CC BY
105
А.В. Кунецова
ЦЕНТРАЛЬНАЯ АЗИЯ В ГЕОПОЛИТИЧЕСКИХ КОНЦЕПЦИЯХ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ РАЗВЕДЫВАТЕЛЬНОГО СООБЩЕСТВА РОССИИ (вторая половина XIX в.)
Пространственный фактор, игравший важную роль в истории Российского государства, становится особенно значимым во второй половине XIX в., приобретая новое звучание в теоретических разработках военных аналитиков, по долгу службы совмещавших разнообразные (в том числе военные и разведывательные) практические занятия с концептуализацией завоевательной политики Империи, выступая при этом трансляторами геополитических идей.
В работах российских военных географический аспект и политика часто выступали понятиями взаимосвязанными: политическое развитие отдельного национального государства, империи как сплошного многонационального образования зависело и обусловливалось географическими особенностями территории, на которой проживало население страны. Военные агенты, разведывательная деятельность которых в Центральной Азии носила не только военно-политический, но и научно-исследовательский характер, стали первыми задумываться над вопросами политической географии. Экспедиции, осуществлявшиеся по заданию Генерального штаба, в обязательном порядке совершали и сбор статистических, этнографических, топографических и иных данных. Полученную информацию офицеры Генштаба сопровождали аналитическими записками, содержащими теоретические разработки по вопросам внешнеполитической деятельности России в Азии.
Хорологическая концепция, оформленная прежде всего в трудах немецкого географа К. Риттера, была заимствована и адаптирована военными агентами применительно к территориям «Русской Азии». В рамках данной концепции военные агенты уделяли особое внимание в своих теоретических разработках исследованию пространственного фактора как основополагающего для развития обороноспособности страны. Это, в свою очередь, повлекло за собой внесение серьезных корректив в понимание целей и задач политической географии как науки, с одной стороны, и способа осмысления территориального роста Империи на Востоке - с другой. Пространство, занимаемое государством, становилось своего рода точкой отсчета в понимании исторической миссии той или иной страны, ее перспектив как члена мирового сообщества, как потенциально значимой на мировой арене державы, способной оказывать влияние на баланс сил в том или ином регионе, мире в целом.
Развитию хорологической концепции во многом содействовало активное освоение центрально-азиатского региона российскими военными-исследователями. Значительное количество путевых заметок, дневниковых записей, рапортов в Генеральный штаб представителей разведывательного сообщества, объединявшего в себе не только военную элиту, но и младший офицерский состав, естественным образом способство-
© А. В. Кузнецова, 2007
вало осмыслению пространственного фактора как составной части зарождавшейся геополитики, а соответственно появлению новых критериев к оценке присоединенных азиатских территорий.
Параллельно завоеваниям России в Центральной Азии у представителей разведывательного сообщества формировалось пространственное мышление, отражением которого стало появление новых геополитических концепций, специфических терминов и понятий, наполнявших профессиональный язык военных. Новые понятия зачастую приобретали иное семантическое значение применительно к описанию территорий. Представители разведывательного сообщества России стремились проанализировать проблему достижения «естественных рубежей» по мере расширения территории Империи на Восток, теоретически обосновать необходимость продолжения процесса территориального расширения государства как имманентного фактора самого его существования. Использование новой терминологии и уже ставших привычными западных геополитических понятий рождало новые, ранее не востребованные с такой очевидностью географические образы1 региона, границы, страны, пространства. Данные образы, еще порой размытые и неясные, обрастая подробностями, являлись своего рода «ментальными линзами», сквозь которые (или благодаря которым) шло осмысление и одновременно формирование геополитического рельефа Центральной Азии, целей и задач политики России по отношению к народам центрально-азиатского региона.
Освоение новых территорий неизбежно было связано с культурной и цивилизационной адаптацией привычных западных категорий к азиатским условиям. Это особенно четко прослеживалось в формирующихся в ходе военных походов образах коренного жителя Азии, территории, по которой продвигались военные, а на их основе и стиля политики России в центрально-азиатском регионе, ее миссии, связанной с привнесением цивилизации и «европейского просвещения» в «дикую» страну: «Россия поставлена географическим положением между Европой и Азией, между миром образованным и невежественным. Заимствуя семена цивилизации с Запада, она разносит их далеко на Восток. Может быть, в этом и заключается главное историческое назначение нашего Отечества», - отмечал в своих аналитических записках офицер Генштаба А.И. Макше-ев2. Благодаря военным агентам в сознании россиян формировались образы Азии и азиатов, приобретали те или иные оттенки оценки обычаев и традиций местного населения, перспектив развития данных территорий, определялась и наполнялась новым содержанием мессианская составляющая внешнеполитических проектов России в Центральной Азии. Представители разведывательного сообщества стали и теми, кто в определенной степени конструировал общественное сознание россиян в отношении Азии.
