CC BY
75
воспоминания и интервью
«Тюремная автобиография» Николая Александровича Максимова
Публикация, предисловие и комментарии О.В. Максимовой
Институт океанологии им. П.П. Ширшова РАН, Москва, Россия; ovmaximova@mail.ru
Н.А. Максимов (1870—1952), выдающийся физиолог растений, академик АН СССР (1946), написал автобиографию в июле 1933 г., будучи в заключении по обвинению в членстве в мифической Трудовой крестьянской партии. Он был арестован вместе с другими сотрудниками легендарного ВИРа — института, созданного Н.И. Вавиловым. Максимов рассказывает о своей семье, детстве и юности, студенчестве, начале и развитии научной деятельности, о своей педагогической работе и публикациях — вплоть до 1925 г. Рукопись хранилась в семейном архиве и не была доступна для исследователей. Она была расшифрована в 2013—2014 гг., в результате чего выявились некоторые ранее неизвестные события в жизни Максимова. «Тюремная автобиография» даёт развёрнутую картину жизни разночинской семьи в конце XIX — начале XX в. Читатель получает представление о формировании и развитии личности незаурядного учёного. Максимов пишет о своих контактах с замечательными представителями российской науки. В.И. Палладин, А.А. Рихтер, В.Л. Комаров, Д.А. Сабинин, А.Ф. Иоффе и многие другие — эти «люди из энциклопедии» были для Максимова учителями, соратниками, товарищами.
Ключевые слова: А.Н. Максимов, автобиография, тюремное заключение, физиология растений.
Николай Александрович Максимов (21 марта 1880—9 мая 1952) был выдающимся российским и советским физиологом растений, специалистом по их засухоустойчивости и морозостойкости. Его учебник по физиологии растений выдержал девять изданий, был переведён на почти все европейские и некоторые азиатские языки. В первой половине XX в. весь Советский Союз, вся Европа и США
Рис. 1. Н.А. Максимов. Фото М.С. Наппельбаума. 1938 (?)
учились физиологии растений по учебнику Максимова. В 1946 г. Н.А. Максимов был избран действительным членом Академии наук СССР.
Его врождённый интерес к природе развился под влиянием семейного воспитателя, Виктора Константиновича Гауера. Решающую роль в выборе направления исследований Максимова, в формировании его научного мировоззрения сыграл Андрей Александрович Рихтер, блестящий лектор, преподаватель и экспериментатор, будущий академик. Максимову посчастливилось сотрудничать с такими легендарными биологами, как Н.И. Вавилов, В.Л. Комаров, В.И. Палладин, Д.А. Сабинин, с великим физиком и организатором науки А.Ф. Иоффе.
Не обошли его и те испытания, которые выпали на долю советского народа в 1930-е гг. Н.А. Максимов написал автобиографию в июле 1933 г., находясь в заключении по обвинению в членстве в Трудовой крестьянской партии1. Эта рукопись была обнаружена его сыном, Виктором Николаевичем Максимовым2 (1933—2012), после смерти матери, Софии Викторовны Тагеевой3 (1907—2004), в её архиве. Незадолго до своей кончины В.Н. Максимов передал рукопись мне — своей дочери Ольге.
Рукопись состоит из трёх частей: I — «Детские и юношеские годы», II — «Научная деятельность до 1925 г.» и III — «Преподавательская и связанная с ней литературная деятельность». Их общий объём превышает 100 страниц. Мы вынужденно публикуем только выдержки из первых двух частей. Выборка сделана мною и согласована с редакцией. Я готовлю полный текст «тюремной автобиографии» моего деда к изданию отдельной книгой.
Н.А. Максимов был сослан в Саратов, где работал по специальности. В 1940 г. судимость с него была снята, он переехал в Москву и до конца жизни работал в Институте физиологии растений, возглавив его в 1946 г. Скончался от тяжёлой сердечной болезни на своей даче в посёлке АН СССР Луцино и был похоронен на деревенском кладбище.
О гонениях на «непокорных» биологов написано много исторических, документальных и даже художественных книг (упомянем только таких авторов, как В.Я. Александров, В.Д. Дудинцев, Э.И. Колчинский, А.А. Любищев, С.Е. Резник, В.Н. Сойфер, С.Э. Шноль, В.П. Эфроимсон), и данная публикация не претендует на то, чтобы стать
1 Трудовая крестьянская партия (ТКП), упоминаемое в материалах органов государственной безопасности СССР (ОГПУ и НКВД СССР), но в действительности никогда не существовавшее «антисоветское политическое образование» в СССР в конце 1920-х гг. Обвинения в принадлежности к этой партии были частью сфабрикованных дел в отношении неугодных сталинскому режиму политических, общественных и научных деятелей. Н.И. Вавилов ходатайствовал за арестованных по этому делу, что послужило поводом для обвинения его в «руководстве антисоветской шпионской организацией "Трудовая Крестьянская партия"» в 1941 г.
2 Максимов Виктор Николаевич (27.07.1933—03.12.2012) — д. б.н., профессор биологического факультета МГУ, заведующий кафедрой общей экологии. Один из создателей и пропагандистов математических методов в биологии (методы планирования эксперимента, статистической обработки данных, экологического мониторинга: см. Розенберг, 2014). Второй сын Н.А. Максимова. Родился во время его заключения.
3 Тагеева София Викторовна (27.10.1907-03.12.2004) — д. б.н., профессор, цитолог растений, биофизик. Много лет работала в Институте биофизики АН СССР в Пущине. Одной из первых в СССР стала использовать методы электронной микроскопии. Её работы по тонкой структуре и эволюции пластид подтверждают теорию симбиогенеза. Первая работа (1920-е гг.) была направлена в печать Н.И. Вавиловым. Была в числе биологов-антилысенковцев, получивших 26 ноября 1990 г. государственные награды (орден Почёта).
Рис. 2. С.В. Тагеева. 1930-е годы. Рис. 3. С.В. Тагеева и В.Н. Максимов.
Публикуется впервые Конец 1990-х. Фото Е.С. Лещинской
существенным вкладом в историю этой чёрной временной полосы. Я хочу только, чтобы мой дед рассказал о себе своими словами, чтобы читатель увидел его простую и ясную жизнь — жизнь, полностью посвящённую науке. Максимов был с детства поглощён азартом естествоиспытателя — самым благородным из всех азартов. К 1917 г. он был уже всемирно известным и признанным учёным. Он хотел только работать — следуя своему азарту, используя весь свой огромный опыт на благо своей страны. Клеветническое обвинение, тюрьма, ссылка, гибель коллег и друзей, наглое торжество «идеологически выдержанного» невежества, необходимость идти на компромиссы (прежде всего с самим собой) — всё это сломало и преждевременно погубило моего деда. Мы обязаны помнить о том времени, о той атмосфере, о том безумии.
Я искренне благодарна Э.И. Колчинскому и редакции журнала за возможность опубликовать выдержки из рукописи деда. Книга К.В. Манойленко о Н.А. Максимове (1999) стала для меня примером биографической литературы. Я глубоко признательна Я.А. и Т.Я. Рихтерам, профессору С.А. Степанову, проявившим живой интерес к этой рукописи, за присланные мне бесценные материалы. Я благодарю С.Е. Резника за вдохновляющую переписку и ссылки на материалы о Н.А. Максимове. Моя особая благодарность профессору В.В. Хлебовичу и С.В. Шувалову за материалы из архива ВИР. Портрет С.Н. Максимова предоставлен его дочерью Т.С. Максимовой.
Рукопись Н.А. Максимова начинается с пачки листов размером 36,3 (см) х 23 (см). Каждый лист сложен пополам так, что получились 4 страницы. Каждая страница пронумерована в левом или правом верхнем углу. Всего в части I таких страниц 65. На первой
историко-биологические исследования. 2016. Том 8. № 4
странице рукописи красными чернилами — заголовок: «Автобиография Н.А. Максимова». Слева в кружочке дата — 3/УП. Справа, более мелкими буквами (явно вписано после основного теста): «Часть I. Детские и юношеские годы». Далее — сам текст рукописи. В данном номере печатаются избранные места из первой части рукописи.
Орфография и пунктуация приведены в соответствие с современными нормами, сохранены лишь некоторые характерные особенности письменной речи автора. В подстрочнике помещены комментарии, примечания и переводы иностранных слов. Изъятые тексты отмечены угловыми скобками и многоточием. Пропуски восстановлены и выделены квадратными скобками. Личностные обращения автора — к С.В. Тагее-вой. Для примечаний использованы справочные источники разных лет (в том числе — Большая Советская Энциклопедия в 65 томах, 1926-1947, и двухтомник «Академия наук СССР. 250 лет. Персональный состав», 1974) и ресурсы Интернета.
Часть I. Детские и юношеские годы
^ МУА И^маЛ/ СсьАгЫЛЬ* •лМк^^ ■ -
Ч- кл^а. с Г ^км " *
I V г".
