Научная статья на тему '«Вечное Евангелие» в художественных хронотопах русской словесности'

«Вечное Евангелие» в художественных хронотопах русской словесности Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

CC BY
432
118
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Ключевые слова
ДОСТОЕВСКИЙ / ТУРГЕНЕВ / БАХТИН / КАТЕГОРИИ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПОЭТИКИ / ХРОНОТОП / ЕВАНГЕЛИЕ / САКРАЛЬНЫЕ СИМВОЛЫ ИМЕНИ / ПРОСТРАНСТВА И ВРЕМЕНИ / CATEGORIES OF HISTORICAL POETICS / CHRONOTOPE / GOSPEL / CHRISTIAN SYMBOLS OF NAME / SPACE AND TIME / THEODOR DOSTOEVSKY / IVAN TURGENEV / MIKHAIL BAKHTIN

Аннотация научной статьи по языкознанию и литературоведению, автор научной работы — Захаров Владимир Николаевич

В статье рассмотрен статус такой новой категории исторической поэтики, как хронотоп (М. Бахтин), поставлены проблемы анализа художественного пространства и времени в произведениях русской классики, раскрыта христианская символика в романах Достоевского и Тургенева, обозначено присутствие Евангелия и явление Христа в русской словесности.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

The "Eternal Gospel" in the Creative Chronotopes of Russian Literature

The article considers the status of chronotope as a new category of historical poetics (M. Bakhtin). The author sets up the problems of the analysis of imaginative space and time in the works of Russian classical writers. The Christian symbolism in Dostoevsky's and Turgenev's novels is unfolded; the occurrence of the Gospel and the phenomenon of Christ in Russian literature are emphasized.

Текст научной работы на тему ««Вечное Евангелие» в художественных хронотопах русской словесности»

В. Н. Захаров

Москва

«ВЕЧНОЕ ЕВАНГЕЛИЕ» В ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ХРОНОТОПАХ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ

Хронотоп — это одна самых сложных категорий поэтики.

Как известно, М. М. Бахтин заимствовал ее из теории относительности. Частным поводом, способствовавшим введению этой категории в поэтику, было, по признанию самого Бахтина, его присутствие «летом 1925 года на докладе А. А. Ухтомского о хронотопе в биологии», в котором «были затронуты и вопросы эстетики»1.

Хронотоп интересовал Бахтина не как физическая (или математическая) характеристика объективного мира, но как художественное «времяпространство». Хронотоп, по его определению, «существенная взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе» (ФВрХ, 234). Термин, по признанию ученого, «почти как метафора (почти, но не совсем)» (ФВрХ, 234—235). «Почти, но не совсем» — очень характерное выражение Бахтина: с одной стороны, термин, с другой — метафора.

Термин и метафору роднит идея, заключенная в самом слове хронотоп: как пояснил сам Бахтин, «нам важно выра-

© Захаров В. Н„ 2011

1 Бахтин М. М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике // Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худож. лит., 1975. С. 235. Далее ссылки на работу М. Бахтина приводим по этому изданию с указанием в скобках названия (ФВрХ) и страницы.

жение в нем неразрывности пространства и времени (время как четвертое измерение пространства)» (ФВрХ, 235).

Традиционно пространство и время изучали и изучают обособленно: отдельно — пространство, отдельно — время. Бахтину удалось призвать исследователей к решению сложной и трудной задачи — к изучению взаимосвязи пространства и времени в искусстве, хотя и по сей день редко кому удается осознать время и пространство в единстве: увидеть время в пространстве и пространство во времени.

В тексте 1937—1938 годов реализована установка на выяснение жанрового значения хронотопа:

Хронотоп в литературе имеет существенное жанровое значение. Можно прямо сказать, что жанр и жанровые разновидности определяются именно хронотопом, причем в литературе ведущим началом в хронотопе является время (ФВрХ, 235).

В «Заключительных замечаниях», написанных в 1973 году, Бахтин по-прежнему если не противопоставлял, то разграничивал хронотоп в жизни и литературе:

Хронотоп определяет художественное единство литературного произведения в его отношении к реальной действительности (ФВрХ; 391).