Известное ощущение россиян, связанное с восприятием России на Западе как азиатской державы, трансформировалось в ходе территориального расширения Империи на Восток. Именно здесь Россия смогла со всей очевидностью ощутить свою принадлежность к западной цивилизации и связанной с этим цивилизаторской миссии. Данная миссия трактовалась по-разному, но так или иначе была неразрывно связана с восприятием народов центрально-азиатского региона как менее развитых, нуждающихся в том, чтобы их «представили» Западу, вывели из сна дикости и варварства: «Поступательное движение в Среднюю Азию, - по мнению М.И. Венюкова, - можно назвать восстановлением или распространением господства арийской расы в странах, которые долгое время были под владычеством народов тюркского и монгольского корня... эта роль цемента досталась русским, т.е. нации, господствующей в политическом и интеллектуальном смысле»3.
Такое видение роли российской колонизации азиатской территории, в свою очередь, наполняло российскую геополитику в Центральной Азии духовно-ценностными ориентирами. Стремление следовать гуманному отношению к коренному населению Центральной Азии отчетливо прослеживается как в официальных документах, так и в личных записях военных агентов, отражая их ментальные установки: «Русская держава, слава Богу, вносит за собой в Азию мир и начала равноправности, личной и имущественной свободы, она опирается не на привилегированные классы, а на трудящуюся массу»4. Однако зачастую гуманным отношением, по мнению представителей разведывательного сообщества России, необходимо было жертвовать для достижения соответствующего политического и военного статуса Империи в регионе. «Не забывайте никогда, - указывал М.Д. Скобелев, - что тот владеет Азией, кто нещадно бьет ее по загривку и воображению»5.
Донесения и рапорты в Генштаб таких представителей разведывательного сообщества, как М.И. Венюков, А.Е. Снесарев и других, по долгу службы в разное время ментально и материально осваивавших центрально-азиатские территории, содержали в себе концептуальное осмысление новых тенденций международных отношений, взаимосвязь и взаимозависимость Восточного вопроса с продвижением России в Азии, роли, которую Российская империя должна играть на мировой арене благодаря ее геополитическому положению. Работы военных аналитиков, наряду с трудами кабинетных ученых (И.С. Аксакова, Ф.И. Тютчева, Н.Я. Данилевского и других), были основой российской геополитической мысли.
Они рассматривали свою деятельность как «служение Отечеству» и отстаивали точку зрения, согласно которой активная внешняя политика, предполагающая, помимо прочего, присоединение территорий, населенных нерусскими народами, отражает исконные национально-государственные интересы России. При этом внимание акцентировалось на «мирном» характере азиатской российской политики, который противопоставлялся насильственным методам присоединения колоний западными державами.
Обосновывая экспансионистскую политику России в Азии, имперские идеологи апеллировали к невыгодным географическим условиям, оставлявшим российские западные и восточные границы открытыми для нападения извне: «Много столетий велся процесс искания великим народом более обширной и более разнообразной по содержанию площади для создания окончательной территории, и этот процесс, быть может, не закончился и ныне»6. Расширение территории неизбежно ставило вопрос о безопасности границ, который был в центре внимания военных аналитиков. «Для правильных пограничных отношений, - отмечали офицеры Генерального штаба М.Д. Скобелев и Н.И. Гро-деков, - совершенно необходимо, чтобы границы... проходили либо по местам населенным, либо по таким естественным, природным, иными словами географическим, предметам, которые делают саму границу очевидной...»7. В целом же в среде военных агентов превалировало мнение, что «наступательное движение» России в Азии естественно8.
Одним из ключевых направлений российской экспансии во второй половине. XIX в. стала Центральная Азия. Поражение в Крымской войне вынудило русских военных теоретиков искать территории, где, как им казалось, Россия могла бы «компенсировать» свои внешнеполитические неудачи на европейском направлении, добиться воен-но-политического реванша, наиболее существенным выражением которого стало бы «сдерживание» ее главного соперника - Великобритании. М.И. Венюков был сторонником этой линии. Его взгляды относительно перспектив России в Центральной Азии
(как в целом в системе международных отношений) отразили общие тенденции развития государственной внешнеполитической доктрины, оказали влияние на формирование концепции российского поступательного движения в Центральную Азию и на Дальний Восток. М. И. Венюков внес личный вклад в события, непосредственным участником которых, как военный чиновник, он являлся по должности.
