Научная статья на тему 'Центральная Европа, Центральный Кавказ и Центральная Азия: конфессиональная структура как фактор региональных отношений безопасности'

Центральная Европа, Центральный Кавказ и Центральная Азия: конфессиональная структура как фактор региональных отношений безопасности Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

CC BY
494
108
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Ключевые слова
ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КАВКАЗ / ЦЕНТРАЛЬНАЯ АЗИЯ / КОНФЕССИОНАЛЬНАЯ СТРУКТУРА / РЕГИОНАЛЬНЫЙ КОМПЛЕКС БЕЗОПАСНОСТИ / РКБ / ТИТУЛЬНАЯ КОНФЕССИЯ / НЕТИТУЛЬНЫЕ КОНФЕССИИ

Аннотация научной статьи по политологическим наукам, автор научной работы — Эйвазов Джаннатхан

Насколько важен учет особенностей конфессиональной структуры в оценке векторов и динамики межгосударственных отношений в региональных системах безопасности? На этот вопрос и другие, связанные с ним, автор статьи пытается ответить на основе анализа региональных систем в Центральной Европе, на Центральном Кавказе и в Центральной Азии.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Текст научной работы на тему «Центральная Европа, Центральный Кавказ и Центральная Азия: конфессиональная структура как фактор региональных отношений безопасности»

Джаннатхан ЭЙВАЗОВ

Кандидат политических наук, заместитель директора Института стратегических исследований Кавказа, ответственный секретарь журнала «Центральная Азия и Кавказ»

(Баку, Азербайджан).

ЦЕНТРАЛЬНАЯ ЕВРОПА, ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КАВКАЗ И ЦЕНТРАЛЬНАЯ АЗИЯ: КОНФЕССИОНАЛЬНАЯ СТРУКТУРА КАК ФАКТОР РЕГИОНАЛЬНЫХ ОТНОШЕНИЙ БЕЗОПАСНОСТИ

Резюме

Насколько важен учет особенностей конфессиональной структуры в оценке векторов и динамики межгосударственных отношений в региональных системах безопасности?

На этот вопрос и другие, связанные с ним, автор статьи пытается ответить на основе анализа региональных систем в Центральной Европе, на Центральном Кавказе и в Центральной Азии.

В в е д е н и е

Религия как фактор безопасности? Поставив вопрос в такой несколько упрощенной форме, можно было бы и не втягиваться в длительные дискуссии, ибо первое невозможно исключить из оценки второго, живя в условиях XXI века. Проблема, к которой автор этих строк обращается в данной статье, несколько сложнее, так как речь идет о том, насколько важно учитывать особенности конфессиональной структуры в функционировании и развитии региональных комплексов безопасности (РКБ)1, в част-

1 О концепции региональных комплексов безопасности см.: Buzan B. People, States and Fear. An Agenda for International Security Studies in the Post-Cold War Era. Second edition. Colorado: Lynne Rienner

ности секьюритизации, политического поведения и отношений безопасности их госу-дарств-участников. В качестве примеров мы используем три постсоветских Центральноевразийских РКБ: в Центральной Европе (ЦЕ)2, на Центральном Кавказе (ЦК) и в Центральной Азии (ЦА).

В плане гомо/гетерогенности конфессиональной структуры рассматриваемые РКБ существенно отличаются друг от друга. Если степень гетерогенности их этнической структуры находится на относительно сопоставимом уровне, то в конфессиональном плане они обладают более очевидной самобытностью. В любом случае религия остается одним из факторов, требующих учета в оценке динамики региональных конфликтов. Ощутимые различия в конфессиональной структуре трех РКБ наводят на естественный вывод о различиях в силе воздействия этого фактора на процесс секьюритизации в госу-дарствах-участниках. Но сколь значительно он может влиять на их политическое поведение и складывающиеся между ними (а также между ними и внешними акторами) отношения безопасности?

Прежде всего обратимся к классической концепции комплексов безопасности. Исходя из нее, можно говорить о том, что в определении формы и структуры РКБ культурные (в том числе и религиозные и расовые) факторы способны иметь важное дополняющее влияние3. Однако в целом они обладают второстепенным значением в сравнении с политическими.

Изначальный структурализм теории региональных комплексов безопасности (ТРКБ) очевиден. В первую очередь политические отношения и распределение силы между государствами РКБ стимулируют соответствующие векторы дружественности и враждебности в их отношениях4. Тем не менее с введением в ТРКБ категории секьюритизации и тезиса об автономности этого процесса Б. Бюзен и О. Вивер5 значительно отходят от начального чрезмерного структурализма данной теории. И, таким образом, исходя из последних модернизаций ТРКБ, конфессиональные факторы вполне возможно рассматривать не просто как катализаторы, а — временами — в качестве самостоятельных детерминант секьюритизации в государствах РКБ и соответствующих отношений безопасности между ними.

Тезис об автономности и относительности секьюритизации ставит под определенные сомнения приоритетность структурно-политических факторов функционирования РКБ, чему можно найти определенные эмпирические подтверждения. Но насколько на это способны претендовать региональные комплексы безопасности в ЦЕ, ЦК и ЦА? Здесь весьма важным представляется оценка влияния религиозной близости/различий на развитие межгосударственной и внутренней конфликтности в государствах рассматриваемых РКБ в постсоветский период и в целом восприятия дружественности/враждебности как между собой, так и между ними и внешними акторами, на определение ими своих внешнеполитических ориентаций.

Publishers Boulder, 1991. P. 190; Buzan B., Weaver O., De Wilde J. Security. A New Framework for Analysis. London: Rienner Publishers Boulder, 1998. P. 10—19.