Хронотоп ценностей:

Все временно-пространственные определения в искусстве и литературе неотделимы друг от друга и всегда эмоционально-ценностно окрашены {ФВрХ, 391).

Хронотопичен всякий художественный образ2. Хроното-пичны язык и внутренняя форма слова3. Иначе говоря, время и пространство универсальны и проявлены почти во всех смежных категориях. Исследователь категоричен в выводе:

...всякое вступление в сферу смыслов совершается только через ворота хронотопов {ФВрХ, 406).

2 «...хронотопичен всякий художественно-литературный образ» {ФВрХ, 399).

3 «Существенно хронотопичен язык как сокровищница образов. Хро-нотопична внутренняя форма слова, то есть тот опосредствующий признак, с помощью которого первоначальные пространственные значения переносятся на временные отношения (в самом широком смысле). Здесь не место касаться этого более специального вопроса» {ФВрХ, 399).

Свою концепцию исследователь представил как открытую и незавершенную теорию и не настаивал на ее непреложности:

Мы не претендуем на полноту и на точность наших теоретических формулировок и определений. Только недавно началась — и у нас и за рубежом — серьезная работа по изучению форм времени и пространства в искусстве и в литературе. Эта работа в своем дальнейшем развитии дополнит и, возможно, существенно исправит данные нами здесь характеристики романных хронотопов (ФВрХ, 236).

Выделяя времяпространство автора, повествователя и рассказчиков, жанровое, повествовательное и сюжетное времяпространство, «хронотопы автора и слушателя-читателя», Бахтин подчас называет их мотивами. С его точки зрения, каждый большой объемлющий и существенный хронотоп «может включать в себя неограниченное количество мелких хронотопов: ведь каждый мотив может иметь свой особый хронотоп» (ФВрХ', 400).

Рассматривая такие типы хронотопа, как «порог», «кризис», «жизненный перелом», Бахтин отмечает у Достоевского смежные «хронотопы лестницы, передней и коридора, а также и продолжающие их хронотопы улицы и площади» (ФВрХ, 397): они «являются главными местами действия в его произведениях, местами, где совершаются события кризисов, падений, воскресений, обновлений, прозрений, решений, определяющих всю жизнь человека. Время в этом хронотопе, в сущности, является мгновением, как бы не имеющим длительности и выпадающим из нормального течения биографического времени. Эти решающие мгновения входят у Достоевского в большие объемлющие хронотопы мистерийного и карнавального времени. Времена эти своеобразно соседствуют, пересекаются и переплетаются в творчестве Достоевского, подобно тому как они на протяжении долгих веков соседствовали на народных площадях Средневековья и Возрождения (по существу же, но в несколько иных формах — и на античных площадях Греции и Рима). У Достоевского на улицах и в массовых сценах внутри домов (преимущественно в гостиных) как бы оживает и просвечивает древняя карнавально-мисте-рийная площадь» (ФВрХ, 397).

Так ли это? Такова ли структура пространства и времени в произведениях Достоевского? Эти ли события свершаются в указанных местах? Имеют ли они мистерийное и карнавальное — или иное измерение?

Где и как происходят воскресения, обновления и прозрения героев Достоевского?

С указания даты или места действия (а нередко того и другого) начинаются многие произведения Достоевского. Конкретное время и пространство делают хронотоп фактом истории, но и абстрактные (условные и фантастические) время и пространство зачастую имеют исторические атрибуты.

Достоевский обычно начинал писать, привязываясь к реальному календарю и погружаясь в реальное пространство Петербурга и Москвы, селя своих героев в настоящих углах и комнатах для жильцов, в подвалах и на чердаках доходных домов, разделяя с ними горести и радости их повседневной жизни. Следы подобного сочинительства присутствуют в начальных фразах его романов.

Герой не выбирает время, его назначает автор.

