CC BY
80
Вестник Томского государственного университета. 2013. № 372. С. 40-44
УДК 81'255.4
Н.В. Петрунина
ТРАНСФОРМАЦИИ ЭЗОТЕРИЧЕСКОЙ МЕТАФОРИКИ В РУССКОЯЗЫЧНЫХ ПЕРЕВОДАХ
РАННЕЙ ЛИРИКИ У.Б. ЙЕЙТСА
Рассматривается метафорика ранней лирики англо-ирландского поэта Уильяма Батлера Йейтса, исследуемая сквозь призму эзотерической философии. В силу высокой криптичности йейтсовских текстов эзотерические метафоры классифицируются с точки зрения их контекстуальной прозрачности. Особое внимание уделяется анализу трансформаций эзотерической метафорики в переводах Г.М. Кружкова. К названным трансформациям относятся расширение, перестановка, добавление и замена, способствующие увеличению экспрессивности, наглядности и конкретности лирического контекста.
Ключевые слова: Уильям Батлер Йейтс; эзотеризм; художественная метафора; художественный перевод; переводческие трансформации.
Настоящая статья представляет собой попытку осмысления трансформаций метафорики в русских переводах лирики англо-ирландского поэта Уильяма Батлера Йейтса. Материалом для анализа послужили ранние стихотворения У.Б. Йейтса, написанные в период с 1889 по 1914 г., и переводы, выполненные Г.М. Кружковым.
Йейтсовские метафоры рассматриваются нами сквозь призму эзотерической философии. Факт увлечения Йейтсом мистическими доктринами и практиками общеизвестен: поэт являлся членом Теософского общества, а также герметико-розенкрейцерского Ордена Золотой Зари (см. об этом у С.Дж. Граф [1], Г.М. Кружкова [2. С. 17-45], С. Крэнстон [3. С. 229— 240]). В 1925 г., будучи зрелым художником, Йейтс публикует трактат А Vision («Видение»), в котором представляет читателю собственную онтологию, основывающуюся на эзотерических категориях цикличности, реинкарнации, универсальности [4].
Опираясь на исследования историков альтернативных религий, мы определяем эзотеризм как синкретичную совокупность религиозно-философских доктрин и практик, как правило, отличающихся закрытостью и недоступностью (подробнее о явлении эзотеризма см. в [5, 6]). Объектом нашего внимания являются три течения, значимые для понимания раннего периода творчества У.Б. Йейтса: теософия, герметизм и розенкрейцерство.
Эзотерический элемент в йейтсовской поэтикостилистической системе может быть описан как двусторонний языковой знак, обладающий планом содержания (мотивы как рекуррентные смыслы) и планом выражения (метафоры как тропы, основанные на переносе значения по сходству). Эзотерические мотивы находят свое выражение в метафоре — яркой особенности стиля раннего Йейтса.
Г. М. Кружков в одном из своих интервью говорит о поэзии Йейтса как о «сомнамбулическом... бреде, из которого явно выступает та система, которую он развивал в рамках своих эзотерических увлечений» [7. С. 285]. В силу загадочности, криптичности (от греч. kryptos — «тайный, скрытый») йейтсовского слога имеет смысл охарактеризовать анализируемые нами «эзотерические» метафоры по степени контекстуальной прозрачности, разделив их на замкнутые и незамкнутые, или символы [8. С. 138]. Замкнутая метафора предпо-
лагает ясность механизма номинации, контекстуальную подкрепленность связи между субъектом и объектом сравнения, выраженных словом-параметром и словом-аргументом соответственно [Там же. С. 139—153]. По известному замечанию М. Блэка, метафорическое слово или выражение вставляется в рамку прямых значений слов [9. С. 158]. Так, известная йейтсовская метафора the golden apples of the sun («золотые яблоки солнца») является замкнутой, поскольку содержит не только слова-параметры golden apples), но и слово-аргумент (the sun), или указатель на объект сравнения: солнце — это то, что подразумевает поэт, говоря о золотых яблоках.