2 Здесь я оперирую новой концепцией Центральной Евразии и Центральной Европы, которая была предложена Э.М. Исмаиловым. В соответствии ней политическая структура Центральной Евразии включает в себя три постсоветских региона: Центральную Европу (Беларусь, Молдова, Украина); Центральный ^вказ (Азербайджан, Армения, Грузия); Центральную Азию Казахстан, ^ф^зста^ Таджикистан, Туркменистан, Узбекистан) (об этом подробнее см.: Исмаилов Э. О геополитической функции Центральной Евразии в XXI веке // Центральная Азия и ^вказ, 2008, № 2 (56). С. 7—33).

3 См.: Buzan B. Op. cit. P. 197.

4 См.: Ibid. P. 190.

5 См.: Buzan B., Weaver O. Regions and Powers. The Structure of International Security. Cambridge: Cambridge University Press, 2003. P. 86—87.

Конфессиональная структура и отношения внутри РКБ

Рассматривая эмпирику постсоветского Кавказа, трудно не заметить очевидное доминирование политических вопросов в повестке дня отношений региональных государств, в частности в возникавших между ними конфликтных ситуациях.

Из четырех широкомасштабных вооруженных конфликтов, произошедших здесь за отмеченный период (армяно-азербайджанский, грузино-югоосетинский, грузиноабхазский и русско-чеченский), только последний имел ощутимый «религиозный компонент». При этом было весьма трудно оценивать его как реально определяющую детерминанту конфликтного поведения в сравнении с политическими мотивами чеченских повстанцев — отделение от РФ и создание независимого государства. Среди других трех оставшихся примеров современной кавказской конфликтности как-то «подтянуть» до межконфессионального уровня можно было бы только армяно-азербайджанский. Да и то в связи с тем, что непосредственные участники противостояния — представители разных конфессий — христианства и ислама, а также тем, что объектом спора оказалась территория мусульманского Азербайджана, населенная преимущественно армянскими христианами (см. табл. 1). Однако и здесь представляется затруднительным подчинить фактору религиозных различий политические требования армянской стороны (отделение Нагорного Карабаха от Азербайджана и создание независимого государства).

К двум оставшимся региональным конфликтам, произошедшим на сей раз на территории Грузии, — юго-осетинскому и абхазскому, вообще трудно подойти как к продукту религиозных различий. Ибо в обоих случаях сторонами в основном являются приверженцы православия. Кроме того, налицо и очевидное превалирование вопросов политического статуса этих автономий Грузии.

Судя по особенностям конфессиональной структуры (см. табл. 2 на с. 30), из трех рассматриваемых РКБ Центральнокавказский наиболее подходит для достаточно результативных поисков конфессиональных детерминант отношений безопасности, в частности конфликтного поведения региональных государств. Именно здесь имеет место не только относительная количественная сбалансированность в долях основных конфессий — христианство/ислам, но и достаточное разнообразие в плане различных течений в их рамках6. Однако при всем этом весьма трудно рассматривать религию больше чем как один из множества факторов, участвующих в формировании отношений безопасности между региональными акторами. При всем многообразии аспектов, влияющих на этот процесс сегодня, думается, что классическая концепция РКБ и отводимая ею доминантная роль политических мотиваций вполне подтверждается текущими особенностями функционирования Центральнокавказского РКБ.

По своей конфессиональной структуре Центральноевропейский и Центральноазиатский РКБ заметно отличаются от Центральнокавказского. Как видно из табл. 2, оба они находятся в условиях очевидного количественного превосходства одной конфессии, тогда как остальные составляют весьма незначительные доли от общего. В ЦЕ доминирует православное христианство, в ЦА — суннитский ислам. Такая «разбалансированная» конфессиональная структура (при прочих равных условиях), разумеется, предполагает значительно меньше шансов для выполнения религией роли «разделяющего факто-

6 Независимо от того, будем ли мы рассматривать весь Кавказский регион или только Центральную его часть, очевидно, что разница в долях основных религиозных течений здесь значительно меньше, чем в Центральноевропейском и Центральноазиатском — независимо от включения (или невключения) в оценку соответствующих параметров Афганистана (см. табл. 2).

Конфессиональная структура Центральной Евразии: титульные и нетитульные конфессии в государствах Центральноевропейского, Центральнокавказского и Центральноазиатского РКБ7

Титульная конфессия Нетитульные конфессии (основные)

№ Государство Религия Отношение к общей численности населения (в %) Религия Отношение к общей численности населения (в %) Характеристика течений

1. Азербайджан ислам 93,4 христианство (православие, григорианство) 4,8 Оба толка ислама представлены. Большинство мусульманской части населения — шииты (примерно 75%). Основные течения христианства — православие, в основном русские (2,5%) и григорианство (моно-физитство) (2,3%), в основном армяне, населяющие Нагорный Карабах

2. Армения христианство (григорианство) 94,7 христианство (православие), езиды 5,3 Основная часть армянского населения придерживается григо-рианства, есть приверженцы Армянской Католической Церкви и Восточной Несторианской Церкви. Православие распространено у русской части населения страны (0,5%). Езиды — у курдов (1,8 %)

2

В

сг

п

у

о

3

2

о

о

00

7 Таблица составлена с использованием данных из «CIA World Factbook 2008», а также на основе подсчетов автора.