Достоевский насыщал конкретное место и время сильными личными впечатлениями и переживаниями, но это выдуманное и сочиненное «времяпространство». В его реально названных датах многочисленны анахронизмы, события одного года или нескольких недель и месяцев растягиваются и вбирают в себя несколько, иногда до пятнадцати, лет («Записки из Мертвого дома», «Униженные и оскорбленные», «Бесы», «Братья Карамазовы»).

В своем труде Бахтин ограничился анализом нескольких хронотопов Достоевского. Смею утверждать, что это случайные мотивы и образы времяпространства, они типичны, но и единичны одновременно, не они являются преобладающими типами его романных хронотопов.

Бахтин метафоризирует «площадь» как хронотоп, переносит площадность на улицы и в гостиные. Как писатель Достоевский был чувствителен к слову площадный. Это образ речи и поведения глумящейся, профанной и неуважительной толпы. Далеко не так и не только так ведут себя и говорят друг с другом герои его романов. Их диалоги вбирают в себя все многообразие общения.

Вопреки ожиданию, площадь не играет в романах Достоевского той роли, которую бы ей следовало иметь, исходя из концепции Бахтина. В переводе Достоевским «Евгении Гранде», например, площадь как атрибут городского пространства встречается 8 раз — чаще, чем во многих, а точнее, почти во всех сочинениях самого Достоевского. Романов, в которых есть сцены на площадях, мало — всего только три. В «Униженных и оскорбленных» в разговоре Ихменева и Ивана Петровича, проходивших по Исааки-евской площади, мелькнула тема о Белинском и литературе в знаменательном присутствии (на площади в то время уже стоял памятник Николаю I работы П. Клодта). Дважды в «Преступлении и наказании» действие свершается на Сенной площади: первый раз, проходя мимо, Раскольников узнает, когда Лизаветы не будет дома и стару-ха-процентщица останется одна; второй раз, когда попытался покаяться, но был осмеян толпой. Такого отношения к своему решению герой не ожидал — он не готов к покаянию. В «Братьях Карамазовых» на соборной площади стоит дом Морозовых, во флигеле которого жила Грушень-ка Светлова; на площади перед трактиром «Столичный город» на глазах потрясенного Илюши Митя Карамазов таскал за бороду и унижал его отца — капитана Снегирева; на базарной площади, озорничая, Коля Красоткин любит «поговорить с народом». Прокурор, объясняя состояние Мити Карамазова, выдумывает психологию героя:

Я представляю себе что с ним было нечто похожее на то, когда преступника везут на смертную казнь, на виселицу: еще надо проехать длинную-длинную улицу, да еще шагом, мимо тысяч народа, затем будет поворот в другую улицу и в конце только этой другой улицы страшная площадь! Мне именно кажется что в начале шествия осужденный, сидя на позорной своей колеснице, должен именно чувствовать что пред ним еще бесконечная жизнь. Но вот однако же уходят дома, колесница все подвигается, — о, это ничего, до поворота во вторую улицу еще так далеко, и вот он все еще бодро смотрит направо и налево и на эти тысячи безучастно любопытных людей, приковавшихся к нему взглядами, и ему все еще мерещится что он такой же, как и они, человек. Но вот уже и поворот в другую улицу, о! это ничего, ничего, еще целая улица. И сколько бы ни уходило домов, он все будет ду-

мать: «Еще осталось много домов». И так до самого конца, до самой площади. Так, представляю себе, было тогда и с Карамазовым4.

Наконец, в поэме «Великий инквизитор» на площади происходит самое главное, самое важное: явление Христа народу.

Эти образы «площади» по содержанию богаче карнавальных интерпретаций Бахтина в прямом и метафорическом смысле. Конкретные хронотопы богаче умозрительных.

Впрочем, Бахтин прав, утверждая, что хронотоп сложен и многообразен. Повествование развивается в разных про-странственно-временных плоскостях, создавая из их множественности неповторимый хронотоп конкретного произведения. В результате возникает тот эффект, о котором в стихотворении «Волны» писал Б. Пастернак: «образ входит в образ», «предмет сечет предмет».

