CC BY
93
С. А. Рассадина
ТАБУИРОВАННОЕ УДОВОЛЬСТВИЕ: КОНЦЕПТЫ «ГРЕХ» И «СТЫД»
В КОНТЕКСТЕ ИСТОРИЧЕСКОЙ АНТРОПОЛОГИИ ДЕТСТВА
Восприятие детства исторически изменчиво, каждая социокультурная общность отличается не только собственным видением задач воспитания, но и собственной педагогической антропологией — представлениями об эмоциональных, поведенческих, познавательных особенностях детского возраста. Важное место в нормативной парадигме культуры занимают принципы, регламентирующие как поведение ребенка, так и поведение взрослых в присутствии детей. Наряду с воспитанием морально-нравственных качеств, процесс инкультурации подразумевает освоение целого ряда эмоционально-телесных паттернов, включая умение проводить различие между дозволенными и табуированными проявлениями желаний, ощущений, потребностей. Формы и степень развития навыков самоконтроля определяются социокультурными стереотипами в отношении телесного бытия человека, которые в свою очередь вписаны в широкий антропологический контекст. Историческая антропология, исследуя отличия в социально-психологических структурах прошлого, обращает особое внимание на стратегии воспитания, поскольку в них отчетливо проявляются представления о должном содержании человеческого бытия. Одним из наиболее значимых аспектов становления личности является освоение моделей гендерного поведения, чему сопутствует осознание сексуальной функции человека, а также формирование соответствующей телесно-эмоциональной структуры.
ХХ век мыслит в терминах сексуального воспитания, усматривая в этом залог физического здоровья и полноценного развития личности. Однако такой подход не типичен: можно указать примеры исторических обществ, которые тщательно оберегали детский мир от какого бы то ни было «сексуального просвещения», и — что даже более значимо — многие общества прошлого, напротив, вовсе не старались оградить подрастающее поколение от соприкосновения с реальностью «взрослой» жизни. Целенаправленное сексуальное просвещение осмысленно только в контексте культуры, использующей оппозицию знание — неведение в качестве идентификационного маркера. Можно говорить о том, что в современном обществе имеет место своеобразная практика инициации. С одной стороны, признается необходимость передачи специальных знаний, но, с другой стороны, эти знания не передаются непосредственно в процессе семейного общения и требуют особенной подачи.
Сам концепт «сексуального воспитания» представляет собой наследие эпохи когнитивного диссонанса, когда столкнулись два видения детства: традиционное умиление невинностью и озабоченность открытиями психоанализа. Исследования психоаналитиков показали, что не только школьник, но и трехлетний ребенок и даже грудной младенец уже приобщились к сфере сексуального: они пока еще не постигли всей полноты власти природных импульсов, однако им ведомы и радостные ощущения, и мучительные переживания. Открытие детской сексуальности повлекло за собой пересмотр воспитательных стратегий с учетом нового понимания детства. Родителям и воспитателям теперь © С. А. Рассадина, 2008
приходилось действовать с оглядкой на своеобразие детской чувственности. С одной стороны, это дало импульс развитию детской психологии, способствовало более глубокому пониманию мотиваций ребенка, с другой — лишило детство очарования невинности. Антропология детства, какой мы видим ее к ХХ в., сущностно парадоксальна. С позиций психологического знания ребенок перестает видеться «невинным ангелом»: в нем больше противоречий и импульсов, чем во взрослом человеке, коль скоро взрослые вынуждены всю жизнь преодолевать последствия кризисов, пережитых в детском возрасте. Вместе с тем, вопреки влиянию психологического дискурса, практики семейного воспитания — как в России, так и на Западе — во многом основаны на традиционном представлении о детстве как о периоде чистоты и неведения.
Мы являемся наследниками богатой поэтической и художественной традиции, уподобляющей ребенка небожителям: «ибо таковых есть Царствие Божие». В иконографии и в классическом искусстве образ ребенка символически ассоциировался с душой, ангелами, младенцем Христом. Однако, как мы намерены показать далее, почитание детской невинности отнюдь не является порождением или неотъемлемой частью христианской антропологии; оно имеет сугубо светские корни и сложилось в ходе сравнительно недавних историко-культурных изменений. Если мы обратимся к истокам христианской культуры, то увидим, что детские образы Священного Писания поначалу не проецировались на реальных детей, принадлежавших «граду земному», поскольку детский возраст считался периодом несовершенств и подверженности соблазнам. Показательным примером традиционного отношения к детству является уникальный исторический памятник духовного становления христианина — «Исповедь» Августина Аврелия.