Незамкнутая метафора (символ), напротив, отличается отсутствием контекстных указателей на объект сравнения. Например, частотная йейтсовская метафора rose («роза») является незамкнутой: контексты свидетельствуют о том, что существительное употребляется не в прямом номинативном значении (речь идет не о цветке), однако объект сравнения — чаще всего имеющий абстрактный, концептуальный характер — остается неявным: Red Rose, proud Rose, sad Rose of all my days! / Come near me, while I sing the ancient ways (To the Rose upon the Rood of Time). Ключом к расшифровке незамкнутой метафоры становится «широкий контекст» [8. С. 140] — текст стихотворения целиком в его связи с другими стихотворениями автора, а также определенный фрагмент культуры вне изучаемых текстов. Например, объектом сравнения метафоры rose может быть как традиционный романтический образ возлюбленной, так и отвлеченная категория аскезы и добровольного страдания, почерпнутая из розенкрейцерской этики. О богатом символическом потенциале розы см. в монографии А.Е. Уэйта [10. С. 5—27].
Рассмотрим подробнее замкнутые и незамкнутые метафоры ранней лирики У.Б. Йейтса, являющиеся «отражением» четырех эзотерических мотивов.
1. Взаимодействие Видимого и Невидимого (универсализм). Материальный и духовный слои Вселенной тесно связаны между собой и основаны на схожих принципах. Этот принцип был сформулирован Еленой Блаватской в «Тайной доктрине» [11. С. 50]. Аналогичное высказывание находим в «Кибалионе» — трактате герметистов: «Вселенная ментальна. Ничто не покоится, все движется. Как наверху, так и внизу. Как внизу, так и наверху» [12. С. 9—15].
Множество йейтсовских замкнутых метафор выражает мотив всеобщего сходства и взаимодействия. Так, Земля приравнивается к внезапно прозвучавшему слову, любовь и ненависть — к ветвям, печаль — к некоему таинственному существу, стремительно рассекающему водные просторы: The wandering earth herself may be / Only a sudden flaming word, / In clanging space a moment heard, / Troubling the endless reverie (The Song of the Happy Shepherd); I find under the boughs of love and hate, / In all poor foolish things that live a day, / Eternal beauty wandering on her way {To the Rose upon the Rood of Time); I build a boat for Sorrow: / O swift on the seas all day and night / Saileth the rover Sorrow, / All day and night (The Cloak, the Boat, and the Shoes). (Здесь и далее в контекстах, иллюстрирующих замкнутые метафоры, слова-параметры выделяются полужирным шрифтом, слова-аргументы подчеркиваются.)
2. Необходимость самосовершенствования с целью достичь просветленного состояния. Природа и конечная цель такого процесса понимаются по-разному, однако несколько условий остаются непреложными: а) перманентное изменение, доходящее до трансфигурации (это отсылает нас к ориентальным представлениям о реинкарнации, в конечном счете ведущей к освобождению духа); б) движение, странствование, блуждание. Согласно «Кибалиону», «все, что нас окружает, постоянно дышит и движется»; духовному искателю важно поддерживать упомянутые дыхание и движение [12. С. 75—78]. Один из розенкрейцерских манифестов, Fama Fraternitatis, также утверждает, что «постижение дыхания Божьего есть мудрость» [10. C. 402].
White birds («белые птицы») в одноименном стихотворении — незамкнутая метафора, обозначающая мечту героя о преображении: A weariness comes from those dreamers, dew-dabbled, the lily and rose; / Ah, dream not of them, my beloved, the flame of the meteor that goes, / Or the flame of the blue star that lingers hung low in the fall of the dew: / For I would we were changed to white birds on the wandering foam: I and you!
В древнеегипетской мифологической традиции белая птица обозначала человеческую душу, свободную от телесных оков [13]. Образ белых птиц, символизирующий индивидуальный дух, также встречается в «Упанишадах» — одном из источников теософской онтологии [14. C. 204].
