CC BY
28
ТЕКСТУАЛЬНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ СУБЪЕКТА: СИМУЛЯКР КАК ФОРМА ПРИСУТСТВИЯ
В.В. Стамати
Ключевые слова: текст, знак, субъект, автор, симулякр, присутствие, автограф.
Keywords: text, sign, subject, author, simulacrum, presence, autograph.
Совершенно естественно, что, читая какой-либо текст, мы предполагаем за ним некое «Я» - личность, обладающую определенным языковым опытом. Отсюда происходят попытки персонификации текста: если речь идет о биографической личности, то его присвоение осуществляется на основе юридических институтов, а категория автора становится правовым термином; если речь идет об авторе -творце, которого следует принципиально отличать от ранее названного, то текст принадлежит ему постольку, поскольку является воплощенным творческим бытием, и тогда он рассматривается как область, где совершается эстетический диалог. Однако в обоих случаях трансцендентальный субъект, которого мы мыслим за текстом, представляет собой неисчислимое множество «Я». По отношению к биографическому автору объективность текста - это его юридически доказанная подлинность, но правовой жест (определение подлинности) не способен обосновать для читателя присутствие высказывающегося, и, таким образом, проблема автора становится проблемой авторства, что указывает на правовой характер вопроса. Когда мы говорим об авторе-творце, плюральность трансцендентального субъекта оказывается тем более необратимой: поскольку в науке о литературе существует принципиальная установка различать творческую активность и писательскую деятельность (первая подразумевает преодоление автором своего онтологического эгоизма, вторая, напротив, сосредоточивается на коммерческом успехе и потребительском благополучии), автор как субъект творческого бытия не имеет возможности предстать в качестве сингулярной величины, ибо он распадается на множество онтологических иноформ, представляющих собой «превращенное бытие» (В.В. Федоров). Сама специфика материала, с которым рабо-
тает писатель, способствует тому, что фигура автора растворяется в (мета)языковом пространстве, в результате чего можно говорить о языковом плагиате, к которому апеллирует творческое бытие и который возможен в качестве правового нарушения. Для автора -творца плагиат - это неизбежность, поскольку он обращается к готовым языковым ресурсам.
Таким образом, фигура автора - это симулякр, иными словами, подобие некоего языкового субъекта, предполагаемого высказывающегося, который стоит за текстом и обращен к такому же трансцендентальному читателю, хотя быть прочитанным не является осознанным намерением: появление «сознания» как присутствия личностной интенции стало бы манифестацией воли субъекта, что утвердило бы его как сингулярную величину; иначе говоря, у нас была бы возможность идентифицировать авторское «Я». Идентифицировать субъекта - это не просто обозначить его связь с автографом (это означало бы юридическую процедуру установления авторства), а определить онтологическую актуальность его наличествования. Имя автора способно функционировать в качестве знакового кода, маркирующего все знаковое пространство. В этой маркировке (автографе) нет какого бы то ни было указания на индивидуально-личностное присутствие самого автора.
Помимо указания на литературный товар как объект потребления, автограф способен выполнять еще одну функцию — обеспечивать достоверность. Разумеется, речь идет не о юридической, а об эстетической достоверности, под которой следует понимать не проблему авторства в ее правовом облике, а предоставление трансцендентальному субъекту возможности высказаться. В отличие от научной и публицистической литературы, дискурсы которых опираются на достоверные источники фактической объективности (по крайней мере, должны в этических целях действовать именно так), в художественной литературе осуществление высказывания является неким онтологическим усилием, направленным на завершение эстетического объекта. Необходимо понимать, что биографический автор и автор-творец - это не различные наименования одной и той же онтологической сущности в зависимости от того, о каком пространстве -жизненном или литературном - идет речь. И Пушкин, и Гоголь - исторически реальные люди, но Пушкин как поэт и Пушкин как субъект творческого бытия принадлежат к различным онтологическим сферам.