Вспоминая собственное детство и сопоставляя его с поведением других детей, Августин выступает против буквального понимания евангельской цитаты: по его толкованию, Господь не имел в виду детскую невинность как таковую, но «одобрил смирение, символ которого — маленькая фигурка ребенка»1. Само по себе детство далеко от христианского идеала: «Младенцы невинны по своей телесной слабости, а не по душе своей», — говорит Августин, описывая свои наблюдения за первыми шагами человеческих существ2. Более того, первичное отношение к детству в рамках христианской картины мира складывается под влиянием идеи первородного греха — в другом месте у Августина читаем: «если “я зачат в беззаконии, и во грехах питала мать меня во чреве своем”, то где, Боже мой, где, Господи, я, раб твой, где и когда был невинным»3. Итак, уже младенец несет в себе залог всех страстей человеческих, и далее, описывая свое взросление, Августин перечисляет те греховные наклонности, которые проявляются в разные периоды детства и отрочества: склонность к обману, склонность к воровству и, наконец, пристрастие к сочинениям, «разжигающим похоть». В последнем случае подразумеваются сюжеты из классических авторов, у которых описывались любовное томление и прелюбодеяния мифологических героев. «Такие слова позволяют спокойнее совершать эти мерзости», — выносит Августин приговор школьной программе своего времени4. Картины детства завершаются упоминанием о первых признаках возмужания, проявившихся в отрочестве: «когда надо мной подъяла скипетр свой целиком меня покорившая безумная похоть»5. Автор пеняет своим благочестивым родителям на то, что они искренне и открыто радовались его взрослению, мечтая
о внуках, вместо того, чтобы внушить подростку отвращение к телесным радостям.
Каким бы ни было отношение самого Августина к воспитательным стратегиям эпохи раннего христианства, «Исповедь» — ценнейший источник по исторической антропологии детства, свидетельствующий о том, что на заре новой эры ребенка никак не ограждали
от знаний о взаимоотношениях полов, но ждали созревания как естественного события, не подлежащего суждению в терминах морали. Христианство переосмыслило значение телесного опыта в целом, подчинив его смысловым оппозициям «грех — благодать», «заблуждение — истина», «страдание — искупление», но не проводило различий между детьми и взрослыми. Характеризуя телесность раннего средневековья, С. С. Аверинцев пишет: «восприятие человека ничуть не менее телесно, чем античное, но только для него тело — ... боль... трепет... уязвляемые “потаенности недр”».6 Если опыт страдания — залог спасения души, то любые телесные удовольствия являются препятствием на пути духовного просвещения. Грех — это заблуждение души, усиленное телесным соблазном, плотским искушением. «Плоть смущает меня», — говорит страдалец. «Вообрази душу свою в тленной плоти, как бы в темнице, а самого себя — с душою и телом, как бы изгнанником в этой юдоли, среди лютых зверей», — советует духовный наставник7. Однако, осудив плотские радости, христианство не сделало их менее откровенными. Дух карнавала, расцветший в эпоху Возрождения, был присущ и Средневековью. Немецкие шванки, итальянские и французские новеллы, рассказы Чосера демонстрируют, что детали сексуальных взаимоотношений не только не вуалировались, но даже смаковались. Невежество в вопросах взаимоотношений между полами нередко становилось поводом для пикантного анекдота. Благочестие понималось как способность противостоять соблазнам, но отнюдь не отождествлялось с неведением относительно природы человека.