Еще один пример символического шифра — незамкнутая метафора hill («холм») и производный от нее метафорический эпитет (термин Н.А. Кожевниковой [15. С. 146]) hilly («холмистый»). Этот символ отражает мотив постоянного движения: Come, heart, where hill is heaped upon hill: / For there the mystical brotherhood / Of sun and moon and hollow and wood / And river and stream work out their will... (Into the Twilight); Though I am old with wandering/ Through hollow lands and hilly lands,/1 will find out where she has gone, / And kiss her lips and take her hands (The Song of Wandering Aengus).
Приведенные контексты демонстрируют, что указанные метафорические единицы не используются поэтом для явного сравнения, но сопровождают размышления лирического героя о необходимости двигаться вперед в поисках покоя и красоты. В упоминавшейся
выше семиотике древнеегипетской мифологии холм являлся символом духовного поиска, в то время как система карт Таро задействовала изображение холма для означивания дороги к небу и совершенству [16. C. 142]. О живом интересе У.Б. Йейтса к Древнему Египту и системе Таро упоминает С.Дж. Граф [1].
3. Сакрализация Красоты (акустической и визуальной гармонии). По мнению Е.П. Блаватской, красота есть «абсолютная правда и абсолютное утешение», будучи следствием «акта божественного творения» [11. C. 230]. В стихотворении The Rose of the World Йейтс конструирует замкнутую метафору мира как «зеленого пути у ног скитающейся красоты»: Who dreamed that Beauty passes like a dream? / ...Bow down, archangels, in your dim abode: / Before you were, or any hearts to beat, / Weary and kind one lingered by His seat; / He made the world to be a grassy road / Before her wandering feet.
4. Интеграция мировых религий и культов; синкретический подход к религиозно-философскому наследию. Так, теософская онтология опиралась в основном на верования Востока; герметисты развивали традиции гностицизма; розенкрейцеры следовали христианской этике, проповедуя «любовь, помощь и утешение ближних наших» [10. C. 410].
Метафорика раннего Йейтса также содержит аллюзии к различным религиозным доктринам и практикам. Так, стихотворение The Indian upon God пронизано индуистским мировосприятием; это притча, в которой лотос воспринимает Бога как «большой и могущественный цветок» (Big and Mighty Flower), куропатка говорит о Боге как о «бессмертной куропатке» (undying moorfowl), косуля представляет Его в виде «нежной косули» (a gentle roebuck). Тем самым образуется цепочка замкнутых метафор, результирующих в создании единого образа вездесущего божественного начала, которое присутствует в теле и духе каждого. Иными словами, всё есть Бог - Парама Пуруша, или «божественное сознание» (см. об этом аспекте индуистской онтологии в [14. C. 104-153]).
Метафорика ранней лирики У.Б. Йейтса достаточно тщательно реконструируется в русскоязычных переводах Г.М. Кружкова. Несмотря на это, детальный сопоставительный анализ приведенных выше контекстов выявляет значимые переводческие трансформации. Они касаются как рассмотренных эзотерических мотивов, так и эстетического эффекта, производимого метафорой.
Следует оговорить, что под переводческой трансформацией традиционно понимается процесс осуществления разнообразных межъязыковых преобразований с целью максимально полной передачи информации, содержащейся в переводимом тексте [17. С. 190]. Вместе с тем в рамках сопоставительного анализа метафорики под переводческой трансформацией мы будем понимать изменение слова-параметра, слова-аргумента и / или синтагматически связанных с ними слов, ведущее к изменению художественной информации. Наше определение обусловлено значительной степенью сложности процесса поэтического перевода, продиктованной, в том числе, такими особенностями стиха, как символическая насыщенность, метр,
рифма, строфика. Перечисленные особенности увеличивают количество задач, стоящих перед переводчиком и, как следствие, предполагают «неизбежные потери в способе выражения» или содержании (см. об этом в [18. С. 269—279]).