МС •/АмХ+Ми* ¡А ыч^ам нл-
ЧЛ^/и-цГ м ь. Гм 'чЛЛ^ А
ч ^ ~ —^ (
-¿^ * ^ ^^ ^
л...■ и^; —у^- *
■учл Л Л
¡■А*
Рис. 4. Первая страница «тюремной автобиографии» Н.А. Максимова
Уже давно <...> я обещал тебе написать свою автобиографию. Сутолочная жизнь, полная множества мелких дел и забот, сейчас из моего тихого уединения представляющаяся мне больше всего похожей на бег белки в колесе, не давала мне возможности исполнить это обещание. Да, по правде сказать, мне было как-то неловко браться за автобиографию, я не считаю себя настолько интересной и важной фигурой. Но теперь, когда не сегодня завтра появится на свет наш маленький, который тоже захочет потом знать, кто был и как жил его отец, и когда сердце время от времени напоминает мне о том, что пора подводить итоги своей жизни и работы, я хочу, пользуясь свободным временем, которого у меня в избытке, хотя бы начать исполнять это своё обещание. <...>
Родился я 9 марта ст[арого] стиля 1880 г., т. е. 21 марта по новому, так как тогда разница между старым и новым стилем была 12 дней, а не 13. Мне всегда доставляло невинное, хотя м. б. и несколько смешное удовольствие сознание, что я родился в день весеннего равноденствия. Родился я в Москве, на Немецкой улице, хотя родители4 мои были оба петербуржцы. Они были тогда в Москве временно, у отца была какая-то постройка, а мама приехала к нему на несколько месяцев. В Москве я «прожил» не больше месяца и крещён был уже в Петербурге в мае того же года в морском соборе Николая Чудотворца, что недалеко от Мариинского театра. Крестили меня не в Москве, а в Петербурге, потому что родители мои на Рождестве отказались принять обходившего квартиры приходского священника, сказавшись не православными. А он в отместку отказался через три месяца крестить у не православных. Так как крестили меня уже подросшим, то, по словам В.К. Гауера5, моего крестного отца, о котором мне придётся еще очень много говорить, я довольно энергично сопротивлялся этой варварской операции и даже укусил попа за палец, чем проявил уже тогда зачатки антирелигиозности. Этот анекдот, конечно, больше характеризует настроение моих родителей и их близких, в особенности самого В.К., который действительно был ярым атеистом.
Отец мой тогда был молодым талантливым архитектором, недавно окончившим Институт Гражданских Инженеров6 в Петербурге. Мать — учительница в школах для детей рабочих Русского технического общества7. История
4 Родители: Максимов Александр Павлович (1857—1917) — архитектор и гражданский инженер. Участвовал в ряде конкурсов, получив несколько премий, в том числе Первую (1891) за проект здания Пензенского реального училища. С 1892 г. занимался реставрацией ряда зданий в Санкт-Петербурге. Максимова (урождённая Сенская) Екатерина Ивановна (1857?—1905) — одна из первых женщин-философов в России. Автор собственных трудов по философии и педагогике, переводчик многих сочинений европейских философов. Ванчугов. Год рождения во всех официальных источниках — 1857, однако в данной рукописи Н.А. Максимов указывает 1856 г. Подробнее см.: Кунките (2009).
5 В дальнейшем автор именует В.К. Гауера просто В.К., и мы не стали этого менять.
6 Институт гражданских инженеров — старейшее в России (1832) высшее учебное техническое заведение по подготовке высококвалифицированных инженеров, архитекторов, строителей. Ныне Санкт-Петербургский государственный строительный университет.
7 Русское техническое общество (РТО, также «Императорское», ИРТО) — научное общество, основанное в 1866 г. в Санкт-Петербурге, ставившее перед собой задачу содействия развитию техники и промышленности в России. Закрыто в 1929 г.
Рис. 5. Александр Павлович Максимов, отец автора. Публикуется впервые
74
историко-биологинеские исследования. 2016. Том 8. № 4
их брака была довольно романтична. Дед мой, Павел Андреевич Максимов, был старозаветный чиновник, дослужившийся до чина действительного статского советника и получивший вместе с этим чином звание потомственного дворянина, которым, конечно, чрезвычайно гордился. Сыновей своих Николая и Александра — моего отца — и дочь Марию он воспитывал чрезвычайно строго, почти по-домостроевски. Но это не помешало моему отцу, часто бывавшему в студенческие годы в Публичной библиотеке, близко сойтись с кружком молодых людей и девиц, постоянно там бывавших. В этом кружке был и близкий друг моего отца, Виктор Константинович Гауер, сын довольно известного в своё время, но затем разорившегося книготорговца Константина Гауера, выходца из Германии, куда его предки-гугеноты переселились в своё время из Франции. И французские черты характера чрезвычайно ярко преобладали у В.К., блестящего собеседника и в высшей степени увлекающегося и увлекательного человека.
Душой этого кружка была Екатерина Ивановна Сенская, молодая девушка неукротимого характера и необычного происхождения. Она была незаконной дочерью крупного архитектора Кавос[а]8, выходца из северной Италии, и родилась в 1856 г. в Париже, получив фамилию от реки Сены. Мать её умерла от родов, и кто она была, для меня — да и не только для меня — так и осталось неизвестным. Неизвестна даже её национальность, но некоторые черты в лице матери, перешедшие и ко мне, в особенности мягкий нос «башмаком» дают основание думать, что она была русской. Кавос привёз девочку с собой в Петербург и отдал на воспитание своей родственнице, Анжелике Егоровне Киокетти, вдове итальянца, но венгерке по крови. В этой среде петербургских иностранцев девочка и воспитывалась в очень большой строгости и, в сущности, не имея никаких близких. Отец её очень любил, но законная семья не давала ему возможности часто видеть дочь. И даже небольшую долю наследства, которую он, человек со средствами, хотел ей оставить, они сумели закрепить за собой.
Чрезвычайно способная и живая, Е[катерина]И[вановна] прекрасно училась в гимназии и должна была окончить с медалью, но какая-то несправедливость со стороны начальницы вызвала с её стороны горячий протест, она вышла из гимназии за несколько месяцев до окончания и сдала экзамены на звание учительницы. Неимение диплома средней школы в дальнейшем доставило ей немало хлопот и огорчений, когда она захотела получить высшее образование, но она никогда не жалела о своём поступке. Тогда же она вырвалась и из-под опеки Анжелики Егоровны, поступила учительницей в школы Технического общества и стала самостоятельно зарабатывать, а всё свободное время проводила в Публичной библиотеке, интересуясь литературой, критикой и философией. Здесь она и стала душой кружка молодёжи.
Оба друга, и А[лександр] П[авлович], и В[иктор] Константинович], страстно влюбились в живую, интересную 17-летнюю учительницу, и очень скоро ей пришлось выбирать одного из них. Она выбрала студента-гражданца, а его друг, сохранив и с ним, и с ней самые близкие отношения, но не будучи в силах видеть их счастье, ушёл в море, поступив простым юнгой на шведский трёхмачтовый купеческий корабль, уходивший из Кронштадта в Ливерпуль с грузом леса. Море всегда и раньше, и позже, до самой смерти, было самой горячей любовью В.К., и его уход в море был совершенно естественным. <...> Но море не излечило его от любви к Е[катерине] И[вановне] .
Его счастливому сопернику и другу пришлось за это время также довольно трудно. Строгий отец отказал в своём согласии на брак с незаконнорожденной девицей без денег и без положения, а когда молодые люди заявили, что будут жить невенчанными (как несовершеннолетний, А[лександр] П[авлович] не мог жениться, по тогдашним законам, без разрешения
8 Кавос Альберт Катеринович (1800—1863) — академик архитектуры. Самая известная его работа — Мариинский театр в Петербурге (1860). Участвовал в восстановлении Большого театра (1856) после катастрофического пожара 1853 г., когда за неделю непрерывного горения были уничтожены все внутренние помещения. Внешний вид театра был изменён по проекту Кавоса.
родителей, к тому же, как студент, он должен был получить ещё разрешение директора Института, что тоже было нелегко), тогда Павел Андреевич отказался от сына и прекратил всякую ему денежную поддержку. Молодым пришлось жить на крайне скудное жалование учительницы и на случайные заработки студента-гражданца. Поселились они на окраине, на Рижском проспекте у Нарвских ворот в холодной сырой квартире, где со стен текло, и вода на полу замерзала. В такой обстановке у них родился сын Александр (в 1876 г.). Пав[ел] Андр[еевич] тогда убедился, что строгостью не возьмёшь, и признал брак сына, который и был затем оформлен по обязательному тогда церковному обряду, и внук его стал законным ребёнком.
Вскоре А[лександр] П[авлович] кончил Институт, стал гражданским инженером, и материальное положение моих родителей стало улучшаться. Они переехали в сухую и более тёплую квартиру, но Е[катерина] И[вановна] по-прежнему должна была и утром, и вечером пропадать на уроках в разных школах. В.К. остался верен и любви, и дружбе и постоянно бывал у них. А когда А[лександру] П[авловичу] ради заработка приходилось на месяцы уезжать на постройки, он помогал, чем мог, молодой матери с маленьким Шуриком.