Выдающийся российский ученый, путешественник, офицер Генерального штаба, военный разведчик, политический аналитик, колониальный теоретик и практик, один из основоположников отечественной геополитики, создатель оригинальной концепции международных отношений и внешней политики России - М.И. Венюков совмещал в себе качества исследователя - эмпирика и высокопрофессионального военного теоретика, специалиста в области стратегического анализа.
Очевидные параллели в осмыслении ключевых геополитических понятий отечественной геополитики с западной отчетливо прослеживаются на примере концептуальных разработок М.И. Венюкова. Тенденция обоснования экспансии государства его географическими параметрами была глубоко проработана в геополитических концепциях европейских ученых XIX - начала XX в. Взгляды М.И. Венюкова в контексте колониального мышления и европоцентристского мировоззрения по многим позициям смыкались с идеями «отца немецкой геополитики» Ф. Ратцеля. И потому вряд ли случаен интерес немецкого геополитика к трудам и публикациям М.И. Венюкова, на которого он ссылался в своей «Политической географии»9, книге, получившей общеевропейскую, а затем и мировую известность. И россиянин М.И. Венюков, и немец Ф. Ратцель в сходных для своего времени категориях подчеркивали нерасторжимость связи между географическим фактором и политикой государств. Они рассматривали географическое положение государств как одну из определяющих предпосылок для направленности и характера внешнеполитической деятельности, а также связывали с ней компоненты, составлявшие ландшафт (море, реки, горы и т.д.). Закономерность движения «сильных» (М.И. Венюков), «культурных» (Ф. Ратцель) народов вовне для распространения «цивилизации» трактовалась как способ государственного существования. Оба ученых полагали, что внешняя экспансия как Германии, так и России детерминирована Природой. Общие мировоззренческие принципы западного мышления этически обосновывали и одновременно оправдывали колониальные политики. Изменение демографической ситуации (рост народонаселения метрополий) являлось, по мнению Ф. Ратцеля и М.И. Венюкова, основой того, что оба называли историческим движением.
Взгляды М.И. Венюкова по многим позициям разделял другой классик российской геополитики и стратегии, разведчик, ученый-востоковед, незаурядный полководец генерал-лейтенант А.Е. Снесарев. Его позиция по вопросам среднеазиатской политики играла важную роль как при царском правительстве, так и при Советской власти. Он лично участвовал в военных операциях, в 1905-1910 гг. возглавлял средне- и южно-азиатское направления в центральном аппарате Генштаба, в 1919 г. играл важную роль в содействии борьбы Афганистана против Великобритании. В его концепции понятие стихийности, часто встречающееся у современников применительно к территориальному распространению России в Азии, заменяется понятием естественноисторической обусловленности. Полноценное историческое развитие Российского государства, по его мнению, неизбежно связано с продвижением в Азию. По этой причине русский народ не мог изначально не распространяться «во все стороны систематически и непреклонно» ради земледельческой колонизации новых территорий, освоения новых ресурсов, торговых путей и выходов к морским побережьям. Офицер Генштаба советовал обращаться к ис-
тории более тщательно и прослеживать логику процессов максимально длительных. Британская империя, указывал А.Е. Снесарев, побеждала Россию в центре Азии благодаря системности своего исторического знания и своей стратегии. Полноценно обобщая опыт истории, по мнению аналитика, можно овладевать ее тенденциями и не просто его прогнозировать, но определять, моделировать, захватывать историческую инициативу.
Имперскую политику России М.И. Венюков и А.Е. Снесарев оценивали через традиционную в русской истории проблему колонизации, обстоятельно разработанную С.М. Соловьевым и В.О. Ключевским. Классики русской исторической науки в своих наблюдениях над характером и развитием русской колонизации пришли к выводу о нарастании в историческом времени азиатской тенденции, сделавшей Россию, по словам
В.О. Ключевского, переходной страной, посредницей между Европой и Азией10. Однако, в отличие от В.О. Ключевского, подчеркивавшего, что движение России к Азии было исторически вынужденным, военные агенты считали его естественным и необходимым, учитывая географические особенности России. Исходя из этого, имперская миссия России, по их мнению, состояла в расширении границ на Востоке, включении народов Центральной Азии и Дальнего Востока в состав «сильного», цивилизованного государства.
В геополитической концепции А.Е. Снесарева, основанной на практическом опыте и результатах разведдеятельности в Центральной Азии, причиной этого движения, кроме прочего, указывается «стремлением к власти», под которым военный агент понимал постоянный внутренний импульс, побуждающий как отдельные личности, так и целые государства расширять сферу своего влияния, «овладевать всем более слабым, выполнять пословицу “большому кораблю - большое плавание”». При этом как М.И. Венюковым, так и А.Е. Снесаревым подчеркивалась миротворческая миссия России, которая выступала в качестве «арбитра», «цивилизатора», «старшего брата»: «коренные жители Азии... более малочисленны, разбросаны или раздроблены, подавлены неприветливой природой и по многим причинам не были подготовлены, а может быть, и совсем не годились для роли долговечного исторического народа...»11 Таким народом, безусловно, выступал русский, являвшийся одновременно и ассимилятором, и цивилизатором. Однако, развивая тенденции осмысления роли и значения коренного населения Азии своими предшественниками, А.Е. Снесарев акцентировал внимание на значении в будущем «азиатского мира», который «не уничтожен... в среднеазиатском вопросе его надо считать третьим фактором, усиление которого и будущая роль должны быть признаны несомненными».