ІЧІ

01

N3

05

Титульная конфессия Нетитульные конфессии (основные)

№ Государство Религия Отношение к общей численности населения (в %) Религия Отношение к общей численности населения (в %) Характеристика течений

3. Афганистан ислам 99,0 — — Оба толка ислама представлены. Большинство мусульман — сунниты (80%)

4. Беларусь христианство (православие) 80,0 западное христианство, ислам, иудаизм 20,0 Основная часть христианского населения придерживается православия (80% — в основном белорусы, русские, украинцы), остальные — приверженцы Римской Католической Церкви, протестантизма (главным образом поляки). Ислам (суннитский толк) распространен преимущественно среди проживающих здесь татар

5. Грузия христианство (православие) 83,9 ислам, христианство (григорианство) 14,6 Христианство представлено в основном православием — грузины и русские, осетины, абхазы (частично) — примерно 83,9% жителей, приверженцами Армянской Апостольской Церкви (3,9%) и католиками (0,8%). Ислам распространен среди азербайджанцев и грузин (аджарцы) — 9,9%

О

ю

ГО

сг

Б

у

о

т;

3

2

О

О

00

Титульная конфессия Нетитульные конфессии (основные)

№ Государство Религия Отношение к общей численности населения (в %) Религия Отношение к общей численности населения (в %) Характеристика течений

6. Казахстан ислам 47,0 христианство (православие), западное христианство 46,0 Казахская часть населения, а также некоторые этнические меньшинства (узбеки, татары, уйгуры) придерживаются суннитского толка ислама. Основная часть христиан — православные (преимущественно русские — 44%). Есть и протестанты — немцы (2%)

7. Кыргызстан ислам 75,0 христианство (православие) 20,0 Основная часть населения — мусульмане-сунниты (кыргызы, узбеки, дунгане, уйгуры). Христианство представлено русским православием

8. Молдова христианство (православие) 98,5 иудаизм, западное христианство 1,5 В основном христиане страны — православные (молдаване, украинцы, русские, гагаузы, болгары — 98% жителей), есть незначительное число баптистов (0,5%). Наиболее многочисленная нехристианская община — приверженцы иудаизма

9. Таджикистан ислам 97,0 христианство (православие) 2,7 Сунниты составляют основную часть мусульманского населения (таджики, узбеки, киргизы).

2

ГО

СГ

Б

у

о

т;

3

2

О

О

00

2

-VI

Титульная конфессия Нетитульные конфессии (основные)

№ Государство Религия Отношение к общей численности населения (в %) Религия Отношение к общей численности населения (в %) Характеристика течений

Шиизм в основном распространен среди исмаилитов — Горно-Бадахшанская автономная область (примерно 1% мусульман страны). Немусульманское население незначительно, преимущественно христиане, наибольшая доля которых — приверженцы православия. Кроме того, имеются незначительные общины католиков, протестантов, бухарских евреев

10. Туркменистан ислам 89,0 христианство (православие) 9,0 Основная часть населения — мусульмане-сунниты (туркмены и узбеки). К приверженцам православия относятся главным образом русские

11. Украина христианство (православие) 83,7 западное христианство иудаизм, ислам, христианство (григорианство) 12,8 Доминирующая ветвь христианства — православие, правда, оно представлено тремя организациями: Украинской Православной Церковью, подчиняющейся Киевскому Патриархату (50,4% — в основном украинцы);

2

ГО

СГ

Б

у

о

т;

3

2

О

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

О

00

№ Государство

Титульная

конфессия

Нетитульные конфессии (основные)

Отношение к общей численности населения

Религия

Отношение к общей численности населения

Характеристика течений

Украинской Православной Церковью, подчиняющейся Московскому Патриархату (26,1% — в основном русские, украинцы, белорусы), Украинской Автокефальной Православной Церковью (7,2% — главным образом украинцы). Меньшая доля населения — греко-католики (8% — в основном украинцы), приверженцы Римской Католической Церкви (2,2% — большей частью поляки и венгры), протестанты (2,2%). Ислам главным образом распространен среди крымских татар (0,5%). Примерно 0,6% жителей — приверженцы иудаизма

12. Узбекистан

ислам

88,0 христианство 9,0

(православие)

Население страны — главным образом мусульмане-сунниты (узбеки, таджики, казахи, каракалпаки, татары, уйгуры). Христианство в основном представлено русским православием. Есть незначительные общины бухарских евреев

2

Таблица 2

Межконфессиональный баланс в Центральноевропейском, Центральнокавказском и Центральноазиатском РКБ между приверженцами православия, григорианства, западного христианства, суннитского и шиитского ислама

№ РКБ православное христианство (в %) ое во * 2 нс нст ) 2 і * р ти в & * западное христианство (католичество, протестантизм) (в %) суннитский ислам (в %) шиитский ислам (в %)

1. Центрально- европейский 88,8 0,2 10,6 0,4

2. Центрально- азиатский 18,6 0,2 0,5 80,0 0,7

3. Центрально- азиатский

(плюс Афганистан) 12,0 0,1 0,3 80,4 7,2

4. Центрально- кавказский 27,1 20,6 0,2 15,2 36,9

5. Центрально- кавказский

(плюс Северный и Южный Кавказ) 34,3 7,7 0,2 19,1 38,7

ра» между конкурирующими политическими акторами. Иными словами, религиозная мобилизация на национальном уровне, направленная против какого-либо «чужого» в конфессиональном отношении государства — с более или менее чувствительным влиянием на его поведение в сфере безопасности, — практически не реальна. Ибо титульной для всех государств РКБ является одна и та же конфессия, более того — одно направление в ней.

Это достаточно важное отличие конфессиональной структуры двух названных РКБ от Центральнокавказского. Так, если даже ограничиться лишь тремя центральнокавказскими государствами (не учитывая соответствующие параметры Северного и Южного Кавказа), никуда не деться от того, что конфессиональная самобытность православной Грузии, григорианской Армении и мусульманского Азербайджана создает определенные условия для их обособления не только друг от друга, но и в существенной степени от сопредельных регионов/держав. Несмотря на общехристианский характер и Грузии и Армении, их титульные этносы придерживаются его направлений, достаточно отличающихся, чтобы полностью исключать возможность взаимной религиозной мобилизации друг против друга, не говоря уже о мусульманском Азербайджане.

В государствах же ЦЕ и ЦА конфессиональный раздел более вероятен на субнацио-нальном уровне. Представить себе то, что, например, в Беларуси происходит социальная мобилизация на религиозной почве против Украины или же в Узбекистане — против

Таджикистана или таджикского населения, можно лишь максимально абстрагировавшись от реальных конфессиональных особенностей этих стран. Тогда как соответствующая мобилизация на основе, скажем, этнических различий в практическом измерении более вероятна.