Еще одна особенность нашего анализа заключается в сопоставлении не только собственно слов-параметров и слов-аргументов, но и ближайшего к ним контекста (синтагмы), поскольку, по замечанию Г.Н. Скля-ревской, границы художественной метафоры являются размытыми в силу ее субъективности и внесистемно-сти, а потому «весь контекст несет на себе метафорический заряд» [19. С. 34—42].
Трансформации, которым подвергается эзотерическая метафорика Йейтса, могут быть отнесены к четырем группам.
1. Первая группа трансформаций — расширение исходной метафоры. Так, универсалистская метафора Земли из стихотворения The Song of the Happy Shepherd (only a sudden flaming word, in clanging space a moment heard, troubling the endless reverie) в интерпретации Г. М. Кружкова приобретает дополнительный субъект сравнения и выражающее его слово-параметр; Земля — это не только слово, но и крик: А может, и сама Земля /В звенящей пустоте Вселенной - /Лишь слово, лишь внезапный крик...
Подобное расширение делает метафору более экспрессивной, насыщает ее эмоциональную окраску за счет употребления словоформы с семантикой интенсивности (‘крик’ — 1) громкий, напряжённый звук голоса; 2) сильное, бурное проявление чувства и конструируемой в результате этого фигуры восходящей градации (Земля - лишь слово, лишь крик).
Аналогичным образом переводчик поступает с незамкнутой метафорой white birds - символом освобождённой и преображённой души лирического героя. В то время как йейтсовский контекст воспевает преображение и побег, за которыми следует некий стасис, забытье, покачивание на «пенных зыбях моря» (Were we only white birds, my beloved, buoyed out on the foam of the sea), русский перевод обладает выраженным динамизмом. Это происходит благодаря расширению ближайшего контекста исходной метафоры-символа при помощи образа полёта «в тёмный простор» и императива, отсутствующих в оригинале: Давай в белых птиц превратимся и в тёмный простор улетим. В данном случае переводчик пренебрегает эзотерическим мотивом трансфигурации / преображения, ведущих к успокоению духа. Г.М. Кружков привносит в стихотворение мотив стремительного движения, что, однако, не вполне соотносится с меланхоличной тональностью оригинала, наполненного «тоской по стасису».
Стихотворение The Cloak, the Boat, and the Shoes представляет собой развернутую метафору: цепочку из трех замкнутых метафор (‘Sorrow = the creature dressed in a lovely cloak’; ‘Sorrow = the roving creature’; ‘Sorrow = the creature with a soundless footfall’), где объект сравнения неизменен, а каждый субъект сравнения выражен несколькими единицами:
1) I make the cloak of Sorrow: / O lovely to see in all men’s sight / Shall be the cloak of Sorrow, / In all men’s sight;
2) I build a boat for Sorrow: / O swift on the seas all day and night / Saileth the rover Sorrow / All day and night,
3) I weave the shoes of Sorrow: / Soundless shall be the footfall light / In all men’s ears of Sorrow. / Sudden and light.
Развернутая метафора создает образ Печали как одушевленного антропоморфного существа (это, как неоднократно упоминалось ранее, может отражать эзотерическую концепцию универсализма). В переводе Г.М. Кружкова эта метафора становится «сверхразвёр-нутой»: субъект сравнения обогащается деталями при помощи отсутствующего в оригинальном тексте сравнения: «А парус ладишь для чего?» / «Для корабля Печали. / Чтоб, крыльев чаячьих белей, / Скитался он среди морей /Под парусом Печали».
2. К следующей группе трансформаций относится перестановка. Так, в интерпретации переводчиком метафоры earth = a word (‘Земля = слово’) атрибут субъекта сравнения (a word in clanging space - «слово в звенящей пустоте») становится атрибутом объекта сравнения: ...сама Земля в звенящей пустоте Вселен -ной. Данная перестановка также вносит свою лепту в преобразование исходной метафоры, что делает ее более наглядной и масштабной, нежели в исходном контексте.
