CC BY
71
акад. Ю.М. Соколова и Э.В. Гофмана. Тамбов, 1941. № 54. С. 252-253.
Поступила в редакцию 7.06.2008 г.
Voroshilin V.A. The Pancake week rituals of Voronezh region. The article deals with the analysis of Pancake
week ceremony in Voronezh area in the second half of XIX-XX centuries. Ancient, still existing rituals are considered. The Pancake week ceremony of Voronezh region is allocated in an adjacent complex of ceremonies of Northern and Southern regions of Russia. Features of genre structure of ceremonial songs are also characterized.
Key words: Pancake week, clubbed together, songs of praise, dressing oneself up a goat, reproaching songs.
ТРАДИЦИИ РУССКОЙ ДУХОВНОЙ КУЛЬТУРЫ В МЕМУАРНОЙ ПРОЗЕ ПИСАТЕЛЕЙ-ЭМИГРАНТОВ ПЕРВОЙ ВОЛНЫ
Н.Н. Кознова
Статья посвящена религиозным убеждениям и взглядам русских писателей-эмигрантов первой волны: Б.К. Зайцева и И.С. Шмелева, выраженным в различных жанрах созданной ими мемуарной прозы. Автор обращается к истокам православного мировоззрения каждого из двух писателей, анализирует книги воспоминаний Б.К. Зайцева «Москва», «Далекое», сопоставляет книги «Старый Валаам» И. Шмелева и «На скалах Валаама» Б. Зайцева. Особое внимание в статье уделяется «христианскому подтексту», цветописи, световой символике, выявляются особенности авторского композиционного включения пейзажа, авторских обобщений-раздумий в общий контекст повествования.
Ключевые слова: духовная культура, мемуары, писатели-эмигранты.
После пережитых в 1917 г. революционных потрясений и утраты Отечества многие русские эмигранты оказались в ситуации поиска новых мировоззренческих основ и, обратившись к православию, обрели в нем духовную родину - Русь Святую. Интерес к истокам духовности в эмигрантской литературной среде 1920-1930-х гг. нашел различные формы воплощения, в том числе реализовался в художественной, публицистической и мемуарной прозе. Особого внимания заслуживает литературно-мемуарное наследие Б.К. Зайцева и И.С. Шмелева, кого современные литературоведы справедливо называют православными писателями. Для определения сущностных черт их художественного творчества исследователи выдвинули теоретический термин - метод «духовного реализма» [1].
Появление в творчестве Зайцева «духовной прозы» имеет свою предысторию. Духовно-религиозное становление писателя проходило непросто и не имело глубоких семейных корней. «Наша семья не была религиозна, - вспоминал Зайцев. - По тому времени просвещенные люди, типа родителей моих, считали все «такое» суеверием и пустяками» [2]. В детстве и юности будуще-
му писателю приходилось подолгу жить рядом с крупнейшим русским монастырем -Оптиной Пустынью, но, по его собственному признанию, он ни разу не посетил это святое место. Во время обучения в калужской гимназии Зайцев стал свидетелем грандиозного события - посещения города Иоанном Кронштадтским. Однако исторический для Калуги визит духовного лица не оказал особого влияния на мировоззрение юного гимназиста. Первой ступенькой на пути Зайцева к вере стало его знакомство с творчеством Вл. Соловьева, в учении которого молодого человека привлекла идея единства истины, добра и красоты, по мысли философа, воплощавшаяся в земной жизни лишь с помощью глубокой религиозной веры.
Переломным моментом в духовно-нравственном становлении Зайцева стала революция. Именно тогда хаосу внешней жизни необходимо было противопоставить стройность и гармонию духовного жития. Не случайно в очерке «Улица Св. Николая» (1921) автор вместе со своими персонажами, со всей пестрой арбатской толпой приходит под церковный свод: «И сердца усталые, души, в огне мятущиеся, души грехом палимые, изнемогшие под угрозой убиенных, - все идут
сюда, <...> Хор поет призывно: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение» [3]. Позже, в очерке «Молодость - Россия», Зайцев напишет, что за громовыми ударами революции люди как будто проснулись, очнулись. «Катастрофы и потрясли, а зато через них лучше засияла лазурь. Кровь, сколько крови! Но и лазурь чище. Если мы до всего этого смутно лишь тосковали и наверно не знали, где она, лазурь эта, то теперь, потрясенные и какие бы грешные ни были, ясней, без унылой этой мглы видим, что всего выше» [4].