Конфессиональная структура и отношения государств РКБ с внешними акторами

Отмеченная в предыдущем разделе логика проявления конфессионального фактора имеет место и в отношениях государств рассматриваемых РКБ с внешними акторами. Можно сказать, что здесь мы значительно нагляднее убеждаемся в детерминированности отношений именно структурно-политическими факторами.

Прежде всего обратим внимание на сформированные в государствах Центральнокавказского РКБ перцепции дружественности/враждебности в отношении внешних держав. Насколько функционален такой фактор, как религиозное родство/чуждость в определении региональными государствами своих внешних «друзей» и «врагов»? Возьмем державы ближайшего окружения. Если исходить из доминантности религиозного фактора, то ближайшим «другом» Грузии должна была быть Россия, так как оба государства с доминирующим православно-христианским населением. А в реальности ситуация полярно противоположная: Грузия рассматривает Россию как своего главного «врага» и источник ключевых угроз ее безопасности. В схожем ключе воспринимает и Россия Г рузию. С конца 2003 года напряженность между двумя странами практически не спадает8.

Отношения в диаде Азербайджан — Иран подтверждают сказанное. В обоих государствах доминирующей конфессией является мусульманство шиитского толка. Однако вместо прочного альянса мы имеем дело с более чем неоднозначными взаимными восприятиями и политическим поведением двух стран, напоминающим скорее враждебность, чем дружественность. Баку, мягко говоря, не разделяет фактические подходы Тегерана к региональной политике. Ближайшим союзником Исламской Республики Иран в регионе, как ни странно для исследователя, оперирующего доминантностью конфессионального фактора в политике, является христианско-григорианская Армения, которая, более того, находится в состоянии войны с «братским (для ИРИ) по исламской вере» Азербайджаном. Но последнее не мешает Тегерану широко сотрудничать с Ереваном в транспортной, торговой, энергетической и в военной сферах9.

Рассмотренные диады Грузия — Россия, Азербайджан — Иран являются региональными примерами, наиболее наглядно демонстрирующими доминирование именно политических, а не религиозных факторов в формировании векторов дружественности/враждебности в рамках Центральнокавказского РКБ. Можно привести еще ряд примеров, правда, с не столь ярким проявлением отмеченной особенности. Более того, труднее

8 В начале августа 2008 года между сторонами начались военные действия. Грузия попыталась восстановить свой суверенитет в Южной Осетии, РФ начала военные действия на грузинской территории с применением сухопутной армии, подразделений Черноморского флота и авиации.

9 В 2007 году доля Ирана во внешнеторговом обороте Армении составила 4,1% от общего объема (см.: Хачатрян А. Экономика Армении. В кн.: Центральная Евразия 2007. Аналитический ежегодник. Швеция: CA&CC Press, 2008. С. 74). Вопросы (в том числе военно-технического сотрудничества) обсуждают в ходе постоянных визитов и официальных встреч высших должностных лиц двух стран, включая президентов (см., например: Минасян С. Международная жизнь Армении. В кн.: Центральная Евразия 2007. Аналитический ежегодник. С. 88).

отыскать региональный пример, который опровергал бы первичность политической, а не конфессиональной структуры. Наиболее близко к этому расположена диада Армения — Турция, тогда как все остальные в той или иной степени подрывают связь между религиозным родством/чуждостью, с одной стороны, и восприятиями дружественности/враждебности с соответствующей поведенческой манифестацией — с другой, подтверждая примат политических факторов в функционировании РКБ.

Как отмечалось в предыдущем разделе, в государствах ЦА религиозная дифференциация более вероятна на субнациональном уровне и может произойти в основном между титульным этносом и проживающими в этих республиках русскими. Учитывая их долю в общей численности населения (см. табл. 1), компактность и географию размещения, можно утверждать, что связанная с этим активная внутренняя конфликтная динамика имеет шансы на серьезное развитие только в Казахстане и Кыргызстане. Вместе с тем в этих двух странах религиозная мобилизация на национальном уровне более вероятна в отношении сопредельных держав: России и КНР. Но и в этом случае ее влияние на конкретное поведение данных государств ЦА в сфере безопасности, вероятнее всего, будут сдерживать властные элиты (в политических целях: сохранение позитивности отношений с более сильными акторами и внутренней стабильности). Хотя в принципе можно говорить о развитии двух последних сценариев религиозной мобилизации с соответствующим влиянием на отношения безопасности в диадах Казахстан — Россия, Казахстан — Китай и Кыргызстан — Россия, Кыргызстан — Китай. Это вероятно при условии высокой динамики внутренней межконфессиональной конфликтности в Казахстане и Кыргызстане (с соответствующими негативными последствиями для функциональности системы политических институтов в этих странах), когда неконтролируемость конфликтных отношений между внутренними этноконфессиональными группами приводит к расширению процесса на соседние этнически и религиозно связанные государства.

Такую же теоретическую перспективу можно предположить относительно диады Туркменистан — Иран. В данном случае активная религиозная дифференциация возможна только по линии суннизм — шиизм. Но она носит значительно более априорный характер, чем в указанных диадах Казахстан — Россия, Казахстан — Китай и Кыргызстан — Россия, Кыргызстан — Китай, разумеется, прежде всего в силу общей для Туркменистана и Ирана исламской идентичности. Тем не менее нельзя полностью исключить сценарий социальной мобилизации на национальном уровне на основе различий в толках и течениях одной и той же религии. В исторической практике далеко не редкими были случаи межгосударственной конфликтности с серьезной, а иногда детерминирующей ролью различий в толках одной и той же религии, в том числе между исламскими государствами, придерживавшимися различных толкований ислама, — войны между Османской (суннизм) и Сефевидской (шиизм) империями (XVI—XVII вв.). Отмеченная перспектива становится еще более реальной, когда определенный толк, скажем, в исламе трансформируется в жесткую политическую идеологию государства, как это сегодня происходит в Иране.

