CC BY
62
Вестник СПбГУ. Сер. 6. 2014. Вып. 2
УДК 130.2 Соколов Б. Г.
ТРАНСФОРМАЦИЯ ФОРМ ЧУВСТВЕННОСТИ*
В отечественном литературоведении и эстетике довольно широко используется концепт «хронотоп», впервые введенный М. Бахтиным. Данный концепт восходит к кантовской «Критике чистого разума», в которой пространство и время выступают двумя априорными формами чувственности. Подобное «хронотопирование» реальности, т. е. форматирование прежде всего чувственных данных с помощью пространства и времени как базовых координат, культурно фундировано в новоевропейской традиции и является моделью для конституирования реальности. В статье анализируется подобный ограниченный по историческому и пространственному положению подход к конституированию чувственных данных, а также рассматривается исторический дрейф подобной модели. Особое место уделено и анализу тех изменений в символическом смысле и значении форм пространства и времени, которые можно констатировать в современной ситуации глобализационных изменений реальности. Библиогр. 3 назв.
Ключевые слова: разум, мышление, время, личность, культура, философия, модель, чувство, свобода.
B. G. Sokolov
TRANSFORMATION OF FORMS OF SENSUALITY
IThe concept of chronotope is widely used in Russian and Soviet literature and aesthetics. This concept was introduced for the first time by M.Bakhtin. It dates back to Kant's «Critique of pure reason», in which space and time are two a priori forms of sensuality. Such «chronotopizing» of reality, i.e. formatting primarily of sense data using the forms of space and time as basic coordinates, cultural founded in new European tradition. «Chronotopizing» of reality is an European model for formatting the reality. The article analyzes this mode of the constitution of sensual data and the historical drift of this model. The special place in the article is given to the analysis of the changes in a symbolic sense and meaning of the forms of space and time in the current situation of globalization. Refs 3.
Keywords: reason, mentality, time, personality, culture, philosophy, model, sense, freedom.
Мысленно соединять можно, как известно, все со всем. «Шаловливость» и свобода мысли, кажется, не имеет в этом мероприятии никаких ограничений и пределов. Одни мыслительные «кентавры» оказываются вполне продуктивными и конструктивными как в повседневной оперативной деятельности, так и как инструменты научного познания, но многие, конечно, просто исчезают, как «побочный продукт» мышления или как ложные аналогии, сравнения или мыслительные тропы. Некоторые же «сцепки» оказываются теми маркерами и интеллектуальными схемами, с помощью которых мы пытаемся (и подчас довольно продуктивно) познавать и понимать реальность и, конечно, — вспомним начало «Критики чистого разума»
Соколов Борис Георгиевич — доктор философских наук, профессор, Санкт-Петербургский государственный университет, Российская Федерация, 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7/9; sboris00@mail.ru
Sokolov Борис Георгиевич — Doctor of Philosophical Sciences, Professor, St. Petersburg State University, 7/9, Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russian Federation; sboris00@mail.ru
* Статья написана в рамках проекта, поддержанного РГНФ «Концептуализация "Homo aestheticus" в современной эстетике» №13-03-00429.
39
И. Канта — ее преобразовывать. При этом необходимо учитывать, что не всегда речь идет о произвольном характере подобных «сцепок»: продуктивность их применения доказывает как раз обратное.
Наверное, одно из наиболее интересных подобных соединений, которое продолжает использоваться в научном обиходе, причем не только гуманитарного знания, но и знания естественнонаучного, — это сочленение пространства и времени в единую взаимосвязанную систему: вспомним теорию относительности Эйнштейна, где время и пространство не просто рядоположные, как в классической механике, «инструменты» для разбивки и описания реальности, но являют из себя взаимосвязанные и взаимозависимые переменные. Конечно, еще до теории относительности в гуманитарном знании подобная сцепка существовала, «дружба» пространства и времени имела довольно длительную историю. Речь пойдет о хронотопировании реальности. Ни для кого не является секретом, что подобный «кентавр» — хронотоп — концептуальный изыск российской ментальности. Как правило, ссылаются на А. Ухтомского и М. Бахтина — именно с их легкой руки данный концепт начал гулять по просторам отечественной гуманитарной науки. Истины ради укажем, что М. Бахтин, много сделавший для введения в литературоведческий и эстетический горизонт данного титула, ссылается, определяя то, что он мыслит под хоронотопом, прежде всего на Эйнштейна: «Существенную взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе, мы будем называть хронотопом (что значит в дословном переводе — "времяпространство"). Термин этот употребляется в математическом естествознании и был введен и обоснован на почве теории относительности (Эйнштейна). Для нас не важен тот специальный смысл, который он имеет в теории относительности, мы перенесем его сюда — в литературоведение — почти как метафору (почти, но не совсем); нам важно выражение в нем неразрывности пространства и времени (время как четвертое измерение пространства). Хронотоп мы понимаем как формально-содержательную категорию литературы (мы не касаемся здесь хронотопа в других сферах культуры)» [1, с. 341]. Истины ради отметим две сноски к данному тексту, где упоминаются лекция А. Ухтомского, на которой в 1925 г. присутствовал М. Бахтин и где А. Ухтомский использовал данный термин [1, с. 341], а также трансцендентальная эстетика И. Канта [1, с. 341].