Через 4 года родился второй сын, Николай, автор этих страниц. К этому времени в отношениях между моими родителями уже возникла какая-то трещина. <...> Эта трещина в конце концов привела к разрыву, который, однако, совершился значительно позже. <...>
Жили мы в большом 4-этажном новом доме на углу Ямской и Разъезжей улиц, в верхнем этаже. <...> Квартира была довольно большая, комнат 4-5. Помню нашу детскую с далёким видом на Обводной канал и Волково кладбище <...>. Помню большой кабинет отца с огромным чертёжным столом, с чертежами на досках. Отец работал очень много, чертил дни и ночи и при этом свистел — он мог свистом передавать целые оперы, у него был превосходный музыкальный слух. С нами жил и Викт[ор] Константинович] в качестве воспитателя брата и меня. Он занимался с нами арифметикой и русским и очень много и увлекательно рассказывал по географии. <...>
Отец в это время был уже заметным в Петербурге архитектором. Он преподавал в Институте Гражданских Инженеров, обучал студентов I курса архитектурным ордерам. Эту должность он занимал до самой своей смерти, и все окончившие Инст[итут] Гражд[анских] Инженеров [нрзб] до революции помнят моего отца, в строгие руки которого они попадали с первых же своих шагов в Институте. <...>
Двум занятиям мы с братом предавались с большим увлечением, причём брат, как старший, был, конечно, руководителем. Зимой это была игра в солдатики. Мы покупали (в магазине Цвернера на Симеоновской, я и сейчас хорошо помню этот небольшой магазинчик в полуподвальном помещении, где в окнах на стеклянных полочках были выставлены интереснейшие новые серии нюренбергских оловянных солдатиков, почти исключительно древних греков, римлян и германцев), строили из кубиков и всякого другого материала большие города, занимавшие всю свободную площадь в нашей комнате, и населяли их этими солдатами, не как военными, а как гражданами. Затем шла у нас городская и государственная жизнь, народные собрания на форуме, торговля на рынках, частная жизнь в домах, посольства в соседний город и т. д. По утрам брат уже уходил в прогимназию у Аничкина моста. Я с нетерпением ждал его возвращения, а вечером в наших городах кипела античная жизнь.
Другое занятие было приурочено к весне. Как только сходил снег, мы с братом с банками, сачками, даже — позднее — с небольшим неводом отправлялись за город по Николаевской ж. д. Здесь в прудах, образовавшихся от выемки грунта, мы ловили всякую живность. Обычно мы добирались до — единственного тогда — пересекавшего главный путь виадука соединительной ветки у Глухоозёрского цементного завода — здесь в прудах попадались даже «настоящие» небольшие караси. Всё это притаскивалось домой, распределялось по многочисленным банкам и небольшим аквариумам, и я любил наблюдать, как распускаются принесённые нами зимние почки лягушечника и роголистника, как мечут икру улитки, как ползают по дну личинки
ручейников в своих футлярах, слепленных из всякой всячины. Отдельно жили личинки плавунцов и стрекоз, которых мы кормили головастиками. При этом дело не обходилось без всякой дрязготни, без пролития воды на паркетный пол, что вызывало воркотню прислуги, а иногда и недовольство матери. Но В.К., сам любитель естествознания, заступался за нас, и нам не мешали разводить в нашей чистой комнате чуть что не целое болото.
Но настоящая жизнь начиналась в конце апреля — начале мая, когда мы выезжали на дачу. Мы снимали небольшую дачу в Тарховке, по-тогдашнему называвшейся Гибнели. Это было совершенно уединённое место, куда было не так уж просто попасть. <...> За провизией мы ездили через Разлив на лодке в Сестрорецк9. В Тарховку мы ездили на дачу до моего поступления в гимназию в 1889 году, то есть когда мне было 9 лет. У меня осталось в памяти наше ежедневное купание в Разливе во всякую погоду, хотя бы в дождь и в холод — В.К. приучал нас к выдержке и выносливости, за это я и сейчас ему чрезвычайно благодарен. <...> Каждый день мы катались и на лодке, причём В.К. учил нас настоящей морской гребле. Примерно через день мы отправлялись на лодке же в Сестрорецк за провизией — то под вёслами, то под парусами по Разливу около 5 вёрст в один конец. Очень часто за лодкой увязывался плыть наш ирландский сеттер Милорд, вызывая удивление, а иногда и возмущение зрителей, считавших, что мы нарочно хотим утопить собаку. <...> Особых развлечений на даче не было, да я как-то не нуждался в развлечениях, как тогда, так [и] ныне. Да, в сущности говоря, я и сейчас не совсем понимаю, для чего нужны особые специальные развлечения. Мне всегда было достаточно интересно наблюдать за тем, что делается вокруг меня, и возможность следить за жизнью природы всегда доставляла мне величайшее наслаждение. Целые дни проводили мы в окружающем дачу сосновом лесу или катались на лодке, или ловили рыбу на удочку — словом, паслись на лоне природы. <...>
Весной 1889 года, девяти лет, я поступил в приготовительный класс 6-й гимназии, помещавшейся у Чернышева моста, в здании, соединённом аркой с Министерством Народного Просвещения. <...> Шум и суетня гимназии, крики и шалости товарищей не понравились мне, хотя и не испугали меня, и в первое время я держался в стороне ото всех. Переход от свободных занятий с Викт[ором] Константиновичем] к казённой учёбе мне тоже не понравился, и я первое время и в приготовительном, и в первом, и втором классе учился средне, хотя учение давалось мне легко. Но я не чувствовал к нему никакого интереса.
С первого же класса началась моя дружба с Сергеем Савельевым. Поводом к нашему сближению послужило то, что его старший брат Борис учился в одном классе с Шуриком и был с ним приятелем. Но очень скоро мы с Сергеем стали близкими друзьями, тогда как у наших братьев дело не пошло дальше поверхностного знакомства. В сущности говоря, Сергей Савельев был единственным моим другом за всю мою жизнь. Мы с ним вместе прошли всю гимназию и весь университет, и долго оставались друзьями и после, но в конце концов жизнь раскидала нас в разные стороны.
Сергей был сын рабочего Сестрорецкого оружейного завода. Дед его, еврей, потомок когда-[то] переселённых Петром I из Литвы евреев-оружейников на вновь построенный для войны со шведами завод, крестился и получил имя Савелия Савельевича Савельева. Отец его умер ещё до нашего знакомства с Сергеем, и я не имею о нём никакого понятия. Мать, простая русская женщина, жила в Сестрорецке в собственном — как у всех коренных сестрорецких рабочих — домике на Петербургской улице. <...>
С Сергеем нас очень скоро объединило пристрастие к собиранию всякой живности, и он принял участие в наших экспедициях по Николаевской ж. д. Мы сходились с ним и характе-
9 «Сестрорецк — дачное и курортное место неподалёку (26 вёрст) от Петербурга. Расположен по берегу Финского залива, вдоль «разлива», образуемого реками Сестрой и Чёрной. В центре города — большой оружейный завод. Городская часть Сестрорецка расположена ближе к "разливу"; напротив, большая и лучшая часть его — тяготеет к заливу» (Петроград и его окрестности, 1915).
рами — он, так же как и я, был более склонен к наблюдению и созерцанию, чем к действию. Он стал часто — т. е. каждую неделю по субботам, в будни нужно было учить уроки — бывать у нас и внёс много инициативы в наши государства оловянных солдатиков. Брат к этому времени уже подрос и отошёл от этой игры и вообще от меня, и теперь Сергей заменил его. Эта игра в солдатики — хотя и без войны, или почти без войны — очень долго занимала нас с Сергеем, мы продолжали ею увлекаться, будучи уже большими мальчиками, в 4-5-м классах гимназии, и должны были скрывать наше увлечение от товарищей, которые, конечно, высмеяли бы нас. По мере того, как мы погружались в изучение классических языков и древней истории, наши государства получали всё более сложную организацию, в них происходили выборы должностных лиц, тираны захватывали власть, происходили революции <...>.
Одновременно, сперва под руководством В.К., а потом самостоятельно, усиливалось увлечение естествознанием. В гимназии к нам присоединился ещё третий любитель естествознания, Борис Алексеев, и мы образовали «кружок» из трёх человек для самостоятельных занятий естественными науками (которые в гимназии не преподавались). По начальным буквам наших фамилий, кружок обозначался САМ, имел свою библиотеку («Жизнь моря» — Келлера10, «Жизнь растений» — Кернера11 и т. п.), на которую мы копили деньги из выдаваемых нам родителями, несколько аквариумов и террариумов, комнатный парничок. Мы собирались по субботам, большей частью в нашей квартире, читали и обсуждали статьи по биологии в популярных журналах и мечтали о путешествиях. Кружок этот жил почти до окончания нами гимназии <...>.