В ЦЕ (при всей ее схожести в плане конфессиональной структуры с ЦА) имеется весьма существенная особенность, которая теоретически должна способствовать более умеренной динамике отношений в рамках Центральноевропейского РКБ по сравнению с Центральноазиатским. Речь в данном случае идет об особенностях конфессиональной связи РКБ с державами «внешнего окружения». Как было отмечено выше, в ЦА религиозная дифференциация с политическими последствиями более вероятна на субнациональ-ном уровне — между доминирующим во всех государствах региона мусульманским населением и проживающими здесь же православными. На национальном же уровне секьюритизация религиозных факторов с соответствующими поведенческими манифестациями может охватить не отношения в рамках региона, а скорее — отношения региональных государств с державами внешнего окружения: Россией и Китаем. И это предопределяется

иной степенью конфессиональной общности/различности данной системы с внешней средой, по сравнению с ЦЕ.

В случае с ЦА система с доминирующим мусульманским населением обладает протяженным сухопутным контактом с двумя наиболее крупными державами евразийского масштаба — КНР и РФ10 — державами, в которых к фактическим титульным конфессиям нельзя отнести ислам суннитского толка. Более того, уместно упомянуть и о конфессиональной специфике южной линии сухопутного контакта Центральноазиатского РКБ — границы с Ираном11. В отличие от всех государств данного РКБ в Иране доминирующая государственная идеология построена на шиитском исламе.

В Центральноевропейском РКБ имеет место не столь ощутимая степень конфессионального различия между государствами-участниками и политическими акторами внешнего окружения. Прежде всего вся линия сухопутного контакта составляющих регион государств связывает их с обществами, где доминируют позиции христианства. Единственной исламской по социальной природе страной, географически близкой к региону, является Турция, но у нее есть лишь морская граница с РКБ. Во-вторых, большая часть сухопутного контакта православно-христианской ЦЕ со своим окружением составляет связь с государствами аналогичной конфессиональной специфики. Примерно 64% сухопутной связи Центральноевропейского РКБ со своим политическим окружением приходится на страны с доминирующим православием: Россия, Румыния.

Таким образом, даже если не включать державы внешнего окружения в структуру РКБ, а рассматривать их участие через механизмы проникновения, как предлагает ТРКБ, то взаимоотношения между участниками комплекса и внешними силовыми центрами в ЦА и ЦЕ будут развиваться в достаточно существенно отличающихся конфессиональных условиях. Если оперировать религией как фактором, определенно влияющим на процессы секьюритизации и динамику отношений в рамках РКБ, то следует допустить, что в этом случае проникновение идентичных «по вере» внешних держав в ЦЕ должно проходить более стабильно и бесконфликтно, чем в ЦА, тем более если речь идет о православной России. В реальности ситуация говорит об обратном. Проникновение РФ и КНР в суннитско-исламскую ЦА оказывается более стабильным и бесконфликтным, чем православной России в православную ЦЕ. Даная эмпирика дает нам возможность еще более настойчиво отстаивать тезис о второстепенности конфессиональных факторов функционирования РКБ как минимум в рассматриваемых регионах.

Как видно, в Центральноевропейском РКБ близость государств в плане общей православной веры далеко не всегда сопровождается сближением в плане политики. То же можно сказать и по поводу отношений данных государств с внешним окружением. Векторы дружественности/враждебности здесь определяются факторами далеко не связанными с общностью/различностью в смысле религии. Регион вполне можно было бы использовать как эмпирический базис для подтверждения примата политики над другими сферами. Один из немногих примеров политической консолидации религиозно идентичных государств, да и то с некоторыми проблемными моментами, — отношения между Беларусью и Россией: создание Союзного государства России и Бе-ларуси12. К примерам, подтверждающими обратное, относятся эмпирические факты по

10 Примерно 76% сухопутного контакта Центральной Азии со своим окружением составляет граница с РФ и КНР.

11 Туркменистан имеет 992-километровую границу с Ираном. Если же учитывать и Афганистан, то линия сухопутного контакта Центральной Азии с Ираном увеличивается почти в два раза и составляет 1 928 км.

12 Соответствующий договор был подписан в декабре 1999 года. Среди целей данного объединения отметим создание единого экономического пространства, обеспечивающего свободное перемещение товаров, услуг, капиталов, рабочей силы; равные условия и гарантии для деятельности хозяйствующих субъектов и др. Однако фактически данная структура до сих пор так и не смогла перешагнуть рубеж экономичес-

конфликтным ситуациям в регионе: Приднестровье, Крым. В обоих случаях участниками являются православные акторы. В Приднестровье мы имеем дело, с одной стороны, с православной Молдовой, с другой — с православным по своей конфессиональной сути сепаратистским объединением ПМР, поддерживаемым православной Россией; в Крыму — с православной Украиной и не скрывающей своих претензий на полуостров опять-таки с православной Россией.

Если исходить из примата конфессиональной структуры, то весьма трудно объяснить относительно высокую плюральность во внешнеполитических ориентациях и векторах блокирования у государств Центральноевропейского РКБ. В этом отношении РКБ в ЦЕ более близок к Центральнокавказскому, чем Центральноазатскому. И это (опять-таки), несмотря на его схожесть в плане конфессиональной структуры с последним. В православной ЦЕ пророссийский политический тренд Беларуси с участием в соответствующих институциональных инициативах на постсоветском пространстве (Союзное государство, ОДКБ, ЕврАзЭс и др.) явно контрастирует с прозападными ориентациями Украины и Молдовы. В более сбалансированном в плане конфессиональной структуры ЦК такой же контраст создается между пророссийской Арменией и прозападными Грузией и Азербайджаном. Тогда как в мусульманской ЦА (за исключением нейтрального Туркменистана) все постсоветские страны склонны к пророссийской политической ориентации.