Скажу честно, мне подобный концепт с явным «флером античности» не очень нравится и заставляет вспомнить один советский анекдот о прапорщике, который объявил своим подчиненным солдатам-срочникам, часть из которых обладали явно физико-математическим высшим образованием, что сегодня они будут соединять пространство и время. В ответ на ехидное замечание чересчур «умного» очкарика-солдата о том, что подобное невозможно, прапорщик на деле доказал истинность своего утверждения, приказав роте копать «от забора и до обеда». Однако концепт, несмотря на неоднозначное отношение к нему ряда исследователей, существует и приобрел права «научного гражданства» благодаря довольно длительной истории использования, а потому вполне культурно фундирован и оправдан в своем применении.
Более того, наш российский гуманитарный «греческий» концепт отражает определенный этап новоевропейской мысли. Дело в том, что задолго до своего рождения благодаря «шаловливости» мысли А. Утомского и М. Бахтина указанная интеллекту-
40
альная сцепка — пространства и времени, — вызвавшая рождение «кентавра», уже существовала, правда, в еще не закрепленном в едином термине виде. Без сомнения, сама возможность подобного титула — хронотопа — оказалась «развернутой» только после осуществленного И. Кантом анализа в трансцендентальной эстетике (о чем вскользь упоминает М. Бахтин) априорных форм нашей чувственности. Напомним, что в трансцендентальной эстетике И. Канта («Критика чистого разума») этих форм только две: пространство и время. Конечно, данный сюжет — кантовская трансцендентальная эстетика — при всем его привкусе уже состоявшегося, историчности (что для естественнонаучного знания является показателем если не ложности, то, по крайней мере, архаичности), является весомым алиби. Никаких других оснований соединение в общий титул двух концептов — времени и пространства — я не вижу. Но, учитывая то значение, которая приобрела для научного знания кантовская «Критика чистого разума», этого обстоятельства вполне хватит для оправданности последующего создания термина «хронотоп». Вместе с тем стоит упомянуть и о том, что «параллельно» (и даже ранее) вся новоевропейская научная мысль находилась под гнетом другого «кентавра» — а именно разделения на вещь мыслящую и вещь протяженную, «изобретенного» Р. Декартом. Правда, — как это часто бывает в истории мысли — данный «кентавр» был оттеснен кантовской схемой. Да и мыслителей, способных, как А. Ухтомский или М. Бахтин, к словесной фиксации и рефлексии о данной «системе координат» — «коготопа», — не наблюдалось в то время.
Конечно, можно вспомнить многих мыслителей и исследователей Нового времени и даже позднего Возрождения, где время и пространство — базовые характеристики, но, во-первых, таких «концептов» было предостаточно (например, масса), а во-вторых, речь сейчас не идет об инструментальном наборе той или иной эпохи, а скорее, о базовой системе «координат», размечающей основные позиции любого сущего, т. е. скорее об онтологическом видении, нежели о прагматике научного познания. И в этом отношении указанная «система координат» Декарта, где все сущее разделялось на сферы мыслящей вещи и вещи протяженной, т. е. выделялось два среза феноменальности, равнозначна той системе, которую зафиксировал И. Кант, задавая кроме всего прочего и возможность эйнштейновской теории.