В романах Достоевского сосчитаны шаги, но, как верно заметил Д. С. Лихачев, маршруты героев приводят читателя к разным петербургским адресам5. Хронологическая и топографическая точность оказывается тонко продуманной игрой и искусно создаваемой иллюзией автора. Названия петербургских улиц намеренно шифруются, в хронотопах проявляются символы. О символах места и времени в романах и повестях Достоевского мне неоднократно доводилось писать и в «Системе жанров Достоевского», и в статье «Символика христианского календаря в творчестве Достоевского», и в статьях о «Двойнике», «Записках из Мертвого дома», «Униженных и оскорбленных», о поздних романах «Преступление и наказание», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы»6.

4 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 18 т. Т. 14. М.: Воскресенье, 2004. С. 294.

5 Лихачев Д. С. В поисках выражения реального и достоверного / Литература — реальность — литература. Л., 1984. С. 44—45.

6 См. мои работы: Система жанров Достоевского: Типология и поэтика. Л.: Изд-во ЛГУ, 1985; Символика христианского календаря в произведениях Достоевского // Новые аспекты произведений Достоевского: Сб. статей. Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 1994. С. 37—49; Дебют гения // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: Канонические тексты. Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 1995. Т. 1. С. 609—637; Воскрешение из мертвых. Политические ямбы. Провинциальная хроника. Пасхальный сюжет // Досто-

Герои Достоевского живут в разных измерениях времени и пространства: от сотворения мира и от Рождества Христова, до и после начала новой эры, они одновременно пребывают в прошлом, настоящем и будущем не только личном, но и всего человечества, многие из них проживают годовой календарь как христианскую мистерию.

За редким исключением Достоевский не создавал модели этого сакрального мира. Исключения характерны — это фантастические рассказы «Сон смешного человека», «Мальчик у Христа на елке», поэма «Великий инквизитор», ряд ключевых эпизодов в романах 60—70-х годов.

Достоевский означал присутствие сакрального в повседневном. Это состояние мира дано в вариациях и развитии этой темы.

В подготовительных материалах автор первое время звал Раскольникова «царским именем» — Василий, Мыш-кин был Иваном Николаевичем. Василий Раскольников, Иван Мышкин...

Какой смысл был бы задан, если бы герой остался Василием Романовичем Раскольниковым, «вождем», «предводителем» раскольников, а Мышкин Иваном Николаевичем, Иоанном со всеми коннотациями: Иоанн Креститель, Иоанн Богослов, Иоанн Антонович, герой задуманной Достоевским тогда же поэмы «Император»?

В окончательном решении автор выбирает героям другие имена, задает другие смыслы. «Говорящие» имена создают иной образ.

Эти символы сакрального мира проявляются в разных деталях: в именах и принципах имяславия героев, в организации художественного пространства, в котором есть

евский Ф. М. Полн. собр. соч.: Канонические тексты. 1997. Т. 3. С. 733— 753, 764—755; Идеи «Времени», дела «Эпохи» // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: Канонические тексты. 2004. Т. 8. С. 695—712; «Православное воззрение»: Идеи и идеал // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: Канонические тексты. 2007. Т. 7. С. 529—544; Воскрес ли мертвый Христос? // Полн. собр. соч.: Канонические тексты. 2007. Т. 8. С. 634— 660; Эмблема романа: Россия и Христос // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 18 т. Т. 9. М.: Воскресенье, 2004. С. 544—555; Творчество как осознание Слова. // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 18 т. Т. 10. С. 438—444; Осанна в горниле сомнений // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 18 т. Т. 14. С. 345—357.

храмы, названия улиц и проспектов, комнаты и квартиры, в которых даже у атеистов горят лампады под иконой (как у Кириллова). Они образуют столичный и провинциальный мир России Достоевского.

Когда все сходится вместе, сбывается «вечное Евангелие». В личном экземпляре Достоевского «Нового Завета» 1823 года издания, подаренного ему и другим петрашевцам в январе 1850-го года в Тобольске женами декабристов, слова «вЪчное Евангел1е» в XIV главе «Откровения Иоанна Богослова» подчеркнуты карандашом, начало шестого стиха отчеркнуто ногтем, на полях стоит знак МВ:

6 И видЪлъ я другаго Ангела летящаго по небу, который имЪлъ в'Ьчное Eвaнгeлie, чтобы благов'Ьствовать живущимъ на землЪ, и всякому племени и колЪну и языку и народу, 7 и говорилъ громкимъ голосомъ: убойтесь Бога, и воздайте Ему славу, поелику наступилъ часъ суда Его; и поклонитесь сотворившему небо и землю и море и источники водь7.