Что минимизирует стимулятивную функцию конфессиональных особенностей в РКБ?

Доминированию политической повестки в отношениях государств трех центральноевразийских РКБ способствовало и то, что все они остаются светскими. Более того, данным принципом руководствовались при создании национальных государств в регионе, что закрепилось в качестве своего рода политической традиции, которая сохранилась и была продолжена, в том числе в условиях квазигосударственности в составе СССР. Долгое пребывание в составе Советского Союза с его чрезмерно секуляризированной культурой, временами выражавшейся в форме открытого подавления чувства религиозной идентичности у проживающих здесь народов, не могло не оставить след в обществах постсоветских государств.

Мы не исключаем того, что к восстановлению своей независимости в 1990-х годах бывшие советские республики подошли на волне подъема национального самосознания с

кого сотрудничества. Политическая интеграция двух стран согласно концепции Союзного государства ограничивается созданием формальных структур и протокольной активностью в их рамках. Были образованы Высший государственный совет, Совет министров и Постоянный комитет Союзного государства, Пограничный и Таможенный комитеты, Телерадиовещательная организация. Кроме того, действуют объединенные или совместные коллегии министерств и других республиканских органов государственного управления Беларуси и России (см.: Министерство иностранных дел Республики Беларусь [http://www.mfa.gov.by/ru/ foreign-policy/bilateral/cis/a234583eeb210b12.html]). Регулярные заседания и встречи представителей двух стран, проводимые в рамках отмеченных форумов, не воплощаются во что-либо реальное на пути к политической интеграции. Одна из ключевых проблем здесь связана со статусом этих субъектов в формате единого государства. Российские подходы фактически сводятся к приглашению Беларуси войти в состав РФ на правах губернии или автономной республики. Позиция Беларуси основана на тезисе о равностатусности двух субъектов в составе единого государства (см., например: Плотников А.Ю. Союзное государство Белоруссии и России: современное состояние и перспективы развития. В сб.: Белорусско-российские отношения в контексте европейской интеграции // Тезисы выступлений белорусских и российских экспертов — участников Седьмого «круглого стола» по вопросам создания Союзного государства. 13—14 апреля 2004 года [http:// soyz-2004.narod.ru/plotnikov/]).

определенными религиозными компонентами. Допускаем и то, что религию использовали для мобилизации общества в условиях конфликтов. Однако, во-первых, изменения в формировавшихся десятилетиями традициях, точнее — культуре секуляризма, требовали бы времени (как минимум смены поколений), да и то при условии устойчивого внутреннего и внешнего стимулирования религиозных факторов, а также изоляции этих обществ от социально-политических стандартов Запада, победившего в «холодной войне». Разумеется, рассчитывать на такой крен к религиозности в постсоветских странах, при существовании отмеченного контекста и за короткий промежуток времени, не приходилось. Скорее, наоборот, более сильными оказались именно контрстимуляторы религиозного ренессанса — устойчивость секуляристской культуры и соответствующее влияние западных стандартов государства.

Во-вторых, мобилизационные функции религии использовали, но делали это вполне светские политические лидеры и, что главное, в политических целях. Не следует забывать о том, что в большинстве постсоветских республик процесс перехода к независимости сопровождался сохранением властной элиты, управлявшей ими еще при СССР, особенно это касается первых лиц государства. В некоторых случаях с небольшим «перерывом» (Грузия, Азербайджан, Беларусь, Таджикистан), но в большинстве ННГ власть стабилизировалась после прихода представителей бывшей советской номенклатуры — элиты, формировавшейся в условиях жесткого секуляризма СССР. И это не единственный фактор, удерживавший их от политизации религии для достижения целей внутренней и внешней политики. Дело в том, что процесс стабилизации власти в руках старых «новых» руководителей сопровождался борьбой с представителями политической элиты, пришедшими на волне национального подъема под лозунгами независимости и возрождения национальной самобытности, временами «смешанными» с религиозными мотивами. Это заставляло первых по меньшей мере быть очень осторожными с политизацией вопросов религии. В большинстве же случаев речь шла о жестком контроле над религиозной сферой общества и укреплении именно секулярных традиций.

Таким образом, в политической сфере конфессиональные факторы не только не выпячивались, а, напротив, подвергались попыткам искусственного ограничения. Это преимущественно отражалось в сфере отношений политических и религиозных структур в соответствующих государствах. Политические элиты в них (кроме Афганистана), конечно, заявляли и продолжают заявлять о стремлении создать светские государства, причем независимо от того, идет ли речь о христианских Армении и Грузии или же об исламских Азербайджане, Казахстане, Узбекистане и др. И, обратившись к региональной эмпирике, трудно найти в этом только декларативный характер. Фактически политические элиты региона стремились к посильному ограничению возможностей серьезной религиозной мобилизации в их обществах и, как ни странно могло бы показаться на первый взгляд, более всего это относится к государствам с доминирующим мусульманским населением. С другой стороны, логичность данной ситуации вполне очевидна, если связывать отмеченное стремление с внутриполитическими процессами, происходящими в них после обретения независимости. Не хотелось отходить далеко от темы, поэтому я ограничусь лишь незначительными комментариями к сказанному.