Я не случайно выделил иную «сетку координат», а именно декартовское разделение на вещь мыслящую и протяженную, которая также описывает исходную он-тическую диспозицию: возможны и другие онтологические разметки, ранжирующие и координирующие порядок сущего и модель сборки реальности. Стоит обратить внимание, что две достаточно различные системы координат выстраиваются в одной и той же культурной традиции — новоевропейской, т. е. исходная онтическая диспозиция для обоих «сцепок» (пространство-мысль и пространство-время) одна и та же. Это обстоятельство указывает на относительную «истинность» хронотопа как системы координат даже внутри новоевропейской онтической и культурной диспозиции. Понятно, что в других культурных традициях сцепки будут иными, и, соответственно, несмотря на свое греческое «имя», как раз в античной традиции рождение хронотопа, по крайней мере в смысловом значении научной оперативности, онтологической значимости, трудно себе представить. Хронотоп — явление, ограниченное по времени и месту. Он — проявление и действие той культурной матрицы и онтической диспозиции, которая может быть определена как новоевропейская, послекантовская культурная ситуация. Не более, но и не менее.
41
Не более, ибо расширять применимость «хронотопа» на иные пространства — не очень корректно. Та же иногда случайная, а иногда вполне культурно фундированная научная или литературоведческая «арматура», использующая термины пространства и время для «мануального» научного или художественного оперирования, будет, скорее всего, не аналогична, но гомологична (О. Шпенглер).
Не менее, ибо мы мыслим как раз в этой матрице, задающей формат нашего рассуждения. И это довольно «удивительно», ибо сама сцепка пространство-время, как мы указали, имела свой исток в кантовской мысли, т. е. фундирована в классической научной эпистеме, использующей как свою онтическую и эпистемологическую модель таксономию.
Таким образом, мы, следуя за Кантом, продолжаем подчас мыслить — и ситуация тематизации и востребованности в гуманитарном дискурсе концепта хронотопа свидетельствует однозначно об этом — подобным образом в отношении чувственности. И, конечно, не только чувственности, хотя чувственности прежде всего.
Именно в отношении чувственности действует до сих пор тематизированная кантовской «системой координат» модель познания. Не забудем, кроме всего прочего, те следствия-линии, которые тянутся от этой модели работы с чувственностью, а именно: 1) эстетику, изначально «отпочковавшуюся» от единого дискурса о чувственности (наиболее рельефный пример — кантовская трансцендентальная эстетика, в меньшей степени «занятая» проблематикой искусства); 2) дискурс о культуре, ибо он во многом был «спонсирован» неокантианским течением философской мысли, использующей основанную на хронотопировании реальности онтическую «сетку координат».
Теперь несколько слов о самой «матрице», «сетке координат» в отношении рефлексии о чувственности, которая была запущена-тематизирована И. Кантом. Кантов-ская модель будет рассмотрена немного расширительно, ибо при анализе этой модели будут учитываться в том числе те рефлексии неокантианской мысли, которые и привели к внятной тематизации в неокантианстве культуры как объекта научного внимания и исследования. Именно данная модель резервирует за субъектом на уровне чувственности хронопотирование реальности, т. е. вписывание чувственных дат в формы пространства и времени. Мы можем довольно условно и с известной упрощенностью разделить чувственное форматирование на два этапа форматирования чувственности. Первое форматирование, которому подвергается чувственность, во внутренней сфере, — это время. Второе форматирование, уже протекающее на уровне внешних впечатлений, — это размещение внешних дат в форме пространства. Правда, в самой трансцендентальной эстетике Канта чисто формальный порядок рассмотрения несколько иной. Вначале он рассуждает о пространстве как форме явления для всех внешних чувств, а лишь затем обращается к рефлексии о времени как форме явленно-сти для внутренних чувств. Однако поскольку любое наше «внешнее» восприятие все равно происходит «изнутри», то более базовой формой без сомнения является именно внутренняя форма, а именно форма временения. Гносеологическая преференции формы времени проявляется и том сюжете, который возникает, когда Кант пытается соединить «чисто» рассудочные образования (категории) и чувственные данные. Речь идет об очередном «мыслительном кентавре», а именно о так называемой трансцендентальной схеме как соединении-сочетании времени и категории — промежуточной инстанции между чувственностью и рассудком.