Очень большое значение для развития моего увлечения естественными науками, да и вообще для моего умственного развития, имела поездка в Крым, предпринятая нашей семьёй (т. е. матерью и В.К., взявших с собой брата и меня) в 1892 г., то есть когда мне было 12 лет, а брату — 16 лет. Я тогда перешёл в 4-й класс, а брат — в 8-й и через год кончал гимназию. Не только для нас с братом, но и для матери с В.К. это было первое большое путешествие (не считая плавания В.К. на корабле). Сейчас поездка в Крым не так много отличается от поездки в Гатчину или в Лугу, а тогда это было целое путешествие: ведь тогда не было ни плацкарт, ни прямых вагонов, а кроме того, мы были очень стеснены в средствах. <...> Южный, белый, весь залитый солнцем Севастополь понравился мне чрезвычайно. Мы поселились в гостинице и каждый день делали экскурсии по городу и по окрестностям. Были в Инкермане, Чуфут-Калэ, Бахчисарае, Херсонесе. Все эти экскурсии я ясно помню и сейчас, через 40 лет. Вообще, поездка в Крым составила переломный момент в моей жизни, ею закончилось моё детство, и началась сознательная жизнь — отрочество. Для мальчика, не видавшего ничего, кроме окрестностей Петербурга, все эти места, так не похожие на обычно окружающий его мир, казались сказочно-прекрасными. <...> Помню сильнейшие впечатления, которые оставил на меня парк в Алупке с его вечнозелёной растительностью, а также совершенно ледяная вода в море,
10 Келлер Конрад (Konrad Keller) (1848-1930) — швейцарский биолог, профессор. Его книга: «Жизнь моря: животный и растительный мир моря; его жизнь и взаимоотношения» (в двух томах). 1897. Перевод П.Ю. Шмидта. Каталог коллекции "Редкая книга": Ботаника. URL: http:// www.darwinmuseum.ru/docs/2013/phytology.pdf
11 Кернер фон Марилаун Антон (Anton Kerner von Marilaun) (1831-1998) — профессор ботаники Венского университета. Основоположник фитоценологии. Автор двухтомника «Pflanzenleben», вышедшего в Лейпциге в 1987-1891 гг., переведённого на европейские языки, в том числе и на русский («Жизнь растений», СПб., 1901-1902). Книга была чрезвычайно популярна (БСЭ, 1936, т. 32). Второй том этой книги — «История растений» — на русском языке «с библиографическим указателем и оригинальными дополнениями А. Генкеля и В. Траншеля, под редакцией проф. И.П. Бородина» сохранился в нашей семейной библиотеке. БСЭ ошибается: год его публикации 1900, С.-Петербург, Книгоиздательское товарищество «Просвещение», 841 с., масса чёрно-белых и цветных (последние — под папиросной бумагой) иллюстраций. Но мальчики, видимо, имели дело с ещё немецким изданием, поскольку в 1900 г. они уже были студентами.
в которую мы доверчиво кинулись вниз головой с большого камня и выскочили, как ошпаренные. Ялта не произвела на меня особого впечатления, да мы и были в ней недолго и в ту же ночь погрузились на древний товаро-пассажирский пароход РОПиТа12 «Трувор». С замиранием сердца вступил я на палубу «настоящего» морского парохода и только жалел, что ехать на нём очень недолго, да к тому же ночью.
Пансион Тихомирова в Алуште, где мы поселились, был расположен на высокой горе, с которой мы два раза в день спускались к морю купаться. Здесь я приступил к выполнению поставленной мне задачи: изучению крымской растительности и составлению гербария. Ещё в Петербурге В.К. распределил между нами роли в нашей экспедиции, которая не должна была быть лишена и научно-образовательного характера, а не только служить для удовольствия. Себе он взял геологию, Шурику была дана зоология, а мне — ботаника. Мать к естественным наукам склонности не имела, она в это время уже собиралась поступать на историко-филологическое отделение Бестужевских курсов13. Это — более или менее случайное, хотя и не насильственное, а согласованное со склонностями — распределение специальностей в крымской поездке предопределило мою специальность на всю мою жизнь. Но я тогда, конечно, не думал об этом, но собирал растения и присматривался к тому, где и как они растут, с очень большим интересом.
Недалеко от Алушты14, на склоне горы Кастель15, несколько профессоров Одесского университета купили участки земли и выстроили себе дачи. Так возник «профессорский уголок». У нас там были знакомые — профессор Кондаков16, специалист по русским и византийским древностям, с которым мать была знакома по хлопотам для поступления на Бестужевские курсы, которые как раз с осени 1892 г. должны были снова открыть приём после 4-летнего запрещения. Мы время от времени ходили туда в гости, старшее поколение обсуждало политические и научные вопросы и спорили отчаянно, так как В.К. был радикал с социалистическим уклоном, а Кондаков — придерживался славянофильских и консервативных взглядов. А мы, младшее поколение, с сыном Кондакова Сергеем и дочерью соседа профессора физики Умова17,
12 РОПиТ — Русское общество пароходства и торговли, правление его находилось в С.-Петербурге, главная контора — в Одессе.
13 Бестужевские курсы — Высшие женские курсы в Санкт-Петербурге, названные по имени Константина Николаевича Бестужева-Рюмина (1829—1897), историка, который в 1878—1882 гг. заведовал этими курсами, а в 1890 г. стал академиком по Отделению русского языка и словесности.
14 «Алушта — обширная татарская деревня, расположенная на берегу моря, в красивой местности, омываемой речками Демерджи и Улу-Узень, и имеет больше характер местечка. <...> Некогда Алушта была пунктом, который избирали преимущественно больные с ограниченными средствами; за последнее же время она значительно обстроилась дачами, и цены начинают повышаться. <...> Цена за комн[ату] с самоваром и прислугою от 15 до 30 р. в мес., смотря по расстоянию от моря и обстановке» (Москвич, 1900).
15 «Местность горы Кастель. <...> тропа идёт среди целого ряда в беспорядке разбросанных скал, которым дано общее название "Хаос". Местность эта чрезвычайно живописна и величественна в своей дикости. <...> За Хаосом идёт тропа мимо кордона пограничной стражи и подымается к даче Карабах. <...> За Карабахом тропа спускается <...> к морю; отсюда начинается так называемый Профессорский уголок, расположенный вокруг подошвы горы Кастель. Здесь находятся имения профессоров: Голубева (самое большое и благоустроенное, с красивыми террасами, образцовыми виноградниками и парком), Кондакова, насл[едников] Головкинского, Кирпичникова и Умова» (Москвич, 1900).
16 Кондаков Никодим Павлович (1844—1925) — археолог, византинист, специалист по древнерусскому и византийскому изобразительному искусству, «обладал знанием исключительного количества фактов». Скончался в эмиграции в Праге. Дважды ординарный академик: по Историко-филологическому отделению (1898), по Отделению русского языка и словесности (1900).
17 Умов Николай Алексеевич (1846—1915) — физик-теоретик. В 1871—1893 гг. преподавал в Новороссийском ун-те (Одесса), с 1875 г. — профессор. В 1893—1911гг. — профессор Московского ун-та. В числе почти 130 преподавателей и сотрудников (в том числе 21 профессор) уво-
Наташей, целыми вечерами играли в крокет. Осенью, когда стал созревать виноград, эта игра доставляла двойное удовольствие, так как крокетная площадка была окружена с 3-х сторон виноградниками <...>. Гимназические предметы не интересовали меня, но учился я хорошо. Гвоздь гимназических наук, классические языки, давались мне легко, и к концу гимназического обучения я свободно читал в подлиннике латинских авторов и несколько менее свободно — греческих. С преподавателями русского языка я ссорился из-за сочинений — они всегда выходили у меня слишком краткими, я не любил и не хотел «размазывать», не любил писать чужие, казавшиеся мне бессодержательными фразы. По математике я шёл первым и учитель мечтал, что я пойду в Университет на математическое отделение и стану великим математиком. К большому моему сожалению впоследствии, в Университете, я совершенно потерял вкус к математике и даже разучился математически мыслить. Привычка к совершенно конкретному мышлению биолога заглушила во мне математические задатки, которые, несомненно, при более правильной университетской программе для естественников можно было бы развить. Историю я терпеть не мог, география была очень скучна, к закону божьему мы все относились спустя рукава. В младших классах я всё же занимался гимназическими предметами довольно добросовестно, и как это ни странно, наша тройка, наш естественно-научный кружок САМ оказался первыми учениками в классической гимназии. В старших классах мы уже «жили процентами на капитал», у нас было выработано правило не начинать готовить уроки раньше 10 часов вечера, а ложиться не позднее 11 часов вечера, и, тем не менее, мы все трое кончили с золотой медалью. Я свою на другой же день, показав её только матери и отцу, продал меняле за 100 руб. и купил на эти деньги фотографический аппарат, о котором давно мечтал.