Очевидно, что переход от системы единого к множеству разных, в том числе по религиозному наследию, государств не мог не сопровождаться ощутимой политической нестабильностью. Хотя ставка на развитие религиозной идентичности и могла бы стать цементирующей для находящихся в идеологическом вакууме новых независимых государств (ННГ), существовал также серьезный риск перехода этого процесса в неконтролируемую фазу, влекущую за собой кардинальные социально-политические катаклизмы (как это отмечалось в Иране в 1979 г. и в Афганистане с приходом талибов). Последние примеры, а также схожие процессы в Таджикистане на начальном этапе его независимости были весьма назидательными для политических элит в других мусульманских ННГ в

контексте того, к чему может привести чрезмерная ставка на религию в попытках достигнуть консолидации своих обществ. Осознание этого риска до сих пор, даже после окончания этапа острой социально-политической нестабильности, заставляет элиты в странах региона исключительно осторожно использовать религиозные лозунги для достижения консолидации общества, особенно в вопросах, имеющих ключевое значение в плане безопасности. Более того, опять-таки как показывает практика постсоветского развития этих регионов, в некоторых случаях деятельность элит выходила за рамки только ограничительных целей, приводила к фактическому и декларируемому силовому подавлению внутренних религиозных течений, способных в ближайшей или даже в более долгосрочной перспективе стимулировать соответствующую мобилизацию на национальном уровне. Пример Таджикистана мы уже приводили, к нему, пожалуй, можно добавить и факты из постсоветской жизни ^ір^^стана и Узбекистана — события в Баткене (1999 г.) и Андижане (2005 г.)13.

Ставка на ограничение влияния религиозных факторов на процесс общественной консолидации в исламских странах региона также вполне вписывается в логику внутриполитической борьбы. По мнению авторов отчета «Strategic Assessment of Central Eurasia» (2001), «региональные политические элиты, вероятнее всего, продолжат борьбу с политическим исламом, по меньшей мере в ближайшем будущем.... В нестабильные периоды Ислам может привлечь лидеров оппозиции, в частности тех, которые лишены региональных или трайбовых основ, а также других .как это было сделано М. Солихом в Узбекистане и Н. Хачилаевым в Дагестане»14.

Все это не могло не повлиять на процесс секьюритизации в ННГ, который в текущих условиях в основном остается не сфокусированным на объектах, целях и стимуляторах угроз конфессионального характера.

Возможно ли усиление стимулирующей роли конфессионального фактора?

^нечно, устойчивые традиции секуляризма, влияние Запада, а также деятельность политических элит, скажем, в государствах ЦА, иногда доходящая до форм открытого силового подавления, возымели определенное сдерживающее влияние на развитие социальной консолидации на религиозном базисе в периоды внутриполитической нестабильности. Однако можно ли на основе этих временных достижений делать выводы относительно более долгосрочных перспектив?

Отвечая на этот вопрос, отметим, что нельзя окончательно сбрасывать со счетов конфессиональный фактор. Несмотря на то что оценка текущего уровня развития отношений безопасности в рассматриваемых PKБ не позволяет нам оперировать им как определяющим, в перспективе мы не можем исключать возможности усиления влияния конфессиональной структуры на политическое поведение региональных акторов. Это заключение можно сделать, основываясь не только на известной цивилизационной концепции С. Хантингтона15.

13 Разумеется, было бы ошибкой искать причины этих событий только в религиозных факторах, однако одним из основных лозунгов, использовавшихся официальными властями для внутренней и внешней легитимизации своих акций, была борьба с радикальными политизированными исламскими группировками.

14 Fairbanks Ch., Nelson C.R., Starr S.F., Weisbrode K. Strategic Assessment of Central Eurasia. Washington: Johns Hopkins University, 2001. P. 19—20.

15 См.: Huntington S.P. The Clash of Civilizations and the Remaking of World Order. New York: Touchstone Books, 1998.

Большинство активных в региональном измерении факторов, причем как эндогенных (неравномерность роста благосостояния населения, кризис в структуре управления традиционных религиозных течений, несовершенство регулятивного механизма отношений государства и религии и др.), так и экзогенных (расширение очагов вооруженной конфликтности между США и исламскими государствами Евразии — Афганистан, Ирак, возможно Иран), а также все более расширяющееся использование религии для обретения политического влияния в основном в ЦК и ЦА (со стороны Ирана, Саудовской Аравии и Пакистана) позволяет говорить о возможности политизации ислама в государствах этих регионов (с соответствующим включением религиозных вопросов в процессы секьюритизации).

Отчасти это может быть связано с методами, которые использовали политические элиты некоторых из них для сдерживания религиозных тенденций в постсоветский период. Иногда чрезмерная жесткость подавления нетрадиционных религиозных течений, преимущественно имевшая место в ЦА, в перспективе может привести к контрпродуктивным результатам: «Режимы в регионе осторожно различали основные (традиционные. — Дж.Э.) течения ислама, которые они поддерживали, и радикальные исламские течения. Однако неосторожные акции против последних могли бы повлиять на позиции основных и дискредитировать официально принятую иерархию в вере»16.

Пример Афганистана 1980—1990-х годов может оказаться весьма назидательным для эмпирического иллюстрирования сказанного, когда чрезмерное военно-силовое вмешательство в попытках секуляризировать, точнее — создать здесь систему отношений государства и религии наподобие советской, привело к жесточайшему социальному отпору, что в конечном счете перешло в форму радикального исламского режима «Талибан». Учитывая опыт гражданской войны в Таджикистане, а также баткенских и андижанских событий, данная перспектива наиболее актуальна соответственно для Таджикистана, Узбекистана и, возможно, для Кыргызстана.

При этом по своим конфессиональным особенностям (традиционно более сильная роль мусульманства в обществе, соотношение долей исламского и неисламского населения) первые две страны больше всего рискуют трансформироваться в исламские государства. В этом плане ситуация с Кыргызстаном предполагает сравнительно меньшую остроту, но и она способна вылиться по меньшей мере в новый очаг межконфессиональ-ной конфликтности с деформацией и без того слабой здесь системы политических ин-ститутов17.