42
Надо сказать, что и у Бахтина мы видим ту же преференцию, а именно преференцию временной «части» кентавра: «Хронотоп в литературе имеет существенное жанровое значение. Можно прямо сказать, что жанр и жанровые разновидности определяются именно хронотопом, причем в литературе ведущим началом в хронотопе является время. Хронотоп как формально-содержательная категория определяет (в значительной мере) и образ человека в литературе; этот образ всегда существенно хронотопичен. Как мы уже сказали освоение реального исторического хронотопа в литературе протекало осложненно и прерывно: осваивали некоторые определенные стороны хронотопа, доступные в данных исторических условиях, вырабатывались только определенные формы художественного отражения реального хронотопа. Эти жанровые формы, продуктивные в начале, закреплялись традицией и в последующем развитии продолжали упорно существовать и тогда, когда они уже полностью утратили свое реалистически продуктивное и адекватное значение. Отсюда и существование в литературе явлений глубоко разновременных, что чрезвычайно осложняет историко-литературный процесс» [1, с. 342]. Таким образом, Бахтин следует кантовскому сценарию, правда, речь вовсе не идет ни об онтологии, ни, понятно, о гносеологии. Хотя именно гносеологический статус хронотопа и предопределяет, по моему мнению, саму возможность применения данного концепта при анализе художественного творения.
Итак, бахтинско-ухтомский «кентавр» — хронотоп — это кантовская по сути своей система, использующая форму кантовской матрицы, более того, использующая ее в почти том же звучании и порядке, как это происходит в системе кенигсбергско-го философа. Почти: обращение к художественному материалу с необходимостью вызывает и достаточно показательную перекодировку данной системы координат. Но об этом немного позднее. В этом отношении хронотопирование чувственности, хронотопирование реальности и текста — это явления, запускаемые из одного куль-тур-онтического основания и освоения реальности как таковой. А потому хроното-пирование реальности — это система координат, причем новоевропейская система координат, которая прежде всего применяется к чувственности. Но одновременно хронотопирование реальности — это та система, которая может быть применена как в литературоведении-герменевтике (Бахтин), так и в отношении той асаны, которую принимает так называемое естествознание (Ухтомский, Эйнштейн).
Отсюда вытекает ограниченность и относительность данной системы координат: как уже указывалось, в других культурных образованиях властвуют иные координатные сетки, с помощью которых ранжируют сущее, а главное, выстраивают онтологию или феноменологию в хайдеггеровском смысле, когда задача феноменологии — уловить то, как сущее кажет само себя. Например, в средневековой системе культурных координат сущее будет себя казать через ранжирование в иерархии во главе с божественным, а в античности — как проявленность вторжения архе в про-фанное пространство (культуры с доминирующим мифологическим сознанием). В этих системах координат и время, и пространство полагаются и проживаются совершенно по-иному. В каждой из систем культурных онтических координат существуют свои способы подсчета и ранжирования сущего, которые, кстати, задают формат и научному знанию, определяют структуру и номенклатуру эпистемы, каждый раз отражающей не этап развития универсального научного знания, а именно выстраивания и ранжирования системы сущего в своей системе координат.
43
Я уже указал, что в нашей новоевропейской культуре мы можем обнаружить не только систему координат, выстраивающую хронотопирование сущего. Кроме упомянутой декартовской матрицы разделения на два домена — мысль и протяжение — мы можем зафиксировать и другие: например, ницшевская «онтология», вписывающая сущее в движение воли к власти, или — еще один «вариант» европейского форматирования реальности — система эволютивного движения А. Бергсона, где и время (длительность), и пространство наделены совершенно иным смыслом и подчинены творческому по своей сути началу.
Теперь о данной системе координат. Она, кроме того что отражает взгляд на способ явленности, ранжированности и исчислимости новоевропейской культурной традиции и того, что может быть применена для анализа форматирования чувственных дат в гуманитарном знании, довольно показательна в тех изменениях, которые она претерпевала. Соответственно, в этой системе координат мы можем довольно «показательно» зафиксировать те существенные трансформации, которые можем наблюдать в нашей культуре и выстраивании культурной онтики.