Статус «великой державы» превращал Россию в «защитника» национальных интересов народов окраинных территорий, которым предлагалось осознать «очевидную пользу» российского военно-политического патернализма. Выражением данной точки зрения является мнение военного и ученого М.А. Терентьева, считавшего, что Россия «исполняет в Азии действительную миссию, внося в нее европейскую цивилизацию ... расширяет круг человеческих знаний, вводит новые племена в семью цивилизованных народов», повторяя основные положения экспансионистской политики царизма, руководствовавшегося общегосударственными интересами, которые носили преимущественно стратегический и геополитический характер.
М.И. Венюков также разделял мнение, что Россия должна включить в свой состав государства Центральной Азии. Он подчеркивал, что географические и этнографические условия «прямо указывают, что Россия должна подчинить себе всех туркмен, узбеков и таджиков, живущих в Арало-Каспийской низменности»12. Российский офи-
цер также предлагал усилить влияние России на персов, курдов, монголов и афганцев. При этом он выделял два «главных народа» - персов и афганцев, которые «всегда могут быть сделаны “младшими братьями”» России. Военный аналитик подчеркивал, что дружба с Россией для этих народов являлась одной из национальных задач Персии и Афганистана. Столкновение интересов Великобритании и России в Центральной Азии за влияние в Афганистане, Персии, государствах центрально-азиатского региона трактовалось военными агентами России как возможность взять реванш, компенсировать потерю влияния на международной арене после неудачной Крымской войны. В этой связи призывы к активизации данного направления внешней политики России в достаточной мере объективны и оправданы. Кроме того, данные территории рассматривались и в качестве буфера между двумя великими державами-«цивилизаторами».
В контексте развития идеи «подвижной границы», возникшей в среде российских военных в 60-е годы XIX в., рассмотрение Персии, Афганистана, Памира и Кашгарии как буферной зоны было довольно распространено в среде военных аналитиков, однако оценивалось по-разному. Так, А.Е. Снесарев полагал необходимым сохранение буферной зоны между Великобританией и Россией, но включать она должна, по его мнению, ограниченную территорию. М.И. Венюков, напротив, - считал целесообразным поглощение Россией прилегающих территорий «слабых народов» и распространение российского влияния на относительно «сильные» - Персию и Афганистан, тем самым продвигая российские границы в Азии до британских границ. Оказывать действенное влияние на азиатские государства Россия могла лишь, присоединив к себе стратегически важные территории, способные служить как опорными пунктами, так и своеобразными «педалями», нажимая на которые царское правительство было бы «в состоянии видоизменять камертон нашей политики как относительно Англии, так и Персии и Афганистана»13. В качестве таких территорий, по мнению представителей разведывательного сообщества, выступали Ахал-Текинский оазис, Мерв, Герат и др.
Учитывая российские внешнеполитические интересы в странах Центральной Азии и противостояния усиливающемуся влиянию Великобритании, значение укрепления позиций России в регионе возрастало. Российские военные осознавали тот факт, что даже при слабой взаимозависимости процессов, которые происходили в Центральной Азии, несмотря на их кажущуюся автономность, все они объективно складывались в единую систему внешних и внутренних факторов, оказывающих непосредственное влияние на геополитические интересы России в регионе. Защита российских геополитических интересов в Центральной Азии в мышлении военных агентов требовала использования как мирных, так и силовых способов присоединения новых территорий. Геополитические концепции представителей разведывательного сообщества России неизбежно заключали в себе элемент принуждения, военно-политического насилия.
В начальный период своей деятельности М.И. Венюков, как и большая часть военных агентов, разделявших мнение о необходимости проведения активной политики в центрально-азиатском регионе, был склонен рассматривать насильственные методы «цивилизации» «варварских племен» в качестве закономерных и неизбежных, со ссылками на аналогичные акты западных держав. Оправдывая применение силовых методов при защите национальных интересов Российской империи, военный агент допускал их использование по отношению к народам «низкого уровня развития». При этом ученый подчеркивал, что «не всегда для народа-завоевателя выгодно подчинение дикарей... владычество над которыми ничего, кроме забот и убытков не приносит»14, однако соображения политического и стратегического характера требовали, по его мнению, дальней-
шего расширения территориальных границ России. Таким образом, речь шла об использовании тех же средств, которые, применительно к Западу, М.И. Венюков называл экспансией, агрессией и т.д.