Весьма интересно, что при таком сценарии развития ситуации в ЦА, то есть преобразовании какого-либо регионального государства из текущего (с доминированием традиционного ислама) состояния, в такое же, к примеру, как Афганистан при талибах (с доминированием нетрадиционного течения), степень влияния конфессионального фактора на процесс секьюритизации в государствах Центральноазиатского РКБ может существенно измениться в сторону усиления. Вспомним — что уже было отмечено в предыдущих разделах — в частности, то, что конфессиональная гомогенность ЦА (во

16 Fairbanks Ch., Nelson C.R., Starr S.F., Weisbrode K. Op. cit. P. 20.

17 Религиозная ситуация в Кыргызстане примечательна не только в связи с сильными позициями в обществе православного христианства, что в региональном плане пока отмечается лишь в Казахстане, но и самой спецификой влияния ислама на территории республики. Южная и северная части страны традиционно существенно отличаются друг от друга по степени влияния ислама на общество. Исторически наиболее ис-ламизированным был (и сегодня остается) юг страны, особенно примыкающие к Узбекистану районы с большой долей в населении этнических узбеков. Приведем один чисто квантитативный пример: за 15 лет независимости количество мечетей в Кыргызстане возросло в 43 раза, а основная их часть (545) функционирует в Ошской области (см.: Сухов А. Роль «Хизб ут-Тахрир» в радикализации ислама в Кыргызстане в постсоветский период // Центральная Азия и Кавказ, 2006, № 6 (48). С. 120—129; Борисов Н. «Революционные» и «постреволюционные» процессы на постсоветском пространстве: правомерен ли сравнительный анализ? (на материалах Украины и Кыргызстана) // Центральная Азия и Кавказ, 2006, № 5 (47). С. 81—93).

всех странах региона доминирующая религия — ислам суннитского толка) объективно способствует практически нулевому значению национальной мобилизации против оппонента на основе конфессиональных различий. Но если гипотетически представить, что в одной из стран региона политическая элита меняется и образуется режим, основанный на каком-то нетрадиционном течении ислама (по модели того, что имело место в Афганистане с приходом талибов)18, то уже былая гомогенность региона несколько подрывается. Возникает ситуация, при которой существуют государства с различными общественно доминирующими парадигмами ислама, что само по себе позволяет говорить о возможности социальной мобилизации против религиозно отличающегося режима (государства).

Более того, имеющиеся примеры таких «отличающихся» исламских режимов, свидетельствуют о том, что сами они нацелены на достижение кардинальных изменений в политической структуре окружающих их государств, невзирая на то, исламские они, христианские или же какие-либо иные. На ум в который раз приходят примеры Ирана после революции 1979 года и Афганистана при талибах. Распространение в одном случае шиизма, в другом — радикального суннизма в качестве жесткой политической идеологии эти режимы рассматривали как важнейший компонент своей политики безопасности. Как следствие, оба этих режима даже некоторые их исламские соседи считали источником серьезных угроз безопасности (в случае с Ираном — Ирак, Турция и Афганистан, а в случае с Афганистаном при талибах — Таджикистан, Узбекистан, Туркменистан, Пакистан и Иран).

3 а к л ю ч е н и е

Сегодня и в ближайшей перспективе, при всем разнообразии и нестабильности конфессиональной структуры в ЦЕ, ЦК и ЦА, по меньшей мере преждевременно говорить о детерминирующей функции конфессиональных факторов на процесс секьюритизации в государствах этих РКБ и на динамику отношений безопасности между ними. Превращению этого фактора в определяющий препятствует ряд сильных объективных региональных и сформированных политическими элитами этих государств ограничителей. Поэтому сегодня уместнее говорить (в самом благоприятном случае) о катализирующем, а далеко не о детерминирующем влиянии религиозных особенностей на отмеченные процессы в этих РКБ.

Если быть более точным, ныне конфессиональные факторы не выступают как самостоятельные стимуляторы секьюритизации на национальном уровне, скорее всего, их особенности (общность/различность) будут определять то, насколько сильными и устойчивыми окажутся другие, более важные стимуляторы секьюритизации. Разумеется, религиозные особенности могут также стать объектом манипуляции со стороны политических элит государств, скажем, для общественной консолидации, необходимой для формирования стратегии достижения политических интересов.

Гипотетически объективная конфессиональная структура ЦК предполагает больше возможностей для активизации конфессиональных факторов. Вероятно, эта особенность

18 Деятельность различных радикальных исламских организаций в Центральной Азии в своей основе направлена на кардинальное преобразование политической системы стран региона (Исламское движение Узбекистана, «Хизб ут-Тахрир»), точнее — создание в Ферганской долине исламского государства (Халифата) (см.: Сухов А. Указ. соч. С. 126; Абишева М., Шаймергенов Т. Религиозно-политический экстремизм в Центральной Азии: анализ причин и факторов распространения // Центральная Азия и Кавказ, 2006, № 6 (48). С. 61; Исламское движение Узбекистана и «Хизб ут-Тахрир»: воздействие Афганской кампании // International Crisis Group. Доклад по Центральной Азии. Ош/Брюссель, 30 января 2002 [http://www.crisisgroup.org/ library/ documents/asia/central_asia/russian_translations/imu_and_hizb_final_russian.pdf|, 22 сентября 2006).

(в числе других) должна использоваться для объяснения того, почему динамика отношений безопасности здесь в постсоветский период основывалась на конфликтности значительно больше, чем в двух других РКБ. Однако текущая комбинация внутренних социально-политических, социально-идеологических и внешних геополитических процессов может привести к изменению в указанной динамике, в том числе вызванной усилением конфессиональных факторов секьюритизации в государствах ЦА. Сценарий частичной трансформации политических режимов в регионе в сформированные на базе какого-либо нетрадиционного течения в исламе уже был отмечен. Пример прихода к власти в Афганистане режима талибов позволяет рассматривать этот сценарий более чем как просто гипотезу.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.