Напомним, что сама система координат, и прежде всего ее внятная тематизация, восходит к точному естествознанию, ибо в «Критике чистого разума» Кант ориентируется не на гуманитарное знание (которое и фиксируется как отдельная сфера научного познания лишь в XIX в.) или сферу искусств, а именно на естествознание. Если схематично: кантовская система «хронотопирования» чувственности — это попытка на онтическом уровне задать параметры естественнонаучного знания. А потому, кстати, наивная попытка, ибо в «чистом» своем виде она не может быть применена в точном естествознании, но — в гуманитарной сфере и сфере анализа сознания. Поскольку же речь идет именно о системе базовых онтических координат (хотя, как мы знаем, речь идет прежде всего о формах нашей чувственности), Кант фиксирует ее как неизменную и универсальную систему координат. Да и странно было бы предположить, что, осуществляя анализ процесса познания и конституирования реальности с позиций классической ментальности, чуждой как таковой идеи развития и размечающей регистры сущего сеткой таксономии, Кант не мыслил формы явлен-ности чувственности как неизменные. И хотя они по своей сути принадлежат нашему познающему «аппарату» — сознанию, они неизменны и универсально всеобщи. Именно на это указывает тот маркер априорности, который применяется Кантом как «характеристика» пространства и времени как форм чувственности. Сошлемся на то, что мыслит по априорностью сам Кант: «...во-первых, если имеется положение, которое мыслится вместе с его необходимостью, то это априорное суждение. во-вторых. если какое-нибудь суждение мыслится как строго всеобщее, т. е. так, что не допускается возможность исключения, то он не выведено из опыта, а есть безусловно априорное суждение» [2, с. 33]. Сам маркер априорности применяется тогда, когда речь идет о том, что мы привносим в явление, а потому те суждения, формы или «асаны» сознания, которые не выводятся из опыта, и обладают всеобщим и необходимым статусом. Это — формы нашего сознания. Но Кант мыслил их как универсальные и неизменные, что не очень соответствует действительности. Даже если мы согласимся с Кантом в том, что существует всего лишь две формы чувственности, настаивать на их неизменности и универсальности в наше время довольно наивно, хотя именно такое понимание времени и пространства используется в естественных науках.
44
Возможно, если бы пространство и время были независимы от субъекта, который с «помощью» пространства и времени размещает чувственные даты, это было бы вполне допустимо, однако как раз потому, что пространство и время полагаются познающим субъектом, они не являются тем, что дано изначально и навеки. Дело в том, что пространство и время, как и любые другие формы, матрицы, размерности нашего сознания, представляют из себя не только символические медиальные формы (одного этого должно быть достаточно для того, чтобы они изменялись), но и результат довольно сложной культурной сборки. Иными словами, пространство и время если и обладают априорностью, то такой, которую можно охарактеризовать как культурную априорность. Это с необходимостью следует из того, что они применяются чувственностью к внешним данным самим субъектом, который культурно фундирован, а не является абстрактным вневременным и неизменным мыслительным конструктом — трансцендентальным субъектом. А потому формы, которые мы используем для конституирования реальности, и, соответственно, сами реальные объекты — это результат постоянных сборок различного рода культурных и социальных машин. Соответственно, данные формы — не эйдетические неизменные образования, но символичны, т. е. конституируются с «оглядкой» на культурный «фундамент» и отсылают в этом конституировании к целому культурному контексту. В данном случае — как и в отношении любой данности — мы имеем дело с той структурой, которую объяснял еще Кант: мы не можем говорить о ноуменальности, но всегда о феноменальности. Иными словами, если даже мы откажемся от того, что пространство и время — априорные формы (т. е. полностью субъективны), то и в этом случае «объективное» время мы всегда будем «воспринимать», пропуская как любую явленность через «для-нас», а потому мы, как фундированные в культурном контексте, «заражаем» их указанной культурной символичностью. Соответственно, даже если мы будем полагать, что пространство и время не формы сознания, но некие объективные «данности», то и в этом случае мы будем вынуждены обратиться к символичности и процедурам культурной сборки. Подобные процедуры культурного монтажа осуществляются и с самим «содержанием» указанных форм. Совершенно поэтому справедливо рассуждает о данной ситуации Э. Кассирер: «Восприятие, если рассмотреть его более внимательно, уже представляет собой процесс отбора и различения, осуществляемый сознанием по отношения к хаотической массе "впечатлений"» [3, с. 49].