Несмотря на крайне негативное отношение христианства к телесным аспектам человеческого бытия, они полагались «неизбежным злом», скрывать которое от подрастающего поколения попросту бессмысленно. Даже через полтора тысячелетия после утверждения христианской этики дети с младенчества набирались знаний об отношениях полов, ожидая возможности, по мере созревания, обрести соответствующий практический опыт. Сохранился любопытнейший биографический документ, зафиксировавший стереотипное восприятие детства в начале XVII в. — это записки придворного врача Эроара, наблюдавшего за состоянием здоровья французского дофина8. Заметки Эроара содержат свидетельства почти неограниченной свободы выражений и телесных контактов как в присутствии ребенка, так и в отношении него. Королева, король, придворные находят удовольствие в том, чтобы обыгрывать сексуальное достояние малыша: разглядывать, прикасаться, шутить на тему его принадлежности к мужскому полу. Когда будущему королю минуло два года, он уже числился женихом испанской инфанты. Взрослые ради забавы приучили его к своеобразной полоролевой игре: «Где приданое маленькой инфанты?», — спрашивали дофина, и тот в ответ радостно демонстрировал свое мужское достоинство. Поскольку прислуга, в том числе и семейные пары, ночевали в одной комнате с дофином, он не понаслышке знал, каким образом продолжается человеческий род. В возрасте пяти лет мальчик начал проявлять интерес к половым признакам окружающих его взрослых, к отличиям между мужчинами и женщинами; при этом, как явствует из текста Эроара, ребенок пользовался правом задавать довольно откровенные вопросы, прикасаться, разглядывать. По достижении дофином семилетнего возраста его начинают приучать контролировать свою речь и поведение. С этого возраста считается уместным требовать от ребенка рассудительности, но это не означает, что он должен забыть все то, что узнал раньше.
Как же сложилось, что на определенном этапе развития европейской культуры установился неписаный, но строго соблюдаемый закон, согласно которому, взрослый человек должен воздерживаться в присутствии детей от малейшего намека на половые отношения? Решающую роль в развитии концепта «стыда» и внедрении соответствующих
эмоционально-телесных паттернов сыграла отнюдь не религиозная, а светская мораль. Н. Элиас предложил свою трактовку процесса «цивилизации» как постепенного психо- и социогенеза чувств стыда и навыков самоконтроля9. Это длительный процесс, начавшийся в XVI в. в придворных кругах и постепенно охвативший к XIX в. почти все социально благополучные слои европейского общества. Первоначальный импульс к развитию данного процесса, по мнению Элиаса, дало изменение статуса европейской аристократии: превращение лично и материально независимых сеньоров в придворных, живущих ожиданием королевских милостей. Это стало основанием для развития своеобразной психологической зависимости, которая внушается и пестуется куртуазной литературой XVI-XVII вв. Придворному приходится тщательно следить за тем, чтобы не выглядеть смешно или неприятно, не показаться грубияном или деревенщиной. В противном случае он рискует лишиться своих привилегий. В результате складывается особый код куртуазного поведения и формируется соответствующая ему эмоциональная структура личности: ограничения, налагаемые придворной жизнью, переосмысливаются как свидетельство принадлежности к высшему обществу.
Постепенно новый поведенческий код распространился на все сферы повседневной жизни. Общая тенденция заключалась в том, что многие привычки, дотоле считавшиеся естественными, отныне подверглись осуждению, были сочтены непристойными и неуместными в присутствии посторонних. Новый стандарт поведения сопровождается формированием нового эмоционального стандарта. Физиологические действия, о которых в средневековой куртуазной литературе говорилось без какого-то ни было эмфазиса, теперь упоминаются не иначе как «отвратительные» и «безобразные». Средневековое общество отличалось большой терпимостью в отношении телесных проявлений человека. Так, например, в “Бе стШа!е шогцш риепНит” Эразма Роттердамского говорится ‘Тпст1е еит 8а1Ш:аге, qцi reddit иппат аШ а1уит ехопега1е”10. Процитированный текст служил пособием для обучения школьников латыни, а вместе с тем и благопристойным манерам. По-видимому, упомянутая ситуация была весьма распространенной, и приличному юноше надлежало знать, как подобает вести себя в подобной ситуации. В средние века авторы книг, посвященных куртуазным манерам, вынуждены были напоминать своим читателям, что не пристало справлять нужду в королевских покоях или на лестницах. Спустя два столетия не только отправление естественных потребностей в общественных местах представляется немыслимым — непристойным считается даже упоминание о них. Только особы высочайшего ранга могли позволить себе игнорировать новую систему приличий: Людовик XIV мог приводить себя в порядок в присутствии двора, но для всех прочих подобное поведение было недопустимо.
