CC BY
71
УДК 008 ББК Ч11
М.М. Дудоладова
ценностно-рациональные практики в постсоветском обществе как результат культурной травмы
Статья посвящена исследованию культурной травмы, переживаемой постсоветским обществом. Она основана на анализе исследований, касающихся природы культурной травмы, и интерпретации 28 глубинных биографических интервью, взятых автором в период с 2012 по 2014 гг. Информантами являются представители советского (19501960 г.р.) и постсоветского (1987-1993 г.р.) поколений. На основе проведенного исследования автор приходит к выводу, что в результате культурной травмы в постсоветской культуре произошел символический разрыв между прежними практиками и их смыслами. При доминировании буржуазных тенденций в социально-экономическом процессе в обществе циркулируют ностальгические настроения, актуализирована культурная память о «советском», создаются и транслируются мифы о «светлом советском прошлом». ВЫ это проявляется в фоновых практиках людей разных поколений.
Ключевые слова:
культурный шок, культурная травма, культурная память, фоновые практики, ценностно-рациональные, советское.
В реалиях современной российской культуры явно прослеживаются последствия культурного шока - культурная травма, которая основана на экзистенциальном страхе перед «новым» и переживается на протяжении всего постсоветского периода. Мы наблюдаем странное соединение, гибрид, где советские практики, модели поведения механически соединены с постсоветской демонстративностью, презентабельностью и другими «новыми» смыслами. Смысл действий изменился, но практики реализации остались прежними. Это влечет за собой различные сбои в процессе реализации этих практик во многих областях. Например, получение диплома о высшем образовании воспринимается как выполнение обязательных требований. Но содержание процесса получения диплома зачастую размыто и утратило смысл. И здесь можно поставить вопрос о причинах этого сбоя.
В стремлении дать ответ о причинах культурного сбоя имеет смысл обратиться к концепции культурного шока, спровоцированного падением социалистических институтов, или на языке психологии к культурной травме. С точки зрения О. Лейбовича, «...источники культурного шока находятся в пределах освоенного социального пространства, безразлично, в его центральной или периферийной областях. Культурный шок возможен только в ситуации социальной напряженности, возникающей в процессе изменений прежнего легитимного общественного порядка, регулирующего взаимоотношения между основными социальными группами. Взаимные ожидания людей, находя-
щихся на разных ступенях общественной иерархии, более не получают своего символического или практического подтверждения.... Социальная напряженность, отягощенная культурным расколом, является той средой, в которой возникают, распространяются и воспроизводятся культурные шоки... Российская история в течение последних столетий изобилует культурными разрывами, политическими катастрофами, социальными потрясениями "...Распространенной реакцией на социальные перемены является культурный шок, поражающий целые поколения русских людей или, в ином случае, отдельные
социальные группировки и сообщества"....
Культурный шок зарождается в момент встречи отдельных индивидов и целых социальных сообществ с новыми явлениями общественной жизни, колеблющими привычный образ жизненного мира, покушающимися на установленный и легитимизированный традицией и обычаями социальный порядок в его основополагающих моментах» [3, с. 267-271].
По мнению авторов статьи «Trauma studies: История, репрезентация, свидетель», в ситуации современной науки «... аналитика травмы, или trauma studies, представляет собой один из междисциплинарных способов «номинализации», говорения о событиях заведомо болезненных и зачастую закрытых от прозрачной манифестации и артикуляции» [7]. По определению Ш. Фелман, ХХ век - это век посттравматический. Главная дискурсивная модель, присущая травматическому событию, - это свидетельство [11, с. 4]. Изучение природы насилия и травмы,
о
ранее носившее маргинальным характер, становится актуальным исследовательским полем и в российской науке. Например, «в медицинском дискурсе, связанном с созданием психиатрических клинических типологий, довольно давно существует интерес к такому болезненному состоянию личности (и общества), которое можно назвать «военным неврозом», или посттравматическим стрессовым синдромом (ПТСР, posttraumatic stress disorder). ПТСР свидетельствует о психологическом расстройстве личности, полученном в результате сильного потрясения (угроза смерти, военные действия, катастрофы), которое невозможно осмыслить и принять даже постфактум. Изучение симптомов ПТСР позволяет оценить характер и масштабы психологических травм, и такой анализ оказывается полезен как для практикующих медиков и психологов, так и для историков, интересующихся символическими «ранами» прошлого и их следами в настоящем» [7].