Евангельское слово проницает текст Достоевского, «вечное Евангелие» освещает путь ищущих и обретших Истину героев его сочинений.

Сегодня признано, что в русской словесности есть рождественский и пасхальный хронотопы, которые имеют жанровое значение (рождественский и пасхальный рассказы и повести), есть жанры христианской словесности (жития, проповедь, слово, поучения, послания, молитвы, псалмы, исповедь, притчи, стихиры), их сборники (патерики, молитвословы, псалтырь, месяцесловы, четьи-минеи, триоди).

Благая весть, воспринятая с Крещением Руси, образовала Русскш лпръ (а это и цивилизация, и культура, и искусство, и словесность, и сам язык).

В русском пространстве доминируют храм, церковь, часовня, крест. Они осеняли жилое место — все, что было окрест.

Освящение государственных деяний, семейных и личных дел составляло каждодневную заботу и было обычаем успешного или горемычного русского человека.

7 Евангелие Достоевского. Личный экземпляр Нового Завета 1823 года издания, подаренный Ф. М. Достоевскому в Тобольске в январе 1850 года: В 2 т. Т. 1. М.: Русскш 1Шръ, 2010. С. 624.

В России был и есть свой духовный календарь, церковный. Еще недавно казалось, что новое летоисчисление от ноября 1917 года почти стерло память о православном календаре — как бы ни было трудно, идет процесс восстановления исторической памяти и образа жизни русского народа.

Идеей и повседневным состоянием русской культуры была сакрализация пространства и времени — дня и ночи, недели, месяца, года, летоисчисления. Ей противоборствовали десакрализация и секуляризация, но своего торжества они достигли лишь во времена советского язычества.

Такая модель мира проявляется в разных произведениях, в том числе и в тех, авторы которых без благоговения воспринимали эти особенности русской культуры.

Одно из таких произведений — роман И. С. Тургенева «Отцы и дети» (1862).

Уже в первом абзаце романа названа точная дата приезда «детей» к «отцам» — 20 мая 1859 года. Это время начала вакаций — студентских (как говорили тогда), чиновных. Романные пейзажи не живописны:

Попадались и речки с обрытыми берегами, и крошечные пруды с худыми плотинами, и деревеньки с низкими избенками под темными, часто до половины разметанными крышами, и покривившиеся молотильные сарайчики с плетенными из хвороста стенами и зевающими воротищами возле опустелых гумен, и церкви, то кирпичные с отвалившеюся кое-где штукатуркой, то деревянные с наклонившимися крестами и разоренными кладбищами. Сердце Аркадия понемногу сжималось. Как нарочно, мужички встречались все обтерханные, на плохих клячонках; как нищие в лохмотьях, стояли придорожные ракиты с ободранною корой и обломанными ветвями; исхудалые, шершавые, словно обглоданные, коровы жадно щипали траву по канавам. Казалось, они только что вырвались из чьих-то грозных, смертоносных когтей — и, вызванный жалким видом обессиленных животных, среди весеннего красного дня вставал белый призрак безотрадной, бесконечной зимы с ее метелями, морозами и снегами...8

8 Тургенев И. С. Полн. собр. соч.: В 28 т. Т. 8. С. 205. Далее цитируем по этому источнику с указанием в скобках номера страницы. Курсив в цитатах наш.