Со временем формируется новый тип человека, озабоченного необходимостью постоянно контролировать свое поведение на уровне мельчайших двигательных импульсов: не крутиться, не чесаться, не сморкаться (или делать это совершенно незаметно для окружающих), не сплевывать слюну (поначалу входят в обиход плевательницы, затем эта привычка и вовсе сходит на нет). Эмоциональный подтекст переоценки повседневных привычек состоял в усвоении неприязненного отношения к собственному телу. Среди прочего переосмысливается и отношение к проявлениям сексуальности. Наставники неоднократно напоминают о том, что не подобает обнажать в обществе те части тела, «коим предназначено оставаться сокрытыми», однако вовсе не потому, что это выглядит соблазнительно, напротив, причина в том, что такое зрелище может быть неприятно окружающим. В средние века откровенность в отношениях между людьми была обусловлена неизбежностью
и частотой телесных контактов, например, в силу обычая делить постель с родными или прислугой. В назидательной литературе средних веков уделяется немалое внимание тому, как вести себя, ночуя с другим человеком: вежливость требует уступить ему более удобную сторону кровати, не толкаться и т. п. К XVIII в. подобная непосредственность представляется немыслимой: в состоятельных семьях лишь супруги спят вместе в одной постели, лица одного пола могут делить ложе только в условиях путешествия, а мужчины и женщины должны ночевать в разных помещениях в любом случае. Спальня становится интимным пространством, супружеская спальня закрывается даже для детей и прислуги. Более того, с раннего возраста и мальчикам и девочкам прививается мысль о том, что раздеваться и ложиться спать на глазах у другого человека неприлично, равно как не следует оголяться на время сна. Если в средние века рубашка, не снятая на ночь, была странностью (на чем построены сюжеты некоторых пикантных новелл), то в новое время специальная одежда для сна становится неотъемлемым атрибутом благопристойной семьи.
В итоге между индивидами возводится барьер стеснительности; обусловленные социокультурным контекстом чувства неприятного и постыдного укореняются настолько прочно, что воспринимаются как естественное проявление застенчивости. На заре Нового времени авторы литературы, посвященной воспитанию благопристойных манер, перманентно ссылались на то, что какие-то конкретные действия могут быть неприятны окружающим. Со временем намеки на осуждающий взгляд другого человека исчезают, поскольку социальный императив контроля за физиологическими проявлениями инкорпорируется и получает выражение в бессознательном, спонтанном чувстве стыда, которое внушается человеку с детства. Первоначально все предписания предназначались для взрослых, желавших найти свое место при дворе. В дальнейшем, благодаря системе пансионов и коллежей, куда родители отправляли своих чад в надежде подготовить их к светской жизни, новые практики эмоционально-телесного самоконтроля интегрируются и в процесс воспитания подрастающего поколения. Таким образом, новый эмоциональный стандарт, с одной стороны, охватывает все более широкие слои общества, стремящиеся приобщиться к жизни элиты, с другой — распространяется на отношения между детьми и взрослыми. В основе пересмотра отношения к детской сексуальности лежало радикальное изменение отношения к естественным потребностям человека вообще. Идея детского целомудрия оказалась востребована в обществе, где телесные проявления человеческой натуры были окружены завесой стыда и умолчания. Одновременно детский мир был огражден от специфических реалий взрослой жизни. Концепт «стыда» оказался более эффективным элементом воспитательной системы, чем концепт «греха».
По мере того как оказались сведены к минимуму публичные проявления сексуальности, детям было предначертано полное неведение в этих вопросах. В общественном сознании закрепляется идея о том, что ребенка нужно оберегать от мыслей и чувств, от природы не свойственных его возрасту. Детство отныне понимается как возраст невинности и слабости, ангельской чистоты. Евангельский рассказ о благословении детей трактуется в буквальном смысле как божественное свидетельство святости ребенка. Детская фигурка, символизирующая душу, становится типичным сюжетом иконографии XVI—XVII вв., откуда этот образ приходит в литературу и моралистику. Забота о христианском воспитании подрастающего поколения отныне мыслится как сохранение первозданной чистоты. Для начала необходимо оградить детей от контакта с теми, кто может развеять их блаженное неведение, в первую очередь, с прислугой. Затем необходимо проследить, чтобы никакое неосторожное слово не коснулось детского слуха, будь то фривольная песенка
или беззаботный разговор между взрослыми. Тем более не стоит напрямую заводить с ними разговоры на щекотливые темы. Наставники внушают своим подопечным, что есть функции, части тела и предметы, которые никоим образом не должны упоминаться в обществе. Наряду с этим табуируются все формы телесного контакта: нельзя, чтобы дети спали в одной постели со взрослыми или друг с другом, нельзя обнажать тело ребенка на людях, ребенку не подобает касаться обнаженного тела другого человека, а также следует избегать игр, сопровождающихся прикосновениями. Все это, по мнению воспитателей, должно было уберечь их подопечных от раннего познания сексуальных импульсов.