3. Переводческое добавление заключается в опущении исходного тропа и конструировании нового, отсутствующего в оригинале. Например, в переводе стихотворения To the Rose upon the Rood of Time исходная замкнутая метафора the boughs of love and hate («ветви любви и ненависти») замещается существительными в прямом значении: Здесь, на земле, среди любвей и зол. Следующая строка, тем не менее, содержит метафору, являющуюся «новообразованием» переводчика: Приблизься, чтобы я, прозрев, обрёл / Здесь, на земле, среди любвей и зол /И мелких пузырей людской тщеты, /Высокий путь бессмертной красоты.
Исходное слово-параметр — boughs («ветви») — не только отражает универсалистскую онтологию, но является частотным в йейтсовской поэтике вообще. Анализ контекстов, в которых фигурирует лексема, позволяет сделать вывод о том, что boughs — это так называемая номинативная метафора [20. С. 366], своего рода поэтический термин, обозначающий объект индивидуальной «вселенной» художника, не имеющий собственного названия. В случае с существительным boughs таким объектом являются, по-видимому, разнообразные кратковременные переживания, свойственные мирской жизни, к которой лирический герой Йейтса порой относится не вполне снисходительно, например: Boughs have their fruit and blossom / At all times of the year; / Rivers are running over / With red beer and brown beer. / ...He is riding to the townland / That is the world's bane (The Happy Townland).
Отказываясь от строгого йейтсовского «термина» (стилистически нейтрального существительного «ветвь», эквивалентного оригиналу), Г.М. Кружков конструирует собственную метафору, используя в качестве слова-параметра метафорическое выражение мелкие пузыри, а в качестве слова-аргумента — словосочетание людская тщета. Семантическая структура прилагательного мелкий содержит значение ‘ничтожный’, существительное
тщета принадлежит к стилистически маркированной высокой лексике. Перечисленные семантикостилистические свойства лексем, задействованных переводчиком, привносят в метафорический контекст элемент оценочности и эмоциональности, что позволяет говорить об экспрессивизации метафоры. Вместе с тем переводческая метафора имеет «эзотерический сигнификат», поскольку, подобно метафоре исходной, содержит сопоставление духовного и материального ( людская тщета = мелкие пузыри’).
4. Последняя группа переводческих трансформаций в анализируемом материале - замена исходных слов-параметров и синтагматически связанных с ними слов более экспрессивной и конкретной лексикой. Замена отличается от добавления тем, что предполагает сохранение объекта сравнения при варьировании субъекта сравнения.
Так, цитируемая выше метафора мира как дороги, проложенной Богом у ног скитающейся красоты (He made the world to be the grassy road before her wandering feet), у Г.М. Кружкова трансформируется в луг, постеленный у ног скиталицы: ...Узрел скиталицу, и мир, как луг, ей постелил у ног. Исходное слово-параметр -словосочетание grassy road («поросшая травой дорога») - замещается статичным существительным луг, сглаживающим отчетливость эзотерического мотива странствования. Луг - это скорее ограниченное пространство, тогда как road («дорога», «путь») - отрезок пространства, обладающий направленностью. В то же время словоформа луг визуализирует метафору, делает ее более доступной читательскому восприятию. Кроме того, переводчик означивает акт божественного творения при помощи глагола постелить, обозначающего конкретное действие (ср. с полисемичным и размытым make, используемым Йейтсом), что снижает степень абстрактности поэтического текста.
(Заметим также, что используемое переводчиком явное сравнение как луг не просто несет заряд метафоричности, входя в ближайший контекст метафоры ‘мир = нечто, стелимое Богом у ног скиталицы’. На наш взгляд, это сравнение является непосредственной частью метафоры - разверткой, поскольку в значительной степени ее конкретизирует: ‘ мир = луг, стелимый Богом у ног скиталицы’. О комбинациях метафоры и сравнения в поэтическом тексте см. [15. С. 147].)