Вообще гимназия внушала к себе отвращение и вызывала тоску. Ещё мальчиком, совершая ежедневный путь к 8 ч. 30 м. утра по Разъезжей к Чернышёву пер. до гимназии, я чувствовал себя идущим на принудительные работы арестантом и завидовал всем прохожим, извозчикам, мальчишкам из лавок, которым не нужно идти в постылую гимназию. <...>
Первые два года после крымской поездки на море [мы] продолжали ездить на дачу до Териоки, но всё же скудная финляндская природа и мелкое каменистое море с Кронштадтом перед глазами всё меньше удовлетворяли. К тому же со времени поступления матери на Бестужевские курсы, а В.К. — в Университет круг наших знакомых значительно расширился, и новые знакомые стали подбивать перебраться на берег уже настоящего, открытого моря, в Нарвский залив. И вот на Пасхе 1995 года мы предприняли «экспедицию» в Нарву и на побережье, в Усть-Нарву и дачный посёлок Гунгербург, где жил уже несколько лет на даче проф. философии А.И. Введенский18, у которого мать работала по логике и психологии и с которым очень сблизилась. Результатом этой экспедиции был наём небольшого рыбачьего домика, но не в самом
лился в знак протеста против политики министра просвещения Л.А. Кассо и полицейского подавления студенческих волнений. С 1897 г. был президентом Московского общества испытателей природы (МОИП), где и работал после ухода из университета. Ввёл понятие плотности потока энергии, сформулировал уравнение движения энергии. Пропагандист и популяризатор науки (Сайт «Академик»). У него учился Б.Н. Бугаев (Андрей Белый), который в поэме «Первое свидание» (1921) писал:
И было: много, много дум;
И метафизики, и шумов.
И строгой физикой мой ум
Переполнял: профессор Умов.
18 Введенский Александр Иванович (1856—1925) — философ-кантианец, проводивший принципы Канта в теоретической философии, психологии и логике. С 1888 г. состоял профессором Университета и ряда других высших школ Петербурга. С 1899 г. был председателем Философского общества. Главный труд — «Опыт построения теории материи на принципах критической философии» (1888).
Гунгербурге, где нам не понравилось многолюдство и сплошные дачи на несколько вёрст, а на противоположном берегу Наровы, где только и было два домика рыбаков, да невдалеке лоцманский пост и спасательная станция. Здесь мы прожили два лета очень тихо и уединённо, и это были, может быть, лучшие лета моей молодости. И я всегда вспоминаю о них с особенно тёплым чувством.
Сергей оба лета гостил у нас с весны до осени. Мы с ним к этому времени стали уже завзятыми естествоиспытателями. Я систематически собирал растения, руководствуясь различными местообитаниями — флора песчаных дюн, непосредственно окружавших наш домик, флора соснового леса на закреплённых дюнах, флора приречных луж. Место, где мы жили, представляло собою узкий полуостров, ограниченный с запада морем, с юга рекой Нарвой, а с востока — впадающей в неё речкой Россонью19, по которой шли плоты. К северу простирался большой сосновый лес на грядах высоких дюн. Сообщение с морем было только на лодке — мы купили небольшую лёгкую лодочку прогулочного типа, и я служил яличником — каждый день я перевозил через Нарву нашу прислугу и ждал в лодке у пристани, пока она ходила по лавкам и по базару. За это время в лодку набиралось три-четыре крестьянина или крестьянки, которым тоже нужно было переехать на другую сторону и они очень удивлялись, что я не брал с них пятачка за перевоз.
Сергей был зоологом и больше всего интересовался птицами. Он знал их всех по пению и каким-то особым чутьём умел находить гнёзда, но никогда их не трогал. Только очень редко он, найдя гнездо с яйцами, брал одно для коллекции. Но он также интересовался и растениями, и мы с ним вместе сидели после экскурсий над определителями и старались найти правильные названия для собранных нами растений. Но, конечно, во время экскурсий мы больше просто наслаждались природой, свободой и собственной ещё щенячьей юностью, чем серьёзными научными исследованиями. Но всё же за эти годы я хорошо изучил нашу северную флору.
В первое лето у нас было и ещё занятие — В.К. строил себе яхту. <...> в Усть-Нарве он подрядил двух пьяниц-плотников, тоже специалистов по постройке лодок, и на берегу Россони, недалеко от нашего домика, на лужку начала созидаться первая его яхта. Хлопот было много, нужно было подыскать для носа и кормы подходящие сосновые пеньки с отходящим под нужным углом толстым корнем, для обшивки нужно было тоже найти брёвна соответствующей кривизны и далее их специально распилить на лесопилке, нужно было время от времени поощрять плотников денежными авансами, но в то же время следить, чтобы они, получив их, не запили, — словом, сооружение нашего «Тартарэна», как уже заранее был назван этот корабль, представляло собою нелёгкую задачу. Но к концу лета судёнышко было спущено на воду, и осенью Виктор Константинович со своими двумя приятелями — студентами юристом Басниным20, таким же любителем моря, как и он, и естественником Графтио (братом инженера21, впоследствии прославившимся Волховстроем) отправились морским путём в Петербург, а затем этот рейс туда и обратно повторялся каждой весной и осенью. Расстояние в 200-250 вёрст проходили в 1-3 дня, в зависимости от погоды. <...>
Здесь же, в Магербурге, как ещё со времён тевтонских рыцарей называлась наша местность (а противоположный берег назывался Гунгербургом — очень выразительные названия!22 И мало подходящие для дачного места. Они были названы так потому, что здесь
19 Река Россонь протекает в междуречье рек Луга и Нарова, соединяя их. Имеет длину 26,8 км, течение переменное.
20 Возможно, родственник адвоката и коллекционера Н.В. Баснина (1843—1918).
21 Графтио Генрих Осипович (1869—1949), автор проекта и строитель Волховской гидроэлектростанции. С 1921 г. — гл. инженер стройки. На Аптекарском острове (СПб) есть улица Графтио.
22 По-немецки mager — худой, тощий, скудный; Hunger — голод. Существует легенда, согласно которой название «Гунгербург» посёлку присвоил Пётр I. В начале Северной войны он осматривал устье реки Наровы, чтобы выяснить возможность возведения здесь инженерных
были небольшие защитные укрепления, закрывающие вход в Нарову и защищавшие крепость Нарву от нападения с моря, и гарнизону этих небольших фортов, расположенных в песках в 12 верстах от города, очевидно, приходилось иногда довольно голодно), я в первый раз близко видел шаровую молнию, которая как-то во время сильной грозы медленно проплыла по воздуху мимо окон нашей дачки и через мгновение разорвалась с оглушительным грохотом. По правде сказать, до этого я не очень верил в существование шаровых молний, это противоречило господствовавшему тогда учению об электричестве как роде энергии, и было непонятно, как нематериальная энергия может иметь вид шара, да ещё увлекаться течением воздуха. А я, как и полагается юному натуралисту, очень правоверно придерживался последних научных воззрений. <...>
Мы с Сергеем из детей стали уже юношами, мы стали отдавать гимназии минимум времени и внимания, и у нас появились уже новые интересы. А в нашей семье это совпало с тем, что на Бестужевских курсах мать моя быстро выдвинулась как незаурядная не только по возрасту — ей при поступлении на курсы было уже 37 лет — но и по способностям студентка, и она была принята как равная в профессорских кругах. Ближе всего она была к своему непосредственному учителю А.И. Введенскому, но она была своим человеком и у Платонова23, и у Гревса24, и у Нестора Котляревского25 и ряда других. Все они стали бывать и у нас в доме, и мы стали жить не такой уже замкнутой жизнью, как прежде. Раза два в месяц у нас собирались ближайшие приятельницы матери по курсам — конечно, в большинстве более молодые, чем она, и кое-кто из профессоров, и в этих собраниях стал принимать участие и я, найдя себе приятельниц среди более молодых курсисток. Особенно оживлёнными стали эти вечера, когда мы переехали на Васильевский остров в дом рядом с курсами. Конечно, В.К., блестящий собеседник, был центром многих горячих споров, высказывая парадоксальные положения и ожесточённо защищая их. Бывали у нас и кое-кто из студентов-естественников и вообще знакомых В.К., тот же Баснин, Графтио, химик Бирон26, впоследствии профессор, потомок знаменитого герцога Бирона. Эти собрания, называвшиеся по-тогдашнему журфиксами27 — они действительно происходили в определённые дни, именно первый и третий четверг каждого
сооружений. Проголодавшись, он попросил у местных жителей поесть, но они были настолько бедны, что не смогли накормить царя. Пётр I воскликнул: «Гунгербург!», т. е. «голодный город».
23 Платонов Сергей Фёдорович (1860—1933) — историк, академик по Отделению исторических наук и филологии (1920). В 1903 г. возглавил вновь созданный Женский педагогический институт — первый в России. И до 1917 г., и после занимал множество административных должностей. В 1929 г. был избран членом Президиума АН СССР. В 1930 г. был арестован по подозрению «в активной антисоветской деятельности и участии в контрреволюционной организации». В 1931 г. был выслан в Самару, где и скончался в 1933 г.