В нашем случае нас интересует природа и причины трамвы культурной. С точки зрения Д. Александера, культурная травма всегда конструируется самим обществом в качестве части коллективной целостности как культурного компонента социальных кризисов:
«Культурная травма имеет место, когда члены некоего сообщества чувствуют, что их заставили пережить какое-либо ужасающее событие, которое оставляет неизгладимые следы в их групповом сознании, навсегда отпечатывается в их памяти и коренным и необратимым образом изменяет их будущую идентичность. <...> Травма не является результатом того, что некая группа людей испытывает боль. Она есть результат острого дискомфорта, проникающего в самую сердцевину ощущения сообществом собственной идентичности» [1, с. 255].
П. Штомпка пишет о стремлении человека к привычке, некому порядку, повторяемости, стандартизации, предсказуемости. В этих характеристиках кроется потребность человека в безопасности существования. По мнению П. Штомпки, «травма появляется, когда происходит раскол, смещение, дезорганизация в упорядоченном, само собой разумеющемся мире. Влияние травмы на коллектив зависит от относительного уровня раскола с предшествующим порядком или ожиданиями его сохранения».
Главной эмоцией, сопровождающей переживание культурной травмы, можно
признать страх. Страх перед новыми социальными явлениями, чуждыми практиками, незнакомыми словами... Не только индивид испытывает этот страх, но и все общество ощущает его в своей повседневной жизни [5]. Подобный страх заставляет людей искать убежище, где можно спрятаться от травматичной ситуации хотя бы морально. И вот здесь происходит попытка удержать остатки прошлого в личной и культурной памяти, ностальгических переживаниях, в вещах из «ушедшей эпохи».
Посттравматическое состояние, переживаемое обществом, выражается в нарушении, противоречии, несоответствии прежних культурных смыслов с новыми смыслами. По словам П. Штомпки, «возникает напряженность между прежними культурными предписаниями (ценностями, значениями, символами, идеями и т. д.) и возникающей культурой, адекватной новым условиям социума. Вследствие культурной инерции наследие прежней, уже устаревшей культуры, переживает систему, которой оно функционально адекватно, и некоторое время будет сосуществовать с новой культурой, становясь непригодным для новой системы. Состояние культурного раскола, противоречия - благоприятная почва для полномасштабной культурной травмы - культурно детерминированной раны этой культуры. Реагируя, люди используют разные стратегии совладения с травмой» [9, с. 9, 10, 15].
В нашем случае одной из таких стратегий мы можем назвать фоновые практики, обращенные к культурной памяти о «советском». В реалиях российской культуры явно прослеживается последствие культурного шока - культурная травма, которая основана на экзистенциальном страхе перед «новым» и переживается на протяжении всего постсоветского периода.
А. Юрчак в работе «Поздний социализм и последнее советское поколение» [10] приводит цитату из интервью с А. Мака-ревичем, взятом в 1994 году: «Мне никогда и в голову не приходило, что в Советском Союзе может что-то измениться. Не говоря уже о том, что он может исчезнуть. Этого никто не ожидал. Ни дети ни взрослые. Тогда было абсолютное ощущение, что это навсегда». В опубликованных мемуарах Макаревич писал, что «ему, как и миллионам советских граждан, всегда казалось, что он живет в вечном государстве» [6, с. 14]. В советских практиках можно обнаружить черты, роднящие их с культурой традиционного общества. Они реализо-
вывались в структурах, обладавших кажущимся постоянством. Будущее было простым продолжением настоящего. Время обращалось по замкнутому кругу.
