулировала поиски какой-то иной ее формы. Шукшинская «Русь» - это как раз попытка конструирования идентичности нового типа.
«Шукшин никогда об этом прямо не писал, но можно предположить, что идеалом общественного устройства была для него вольная Русь, Беловодье, которое много веков искали на Алтае предки его земляков», - считает А.Н. Варламов [Варламов, 2015, с. 189]. Если гипотеза биографа Шукшина и верна, то надо признать, что писатель скоро убедился в утопичности этого идеала.
В пустую и бессмысленную риторику выливается спор о Руси героев рассказа «Гена Пройдисвет» (1973). Социальный маргинал Гена без всяких на то оснований заявляет: «за мной - Русь». «Речь идет о Руси! А этот... деляга, притворяться пошел. Фраер, - обличает Гена вдруг уверовавшего дядю. - Душу пошел насиловать... уважения захотел... Врать начал! Если я паясничаю на дорогах, -Генка постучал себе с силой в грудь сверкнул мокрыми глазами - то я знаю, что за мной - Русь: я не пропаду, я еще буду человеком. Мне есть к кому прийти! - Генка закричал, как на базаре, как на жадную, бессовестную торговку закричал когда вокруг уже собрались люди и уже все равно и не стыдно кричать» [Шукшин, 2014, т. 6, с. 119].
Собственное желание «вернуться назад в Русь» Шукшин высмеивает дважды: в публицистическом тексте (в статье «Мода.») и в
художественном (в рассказе «Мастер», написанном в 1969 году, опубликованном в 1971).
XVII век, по Шукшину, стал переломным в русской истории. Именно тогда кончилась Русь и зародилась Российская империя, доказывает Шукшин-историк в авторском отступлении из романа «Я пришел дать вам волю»: «"Тишайший" много строил, собирал, заводил, усмирял... Придет энергичный сын, и станет - империя; однако все или почти все - много - было готово к тому. Ведь то что есть суть и душа империи - равнение миллионов на фигуру заведомо среднюю унылую которая не только не есть личность но и не хочет быть ею из чувства самосохранения - с одной стороны и невероятное, необъяснимое почти возникновение - в том же общественном климате - личности или даже целого созвездия личностей ярких неповторимых - с другой стороны ведь все это некоторым образом, было уже на Руси при Алексее Михайловиче, но только еще миллионы не совсем подравнялись а сам Алексей Михайлович явно не дотянул до великана. Но бородатую разопревшую в бане лесовую Русь покачнул все-таки Алексей Михайлович, а свалили ее, кажется, Стенька Разин и потом, совсем - Петр Великий» [Шукшин, 2014, т. 4, с. 228-229].
Данный контекст раскрывает смысл мечты писателя Николая Ефимыча из рассказа «Мастер» перенестись именно в XVI век: «непревзойденный столяр» Семка Рысь создает в его городской квартире искусную имитацию деревенской избы шестнадцатого века. Однако для того, чтобы «вернуться в Русь», мало носить сапоги или настелить некрашеных плах на паркет. Результаты экспериментов двух писателей смехотворны. Особенно курьезно выглядит затея Николая Ефимыча. Шестнадцатый век выбран им еще и потому, что это эпоха «Домостроя», но в интерьере избы-симулякра патриархальных отношений не наладить. Отголосок «крупного разговора», невольно подслушанный Семкой, недвусмысленно свидетельствует совсем не о «домостроевских» отношениях в семье писателя. Никакой он не хозяин дома, порыв к «древней воле» (А. Блок) обернулся для него кабалой.
Помимо Николая Ефимыча - идеолога эмиграции в прошлое, и Семки - исполнителя проекта, вернуться в Русь явно замышлял и безымянный мастер, построивший Талицкую церковь. Способ, выбранный им, внешне ничем не отличается от Семкиного - создание «более или менее точной копии» древности. В качестве образца архитектор XVII века выбирает «Владимирский храм Покрова. Двенадцатый век» [Шукшин, 2014, т. 5, с. 171]. Мотивы этого выбора понятны
- ведь аналогия между эпохой дробления Руси на самостоятельные княжества и «бунташным веком» буквально напрашивается.
Вместо привычного линейного развертывания истории в хронологическом порядке писатель предлагает неомифологическую концепцию, ориентированную на «.представление о времени как о некоем "колебании" между полюсами» [Мелетинский, 2012, с. 158].
Реактуализация событий - это не просто их повторение. Ограниченные материальные возможности князей Борятинских позволили заказать лишь уменьшенную и ухудшенную копию храма Покрова на Нерли. Замысел строителя, как убеждается Семка, остался недово-площенным, а после превращения Талицкой церкви в родовую усыпальницу Борятинских она еще и «слегка покосилась на один бок» [Шукшин, 2014, т. 5, с. 171]. Эти и некоторые другие детали - ясные приметы оскудения русского мира. В ХХ веке темпы деградации становятся устрашающими.
Среди рабочих записей Шукшина за 1970 год есть цитата из стихотворения Есенина «Устал я жить в родном краю» (1916): «А Русь все так же будет жить: плясать и плакать под забором!» [Шукшин, 2014, т. 8, с. 316]. Сознательно или нет, но Шукшин искажает есенинские строки. У Есенина было: «А месяц будет плыть и плыть, /Роняя весла по озерам, /И Русь все так же будет жить, /Плясать и плакать у забора» [Есенин, 1966, с. 194]. Разумеется, «плакать у забора» и «плакать под забором» - это далеко не одно и то же.
Литература
Варламов А.Н. Шукшин. М., 2015.
Есенин С.А. Устал я жить в родном краю // Есенин С.А. Собрание сочинений: в 5-ти тт. М., 1966. Т. 1.
Есенин С.А. Русь советская // Есенин С.А. Собрание сочинений: в 5-ти тт. М., 1967. Т. 3.
Куляпин А.И., Скубач О.А. Мифология советской повседневности в литературе и культуре сталинской эпохи: монография. М., 2013.
Марьин Д.В. Несобственно-художественное творчество В.М. Шукшина: системное описание. Барнаул, 2015.
Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М., 2012.
Шукшин В.М. Собрание сочинений: в 9-ти тт. Барнаул, 2014.