24 Гревс Иван Михайлович (1860—1941) — историк, с 1889 г. преподавал античную и средневековую историю в СПб университете и на Бестужевских курсах. Создатель ленинградской школы медиевистов. Педагог, краевед, общественный деятель. Принимал участие в народовольческих кружках. Был арестован в 1884 г., а также в 1930 г. (оба раза ненадолго). Также упоминается в поэме А. Белого «Первое свидание»: «И Гревса Зевс — не переладит.»
25 Котляревский Нестор Александрович (1863—1925) — историк западных и русских литератур, академик (1909), первый директор Пушкинского Дома. Публицист, литературный критик. На Бестужевских курсах читал лекции по истории литературы Средних веков и XIX века.
26 Бирон Евгений Владиславович (1874—1919) — физикохимик, создатель первой в России кафедры физической химии в СПб университете (1914). Профессор химии в Лесном институте. В 1915—1917 гг. руководил исследованиями боевых отравляющих веществ, получил сильное отравление, что явилось причиной тяжёлого заболевания. С 1917 г. — профессор физической химии Томского технологического института.
27 Фр.: jour — день, fixe — установленный, незыблемый.
месяца — были очень оживлёнными и интересными, и хотя теперь к журфиксам принято относиться иронично, но они имели очень большое значение для сближения принимавших в них участие, я же благодаря им, ещё не поступивши в университет, начал уже осваиваться с интересами студенческой жизни.
Из других перемен, которыми сопровождался мой переход в старшие классы и вообще постепенное возмужание, было начало моего участия в добывании материальных средств. Мне хотелось по возможности освободиться от поддержки отца, от которого я отходил всё дальше и дальше, и я начал давать уроки, чтобы иметь возможность хотя бы частично оплачивать своё содержание. <...> В общем я зарабатывал рублей 12-15 в месяц, которые и отдавал матери в частичное погашение стоимости моего пропитания. Впрочем, жили мы скромно, и весь бюджет нашей семьи из 4-х человек не превышал 150 рублей в месяц.
Чувствуя недостаточность своего денежного взноса, я в дополнение к этому помогал матери в её переводах, которые составляли уже более солидную основу нашего благополучия. Она очень много переводила философских книг под редакцией Введенского. Пишущих машин тогда почти не было, и я взял на себя переписку её рукописей для типографии. Очевидно: почерк мой был тогда лучше, чем сейчас. Попутно я таким образом знакомился с философией, правда, в неокантианском освещении Виндельбанда28; к этому же направлению, как известно, принадлежал и А.И. Введенский. Я же, как поклонник Тимирязева29 и ученик В.К., был материалистом в духе Гельвеция и энциклопедистов30.
Здесь, пожалуй, как раз уместно описать и охарактеризовать В.К.31, который, в сущности, во многих отношениях был моим духовным отцом и которому я в значительной мере обязан своим интересом к естественным наукам. Это был чрезвычайно своеобразный человек, оригинал и индивидуалист, не боявшийся при случае идти вразрез с общественным мнением его круга и часто даже внешностью своей бросавший вызов общепринятому. От своих французских предков он унаследовал чрезвычайную живость характера, увлекательное красноречие и некоторую поверхностность. В своих увлечениях он не знал удержу, он, ярый гимнаст и фехтовальщик, испортил себе упражнениями сердце и, в конце концов, умер от грудной жабы. Любовь к морю, к лодкам и яхтам заставляла его отдавать водяному спорту всё своё свободное время, а при случае прихватывать и время несвободное. До самых морозов мы каждое воскресенье и праздник выходили под парусами на взморье, мать, как и меня с братом, он сумел заразить своим энтузиазмом. По своим политическим убеждениям он был республиканец и социалист-утопист, враждебно относившийся к марксизму и социал-демократии, как к проповеди нивелировки и казарменности (в чём он был глубоко убеждён, принципиально не читая марксистских произведений), но в то же время, как ярый западник, он с полным презрением относился и к народничеству всех оттенков. В сущности говоря, он был очень типичным представителем западно-европейских мелко-буржуазных бунтарей и не находил
28 Виндельбанд Вильгельм (1848—1915) — философ-неокантианец, видный историк философии и педагог. Был профессором в Цюрихе, Фрейбурге, Страсбурге и Гейдельберге. Сыграл крупную роль в движении «назад к Канту», охватившем в 70-х гг. XIX в. буржуазную мысль. Основал нормативизм, который постулировал, что философия, в отличие от науки, изучающей то, что есть, или бытие, исследует то, что должно быть, или ценности.
29 Тимирязев Климент Аркадьевич (1843—1920) — известнейший русский естествоиспытатель, специалист по физиологии растений, крупный исследователь фотосинтеза, пропагандист эволюционной теории.
30 Гельвеций (Не1уёйш) Клод Адриен (1715-1771) — французский философ-материалист, связанный тесной дружбой с кружком энциклопедистов, авторов Большой французской энциклопедии, среди которых были Дидро, д'Аламбер, Гольбах, Вольтер, Руссо, Бюффон и др.
31 В списке печатных трудов Н.А. Максимова имеется публикация: Виктор Константинович Гауер. (Некролог) // Известия ГИОА. 1924. Т. 2. № 4/5. С. 176-177 (Манойленко, 1999).
себе места в российской действительности и в русских политических партиях. Так, беспартийным социалистом он прошёл через все наши революции, сохраняя в себе — бессознательно, конечно, — до 1925 года идеалы 1848-го. Из русских революционных течений он, пожалуй, ближе всего был к народовольцам, во всяком случае, все его симпатии были на их стороне. Но активного участия в революционном движении он не принимал, отчасти потому, что при его утрированном индивидуализме он не мог бы уместиться ни в какой организации, отчасти же из-за отвращения ко всякому народническому привкусу.
Страстный любитель естествознания, умевший и в нас зажечь любовь к нему, он был, однако же, и в науке скорее художник и до некоторой степени дилетант. Как моряк, он больше всего интересовался метеорологией, и, в конце концов, после долгих лет скитаний во всевозможных областях, он нашёл себе работу по душе в Бюро по сельско-хозяйственной метеорологии у проф[ессора] Броунова32, где вскоре после прослушания университетского курса и получения свидетельства, до некоторой степени заменившего университетский диплом, он стал помощником и заместителем, а во многих вопросах — и вдохновителем Броунова. Но и здесь он больше творил, как художник, в блестящих беседах с сослуживцами, с приезжающими с мест, с курсантами развивавший интереснейшие идеи, дававший стимулы к новым исследованиям и новым открытиям, но с большим трудом находивший в себе достаточно усидчивости, чтобы изложить на бумаге хотя бы часть этих идей. В результате они раньше всего воплощались в творениях его патрона, с необыкновенной быстротой и лихостью писавшего статью за статьёй, лист за листом. Временами В.К. сердился на него за это, и дело доходило у них даже до серьёзных стычек. Но, в сущности говоря, они оба были совершенно необходимы друг другу, потому что без непрерывного нажима со стороны Броунова, с английским упорством старавшегося ввести в оглобли регулярной научной работы свободолюбивый и не поддающийся дисциплине дух В.К., он не написал бы и того немногого, что им было написано.
Отвращение к порядку и дисциплине проявлялось у него и в личной жизни. Комната у него всегда являла вид совершенно фантастический. Вся она была заставлена какими-то странного вида огромными шкафами, где были перепутаны старые книги самого разнообразного содержания, начатые и не конченые рукописи, морские принадлежности — блоки, уключины и т. п., и даже небольшой складной якорь, столярные и слесарные инструменты, куски дерева разной величины и формы, которые, по его мнению, могли на что-нибудь пригодиться, паруса и снасти, лыжи и гимнастические гири и т. п. Часть этого хлама занимала и письменный стол, часть была просто свалена в углу. Всё это было покрыто слоем пыли и копоти, потому что у него была неискоренимая привычка прийти после обеда в свою комнату, зажечь лампу, взять книгу и лечь с ней на кушетку (кровати он не признавал). Через несколько минут он крепко засыпал, а лампа начинала коптить (в то время электричество ещё не было в ходу в частных квартирах), и если кто-нибудь из нас, уже знакомых с его привычками, не приходил во время и не убавлял огня, то часа через 1'/2-2 В.К. выходил из комнаты чёрный как негр и просил помочь ему в обметании пуховкой, по крайней мере, с наиболее нужных мест письменного стола.
Замечательно, что на лодке он же был чрезвычайно пунктуален, всё было на месте и в порядке, во время плавания вёлся подробный шканечный журнал и метеорологические наблюдения. Как опытный моряк, он прекрасно знал, как опасен в критический момент может быть на море малейший беспорядок, отсутствие на месте нужного инструмента или даже
32 Броунов Пётр Иванович (1852-1927) — географ, метеоролог, геофизик, проф. СПб (позже Ленинградского) ун-та. Наряду с научной работой занимался организацией службы с/х метеорологии. Заведующий Метеорологическим бюро при Учёном комитете Министерства земледелия. Преподавал во многих высших учебных заведениях. Разработчик методов предсказания движения циклонов по изменению давления. В его честь названы острова Броунова, группа из трёх островов в архипелаге Земля Франца-Иосифа (Баренцево море).