Указанную символичность и культурную вариативность форм пространства и времени мы можем увидеть с помощью того текста, с упоминания которого мы и начали наше рассуждение о хронотопе, а именно текста М. Бахтина «Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике». Бахтин, используя кантовскую схему, согласно которой пространство и время суть базовые формы, применяет ее к анализу литературного текста. И именно благодаря этому анализу конкретных текстов, т. е. «конкретных феноменов» как отпечатков хронотопиро-вания реальности, Бахтину удается запечатлеть дрейф и трансформацию «априорных форм», причем не вторгаясь в онтологию или философию истории. Например, анализ греческого романа на структурном уровне позволяет зафиксировать то иное время, которое являлось формой греческого сознания, и более того — выявить его сущностные характеристики: «Таким образом, все действия греческого романа, все наполняющие его события и приключения не входят ни в исторический, ни
45
в бытовой, ни в биографический, ни в элементарно биологически-возрастной временные ряды. Они лежат вне этих рядов и вне присущих этим рядам закономерностей и человеческих измерителей. В этом времени ничего не меняется: мир остается тем же, каким он был, биографическая жизнь героя тоже не меняется, чувства их тоже остаются неизменными, люди даже не стареют в этом времени. Это пустое время ни в чем не оставляет никаких следов, никаких сохраняющихся примет своего течения. Это, повторяем, вневременное зияние, возникшее между двумя моментами реального временного ряда.» [1, с. 348]. То, что совершенно корректно фиксирует Бахтин: античное время — это время застывшее, неизменное. Данный вид времене-ния характеризуется тем, что время, проживаемое по данной модели символизации временного течения, выстраивает два временных ряда, а именно — профанное и сакральное время. Профанное время, время, в которое погружен человек, постоянно разрывается, а через это определяется, как и те события, которые в нем происходят, вторжением архе, нуминозного, принимающего вид случая, божественного вмешательства и т. п. Добротный литературоведческий анализ, который проводит Бахтин, как раз и выявляет смыслонаполнение, символизм и, соответственно, инаковость античного временения.
Надо ли говорить, что размеченные и монтируемые феномены, да и сама чувственность изменяется в согласии с указанным изменением форм чувственности. Процесс этот постоянен, и даже в античности (опять же можно упомянуть различные типы античной литературы и соответствующие им виды временения, подвергшиеся анализу в работе М. Бахтина) мы можем отметить постоянные трансформации.
Подобные процессы протекают, без сомнения, и в современности: символическая система координат постоянно трансформируется, перекодируя тот контент, который она размечает и собирает в целостность феномена. Как и сама культурная традиция, символическая система координат и, соответственно, те формы, которые «отвечают» за представленность чувственных дат, находятся в постоянном дрейфе. Выделим в конце статьи те позиции, которые без сомнения оказывают наиболее существенное влияние на смысл, структуру и само «наполнение» форм чувственности, вызывая в том числе возникновение новых «тембров», смыслов, значений форм пространства и времени.
Прежде всего, это процессы глобализации, осуществляющие деструкцию не только любых иерархических социальных, политических, эйдетических образований, но и самих форм явленности. Любая выстроенная и внутреннее скоординированная структура подвергается в современности культурных образований, вставших на путь глобализации, процедурам разборки, что с необходимостью оказывает подобное деструктивное влияние на «встроенные» в эту структуру формы явленно-сти и формы чувственности. Не последнюю роль в трансформации форм чувственности играет, конечно, та медиальная среда, которая теперь уже «почти» вмонтирована в сам рецептивный аппарат, ибо любой наш акт экзистирования имеет все больше и больше шансов состояться лишь тогда, когда использует как уже безальтернативного посредника медиальную среду Интернета.
Сами формы временения также подвергаются существенной трансформации, которая тем результативнее, чем больше она погружена в структуры повседневности. Мир уже не бесконечен, но, благодаря средствам мгновенной коммуникации, «здесь» и «рядом». Да и временение, утратив связь с исчезнувшей универсально
46
исторической размерностью, с одной стороны, глобально, а с другой — лишено любой перспективы дали: вечная весна, вечный день...
Мир уже иной и, соответственно, иные формы конституирования этого мира. И прежде всего конституирования его на уровне чувственности.
Литература
1. Бахтин М. М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике // Бахтин М. М. Собрание сочинений. Т. 3: Теория романа. М.: Языки славянских культур, 2012. 880 с.
2. Кант И. Критика чистого разума. М.: Мысль, 1994. 591 с.
3. Кассирер Э. Философия символических форм. Мифологическое мышление. Т. 2. М.; СПб.: Университетская книга, 2002. 272 с.
Статья поступила в редакцию 11 декабря 2013 г.
47