В формировании культуры стыда объединяются две воспитательные парадигмы: христианское осуждение плоти и новоевропейская забота о телесной благопристойности. Общая тенденция к усилению самоконтроля, наблюдению за мельчайшими телесными движениями и импульсами, отражается и в практике христианской исповеди. На протяжении ХУІ-ХУІІІ вв., одновременно с ограничением частоты и интенсивности телесных контактов, развивается новая стратегия исповедального признания: акцент перемещается с покаяния в совершенных проступках на скрупулезный анализ помыслов и побуждений. Объектом пристального внимания становится «область тела, пронизанного... всевозможными “прельщениями”, “трепетаниями” и т. д; ... область тела, в котором действуют бесчисленные силы удовольствия и упоения; . область тела, проникнутого, поддерживаемого, а подчас и одержимого влечением, которое откровенничает или таится, угождает себе или отказывается себе угождать»11. Именно поэтому, хотя идеологи воспитания требовали оградить детей от сексуальности взрослого мира, реалии детской жизни подлежали бдительному контролю на предмет каких-либо проявлений полового влечения. Жан Жерсон пишет “Бе сопГеззіопе тоїіісеі” — руководство для исповедников, коим надлежало пробудить раскаяние в маленьких грешниках. Предметом заботы Жерсона были, в первую очередь, случаи, когда ребенок сам доставлял себе удовольствие. Если даже, по причине юного возраста, удовольствие было не полным, этот опыт тем не менее лишал ребенка невинности, и задача духовного наставника заключалась в том, чтобы исповедуемый глубоко прочувствовал свою вину. Ребенка также нужно было приучить к тому, чтобы он не позволял никому целовать себя или прикасаться к себе. Если подобное случалось, об этом тоже следовало рассказать на исповеди.
Чрезвычайно показательны перемены, затронувшие круг детского чтения. “Colloquia Гатіїіагіа” Эразма Роттердамского задумывались как полезное с точки зрения освоения разговорной латыни и вместе с тем назидательное чтение для мальчиков. Книга посвящена крестнику Эразма, которому в те поры было не больше восьми лет, но, как можно полагать, первоначально этот текст ни у кого не вызывал недоумения, несмотря на то что автор затрагивал темы, постепенно исчезнувшие из сферы детского восприятия. Эразм подробно говорит о радостях и невзгодах супружеской жизни, о верности и ветрености. Особым предметом последующей суровой критики со стороны моралистов ХІХ в. стал диалог между юношей и публичной женщиной. С позиций ХУІ в. диалог не только абсолютно благопристоен, но и содержит достойную мораль: юноша не поддался соблазну и даже сумел склонить свою собеседницу к праведной жизни. Однако уже в конце столетия этот сюжет кажется неуместным для школьных занятий, и хотя диалоги Эразма все еще используются на уроках латыни, из них исключают все сколько-нибудь сомнительные фрагменты, а со временем и вовсе заменяют более благопристойными диалогами других авторов. Одновременно развивается практика издания адаптированных вариантов классических литературных произведений — с тем, чтобы сделать их произведения более
приличными и пригодными для отрочества. Брантом — автор, весьма далекий в своих воззрениях от пуританства, — восклицает: «Сколько робких созданий сбились с пути от чтения историй. описанных в Овидиевых “Метаморфозах”. не говоря уже о прочих искусительных повестях с любострастными речами, сошедшими с пера известных нам французских, латинских, греческих, испанских авторов!»12 Тем большую заботу о подборе литературы должны были проявлять воспитатели-моралисты. Однако чем бдительнее наставники следили за кругом чтения, тем острее была чувствительность юношества к тому, что все-таки оказывалось доступно взгляду. Мемуарная и художественная литература XIX в. свидетельствует, что и тогда сюжеты античной мифологии и произведения античных авторов, даже прошедшие цензуру, воспринимались как эротическое откровение.