просто неправильно завязанный узел. Ну а на суше он считал возможным не насиловать свою волю и не делать того, что ему не хотелось. <...> При содействии В.К. и Бирона мы ходили в Университет на интересные публичные заседания учёных обществ — так, я живо помню торжественное заседание физико-химического общества с докладом Бергмана33 о только что открытых тогда рентгеновских лучах. По рекомендации того же Бирона, специализировавшегося по физической химии, В.К. приобрёл небольшую книжечку Рамсая34 — «Экспериментальные основания теоретической химии», в которой описывался ряд опытов с простейшими почти самодельными приборами, однако же точно-количественного характера. И мы с В.К. в течение почти целой зимы усердно проделывали все эти опыты, причём из переносного горна устроили генератор бензинного газа, а вместо вытяжного шкафа служила нам комнатная печь с открытой вьюшкой. <...> Но вот, наконец, настала долгожданная весна 1897 года. Гимназия окончена, диплом в кармане, золотая медаль уже превращена в фотографический аппарат. Мы с Сергеем не ознаменовали окончание её традиционным кутежом, которому в своё время отдали дань наши старшие братья. Мы были очень трезвые и рассудительные юноши, да к тому же открывавшийся перед нами мир был так прекрасен, общение с природой давало нам такое наслаждение, что у нас не было никакой потребности одурманивать себя алкоголем. Да, по правде сказать, я и позднее не научился находить удовольствие в доведении себя до невменяемого состояния. Не последовали мы и другому «священному» обычаю — сразу же по окончании, на другой же день надевать уже студенческую фуражку, и проходили всё лето в наших старых гимназических, только сняв с них значки. Мы ведь оба с Сергеем увлекались Базаровым и чувствовали себя до некоторой степени нигилистами. К таким внешним «доказательствам» мы чувствовали несколько высокомерное презрение.
Наше окончание мы ознаменовали отплытием на «Тартарене» из Петербурга в Усть-Нарву35 с В.К. и Басниным. Вышли мы из Питера 15 мая. Была чудная, ясная, довольно тихая погода, и мы трое суток плыли под голубым небом по сверкающему морю мимо Кронштадта — где в это время стояли иностранные броненосцы и крейсера, по случаю коронации Николая II, я и сейчас ясно помню огромный белый американский крейсер «Миннеаполис», — мимо Красной Горки, мимо Шепелевской горы, через Капорскую губу, мимо Сойкиной горы — больше суток не сходившей с горизонта, сперва перед нами, потом сзади, через Кургальский риф, мимо финляндских островов Сескара и Лавен-Саари и, наконец, по совершенно открытой Нарвской губе — самому широкому месту Финского залива. Было тихо, ветер был то попутный, то встречный, и тогда мы шли, лавируя длинными галсами, и днём, и ночью было светло. Никогда, пожалуй, не видал я таких красивых белых ночей, как во время этого плавания. Особое чувство отрешённости от всех земных забот, сознание полной невозможности снестись с берегом доставляли огромное удовольствие. Мне кажется, что только в море на небольшом
33 «В январе 1896 г. руководитель кафедры физики Военно-медицинской академии профессор Н.Г. Егоров воспроизвел в главных чертах опыты В.К. Рентгена и продемонстрировал профессорам и студентам рентгеновские снимки, а также способ их получения. В этом же году изобретатель радио А.С. Попов сконструировал первый в России рентгеновский аппарат, который был установлен и сразу же применен в Кронштадтском морском госпитале. Активное участие в изучении возможностей практического использования рентгеновских лучей принимали и другие виднейшие отечественные учёные: В.Н. Тонков, И.И. Бергман, Н.В. Склифосовский, Н.А. Вельяминов и др. Однако в дореволюционной России не было благоприятной почвы, а также материально-технической базы для развития рентгенологии. К началу Первой мировой войны (1914) страна имела всего 146 импортных аппаратов». URL: http://www.medskop.ru/ medicinskaya_rentgenotehnika.htm
34 Сэр Уильям Рамзай (Sir William Ramsay) (1852—1916) — шотландский химик, лауреат Нобелевской премии по химии (1904).
35 Усть-Нарва — Нарва-ЙЫэсуу (эст. Narva-Joesuu) — город-курорт на северо-востоке Эстонии. Население — 2630 человек (2015). До 1914 и в 1917—1921 гг. — Гунгербург (см. выше прим. 65).
studies in the history of biology. 2016. Volume 8. No. 4
85
судёнышке можно испытать такое почти пантеистическое слияние с природой. Это ощущение я ясно помню и сейчас, хотя уже много лет прошло с тех пор.
Это лето мы провели уже не в Магербурге, а в Гунгербурге, верстах в 2-х от устья, на маленькой дачке рядом с А.И. Введенским и его семьёй. <...> Временами мне казалось, что я чувствую что-то вроде увлечения к старшей дочери Введенского, Ольге, гимназистке старших классов. Она была умная, довольно язвительная девица с замкнутым характером. По-видимому, и моей матери, и А.И. Введенскому было бы приятно, если бы наша дружба с Олей пошла несколько дальше, но я в то время вообще, несмотря на свои 17 лет, ещё очень мало интересовался женским обществом. Мне доставляло, конечно, удовольствие играть с Олей и Савицкими в крокет на пляже, но с не меньшим удовольствием я отправлялся один на ботаническую экскурсию. Да, пожалуй, больше чем в Олю, я был по-детски влюблён в её учительницу, также слушательницу Бест[ужевских] курсов, но года на два позднее, чем мать, Веру Михайловну Невежину36, жившую на даче у Введенских. Это была молодая — лет 23-х — москвичка из интеллигентной семьи, с открытым чисто русским лицом и толстой косой ниже пояса, <...> которая, конечно, сразу выделяла её среди других девиц. Очень неглупая, прекрасно образованная, с литературными способностями, любительница стихов и сама немного поэтесса, она вызывала с моей стороны почти благоговейное поклонение. Но, конечно, она едва замечала меня, ею был сильно увлечён сам А.И. Введенский <...>.
Осенью мы на нашем «Тартарене» пустились в обратный путь, на этот раз вдвоём с В.К., к большому беспокойству матери. Это плавание было уже не очень идиллическим, как весной, мы шли всё время при свежих, часто противных ветрах, тоже трое суток. Хуже всего было то, что временами всё затягивало густым туманом. С трудом найдя проход через Кургальский риф, мы затем в Копорской губе снова оказались в густом тумане и чуть не наскочили на каменистую отмель Вели-Маталу, расположенную по самой середине губы, верстах в 15 от ближайшего берега. Шли мы попутным ветром, и я был дозорным — эта роль всегда поручалась мне в рискованных местах из-за моих острых глаз. Туман позволял видеть только на небольшом расстоянии перед собой. Волнение было порядочное. Вдруг моё внимание привлекли чайки, которые, несмотря на волнение, белелись на одном уровне. Я сразу сообразил, что они сидят на камнях, а не на воде, и что через минуты две и мы будем сидеть на этих же камнях. Не без труда мы резко переменили курс и пошли в бейдевинд37 под острым углом обратно, и во время поворота у нас под килём уже были видны огромные валуны, а в нескольких саженях впереди волны с грохотом разбивались о рифы. Ещё мгновение — и мы были бы разбиты в щепки и, конечно, погибли бы, потому что риф был полуподводный, и через камни переливались волны, которые сразу же смыли бы нас, если бы нам и удалось на них вылезть.
Интересно, что пока мы не повернули и не отошли от рифа на безопасное расстояние — к этому времени туман опять рассеялся, он всё время то сгущался, то расходился — до тех пор я чувствовал себя только несколько возбуждённым и в полном обладании своих чувств. Но когда опасность миновала, по всему телу прошла волна какой-то слабости, и прошло
36 Невежина Вера Михайловна (1878-1959) — искусствовед, музейный работник, автор трудов по творчеству Рембрандта, Рубенса, нюренбергских граверов, технике гравюры. Образование: Елизаветинский институт (Москва), филологическое отделение Бестужевских курсов (Петербург), философский факультет Гейдельбергского университета. В 1912-1918 гг. преподавала иностранную литературу в Строгановском художественно-промышленном училище. В 1918-1923 гг. работала в Отделе Наркомпроса РСФСР по делам музеев. В 1919 г. стала работать в Румянцевском музее хранителем книг по искусству. В 1924 г. Гравюрный кабинет был переведен в Музей изящных искусств, где Невежина проработала 33 года, до ухода на пенсию в 1957 г. Сайт ГМИИ: http://germanprints.ru/data/keepers/nevejina/index.php
37 Бейдевинд (нидерл. ЪЦ-йв-тпй), или «на ветер» — один из курсов судна относительно направления ветра. При курсе бейдевинд угол между направлением ветра и направлением движения судна составляет менее 90°.
