CC BY
157
Н.П. Жилина*
Сюжет прозрения в романе А. С. Пушкина «Евгений Онегин»
Анализ личности главного героя пушкинского романа, данной в авторском изображении и в сознании главной героини, а также рассмотрение мифопоэти-ческих образов, заключенных в «сне Татьяны» и несущих в себе семантику гибели, позволяет обнаружить нечеткость аксиологических принципов Онегина и глубинные возможности «прозрения» двойственной сущности героя, равно открытого как Добру, так и Злу.
Analysis of the male protagonist's character in Pushkin's novel presented both in author's depiction and female protagonist's perception as well as contemplation of mythopoetic images from Tatiana's dream containing the semantics of ruin allows to reveal uncertainty of Onegin's axiological principles and deep possibilities of "insight" in dual essence of the hero open to the good and the evil.
Ключевые слова: душа, любовь, романы, соблазн, грех, гибель.
Key words: soul, love, novels, sin, ruin, temptation.
В художественном мире пушкинского романа Татьяна Ларина, как давно заметили исследователи, обладает особым статусом и особой близостью к автору, подчеркнутой тем, что именно с ней в дальнейшем будет связан образ музы, которая поэту в это время
Явилась барышней уездной,
С печальной думою в очах,
С французской книжкою в руках [11: 167].
Круг чтения самой известной пушкинской героини привлекал внимание критиков еще со времен Белинского, высказавшего мнение, что «она не умела бы ни понять, ни выразить собственных ощущений, если бы не прибегла к помощи впечатлений, оставленных на ее памяти плохими и хорошими романами, без толку и без разбора читанными ею...» [1, VI: 416]. Романы становятся для Тать-яны-«отроковицы» особым миром, именно в них реализуется отличающая ее с детства глубокая внутренняя потребность какого-то высокого, «метафизического» пространства, противоположного житейски-бытовому, постоянно окружающему ее. «Ей рано нравились романы; // Они ей заменяли все», - замечает автор [11: 49]. Это «все» включает в себя, видимо, не только повседневные занятия и обычный круг общения, но и мистические, религиозные потребности души, столь сильно проявляющие себя в героине, с раннего детства
* Жилина Наталья Павловна, кандидат филологических наук, доцент, Российский государственный университет имени И. Канта (Калининград); пгЫН-na@rambler.ru
погруженной в свой внутренний мир, остающийся скрытым и неиз -вестным для ее близких.
После знакомства с Онегиным, в поисках соответствий между литературой и жизнью, Татьяна с еще большим упоением погружается в любимые книги. По замечанию Л.С. Выготского, «любовь Татьяны везде изображена как воображаемая любовь, везде подчеркнуто, что она любит не Онегина, а какого-то героя романа, которого она представила на его месте» [2: 285]. «Воображаясь героиней // Своих возлюбленных творцов» [11: 59], Татьяна создает в своем сознании и образ Онегина, экстраполируя на него качества известных ей литературных героев - в их ряду автор выделяет два противоположных полюса: с одной стороны, безукоризненно добродетельный Грандисон, с другой - Ловлас, воплощение коварного, но обаятельного зла. В соответствии с этой заимствованной в романах типологией Татьяна воспринимает и Онегина, пытаясь установить близость «милого героя» к одному из двух полярно противоположных типов. Автор, обычно уклоняющийся от прямых характеристик, в этом случае нарушает свой принцип, выступая с открытой оценкой Онегина: «Но наш герой, кто б ни был он, // Уж верно был не Грандисон» [11: 60]. В дальнейшем авторское представление о нем выражается еще отчетливее: в прямых обращениях к героине, которую он как будто стремится предостеречь, возникает образ человека, несущего в себе гибельное начало, а через мотив соблазна явственно обнаруживается тема греха: Татьяна, милая Татьяна! С тобой теперь я слезы лью; Ты в руки модного тирана Уж отдала судьбу свою. <...> Везде, везде перед тобой Твой искуситель роковой [11: 61-62].
Таким образом, в характере Онегина, формирующемся в сознании читателя столкновением различных мнений и соотнесением со многими литературными персонажами, одна из сторон выделяется как доминирующая и получает достаточно четкое обозначение. В то же время свойственная ему личностная неопределенность не снимается: продолжая диалог с героиней, задумавшейся над написанным письмом, автор ставит вопрос, как будто выявляя не только ее, но и свое собственное непонимание истинной сути Онегина: Письмо готово, сложено. Татьяна! Для кого ж оно? [11: 65]
Своеобразным ответом на этот вопрос становится все дальнейшее поведение Онегина с Татьяной, отчетливо показывающее, что основой, доминантой изображения его личности является противоречивость. Прежде всего, состояние Онегина после прочтения
письма оказывается прямо противоположным предыдущим авторским характеристикам:
Но, получив посланье Тани, Онегин живо тронут был. <...> И в сладостный, безгрешный сон Душою погрузился он. Быть может, чувствий пыл старинный Им на минуту овладел; Но обмануть он не хотел Доверчивость души невинной [11: 80].