В революции Зайцев увидел не только катастрофу, но и испытание, посланное русским людям свыше, в результате которого многие примут смерть, но многие и воскреснут к новой жизни. Опорой же для «вновь воскресших» он предполагал веру в торжество света, истины, добра, красоты. Окончательно религиозно-духовное мировосприятие Зайцева складывается в эмигрантские годы. За рубежом он обращается к жанру беллетризо-ванного жития («Преподобный Сергий Радонежский», 1925), пишет книги паломничеств («Афон» (1928) и «Валаам» (1936)), публицистику религиозно-этического характера.
Мемуарная проза Зайцева - книги воспоминаний «Москва», «Далекое» - учеными-литературоведами не рассматривалась ранее в аспекте религиозно-духовном. Большинство очерков, включенных в них, посвящено творческой интеллигенции, современникам писателя, годам их общей молодости, формированию литературных взглядов, творческих судеб. Однако в мемуарных текстах четко определяется христианская позиция автора: благостная любовь к миру, созданному творцом, и братская любовь к людям, встреченным на жизненном пути.
Зайцев пережил многих своих современников, но жажду общения с ними не утратил, стиль его повествования - своеобразный диалог с памятью. Мемуарист определяет свою авторскую задачу так: передать следующим поколениям то, «что в душе, памяти осталось», написать о друзьях «с благодарной памятью, иногда и преклонением» (т. 3, с. 342). Поставленная задача требует от писателя, с одной стороны, психологической точности, с другой - высокого художественного мастерства. Мемуарные очерки Зайцева строятся по хронологическому принципу: от
первой встречи с героем до последнего, часто предсмертного, свидания. В финале повествования воспроизводится либо эпизод проводов человека в последний путь, либо посылается прощальный привет давно ушедшей из земной жизни душе.
Нельзя не отметить стремление автора к объективности в оценке своих героев, но при этом ему удается избежать роли строгого судьи. «Кто из нас смеет учить кого-то, кто жизнью заплатил за ошибки?» - спрашивает Зайцев в очерке, посвященном Марине Цветаевой, и избирает для своего повествования спокойный, мягкий, доброжелательный тон (т. 3, с. 434). Многие портреты современников Зайцева созданы в духе поминальной молитвы. В каждом своем персонаже писатель умеет увидеть светлые черты, добрые намерения и умолчать об ошибках, промахах ушедшего из жизни человека.
Ведущим жанром в мемуарном творчестве Зайцева современными исследователями вполне справедливо признается очерк-портрет [5]. В литературных портретах, созданных на страницах книги «Далекое», ощущается присутствие христианского подтекста, и строятся они по принципу русской иконографии. Подобно древним мастерам иконописи, Зайцев использует в композиции «обратную перспективу», устанавливающую особую важность максимально приближенного к зрителю лица, «лика», а не широкого пространства, фона. Так, очерк о Блоке открывается портретом поэта, представленного крупным планом, подробно, детально: «высокий лоб, слегка вьющиеся волосы, прозрачные, холодноватые глаза.» (т. 3, с. 343).
Автор прежде всего мысленно видит перед собой лицо («лик») своего персонажа, устанавливает с ним «внутренний контакт», а затем припоминает подробности их встречи, тему разговора, характеризует ситуацию, комментирует жесты, анализирует. По такому же, «живописному», принципу создает Зайцев и другие литературные портреты (А. Белого. К. Бальмонта, Вяч. Иванова и др.). Особое внимание обращает писатель на выражение лиц, глаз своих персонажей, сопрягающееся с их душевным состоянием в каждый определенный момент жизни. Блока, например, Зайцев встретил в то время, когда он «переходил от «Прекрасной Дамы» к «Незнакомке»: в нем «резко обозначились черты, вес в них приба-
вился, огрубел цвет лица» (т. 3, с. 343). Лицо, глаза здесь, как и в иконописи, становятся важным идейно-духовным центром.