Строки из стихотворения Into the Twilight (Come, heart, where hill is heaped upon hill), в которых посредством незамкнутой метафоры-символа «зашифрован» эзотерический мотив странствования, также подвергаются переводческой замене: Сердце, уйдём к лесистым холмам. Поэт коротким штрихом описывает холмы, «нагроможденные друг на друга», используя при этом тавтологическое словосочетание hill upon hill и тем самым акцентируя символ и обозначаемую им идею. Кружков же пренебрегает повтором и украшает метафору-символ эпитетом лесистый, визуализируя йейт-
совскую абстракцию посредством создания поэтического ландшафта — холмов, покрытых лесом.
Таким образом, переводческие трансформации йейт-совской метафорики могут быть описаны как четыре различных группы: расширение, перестановка, добавление и замена. Эстетический эффект, производимый данными трансформациями, заключается в большей экспрессивности, конкретности и визуальности лирического контекста по сравнению с оригиналом. Г.М. Кружков уделяет внимание эмоциональной окраске и стилю стиха в целом, тогда как эзотерические и иные смыслы, очевидно, имеют для него второстепенную значимость. Сам переводчик говорит об этом так: «Истинная... его [Йейтса] ценность в неотразимой манере речи... В переводе нужно увлечь читателя так же, как увлекает строка Йейтса по-английски, — но не тем, что буквально сказано... а чем-то параллельным, равносильным» [7. С. 285]. У.Б. Йейтс, напротив, утверждал, что «стиль — явление почти бессознательное. Я знаю, что я пытался сделать, но немного знаю о том, что из этого получилось» («Style is almost unconscious. I know what I tried to do, little what I have done») [21].
Причины названных трансформаций и производимого ими эффекта могут иметь как собственно лингвистическую, так и лингвокультурологическую природу. Это является предметом отдельного разговора; вместе с тем хотелось бы сказать несколько слов об одной из этих причин.
Художественная речь, будучи культуроспецифичным контекстом, обладает, по мнению А. Вежбицкой, свойством отражения национальных ментальности и характера [22. С. 34]. Опираясь на исследования К. Клакхона, согласно которым яркими чертами русских являются «эмоциональная живость» и «импульсивность», А. Веж-бицкая анализирует тексты русской классической литературы, действительно отличающиеся высокой частотностью «активных эмоциональных глаголов» типа грустить, стыдиться, ликовать или уменьшительных форм прилагательных типа плохонький, нищенький, родненький и под. [22. С. 42—55]. Многие из этих единиц не имеют эквивалентов в английском языке, что становится препятствием для переводчика и эмоционально обедняет переводимый текст. Возможно, что с анализируемым нами англо-русским переводом происходит противоположный процесс: Г.М. Кружков, пользуясь средствами русского языка, эмоционально декорирует йейтсовские метафоры. В связи с этим представляется интересным размышление литературоведа В.А. Ряполовой о стиле У.Б. Йейтса: «Йейтс — художник интеллектуальный, оперирующий идеями, а не образами зримого мира... Йейтс не обладает слухом на бытовую речь» [23. С. 60]. Упрек в адрес поэта в глухоте к повседневности с ее непосредственными эмоциональными переживаниями может являться следствием русского модуса восприятия английского модернистского дискурса, отличающегося значительной степенью абстрактности.
ЛИТЕРАТУРА
1. Graf S.J. W.B. Yeats: Twentieth Century Magus. Boston : Red Wheel / Weiser, 2000. 240 p.
2. Кружков ГМ. У.Б. Йейтс: Исследования и переводы. М. : Изд-во РГГУ, 2008. 671 с.
3. Крэнстон С. Е.П.Б.: Жизнь и творчество основательницы современного теософского движения. Рига ; Москва : Лигатма, 1999. 736 с.