Безотрадные виды родной природы вызывают желание преобразований и известный вопрос героя:

Нет, — подумал Аркадий, — небогатый край этот, не поражает он ни довольством, ни трудолюбием; нельзя, нельзя ему так остаться, преобразования необходимы... но как их исполнить, как приступить?.. (205)

Пока герой размышлял над этим вопросом, происходит условное мгновенное преображение природы — «весна брала свое»:

Все кругом золотисто зеленело, все широко и мягко волновалось и лоснилось под тихим дыханием теплого ветерка, все — деревья, кусты и травы; повсюду нескончаемыми звонкими струйками заливались жаворонки; чибисы то кричали, виясь над низменными лугами, то молча перебегали по кочкам; красиво чернея в нежной зелени еще низких яровых хлебов, гуляли грачи; они пропадали во ржи, уже слегка побелевшей, лишь изредка выказывались их головы в дымчатых ее волнах (205—206).

В этих видах исчезли «его размышления». «Обряды религии», как называет их автор-повествова-тель, представлены в романе отчужденно и иронично.

Родительница его, из фамилии Колязиных, в девицах Agathe, а в генеральшах Агафоклея Кузьминишна Кирсанова, принадлежала к числу «матушек-командирш», носила пышные чепцы и шумные шелковые платья, в церкви подходила первая ко кресту, говорила громко и много, допускала детей утром к ручке, на ночь их благословляла, — словом, жила в свое удовольствие (196).

Автор настойчиво подчеркивает, что и дети, и отцы видимо тяготятся религиозными обрядами.

В ответ на попытку комплимента Аркадия по поводу родительского дома: «А я люблю такие домики, как ваш, старенькие да тепленькие; и запах в них какой-то особенный» — Базаров деланно и саркастично замечает:

— Лампадным маслом отзывает да донником, — произнес, зевая, Базаров. — А что мух в этих милых домиках... Фа! (322)

В день возвращения в родительский дом Базаров предупреждает Аркадия:

— Поздравь меня, — воскликнул вдруг Базаров, — сегодня 22-е июня, день моего ангела. Посмотрим, как-то он обо мне печется. Сегодня меня дома ждут, — прибавил он, понизив голос... — Ну, подождут, что за важность! (273)

Аркадий действительно ничего не знает о дне ангела своего друга: его именины могли быть 21 января, 12 или 19 февраля, 7 марта, 7 ноября, 13 декабря, но никак не 22 июня. В этот день был день памяти Священномучени-ка Евсевия, епископа Самосатского (380 г.).

Недоразумение возникает, потому что Енюшу (семейное имя) крестили Евсевием. Герой стыдится и таит свое святое имя. Он — самозванец, сменивший свое «патриархальное» на другое «благородное» и «благозвучное» имя. Тургенев наделил русского нигилиста еще одной неприглядной чертой личности.

Когда Катя Локтева отмечает перемену во влюбленном Аркадии, герою трудно признаться, что он проводил тетушку в церковь по искреннему желанию, он отговаривается:

Не мог же я отказаться! (364)

В конце концов все встает на свои места: Аркадий женится, возвращается в отчий край, охотно занимается хозяйством, обретает отечество, наследуя «отцам».

В ироничной трактовке автора Павел Петрович, оставшийся в финале романа на жительство в Дрездене, придерживается «славянофильских воззрений», но выражает их странным образом:

Он ничего русского не читает, но на письменном столе у него находится серебряная пепельница в виде мужицкого лаптя (400).

Герой живет

...тяжело... тяжелей, чем он сам подозревает... Стоит взглянуть на него в русской церкви, когда, прислонясь в сторонке к стене, он задумывается и долго не шевелится, горько стиснув губы, потом вдруг опомнится и начнет почти незаметно креститься... (400)

Можно лишь гадать, отчего герой крестится «почти незаметно»: то ли от духовной немощи, то ли постыдного заб-

вения во время литургии, то ли по внешнему понуждению обычая.

Герои романа живут в двух параллельных мирах. Если для Базарова церковные обряды — «предрассудки», то в углу небольшой, низенькой комнатки Фенечки «горела лампадка перед большим темным образом Николая Чудотворца; крошечное фарфоровое яичко на красной ленте висело на груди святого, прицепленное к сиянию» (229).

В светском обществе культурные и образованные герои низводят Бога до фразеологизма, многажды поминают Его имя всуе.