Такая позиция была близка и другим представителям разведывательного сообщества России. Наиболее действенным средством «усмирения варваров» выступали карательные меры, о которых А.Е. Снесарев писал: «Это... столь естественно, когда приходится иметь дело с диким народом Азии, не признающим каких-либо словесных доводов». Данное мнение разделял и участник бухарского, хивинского и кокандского походов А.П. Хорошхин, который, избегая миротворческой риторики, прямо указывал на необходимость для упрочения политического положения России в Центральной Азии использовать «больше войска». Военная сила становилась залогом успешной политики в Центральной Азии. «Помимо нашего нравственного превосходства, нашего влияния на край, там необходимы и силы оружия: азиатец к этому привык, - писал Хорошхин»15. В 60-70-х годах XIX в. такая позиция России по отношению к коренному населению Азии и по мнению иностранных путешественников и «путешественников» в центральноазиатском регионе была оправдана. Так, американец Дж.А. Мак-Гахан отмечал: «Вся военная сила русских в Центральной Азии основана на всеобщей уверенности туземцев в непреодолимости русского оружия. Одна ошибка, малейшее поражение - и иллюзия эта должна была исчезнуть...»16
Однако в более поздний период установка на демонстрацию военной силы, использование карательных мер заменяется новым посылом. Акцент при этом делался на «наше обаяние в глазах туземцев», что нашло свое отражение в рапортах и донесениях военных агентов в Генштаб. В теоретических конструкциях М.И. Венюкова более позднего периода (70-80-е годы XIX в.) России отводилась роль некоего миротворца, деятельность которого направлялась на поддержание национальной самобытности этих государств: «России нет никакого интереса нарушать целостность и независимость Персии и Афганистана, которые будут прилегать к ней с юга».
Акцентируя внимание на мирном характере отношения России к Персии и Афганистану, военные агенты России противопоставляли ему захватническую политику Великобритании в Центральной Азии. Указывая, что реальной целью официального Лондона являлось расширение военно-политического присутствия Великобритании в Персии и Афганистане, нужно для обеспечения безопасности подступов к Индии, военные аналитики не были едины во мнении о необходимости завоевания в этом направлении для России. Но в любом случае усиление Великобритании должно было «побудить Россию к стремлению не только о поддержании, но и возможном упрочении своего влияния на востоке...»17
Вопрос об Индии, ее роли и значении в геополитике России в Центральной Азии включал в себя комплекс взаимосвязанных подвопросов, непосредственным выражением которого стали проекты индийских походов, выдвигавшиеся в разное время М.Д. Скобелевым, Л.Н. Соболевым, М.И. Венюковым, А.Е. Снесаревым и др. Индия рассматривалась ими не только как «естественный и давно намеченный» ориентир российского • движения, но и как «ключ к уразумению сути и зерна всей среднеазиатской проблемы». Геополитическое значение движения России в Центральной Азии напрямую связывалось со стремлением завоевать Индию или, используя сам факт этой возможности, «угрожать оттуда Индии»18.
В этой связи военные агенты, осмысляя глубинные тенденции в развитии Восточного вопроса, приходили к выводу о необходимости рассматривать этот вопрос более
широко, чем вопрос о судьбах Балканского полуострова. «Это вопрос о судьбах всей юго-западной Азии, - отмечал М.И. Вешоков. - Для англичан при этом на первом плане стоит проблема обороны Индии...»19. Российский офицер подчеркивал необходимость активизировать действия России в регионе, что, по его мнению, могло ослабить здесь британское влияние и, кроме того, способствовало бы решению Восточного вопроса в выгодном для России направлении. Речь шла о «русской угрозе» британским владениям в Индии. М.И. Вешоков считал, что опасения потерять Индию сделают Великобританию «более сговорчивой» при обсуждении международных вопросов на Балканах. В этой связи российский офицер рассматривал территориальную экспансию России в цен-трально-азиатский регион как одну из главных национальных задач. Формула решения Восточного вопроса, таким образом, приобретала следующее звучание: «активная политика в Центральной Азии и ослабление Англии».
Данной точки зрения придерживался и М.Д. Скобелев, который указывал, что без серьезной демонстрации сил в Индии, «по всей вероятности, к стороне Кандагара не мыслимо себе представить войны за Балканский полуостров...» Используя опасения Великобритании за Индию, военными агентами предлагалось манипулировать Лондонским кабинетом, насколько это было возможно, защищая прежде всего интересы европейской политики: «Не Англии надо бы руководить нами и систематически становиться на пути наших замыслов и нашего величия, а наоборот, мы должны держать ее в руках, мы должны предписывать ей свою волю». Данная позиция А.Е. Снесарева свидетельствовала об осознании военными аналитиками значения геополитического фактора как средства борьбы за мировое господство.