Для постструктуралистской критики с ее вниманием к потребительским настроениям проблема автора становится принципиально
важной не только потому, что имя автора выступает маркером персонификации и как бы посягает на свободу языка, предпринимая попытку подчинить языковое пространство правовому полю (юридическое право на произведение представляет опасность быть распространенным на язык), ведь, как известно, высказывающийся, постулируемый как плюральный, составляет базовую категорию радикальной критики субъекта и в силу этой множественности затрудняет и даже исключает свою монистическую трактовку, но и потому, что, по словам М. Фуко, «понятие автора конституирует важный момент индивидуализации в истории идей, знаний, литератур, равно как и в истории философии и наук» [Фуко, 1996 с. 12], обеспечивая единство (отчасти мнимое, поскольку оно не является естественным, а лишь условно связывает текстуальные идентичности) знаковых рубрик, то есть создавая эти рубрики. В результате оформляется такая «фундаментальная категория критики» [Фуко, 1996, с. 12], как автор-и-произведение. Примечательно, что М. Фуко называет ее «человек-и-произведение», - такая формулировка обнаруживает связь с так называемым биографическим подходом в историческом литературоведении (Ш. Сент-Бев, Т. Бенфей, В.В. Стасов), которым давно начала злоупотреблять критика (тезис о том, что ключ к пониманию произведения лежит через анализ личности писателя, стал основополагающим), а также невольно указывает на потребительский характер восприятия искусства: «любое произведение сегодня рассматривается не как эстетическое творение, а как экономически выгодный продукт» [Скокова, 2009, с. 95], коммерческий успех которого зависит (разумеется, в частности) от автора, чьим именем оно маркировано -именно маркировано, ибо не требуется, чтобы в действительности заявленное имя на обложке (автограф) совпадало с фактическим именем писателя. Таким образом, даже коммерческая сторона литературы как искусства отвергает биографического автора в качестве некоего движущего фактора: речь идет о маркере, знаке такой - прежде всего направленной на достижение коммерческой выгоды - интенции.
Писателя как личность уничтожает призванный удостоверять его присутствие маркер, но как только этот знак поставлен, автор исчезает, а его место занимает код, который теперь выполняет противоположную функцию. «<...> маркер писателя теперь - это не более чем своеобразие его отсутствия; ему следует исполнять роль мертвого в игре письма» [Фуко, 1996, с. 14-15], - справедливо отмечает М. Фуко. Так, предложенная исследователем категория «человек-и-произведение» в охарактеризованных обстоятельствах не имеет воз-
можности для своего становления: личность писателя растворяется в знаке и на смену ей приходит предельно абстрактная категория автора-творца как субъекта творческого бытия — более высокого по своему онтологическому статусу (линия М.М. Бахтин - Д.С. Лихачев -В.В. Федоров) - или же категория скриптора (Р. Барт), которая утверждает биографическую индивидуальность в ее инструментальной функции фиксировать письмо, в то время как личность скриптора по-прежнему остается в плену знакового кода. Как можно убедиться, в обоих случаях человек как жизненный момент, связывающий действительность и «произведение», отторгается как литературой, так и литературоведением.
Проблема автора в истории литературоведения - это парадигма его идентификаций, каждая попытка которой обречена на безрезуль-тативность, поскольку текстовое пространство является областью вытеснения субъекта - благодаря этому свойству подменять собой актуальное присутствие возможно становление «цивилизации Знака» (выражение Р. Барта). Так, можно выделить две ипостаси, в которых предстает фигура автора — автор-и-произведение и автор-и-форма: первая показывает коммерческую направленность писательской деятельности и потребительское восприятие ее результата (произведение как товар), вторая представляет собой попытку идентификации творящего субъекта (М.М. Бахтин, Д.С. Лихачев, В.В. Федоров) или самоидентификации языка (Р. Барт, М. Фуко). В обоих случаях речь идет об интенции, и основной вопрос заключается в том, кто или что является ее отправной точкой: продолжающие бахтинскую линию исследователи в качестве движущей силы видят творческое намерение автора, преодолевающего свой онтологический эгоизм, постструктуралисты же настаивают на естественном характере (поэтического) высказывания, ибо полагают, что язык способен самостоятельно говорить без участия автора.
Последнее утверждение, ставшее основополагающим в постструктуралистской критике, - это результат тенденции, наметившейся еще в соссюровских работах по языкознанию: построить науку о литературе по аналогии с лингвистическим дискурсом - накапливающим и систематизирующим, в то время как «закон поэзии - путем строго рассчитанного процесса сделать так, чтобы не осталось ничего» [Бодрийяр, 2000, с. 381]. Речь идет о производящем характере языковой машины и избирательности поэзии в выборе языковых средств. Для лингвистики наличие субъекта принципиально важно, так как необходимо наличие «носителя» и «высказывающегося» (о причинах можно только догадываться, но, по всей видимости, это
связано с самим построением науки о языке: как и на первых этапах литературоведения, объектом языкознания был говорящий человек). Однако когда дело касается теории литературы, то законы коммуникативного акта больше не действуют, даже если мы мыслим литературное произведение как «эстетическое бытие-общение, осуществляемое в художественном тексте, но к тексту не сводимое» [Гиршман, 2001, с. 20], и схема говорящий - слушающий перестает работать, поскольку сообщения трансцендентального отправителя - при условии, что они не поняты как реплики эстетического диалога, - с точки зрения информативности не содержат в себе актуальных сведений: набор кодов-знаков «художественного текста» ограничен, в отличие от неподдающегося исчислению инструментария, который доступен нам в повседневном общении. Это вовсе не значит, что все тексты имеют одинаковый набор кодов, наоборот: за индивидуальной рас-хожестью скрывается идентичный способ их построения - то, что Р. Барт называет «знаками поэзии», что Мину Друэ показывает в своих стихах в качестве маркеров поэтического письма и что М. Хайдеггер провозглашает в качестве сущности поэтического творчества, анализируя «поэтизирующую» поэзию Гельдерлина.