Затем круг разорвался. Одним из последствий культурного шока можно считать идеализацию прежнего социального порядка с указанием: что было хорошо для вчера, необязательно хорошо для сегодня.
Проявления культурной травмы обнаруживаются в результатах полевого эмпирического исследования, проведенного автором в г. Перми в 2012-2014 гг. Ниже представлена культурологическая интерпретация 28 глубинных биографических интервью. Информантами являются представители советского (1950-1960 г. р.) и постсоветского (1987-1993 г. р.) поколений. На первую группу приходится семнадцать интервью, на вторую - одиннадцать.
В рассуждениях информантов старшего поколения можно выделить такую черту, как оправдание существующего в то время порядка вещей. Информант 1954 г. р. говорит следующее: «Ну я считаю, что было такое время, наверное, так было нужно. Да и ошибок всегда много, при любом правительства, во все времена. Когда вроде и нормально, а потом проходит время и все считают, что это было неправильно. Так что тут судить тоже, с одной стороны, может быть и жестко, но, с другой стороны, время такое было. Надо было как-то страну восстанавливать». Также информант говорит о пошлости и разврате современной культуры, апеллируя к тому, что в «советское время фильмы хоть и были наивными, но они учили добру, честности, а сейчас аморальность кругом» [интервью № 17].
Информант уже младшего поколения (1986 г. р.) эмоционально рассуждает об эпохе, которую он не застал: «Хоть мы и жили за «железным занавесом», и носить было нечего, и одевались очень бедно, но, по крайней мере, все к чему-то стремились. Все старались, работали, трудились. Никто не стремился к потреб***ству, люди действительно старались работать. Алкоголиков и тунеядцев искореняли, их стыдили. Не было такого засилья разврата, пошлости, тунеядства и лени, алкоголя и табакокурения, наркозависимости. Почему ? У всех была идея, все верили в эту идею - идею светлого будущего. Мы считали, у всех в мозгу была идея, что мы самые лучшие на Земле» [интервью № 11]. Здесь мы сталкиваемся с конструированием мифа. Информант идентифицирует себя с воображаемым сообществом, прекратившим свое существование около поколения тому назад.
С точки зрения А. Кушковой, «здесь, похоже, мы имеем дело с двумя различными и даже противостоящими друг другу мотивами. Во-первых, определенная «экзо-тизация» советского опыта, встроенного в структуру коллективной идентичности целого поколения, является реакцией на возможное «снисходительно-презрительное» отношение со стороны тех, кто к этому поколению уже не принадлежит» [2].
По мнению А. Соколова, «проследить отдельные пласты культурного наследия прошлого, как советского, так, впрочем, и досоветского, далеко непросто. Прошлый опыт вбирается, изменяется под влиянием конкретных событий, передается чаще всего не напрямую, а косвенно, то есть речь идет о своего рода витках исторической преемственности, напластованиях культурных слоев, в результате которых образуется довольно пестрая и противоречивая картина состояния современного общества. Историческая память очень часто остается в сознании людей в смутных и неотчетливых образах и фиксируется лишь на уровне социально-культурных практик, подчас мало уловимых и трудных для изучения. Несмотря на это, задача исследователя - попытаться отыскать их истоки и постараться найти им рациональное объяснение» [8, с. 39].
В 2004 году пермские социологи так писали о социальной ситуации в постсоветском городе: «...общность пермяков по всем признакам принадлежит к классу воображаемых сообществ. Она выстраивается в старом символическом поле, не соответствующем современным реалиям городской жизни. Речь идет о демонстрации отмерших социальных статусов, сросшихся с общественными институтами социалистической эпохи. Все сохранилось: грамоты, дипломы, записи в трудовых книжках. И все это потеряло значение. Оборвались социальные карьеры. Обесценились социальные достижения. Беспомощный, растерянный человек в новой среде спонтанно отвергает навязываемые ему социальные позиции.... В такой ситуации у людей старшего поколения формируется сильное чувство социальной ностальгии. Отчуждение от нового мира влечет за собой массовое распространение, назовем их условно, параллельных практик, в которых символически воспроизводятся некоторые элементы советской жизни (ее церемонии и ритуалы, ее лозунги и речевые обороты)» [4, с. 99]. В результате мы видим, что подобные ностальгические настроения и связанные с
о
ними практики, характерны не только для людей старшего поколения, но и для постсоветского поколения.