Однако трансформация взглядов военных агентов по поводу возможности и необходимости осуществления индийского похода привела к тому, что большая их часть стала рассматривать военные действия в этом направлении нецелесообразными, а результат расширения территории России до Индийского океана оценивался ими весьма скептически. М.И. Вешоков видел его в обострении межэтнических конфликтов на окраинах империи: «а чего стоит стирание подобной розни, мы знаем по примеру Кавказа и Туркестана».
Большая часть военных исследователей Центральной Азии и в целом распространения России на Восток в той или иной степени обращалась к понятию «естественные границы». Так, подполковник Главного штаба А.И. Глуховской, оправдывая присоединение среднеазиатских ханств, подчеркивал, что это «исторически непреложная необходимость для России». Его взгляды перекликались с точкой зрения М.И. Венюко-ва, убежденного, что «естественные границы» России должны лежать по Гиндукушу, Балху и Бадахшану, а также А.Е. Снесарева, М.Д. Скобелева, А.И. Макшеева и др.
Теория естественной границы предполагала стабилизацию военно-стратегического положения государства на естественных рубежах, какими являлись горы, реки или сильные государственные образования. Очевидно, что в представлениях российского военного сообщества второй половины XIX в. идея пространственного расширения России на Восток неизбежно приобретала конфрантационно-алармистскую тональность, так как могла означать только силовой предел установленных границ, о чем неоднократно высказывались сами офицеры Генштаба. В этой связи А.Е. Снесарев прямо указывал, что «наша историческая задача - пробиться когда-либо к берегам Индийского океана». Представители разведывательного сообщества подчеркивали, что в военном отношении невыгодно и даже невозможно «сохранять вечно пассивно-оборонительное положение в Туркестане, границы которого не прикрыты никаким естественным рубежом»20.
Достижение естественных рубежей связывалось с изменением размытой, «текучей» азиатской границы, попытками приведения ее в соответствие с западными критериями (защищенность от нападения извне, надежность и т.п.). При этом рекомендовалось рассматривать вопрос о естественных границах в Центральной Азии, дистанцируясь от разработанных на Западе теоретических представлений, потому «что в Европе составило бы хорошую естественную границу, то в Средней Азии... представляется совершенно не выгодным для этой цели»21.
Рассматривая продвижение в Центральную Азию как способ управления геополитическими интересами России, представители разведывательного сообщества в своих концептуальных разработках по сути дела пытались структурировать границы Империи в центрально-азиатском регионе, а соответственно и пространство Центральной Азии. Значение азиатского пространства Российской империи (которое воспринималось еще синонимично территории и рассматривалось одновременно с точки зрения географии и геополитики) в военном отношении оценивалось двояко: с одной стороны, большая территория, по мнению военных аналитиков, содействовала «внутреннему и внешнему развитию государства», но с другой - «большие расстояния между его частями ослабляют связь периферии с центром и затрудняют оборону». Представители разведывательного сообщества придерживались точки зрения, согласно которой границы России в Центральной Азии были совершенно произвольны, а потому неизбежным являлся поиск «естественных границ», который в свете военных соображений «не позволял остановиться в пустыне, имея перед собой густонаселенные оазисы, как базы для враждебных действий»22.
Своеобразным способом освоения географического и геополитического пространства, упрочения азиатских границ, но в тоже время и элементом властного механизма, а также способом структурировать вновь присоединенную территорию в мышлении представителей разведывательного сообщества становились железные дороги. Их значение рассматривалось сквозь призму стратегических, геополитических и экономических интересов России в регионе23. Со строительством железнодорожных линий связывалась возможность «удержать за собой экономическое преобладание» в Центральной Азии, которое в контексте сложившейся международной ситуации в регионе неизбежно приобретало военно-политическое значение24.
Особое значение в теории естественных границ приобретали крупные реки как возможные политические границы. Это понимали имперские идеологи и в России, и в Великобритании: в формировании нового геополитического рельефа Центральной Азии Сырдарья и Амударья являлись естественной привязкой для установления границ. Стратегическое значение Сырдарьи и Амударьи подчеркивали в своих теоретических разработках офицер Генштаба А.И. Макшеев, географы, выполняющие поручения Военного министерства, - П.П. Семенов, Н.А. Северцов25, генерал-адъютант Катенин, который в 1859 г. в своем рапорте в Генштаб оценивал занятие Амударьи как «высшую правительственную политическую цель»26. Спустя сорок лет генерал А.Е. Снесарев с сожалением отмечал, что «предельной линией наших наступательных операций в Средней Азии оказалась Амударья, никогда не бывшая этнографическим рубежом и в прошлом служившая границей только для небольших государств, вернее, - подчеркивал он, - для небольших стран, но никогда для крупных», полагая, что «естественная» граница России должна была проходить гораздо южнее - по Гиндукушу.