не меньше получаса, пока спокойствие снова не вернулось ко мне. И более бывалый моряк, В.К., тоже был несколько взволнован происшествием, и мы решили не говорить о нём матери — но, конечно, не удержались. <...>
Следующие пять лет — с осени 1897 года до весны 1902 — были годы моей студенческой жизни. За эти пять лет из очень зелёного и наивного юноши я превратился во взрослого человека, хотя, пожалуй, сохранил всё же довольно значительную дозу наивности. А иногда мне кажется, что я и сейчас ещё не вполне от неё избавился. Обыкновенно студенческие годы изображают как годы «бури и натиска», годы впервые достигнутой свободы, годы кутежей, бурных споров и романтических увлечений. Мои студенческие годы не соответствовали этому ходячему представлению. Может быть потому, что я остался жить в семье, к тому же сделавшейся ещё более тесной, так как Шурик от нас выехал, внешне мой образ жизни не так уж переменился, только вместо гимназии я стал регулярно уходить в университет. Конечно, свободные занятия любимыми естественными науками очень мало походили на опостылевшие гимназические уроки, и, идя в Университет, я уже не завидовал мальчикам из лавок, а напротив — чувствовал радость, что могу, наконец, целиком отдаться тому делу, о котором так долго мечтал. Но мне хотелось взять от университета возможно больше, я [много] работал, и ощущения свободы и безделья, какое полагается иметь молодым студентам, у меня не было. Новых близких знакомств в у[ниверсите]те я тоже не приобрёл — мы по-прежнему были неразлучны с Сергеем, мы не держались в стороне от товарищей по курсу, но особенно и не сходились с ними. <...> Я не особенно усердно посещал лекции. По своей умственной организации я представляю собою очень резко выраженный зрительный тип и плохо воспринимаю по слуху. А чтения вслух книг я не переношу совершенно. Поэтому с самого начала, походив сперва на все лекции, чтобы составить себе представление, остановился только на немногих курсах, но зато здесь уже старался не пропускать. Это были: неорганическая химия, которую читал Коновалов38, блестящий, хотя и несколько поверхностный лектор, всегда обставлявший свои лекции массой опытов, часто очень эффектных; кристаллография, которую читал Земятченский39 — этот курс привлекал меня своей математической стройностью и трудностью; курс ботаники цветковых, который читал Гоби40, читал очень скучно, но я ощущал себя обязанным посещать лекции по своей специальности. Зоология — Шимкевича41 — мне не понравилась, и я скоро её бросил слушать, так же как и анатомию человека, которую читал Догель42, вместо только что перед
38 Коновалов Дмитрий Петрович (1856—1929) — русский, советский химик, метролог, специалист в области физической химии, термохимии и калориметрии, оказавший огромное влияние на становление и развитие промышленности и химической науки в России. Общественный и государственный деятель. Академик по Отделению физико-математических наук (химия) (1923).
39 Земятченский Пётр Андреевич (1856—1942) — геолог, почвовед, минералог и кристаллограф. Член-корр. по разряду физическому (минералогия) Отделения физико-математических наук (1928). Вёл активную преподавательскую работу. Скончался от истощения во время блокады Ленинграда.
40 Гоби Христофор Яковлевич (1847—1919) — выдающийся ботаник, альголог, миколог, профессор Петербургского университета. С 1886 г. издавал вместе с А.Н. Бекетовым первый в России ботанический журнал «Ботанические записки» (Scripta Botanica). Перевёл на русский язык труды многих известных иностранных учёных (Г. Де-Бари, О. Декангдоля и др.) по ботанике, бактериологии, сельскому хозяйству и т. п.
41 Шимкевич Владимир Михайлович (1858—1923) — зоолог-морфолог, эмбриолог, академик по Отделению физико-математических наук (зоология) (1920). Пропагандист и теоретик эволюционного учения. В 1919—1922 гг. — ректор Петроградского университета.
42 Догель Александр Станиславович (1852—1922) — гистолог, эмбриолог, член-корр. Академии наук (1894). Занимался гистологией нервной системы и органов чувств. Один из основоположников нейрогистологии.
нашим приёмом выжитого из у[ниверсите]та Лесгафта43, о котором мне так много и с таким восторгом рассказывал В.К. Остальное время я проводил в лабораториях, во втором семестре усердно измеряя кристаллы в лаборатории Земятченского. Здесь привлекало меня главным образом то, что нам предоставляли заниматься этим делом самостоятельно, а не в виде групповых практических занятий, которых я, по правде сказать, очень не любил.
Лето 1898 г. мы провели на даче опять-таки в Эстляндии, в Тойле, несколько западнее Гунгербурга, довольно уединённом месте, где дачи расположены на высоком берегу, круто обрывающемся в...
Здесь так же круто обрывается рукопись первой части тюремной автобиографии Н.А. Максимова.
Рис. 6. Н.А. Максимов с сыном Виктором. 1935. Саратов. Публикуется впервые
43 Лесгафт Пётр Францевич (1837—1909) — выдающийся русский анатом, антрополог, педагог и общественный деятель, автор более 130 работ, главным образом в области физического воспитания. В 1893 г. организовал Биологическую лабораторию, а при ней в 1896 г. — Высшие научные курсы воспитательниц и руководительниц физического образования. В 1897 г. был уволен из Императорского Санкт-Петербургского университета, а в 1901 г. выслан на год в Финляндию. В 1918 г. его Биологическая лаборатория была преобразована в Государственный научный институт им. Лесгафта. Имя Лесгафта носит Государственный институт физической культуры.
Рис. 7. Н.А. Максимов и С.В. Тагеева с сыновьями Виктором и Дмитрием. 1946.
Публикуется впервые
литература
Ванчугов В.В. Женщины в философии. Из истории философии в России конца XIX — начало XX вв. М.: РИЦ ПИЛИГРИМ, 1996. 304 с.
Кунките М.И. Создатели Петербурга: архитектурная династия Максимовых // История Петербурга. 2009. № 6 (52). С. 34-40.
Манойленко К.В. Николай Александрович Максимов (1880-1952) / Отв. ред. А.Б. Георгиевский. М.: Наука, 1999. 181 с. (Сер. «Научно-биографическая литература»).
Москвичъ Григорий. Иллюстрированный практическш путеводитель по Крыму. Изд. девятое. Одесса: [Б.и.], 1900. 506 с.
Петроградъ и его окрестности. Иллюстрированный путеводитель и справочникъ. Пг.: Книгоиздательство бывш. М.В. Попова, 1915. 336 с.
Розенберг Г.С. Атланты экологии. Тольятти: Кассандра, 2014. 411 с.
The "Prison autobiography" by Nikolay Alexandrovich Maximov
Publication, preface and commentary by olga v. Maximova
P.P. Shirshov Institute of Oceanology RAS, Moscow, Russia; ovmaximova@mail.ru
The outstanding plant physiologist, future academician Nikolay A. Maximov (1870-1952) wrote his autobiography in July 1933 while in a Leningrad prison. He was arrested and imprisoned together with group of researchers from Vavilov's legendary All-Union Institute of Plant Industry. Their arrest was based on a false accusation — membership in mythical "Trade Peasant Party". Maximov discusses his family, childhood and youth, student days, first steps in science, and about his scientific and pedagogical activities — up to 1925. The manuscript was kept in family archive and not available for historians of science. In 2013-2014 it was decoded, and some facts appeared to be previously unknown. Autobiography can help us understand the way of life for plebian family in late XIX — early XX. The reader can trace the formation and development of the author's personality, and in this case of an outstanding scientist. Maximov writes about his contacts with several remarkable Russian scientists: V.I. Palladin, A.A.Richter, V.L. Komarov, D.A.Sabinin, A.F. Ioffe and many others who were Maximov's teachers, colleagues and comrades.
Keywords: N.A. Maximov, autobiography, imprisonment, plant physiology.
References
Kunkite M.I. (2009) "Sozdateli Peterburga: arkhitekturnaia dinastiia Maksimovykh" [The Creators of Petersburg: the Maximov architectural dynasty], Istoriia Peterburga, no. 6 (52), pp. 34—40.
Manoilenko K.V. (1999) Nikolay Aleksandrovich Maximov (1880-1952), Moscow: Nauka.
Moskvich' G. (1900) Illiustrirovannyi Prakticheskii Putevoditel' po Krymu, 9th izdanie [Illustrated Practical Crimea Guide, 9th edition], Odessa: without publisher.
Petrograd i ego okrestnosti (1915) [Petrograd and its vicinities], Illustrated Guide and Vade-mecum, Pertograd: publishing house former by M.V. Popov.
Rozenberg G.S. (2014) Atlanty ekologii [The Atlants of ecology], Tol'iatti: Kassandra.
Vanchugov V.V. (1996) Zhenshchiny v filosofii. Iz istorii filosofii v Rossii kontsa XIX — nachalo XXvv. [Women in Phylosophy. From history of Phylosophy in Russia in late XIX — early XX centuries], Moscow: Piligrim.