Согласно иконописным канонам в обликах мемуарных персонажей Зайцева также значимо положение частей тела, позы, жесты. Особое внимание писатель обращает на руки, подчеркивая их тонкость, удлиненность кисти, пальцев, сочетающуюся с бледностью лица и худобой всей фигуры изображаемого. Подобные черты внешности резко выделяют героя из толпы, указывая на его особость, одаренность, «отмеченность свыше». Так, А. Белый в юности вспоминался Зайцеву «худеньким, тонким, с большим лбом и вылетающим вперед подбородком», «всегда закидывая немного назад голову, по Арбату <.> не ходил, а «летал» (т. 3, с. 354). В облике архимандрита Киприана автора привлекали «прекрасные глаза, длинные изящные пальцы», «утонченности облика и манер» (т. 3, с. 389). К.В. Мочульский остался в памяти мемуариста «худеньким, живым, с милыми карими глазами (т. 3, с. 410).
Лица зайцевских персонажей, конечно же, не лики святых, но в них немаловажен обозначенный автором внутренний духовный свет. Нужно заметить, что «свет» - один из любимых художественных образов Зайцева, воплощавший идеал истины, добра, красоты в человеке, указывающий путь к богу. Частицу света, по мысли писателя, творец «вдохнул» в каждого из живущих на земле, и до самой смерти человек несет и ощущает ее в себе. Присутствие света наблюдается как в самих героях мемуарных очерков Зайцева, так и вокруг них. Например, А. Белый, по мнению Зайцева, чувствовал свет «острей и духовней, чем кто-либо», свет сиял в его «эмалево-лазурных» глазах. Когда Вяч. Иванов говорил о поэзии, «заря разливалась» на его лице. Глаза архимандрита Киприана в то время, когда он «всегда глубоко и с добротой» общался с исповедующимися, «вдруг как бы расширялись, светились. Огромное очарование сияло в них: знак сильного и светлого душевного переживания» (т. 3, с. 394). К. Мочульский «нищ и светел» был, дарил друзьям «излучение чистой и тонкой души» (т. 3, с. 411). И.А. Бунин и его жена Вера Николаевна, как-то посетившие Зайцевых под Парижем, остались в памяти мемуариста в
ореоле солнечного света, «как Прованс в солнце и золоте» (т. 3, с. 440).
Воспоминания о лучших годах жизни своих героев писатель всегда наполнял солнцем, светом и, размышляя над их судьбами, приходил к выводу: чем дальше отстоит человек от света духовного, от бога, тем тревожнее, сложнее становится его земной путь. Поэму Блока «Двенадцать» Зайцев оценивал как неудачу, ошибку поэта, утверждая, что в ней нет «воздуха, света», «живое гибнет в ней -ибо нет духа животворящего» (т. 3, с. 346). После появления этого произведения, убежден мемуарист, Блоку стало «трудно жить», прежний свет весенних петербургских ночей (ощущение от первой встречи Зайцева с Блоком в 1907 г.) сменили «тьма, пустота» (последняя встреча, 1921 г.) (т. 3, с. 350).
Уменьшение или отсутствие света вокруг героя в очерках Зайцева часто пророчески сопрягается с надвигающейся бедой, смертью, последним прощанием с земной жизнью, что еще раз подтверждает значимость света как символа живой духовности. В речи на похоронах Бенуа, вспоминал Зайцев, прозвучали слова: «Что же, все мы любили и почитали Александра Николаевича. Но ведь и солнце заходит вечером, когда час его наступает» (т. 3, с. 401). «Что-то естественно-закатное было действительно в кончине Бенуа», - соглашался Зайцев (т. 3, с. 401). О последних днях Мочульского мемуарист рассказал так: «<...> Когда солнце заходит и краснеющий лучик передвигается рядом на стене, он с такою любовью за ним следит. Прощается» (т. 3, с. 413).
Цветопись выполняет символическую роль в портретных зарисовках Зайцева. Часто писатель использует тона, имеющие особый смысл в иконописи: золотой, лазурный, белый, изумрудно-зеленый, красный. В портрете каждого из персонажей имеется свой цветовой тон, иногда меняющийся в зависимости от жизненных обстоятельств на резко противоположный. Блок в юности являлся Зайцеву в окружении голубого, туманнобелого, светлого тонов, а к 1920-м гг. - серого, землистого, стального. А. Белый в начале жизненного пути ассоциировался с золотым и лазурным, в конце - с цветом выцветшей эмали или серым. Бальмонт на протяжении всего повествования окружен зелено-рыжим, золотым. Вяч. Иванов - светло-серебристым.