Другим аспектом в достижении естественных границ Империи являлись соображения не только стратегического, но и политико-экономического характера. В конце
XIX в. Россия делала в Туркестане большие капиталовложения, не дававшие непосредственной отдачи, но обещавшие солидные выгоды в будущем. Практически любая колонизация первоначально финансово-экономически убыточна, особенно если присутствует стратегический интерес.
В этой связи М.И. Венюков в 70-е годы XIX в., констатируя убыточность для России присоединенных среднеазиатских территорий, подчеркивал, что «у новых окраин есть будущность, и в ней оправдание их теперешней убыточности». Под будущими перспективами среднеазиатских земель российский военный подразумевал не только экономическое развитие новых владений империи и вытекающие отсюда выгоды для России, но и политический аспект, заключавшийся в возможности противостоять усилению британскому влиянию в регионе: «Именно, когда границы наши в Средней Азии будут доведены до своих естественных пределов - Эльбруса и Гиндукуша, тогда мы встанем в довольно угрожающее положение относительно нашего главного врага на земном шаре -Англии». Создание политического противовеса Великобритании, по мнению военного аналитика, давало возможность России «искупить, до некоторой степени, убытки от завоевания Средней Азии». Тем самым территориальное расширение России в Центральной Азии оправдывалось не только геостратегическими, но и политико-экономически-ми факторами.
Военные аналитики считали, что стремление российского правительства раздвинуть границы в Центральной Азии при отсутствии проработанного комплексного военно-политического плана действий в Туркестане стало следствием «сверхмедлительности и бессистемности самого завоевания и огромного количества расходов». Отсутствие плана действий, по их мнению, являлось «едва ли не самой характерной особенностью в нашем наступательном движении... в Средней Азии»27. Оценивая военно-политические проекты России, А.Е. Снесарев отмечал, что «числом их было немало, но качество одинаково сомнительно; торопливость, гадательность и игра с данными обстановки были отличительной чертой почти всех их». Российский офицер был достаточно суров в своих оценках именно государственной геополитики России в Азии. Россия продвигалась в Центральной Азии недостаточно быстро и организованно, зачастую не выдерживала соперничества с более искушенной Англией. Причины этого виделись Снесареву, во-первых, в низкой инициативе и геополитической компетентности центральной власти, в то время как в Великобритании обычно было наоборот. Во-вторых, российскую геополитику не только активно проводили на местах, но и планировали, обосновывали, обеспечивали почти исключительно местные кадры. Этот факт отмечали и другие военные агенты, сходясь во мнении, что такая геополитика оставалась локально-разобщенной: «У местных деятелей были, несомненно, известные планы, та или иная приспособляемость к обстановке, но этих данных оказалось недостаточно, когда нужно было опираться на более широкую осведомленность и более строгий и обстоятельнее задуманный план».
В этой связи особенно важным, по мнению военных аналитиков, было тщательное изучение осваиваемых территорий28. В этом отношении Россия существенным образом уступала Великобритании, которая, по мнению А.Е. Снесарева, делала опору на принципы максимальной осведомленности, гибкости и разнообразия приемов геополитической деятельности - «преимущества англичан скорее интеллектуальные, чем материальные». Несмотря на активное изучение края гражданскими и военными исследователями, уровень информированности правительственных кругов о новых территориях оставался довольно низким.
Противоречивость и во многом стихийность внешнеполитической деятельности России в Центральной Азии объяснялись сторонниками активизации политики России в регионе позицией министра иностранных дел А.М. Горчакова, мнение которого по среднеазиатским вопросам сводилось к следующему: «Я не занимаюсь лично этими азиатскими мелочами, а забочусь только, чтобы не рассориться с англичанами». Эта позиция министра была обусловлена рядом обстоятельств: в конце 50-60-х годов XIX в. - слабостью России после Крымской войны (1853-1856 гг.) и как следствие -отказом от военных действий в Европе и Азии. В рассматриваемый период российское правительство продолжало попытки проникновения в Центральную Азию политикодипломатическими путями. Предложения активизировать военные действия в регионе МИД России отвергало, считая, что они могут привести к войне с Великобританией. В 1863 г. А.М. Горчаков согласился с решением Особого комитета о переходе к военной колонизации Средней Азии. Однако он по-прежнему считал, что действовать надо с особой осторожностью, чтобы не дать Великобритании повода для новых столкновений с Россией. Такая позиция, по мнению военных агентов, не соответствовала ни политическому, ни военному статусу России и вела к недооценке геополитического фактора правительственными кругами.