Согласимся с утверждением О. Мороз и Е. Сувериной, что: «мощь множественной травмы порождает искусство забывания, то есть ностальгические фантазмы, построенные на искусственном, мифологизированном шаблонном мышлении, на конструировании стереотипных «фактов» прошлого» [7].
Подведем итоги. Материалы полевых исследований обнаруживают прежде всего присутствие фоновых практик, основанных на культурной травме, в самых разных слоях постсоветской городской повседневности: в праздничных и будничных, в публичных и сугубо частных. При всех отличиях, обусловленных как уникальностью ситуаций, так и индивидуальностью жизненных путей респондентов, можно обнаружить в фоновых практиках общие черты, позволяющие объединить
Список литературы:
[1]
их общим эпитетом - «советские». Эта со-ветскость проявляется прежде всего в их генеалогии. Они складывались в социалистическую эпоху под влиянием конкретных условий времени и места. В то время они вполне соответствовали веберианской характеристике «целерациональных действий». Крушение советских институтов либо их постепенная деволюция привели к тому, что эти практики приобрели новый статус - ценностно-рациональных. Причем ценность приобрела ушедшая советская действительность, заново переосмысленная в культурной памяти испытавших травму поколений. Таким образом, переход от целерациональных практик к ценностно-рациональным происходит в ситуации изменения культурно-исторической ситуации, следствием которой становится обновление статусных позиций и формирование новых представлений об эффективности (успешности) социального действия.
Александер Дж. Смыслы социальной жизни: Культурсоциология / Пер. с англ. Г.К. Ольховникова; под ред. Д.Ю. Куракина. - М.: Праксис, 2013. - 640 с.
Кушкова А. Советское прошлое сквозь воспоминания о продовольственном дефиците // Неприкосновенный запас. - 2009, № 2. - Интернет-ресурс. Режим доступа: www.magazines.russ.ru/nz/2009/2/ ku10.html
Лейбович О. Социальная природа культурного шока в исторической перспективе // Социальные трансформации в российском обществе.- М.: Наука. 2004. - С. 267-276.
Лейбович О., Кабацков А., Шушкова Н. Большой город в постсоветском пространстве // Мир России. - 2004, № 1. - C. 91-105.
Лейбович О.Л. «Страх есть сдерживающее начало»: образ времени Владимира Шляпентоха // Вестник Пермского гос. ун-та. Серия: История. - 2011, № 2. - С. 158-165. Макаревич А. Сам овца. Автобиографическая проза. - М.: Захаров, 2002. - 267 с.
Мороз О., Суверина Е. Trauma studies: История, репрезентация, свидетель // Новое литературное обозрение. - 2014, № 1 (125). - Интернет-ресурс. Режим доступа: www.magazines.russ.ru/nlo/2014/125/ 8m.html#_edn70
«Советское наследство». Отражение прошлого в социальных и экономических практиках современной России / Под ред. Л.И. Бородкина, Х. Кесслера, А.К. Соколова. - М.: РОССПЭН, 2010. - 384 с. Штомпка П. Социальное изменение как травма // Социологические исследования. - 2001, № 1. -С. 6.
[10] Юрчак А. Поздний социализм и последнее советское поколение // Неприкосновенный запас. 2007, № 2. - Интернет-ресурс. Режим доступа: www./magazines.russ.ru/nz/2007/2/ur7.html
[11] Felman Sh., Laub D. Testimony: Crises of Witnessing in Literature, Psychoanalysis and History. - New York: Taylor & Francis. 1992. - 314 p.
[2]
[3]
[4]
[5]
[6] [7]
[8] [9]