Светлые, голубые, изумрудно-зеленые, золотистые, красные тона символизировали жизнь, вечную связь земли и неба, физического и духовного, божью благодать и небесное покровительство. Серые, черные оттенки ассоциировались с тяжелыми, трагическими моментами в человеческой судьбе и служили своеобразным переходом в «мир вечной тьмы». В результате, цветовая деталь в мемуарной прозе Зайцева несла не только символический, но и психологический смысл, служа изображению внешности и отражению черт характеров персонажей, движений их судеб.
Однако Зайцев не придерживается важного иконописного принципа - «искажения реальности», иерархической подчиненности земных явлений высшей идее. Мемуарист добивается достоверности в передаче информации и объективности в воссоздании людей и событий. Некоторые из его мемуарных очерков тяготеют к жанру агиографии: «Дух голубиный» (К.В. Мочульский), «Архимандрит Киприан», оставаясь высокохудожественной, современной прозой, созданной в традициях национальной православной культуры. В вышеназванных очерках композиционные каноны агиографии соблюдены лишь частично, но вполне традиционно для житийного жанра выдержаны характеристики главных героев, жизненный подвиг которых, по мнению Б. Зайцева, заключался в служении богу, людям, искусству, в сохранении православной веры.
Таким образом, обратившись к истокам русской духовной культуры - иконописному портретированию, молитве как духовному жанру, агиографии, символике света и цвета в православном понимании данных культурных компонентов - Зайцев воссоздал образы своих современников с психологической точностью и исторической достоверностью, оживив в памяти не только людей, события, но и приблизив к грядущим поколениям огромный пласт ушедшей в прошлое русской культуры.
О Шмелеве можно сказать, что не он пришел к православию, а оно вошло в него чуть ли не с самого рождения: вместе с православно-религиозным укладом семьи, «замоскворецким» бытом, народной культурой: «Кругом же была она! В церковном пении, в благовесте, в песнях и говоре рабочего наро-
да из деревни, в тоненькой, за семитку, книжке в цветной обложке - до пестрых балаганов под Новинским, до Пушкина на Тверском бульваре» [6]. Воспоминания писателя о детстве и юности неразрывно связаны с церковно-религиозными атрибутами и праздниками: «Боженька в уголке, с лампадкой, лепет непонимаемой молитвы, в которой светится «Деворадуйся»... (т. 2, с. 296); «Весна. засматривает в глаза разрумяненными «жаворонками» и белыми колпачками пасох, в бумажных розанах, кивает с телеги веселой вербой - красноватыми прутьями и серенькими вербешками, золотится крестами в небе.» (т. 2, с. 271).
Весь этот добрый, уютный православный мир казался прочным и незыблемым, установленным на века, но конец всему положили революционные события 1917 г. И.С. Шмелев особенно тяжело переживал их последствия и откликнулся на происходящее потрясающей своим реализмом книгой «Солнце мертвых». В эмигрантских кругах он приобрел репутацию человека, истово «непримиримого» к большевистской России. Однако, оглядываясь назад, в прошлое, он был убежден, что «в России было много ЖИВОГО и подлинно светлого. <. > Животворящее проявление Духа Жива, что, убитое, своей смертью воистину должно попрать смерть. Оно жило - и живет доныне - как росток в терне, ждет.» [7]. Образ России православной постепенно в творчестве писателя заслонил собой образ «России красной». Размышления писателя на тему Руси Святой прозвучали в его статье «Душа Родины» (1924), цикле рассказов «Сидя на берегу» (1925), сборнике «Свет разума» (1926), которые можно назвать своеобразной прелюдией к его большим романам «Богомолье», «Лето Господне».
Шмелев наряду с созданием высокохудожественной духовной прозы также оставил мемуарные записи о России прошлой, создавая их отрывочно, по памяти, надеясь, что эти кусочки когда-нибудь сложатся в одну большую книгу, и она станет «Солнцем живых». В группу перечисленных выше произведений тематически входит книга «Старый Валаам» (1936), созданная в эмиграции по воспоминаниям о давнем путешествии по святым местам и юношеской книге «На скалах Валаама». Эта своеобразная книга «хожений»
включает в себя и мемуарный текст, записи, сделанные Шмелевым позже по памяти.