Формирование внешнеполитических интересов Российской империи в центрально-азиатском регионе во второй половине XIX в. протекало параллельно осмыслению 'влияния пространственного фактора на политику государства представителями разведывательного сообщества России. Концептуализации геополитических идей представителями разведывательного сообщества России, стоявшими у истоков новой науки, способствовали практический опыт и масштабность мышления, позволявшие прогнозировать промежуточные, а в перспективе и конечные цели российской геополитики в регионе. Используя западные геополитические термины, военные аналитики в свойственной для них манере наполняли новым содержанием цели и задачи российской политики в Центральной Азии. Их практическая и теоретическая деятельность способствовала приобретению российской геополитикой устойчивого, целенаправленного характера с опорой на фундаментальные принципы, отражающие долгосрочные национально-государственные интересы Российской империи в центрально-азиатском регионе.
''Замятин Д.Н. Гуманитарная география: Пространство и язык географических образов. СПб., 2003. С. 42.
2Макшеев А.И. Путешествие по киргизским степям и Туркестанскому краю. СПб., 1896. С. 2.
3Венюков М.И. Россия и Восток. СПб., 1877. С. 136.
4 Ахал - Текинский оазис (Экспедиция генерала Скобелева). 1879-1882 //АВПРИ. Ф. 147. Оп. 485. Д. 573. Л. 558.
5Тродеков Н.И. Война в Туркмении. Поход Скобелева в 1880-1881 гг. СПб., 1883. Т. 2. С. 104.
6 Снесарев А.Е. Индия как главный фактор в среднеазиатском вопросе. Взгляд туземцев Индии на англичан и их управление. СПб., 1906.. 13.
7 Стратегический обзор Хивинского царства / Сост. ген. штаба полковники Соболев и Гродеков. Ташкент, 1882. С. 1.
8 Об отношениях России к Средней Азии, по поводу действий наших войск со стороны Каспийского моря // РГВИА. Ф. 483. On. 1. Д. 109. Л. 14.
9 Ratzel F. Anthropogeographie. Т. II. Stuttgart, 1891. S. 316.
10Ключевский В.О. Соч. М., 1987. Т. I. С. 65.
11 Снесарев А.Е. Указ. соч. С. 15.
12Венюков М.И. Очерк политической этнографии стран, лежащих между Россией и Индией. СПб., 1878. С. 21.
13 По поводу дороги в Персию. Записка генерал-майора Гродекова // РГВИА. Ф.400. Оп. 1. Д. 749. Л. 2.
14 Венюков М.И. Очерк политической этнографии. С. 3.
15 Хорошхин А.П. Сборник статей, касающихся до Туркестанского края. СПб., 1876. С. 73.
16 Мак-Гахаи. Дж. А. Военные действия на Оксусе и падение Хивы / Пер. с англ. М., 1875. С. 124.
17 Макшеев А.И. Военно-статистическое обозрение Российской империи. СПб., 1867. С. 12.
18 Сб. географических, топографических и статистических материалов по Азии. СПб., 1883. Вып. 4-6. С. 109.
19 Венюков М.И. Россия и Восток. С. 261.
20 Макшеев А.И. Военно-статистическое обозрение... С. 301.
21 Федченко А.П. Путешествие в Туркестан. М., 1950. С. 373.
22 Губаревич-Радобыльский А. Экономический очерк Бухары и Туниса. Опыт сравнительного исследования двух систем протектората. СПб., 1905. С. 2.
23 Реформы в Бухаре // АВПРИ.Ф. 147. Оп. 485. Д. 298. Л. 1.
24 Сб. географических, топографических и статистических материалов по Азии. СПб., 1891. Вып. 49-51. С. 24.
25 Макшеев А.И. Описание низовьев Сыр-Дарьи. СПб., 1856. С. 3; Семенов П.П. Первая поездка на Тянь-Шань или Небесный хребет до верховья системы реки Яксарта или Сыр-Дарья. СПб., 1858. С. 21; Северцов Н.А. О результатах физико-географических наблюдений в Арало-Каспийских степях в 1874 г. [Б.М.]. С. 12.
26 Рапорт генерал-адъютанта Катенина от 8 ноября 1859 г. // РГВИА. Ф. 483. Оп. 1. Д. 55. Л. 8.
27 Снесарев А.Е. Указ. соч. С. 21.
28 Об отношении России к Средней Азии... Л. 63.
Статья принята к печати 28 сентября 2006 г.