В этих условиях автор не может существовать как сингулярный субъект, он растворяется в кодах, маркированных другими именами, и поэтому его собственное больше не указывает на него; оно лишь открывает новую рубрику текстов; ему не соответствует даже понятие автографа, поставить который есть акт самоидентификации: оно утратило способность удостоверять личность того, кто его носит. «Символически имя находится на соединении существования "для себя" и существования "для другого", это и личная истина и публичная вещь» [Старобинский, 2002, с. 398], - пишет Ж. Старобинский. Имя автора погружается в интертекстуальное (если мы говорим о маркирующих и маркируемых кодах) или интерзнаковое (если речь идет о кодах первого типа) пространство. Теперь имя по своим функциональным качествам приближается к псевдониму, различие состоит лишь в моменте осознанности как целенаправленном намерении: поставить свое имя имеет цель показать свое приятие, выразить согласие, в то время как псевдоним, аналогичным образом являющийся эмблемой одобрения и участия, скрывает и другое намерение, помимо жеста сопричастности, - создать иную действительность, отказавшись от данной. В результате имя - будь оно настоящим или вымышленным, - попав в интерзнаковую сферу, становится маркером той или иной текстовой рубрики. Таким образом, единственным следом, который хоть сколько-нибудь может указывать на трансценден-
тальное присутствие, является интенциональная напряженность формы. Так происходит становление новой категории - автор-и-форма, которая приходит на смену удобной для критики категории «автор-и-произведение», и в центре внимания оказывается присущее форме напряжение. Если «личность автора» как ключ к пониманию произведения становится средством для различного рода манипуляций (сомнительные заключения о «намерениях автора», «основной мысли» произведения и проч.), которыми злоупотребляет эссеистика и критика (более отвечающей специфике подобных работ будет формулировка М. Фуко «человек-и-произведение»), то категория «автор-и-форма» является «выгодной» для теоретика литературы: категория автора как таковая исчезает, а все внимание исследователя сосредоточено на созидающем действии формы, в упорядочивающем жесте которой сохраняется безликое присутствие трансцендентального субъекта.
Так, существуют те или иные текстовые рубрики; жанровые классификации становятся второстепенными: они актуальны лишь для теоретико-литературного дискурса. Имя автора - это фактор коммерческого успеха для издателя и самого литератора и маркер необходимого читателю литературного продукта. Возникают «автор -бренд» и «произведение-товар» как категории потребительского восприятия. В этой - литературной - сфере рыночных отношений не остается места для субъекта в его сколько-нибудь активном бытии.
Фигура безликого автора - это та отправная точка, от которой должен двигаться всякий исследователь, поставивший перед собой цель имманентно изучить тот или иной текст; это естественная и неустранимая данность, которую открывает перед нами текст. Его смысловая множественность, которая обеспечивает взаимодействие с другими текстами, свидетельствует о плюральном характере автора как трансцендентального высказывающегося: всякий текст - это контекстно-разобщенное и в то же время одномоментное говорение неисчислимого множества субъектов, различное ситуативно, но единое в жесте своего онтологического, артикуляторного и материально-идеального движения.
Литература
Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000.
Гиршман М.М. Архитектоника бытия-общения - ритмическая композиция стихотворного текста - невозможное, но несомненное совершенство поэзии // Анализ одного стихотворения. «О чем ты воешь, ветр ночной?..». Тверь, 2001.
Скокова Т.А. Специфика массовой литературы в эпоху постмодернизма // Вестник ВГУ. Серия «Филология. Журналистика». 2009. № 2.
Старобинский Ж. Псевдонимы Стендаля // Старобинский Ж. Поэзия и знание: История литературы и культуры. М., 2002. Т. 1.
Фуко М. Что такое автор? // Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996.