Тематически книга представлена неоднородно. В ней автор подробно воссоздает свои давние яркие впечатления от церковных служб на Валааме, передает особенности устройства монастырской жизни, объясняет, что значит «благословение», как нужно отвечать на «входную молитву», в чем суть отшельничества, иконописания и т. д. Но Шмелева здесь интересует не только монастырский быт, но и вопросы общефилософского плана: о смысле жизни и смерти, о спасении души, о силе молитвы, об истоках чудесного, воспитании воли, укреплении духа и возрождении духовности.
Все повествование пронизано любовью к родной земле, неброской северной природе. Валаам, по Шмелеву, не только святой уголок, но и место, где человек остро ощущает свою слиянность с миром природы, умеет радоваться каждому прожитому земному дню. Рассказчика восхищают и вдохновляют «бледно-голубое небо, молочные облачка, тонкие, как кисейка. На выбеленном окне веселые полоски солнца. <. > Бархатные леса на скалах, за проливом.» (т. 2, с. 357). Если воспоминания Зайцева о Валааме густо населены почти «иконописными ликами» встреченных там людей, то воспоминания Шмелева - такими же иконописными пейзажами, с которыми прочно связаны жители Валаама. Б. Зайцев в своей «Валаамской книге» выступает как блестящий художник-портретист. И. Шмелева привлекает психологическая манера письма, способствующая раскрытию потаенного внутреннего мира жителей монастыря.
На протяжении всего повествования автор находится в непрестанном духовном диалоге со старцами, иноками, послушниками, богомольцами. Интерес к ним велик не только с точки зрения осознания их особо-сти, «святости», но более всего притягивают характеры, разнообразные человеческие судьбы, иногда прослеженные на протяжении нескольких десятков лет. Шмелев пишет: «Сколько же лет прошло с той самой валаамской ночи? Сорок лет! <...> Думалось ли тогда - что будет?! Думал ли я, что о. диакон от Толмачей - не простой диакон, а знаток творений Отцов Церкви и. Достоевского, что он станет иеромонахом, примет схиму,
примет великий подвиг русского старчества. <...> Думал ли я тогда в прочной российской безмятежности, что придет страшная година, и этот о. диакон призван будет из крепкого затвора, из Смоленско-Зосимовской пустыни, как почитаемый православной Русью подвижник иеросхимонах о. Алексей, на Всероссийский Собор.» (т. 2, с. 357).
Для Б. Зайцева, который всегда был склонен к импрессионистической манере письма, важно передать впечатление от встречи с человеком, почувствовать перемену в его настроении и отобразить это ярко, одним «мазком кисти», подметив какую-либо особо важную деталь в его характере. И. Шмелев стремится к реалистической точности изображения людей и событий. Для него важно показать характер в развитии, жизнь в движении. Отсюда - стремление к анализу, сопоставлению, сравнению. Причем сравнивается не только прошлая и настоящая жизни героев, автора, но и бытие древней православной обители, и всей России, представшей в двух временных плоскостях - «до» и «после» революции.
Теперь, из эмиграции, Валаам виделся писателю как символ всей огромной потерянной России, вечно живой, чистый, незамутненный кровавыми историческими событиями начала XX в. Именно такая Святая земля, с ее старцами, иноками, подвижниками, должна, по мысли писателя, помочь России возродиться в будущем, стать ее духовным источником, дать нравственную силу потомкам. «В сумеречное наше время, в надвинувшуюся «ночь мира», - нужны маяки, -утверждал Шмелев. - И вот, живые нити протянулись от «ныне» - к прошлому, и это прошлое мне светит» (т. 2, с. 347). Передать и сохранить этот «свет» - одна из основных задач, объединившая творческие усилия писа-телей-эмигрантов Б. Зайцева и И. Шмелева.
1. ЛюбомудровА.М. Духовный реализм в литературе русского зарубежья: Б.К. Зайцев,
И.С. Шмелев. СПб., 2003.
2. Зайцев Б.К. Дневник писателя. Оптина Пустынь // Возрождение. 1929. 27 окт.