URL: http://www.theosophy.ru (дата обращения: 04.04.2013).
4. Mann N. 'Everywhere that Antinomy of the One and the Many': The Foundations of A Vision //W.B. Yeats's A Vision: Explications and Contexts /
еd. N. Mann, M. Gibson, S. Nally. Clemson : Clemson University Digital Press, 2012. P. 1—22. URL: http://www.clemson.edu (дата обращения: 04.04.2013).
5. Новикова ТМ. Эзотерическая философия. М. : Вузовская книга, 2006. 368 с.
6. Walker B. Encyclopedia of Esoteric Man: The Hidden Side of the Human Entity. London : Routledge & Kegan Paul, 1977. 353 p. URL:
http://questia.com (дата обращения: 28.05.2010).
7. Калашникова Е. Беседа с Г. Кружковым // Е. Калашникова. По-русски с любовью: Беседы с переводчиками. М. : Новое литературное обо-
зрение, 2008. С. 281—289.
8. Москвин В .П. Русская метафора: Очерк семиотической теории. М. : Изд-во ЛКИ, 2007. 184 с.
9. Блэк М. Метафора // Теория метафоры : сб. пер. / под ред. Н.Д. Арутюновой, М. А. Журинской. М. : Прогресс, 1990. С. 153—173.
10. Waite A.E. The Real History of the Rosicrucians. Kindle Edition. Santa Cruz, CA : Evinity Publishing Inc., 2009. 501 p.
11. Блаватская Е.П. Тайная доктрина. М. : Золотой лотос, 2008. 961 с.
12. Кибалион. М. : Золотой век, 1993. 88 с.
13. Иванов В.В., Топоров ВН. Птицы // Мифы народов мира / ред. С. А. Токарев. М. : Советская энциклопедия, 1987. C. 45—48.
14. Упанишады. М. : Восточная литература, 2000. 782 с.
15. Кожевникова НА. Метафора в поэтическом тексте // В.Г. Гак, В.Н. Телия, Е.М. Вольф и др. Метафора в языке и тексте. М. : Наука, 1988. С. 145—165.
16. Cirlot J.E. A Dictionary of Symbols. London : Routledge & Kegan Paul, 2001. 507 p.
17. Бархударов Л.С. Язык и перевод. М. : Международные отношения, 1975. 240 с.
18. Казакова ТА. Поэзия в переводе // Т.А. Казакова. Художественный перевод. Теория и практика. СПб. : Инъязиздат, 2006. С. 269—292.
19. Скляревская ГН. Языковая и художественная метафора // Г.Н. Скляревская. Метафора в системе языка. СПб. : Филологический факультет СПбГУ, 2004. С. 34—42.
20. Арутюнова Н.Д. Метафора и лексические классы слов // Н.Д. Арутюнова. Язык и мир человека. М. : Языки русской культуры, 1999. С. 358—
367.
21. Yeats W.B. A General Introduction for My Work // W.B. Yeats. Essays and Introductions. London : Macmillan, 1961. URL: http://www.ricorso.net (дата обращения: 31.10.2012).
22. Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. М. : Русские словари, 1997. 416 с.
23. Ряполова В А. У.Б. Йейтс и ирландская художественная культура. М. : Наука, 1985. 270 с.
СЛОВАРИ И ИСТОЧНИКИ
Кружков Г.М. Переводы из У.Б. Йейтса. Стихотворения // Г.М. Кружков. У.Б. Йейтс: Исследования и переводы. М. : Изд-во РГГУ, 2008. С.343—457.
Словарь русского языка : в 4 т. / под ред. А.П. Евгеньевой. М. : Ин-т русского языка АН СССР, 1981.
Longman Dictionary of Contemporary English. London : Longman, 2001. 1738 p.
The Collected Poems of W.B. Yeats. London : Wordsworth, 2008. 402 p.
Статья представлена научной редакцией «Филология» 24 апреля 2013 г.