В патриархальной среде и крестятся, и божатся истово и всерьез. Так живут родители Базарова, Тимофеич, отцовский приказчик и бывший дядька будущего нигилиста. Вот характерный диалог:

Тимофеич помялся и ничего не отвечал.

— Отец здоров?

— Слава Богу-с.

— И мать?

— И Арина Власьевна, слава тебе Господи.

— Ждут меня небось?

Старичок склонил набок свою крошечную головку.

— Ах, Евгений Васильич, как не ждать-то-с! Верите ли богу, сердце изныло на родителей на ваших глядючи (288).

Характерен конфликт нигилиста Базарова с патриархальным укладом жизни своих добродетельных родителей.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

— Я думаю: хорошо моим родителям жить на свете! Отец в шестьдесят лет хлопочет, толкует о «паллиативных» средствах, лечит людей, великодушничает с крестьянами — кутит, одним словом; и матери моей хорошо: день ее до того напичкан всякими занятиями, ахами да охами, что ей и опомниться некогда; а я... (322)

О молебне по случаю своего приезда Базаров узнает от отца, когда тот кончен, а сына нужно предупредить, что на обеде будет отец Алексей. Василий Иванович был набожен не менее своей жены.

Базаров противится церковным обрядам, но все ставит на свои места болезнь и смерть героя.

Сын грубовато упрекает отца:

А ты, Василий Иваныч, тоже, кажется, нюнишь? Ну, коли христианство не помогает, будь философом, стоиком, что ли! Ведь ты хвастался, что ты философ? (391)

Отец предлагает ему исполнить «долг христианина» — исповедоваться и причаститься. Тот не отказывается, но откладывает соборование на более поздний срок, который наступил «к вечеру», когда он «впал в совершенное беспамятство»:

Отец Алексей совершил над ним обряды религии. Когда его соборовали, когда святое миро коснулось его груди, один глаз его раскрылся, и, казалось, при виде священника в облачении, дымящегося кадила, свеч перед образом что-то похожее на содрогание ужаса мгновенно отразилось на помертвелом лице. Когда же, наконец, он испустил последний вздох и в доме поднялось всеобщее стенание, Василием Ивановичем обуяло внезапное исступление. «Я говорил, что я возропщу, — хрипло кричал он, с пылающим, перекошенным лицом, потрясая в воздухе кулаком, как бы грозя кому-то, — и возропщу, возропщу!» Но Арина Власьевна, вся в слезах, повисла у него на шее, и оба вместе пали ниц. «Так, — рассказывала потом в людской Анфисушка, — рядышком и понурили свои головки, словно овечки в полдень...» (396—297)

Завершается все смирением перед вечностью и «жизнью бесконечной».

Есть небольшое сельское кладбище в одном из отдаленных уголков России (401).

Здесь погребен Евгений Базаров. К его могиле часто приходят и молятся родители:

К ней, из недалекой деревушки, часто приходят два уже дряхлые старичка — муж с женою. Поддерживая друг друга, идут они отяжелевшею походкой; приблизятся к ограде припадут и станут на колени, и долго и горько плачут, и долго и внимательно смотрят на немой камень, под которым лежит их сын; поменяются коротким словом, пыль смахнут с камня да ветку елки поправят, и снова молятся, и не могут покинуть это место, откуда им как будто ближе до их сына, до воспоминаний о нем... (401)

Изыскан риторический вопрос автора:

Неужели их молитвы, их слезы бесплодны? Неужели любовь, святая, преданная любовь не всесильна? (402)

Не менее выспрен и метафорический ответ, который изрекают «цветы» с «невинными глазами», украшающие могилу героя:

О нет! Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии «равнодушной» природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной... (402)

В финале романа свершается торжество художественной правды: в парадигме поэтичного завершения сюжета автор одолевает свои предубеждения, смиряется перед таинственной жизнью природы, народа, России.

Как ни возражают нам оппоненты, русская культура православна. В этом сходство и ее отличие в сравнении с другими христианскими и инославными культурами.

Присутствие Евангелия, а подчас и явление Христа неизбежны в русской словесности. Их следует видеть и замечать.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.