3. Зайцев Б.К. Соч.: в 3 т. М., 1993. Т. 1. С. 462. Далее Б.К. Зайцев цитируется по этому изданию с указанием номера тома и страницы.
4. Зайцев Б.К. Собр. соч.: в 5 т. Т. 9 (доп). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии. М., 2000. С. 17.
5. ЯрковаА.В. Жанровое своеобразие творчества Б.К. Зайцева 1922-1972 годов. Литературно-критические и художественно-документальные жанры: монография. СПб., 2002.
6. Шмелев И.С. Собр. соч.: в 5 т. Т. 2. Въезд в Париж. Рассказы. Воспоминания. Публицистика. М., 2001. С. 289. Далее И.С. Шмелев цитируется по этому изданию с указанием номера тома и страницы.
7. Шмелев И.С. Письмо П.Б. Струве от 27 мая 1925 г. Цит. по: Струве Г. Из переписки И.С. Шмелева с П.Б. Струве и К.И. Зайцевым // Мосты. 1958. № 1. С. 401.
Koznova N.N. Traditions of the Russian spiritual culture in memoirs prose of writers-emigrants of the first wave. The article is devoted to religious beliefs and sights of the Russian writers-emigrants of the first wave: B.K. Zaytsev and I.S. Shmelev, expressed in various genres of the memoirs prose created by them. The author addresses the sources of orthodox outlook of each of the two writers, analyzes the books of memoirs by B.K. Zaytsev “Moscow”, “Far”, compares the books “Old Valaam” by I. Shmelev and “On rocks of Valaam” by B. Zaytsev. Special attention in the article is given to the “Christian implied sense”, colorful details, light symbolics, features of the author’s composite inclusion of a landscape, author’s generalizations-meditations in the general context of narration come to light.
Key words: spiritual culture; memoirs; writers-emigrants.
Поступила в редакцию 18.Q3.2QQ8 г.
ЖАНР «ПИСЬМО ВОЖДЮ» В ЭПИСТОЛЯРНОМ НАСЛЕДИИ Е.И. ЗАМЯТИНА
О.Н. Игуменова
В статье рассматривается особый эпистолярный жанр «письмо вождю». Данный термин характеризуется автором статьи как послание высокопоставленным лицам, отличительными чертами которого являются иерархичность по отношению к адресату, публицистичность, установка на открытость. Работа проливает свет не только на зарождение этого жанра, но и на его место в эпистолярном наследии Е.И. Замятина.
Ключевые слова: Замятин, эпистолярное наследие, жанр «письмо вождю».
В эпистолярном наследии Е.И. Замятина особняком стоит письмо, адресованное И.В. Сталину. Это послание проливает свет на биографические и творческие события в жизни писателя, рисуя тем самым и социальную обстановку в стране. Письмо ярко отражает непростую судьбу писателя, приговоренного, по словам автора, к «высшей мере наказания» - невозможности писать.
Письмо Е.И. Замятина И.В. Сталину представляет собой образец особого эпистолярного жанра. Е.В. Суровцева в своей диссертационной работе вводит новый термин «письмо вождю», точно отражающий жанровую сторону письма писателя Сталину, восходящий в свою очередь к статье А.И. Солженицына «Письмо вождям Советского Союза» (1973). Но, необходимо отметить, в эпистолярном наследии Е. И. Замятина этот жанр «письмо вождю» представлен двумя письмами и впервые реализуется в письме
одному из ближайших соратников И.В. Сталина - А.И. Рыкову.
Жанр «письмо вождю» актуализируется в России в 1920-1950-е гг., но, безусловно, зародился этот особый эпистолярный жанр задолго до этого времени. Наиболее ранним и ярким примером жанра «письмо вождю» являются письма князя Андрея Курбского Ивану IV Грозному из польской Ливонии, куда наместник царя в городе Юрьеве бежал в 1504 г. В посланиях прослеживается инвек-тивная направленность по отношению к самодержцу, который, по мнению Курбского, виноват даже в его измене.
Важным этапом развития жанра «письмо вождю» становится эпоха царствования Екатерины II. Например, русский просветитель Н. И. Новиков, являясь главным редактором сатирических журналов «Трутень», «Пустомеля», «Живописец», «Кошелек», полемизировал с официальным органом «Всякая вся-
15б