Необходимо иметь в виду, что все описанные выше перемены затронули только узкую прослойку общества — те семьи, в которых из поколения в поколение передавался новый эмоциональный стандарт, требовавший ограничения природных импульсов; семьи, в которых взрослый мир был отделен от детского, а дети получали воспитание под бдительным надзором исповедовавших целомудрие наставников. Лишь по мере развития представлений о «социальной гигиене» забота об обеспечении асексуальности детского опыта стала повсеместной. Еще в XVIII в. антропологическая доминанта была совершенно иной. Выстраивая сюжетику своей «Исповеди», Ж.-Ж. Руссо включает в нее ряд эпизодов, свидетельствующих о том, что, с точки зрения выходца из бюргерской среды, сексуальность сопутствовала становлению индивида, начиная с его первых сознательных шагов. Руссо повествует о том, как мальчик уже в раннем возрасте испытывает эротическое удовольствие от прикосновений взрослой женщины, затем, попав в приют, становится объектом гомосексуального интереса, и наконец, на пороге юности теряет невинность заботами своей «маменьки», новообращенной католички, которую никак нельзя заподозрить в принадлежности к либертенам. По свидетельству М. Фуко, в деревенской среде сексуальные игры с детьми, хотя и были маргиналией, так или иначе встречались вплоть до второй половины XIX в., когда подобные действия стали классифицироваться как свидетельство психических отклонений13.
Таким образом, открытие психоаналитиками особого феномена «детской сексуальности» имело значение только в отношении представителей той культурной среды, для которой стало свойственно закрепощение индивида инкорпорированными императивами стыдливости. «Анализ фобии пятилетнего мальчика» З. Фрейда, помимо непосредственных выводов автора, наглядно демонстрирует, что основной источник психологических проблем коренится в ограничении тактильности, присущем «буржуазной» системе воспитания на рубеже XIX-XX вв.14 Сюжеты психологических конфликтов, раскрывающихся по ходу исследования фобии маленького Г анса, точно соответствуют тем элементам повседневного общения, которые были уничтожены процессом «цивилизации»: ребенок требует, чтобы взрослые прикасались к его эрогенным зонам, он любит забираться в постель к родителям, но это не разрешается и т. д. С этой точки зрения источник невроза — не внутренние импульсы ребенка, а социокультурная среда, в которой отсутствуют способы канализации, проговаривания или обыгрывания зарождающихся «трепетаний». Примечательно, что психоаналитики следующих поколений переосмыслили многие положения З. Фрейда и, в частности, его трактовку детского эротизма. В тех феноменах, в которых Фрейд усматривал сформировавшееся сексуальное желание, направленное на определенный объект (Эдипов комплекс), исследователи школы М. Кляйн или Д. Винникотта видят глубокую психологическую потребность в ощущении телесного, физического единства с другим
человеком — потребность, которую не может полностью элиминировать никакая культура, но которая может быть осмыслена в контексте антонимичных антропологических концепций.
I Августин Аврелий. Исповедь. М., 2000. С. 23.
2Августин Аврелий. Исповедь. М., 2000. С. 10.
3Августин Аврелий. Исповедь. М., 2000. С. 11.
4Августин Аврелий. Исповедь. М., 2000. С. 20.
5Августин Аврелий. Исповедь. М., 2000. С. 25.
6Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1997. С. 64.
7Игнатий Лойола. Духовные упражнения. Paris, 1996. С. 21.
8 См.: Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке. Екатеринбург, 1999. С. 109 и след.
9 Элиас Н. О процессе цивилизации. Социогенетические и психогенетические исследования: В 2 т. М.; СПб., 2001. Т. 1. Изменения в поведении высшего слоя мирян в странах Запада.
10 Цит. по: Элиас Н. О процессе цивилизации. Социогенетические и психогенетические исследования: В 2 т. М.; СПб., 2001. Т. 1. Изменения в поведении высшего слоя мирян в странах Запада. С. 198.
II Фуко М. Ненормальные. СПб., 2005. С. 245.
12Брантом (Бурдей П. де). Галантные дамы. СПб., 2007. С. 418.
13 Фуко М. Воля к знанию // Фуко М. Воля к истине: По ту сторону знания власти и сексуальности. Работы разных лет. М., 1996. С. 128.
14 Фрейд З. Анализ фобии пятилетнего мальчика // Фрейд З. Психология бессознательного. М., 1989.