В объяснении Онегина с Татьяной проявляется не характерная, казалось бы, для него неподдельная искренность и прямота, не исключающая, правда, элемента некоторой игры, существования в определенной роли, тонко уловленного автором («Так проповедовал Евгений.» [11: 83]). В то же время комментарий автора, хотя и не лишенный иронического оттенка, обращает внимание читателя на прекрасные, высокие стороны личности Онегина: Вы согласитесь, мой читатель, Что очень мило поступил С печальной Таней наш приятель; Не в первый раз он тут явил Души прямое благородство [11: 83].
Так в авторском изображении характер Онегина колеблется между двумя полюсами, в широчайшем диапазоне от Ловласа до Грандисона. В сознании Татьяны, которая, как и Ленский, воспринимает мир с детским прямодушием и даже некоторой прямолинейно -стью, невозможно совмещение таких взаимоисключающих качеств в одном человеке, а ее попытки установить близость «милого героя» к одному из двух полярно противоположных типов остаются безуспешными. Однако, видя в любви высшую жизненную ценность, не сомневаясь в предопределенности их встречи («То в вышнем суждено совете. // То воля неба: я твоя.» [11: 70]), она в равной степени готова принять любой из них.
Проблема личности Онегина, его истинной сущности впервые встает перед Татьяной после ее «чудного сна», с которого и начинается для нее процесс прозрения. Исследователи давно заметили, что сон Татьяны, занимает особое положение в общей системе пуш -кинского романа. «Рассказ о сне, - пишет В.М. Маркович, - выделен уже тем, что, занимая почти полтораста стихов, надолго прерывает ход реальных событий. Не менее существенно местоположение этого рассказа: сон Татьяны помещен почти в "геометрический центр" "Онегина" и составляет своеобразную "ось симметрии" в построении романа. Создается впечатление чрезвычайной смысловой важности расположенного таким образом фрагмента. Сон героини сразу же
назван "чудным": это звучит как указание на его необычную природу. Позже выясняется, что «чудный» сон не разгадывается по соннику. <...> Так вырисовывается еще один намек на то, что перед нами не просто сон в обычном смысле слова» [7: 8]. Обилие фольклорных и мифопоэтических образов и мотивов с преобладающей в них темой гибели лишь подчеркивает это. Собственно, тема смерти возникает еще до описания самого сна, в эпизоде гадания Татьяны: «И вынулось колечко ей // Под песенку старинных дней..». Автор добавляет, что «.сулит утраты // Сей песни жалостный напев; // Милей кошурка сердцу дев» [11: 103]. Различие между этими двумя народными песнями Пушкин раскрывает в своих примечаниях: песня о кошурке предвещает свадьбу - песня, услышанная Татьяной, предрекает смерть [11:195].
После гадания на воске и на улице (на прохожего) Татьяна собирается ворожить в бане, но в последний момент, испугавшись, передумывает, однако не отказывается от гадания «на сон». Как отмечает комментатор романа, «указание на то, что "Татьяна поясок шелковый сняла" - не простое описание раздевания девушки, готовящейся ко сну, а магический акт, равнозначный снятию креста. Это доказывается особой функцией пояса, зафиксированной в ряде этнографических описаний русских поверий» [5: 653]. Гадание, т. е. магическое узнавание судьбы, запрещено религиозными установками как действие, имеющее целью обретение особой власти, доступной только Богу. В ходе этого опасного действия гадающий вступает в общение с нечистой силой, что и случилось с Татьяной, душа которой оказалась беззащитной перед властью нечистой силы:
И снится чудный сон Татьяне. Ей снится, будто бы она Идет по снеговой поляне, Печальной мглой окружена; В сугробах снежных перед нею Шумит, клубит волной своею Кипучий, темный и седой Поток, не скованный зимой; Две жердочки, склеены льдиной, Дрожащий, гибельный мосток, Положены через поток; И пред шумящею пучиной, Недоумения полна, Остановилася она [11: 104].
Первый же зрительный образ сна - снеговая поляна - выводит к семантике определенной направленности. В мифологических представлениях «календарные единицы могут иметь этическую интерпретацию», и «альтернация дня и ночи является элементарной
семантической моделью оппозиций света и тьмы, по которой строятся все календарные мифологемы», а «представление о частях дня переносится в мифологии на год и на более длительные сакральные циклы», (то есть утро метафорически означает расцвет, а «ночь - гибель растительного мира» [3: 613-614]). Таким образом, можно со всей определенностью сказать, что картина зимней ночной поляны имплицитно уже содержит в себе семантику гибели, подкрепленную и усиленную характеристикой состояния окружающего героиню мира - «Печальной мглой окружена».
Поток (ручей, представший перед ней «шумящею пучиной»), через который проложен «дрожащий, гибельный мосток», это в ми-фопоэтическом плане переправа через реку - устойчивый символ как свадебной, так и похоронной поэзии. Как указывают ученые, «переправа - преодоление водной преграды, символизирующей границу между миром живых и миром мертвых или между девичест -вом и состоянием замужней женщины. Осмысляется как наиболее ответственная и опасная часть пути в иной мир, связанная со смертельным риском и испытаниями, результат которых не предрешен заранее» [12: 304].
«Как на досадную разлуку, // Татьяна ропщет на ручей». В роли неожиданного помощника выступает медведь: в то время как Татьяна «Не видит никого, кто руку // С той стороны подал бы ей», он «... лапу с острыми когтями // Ей протянул.» [11: 104]. Не случайно здесь появляется именно медведь: Татьяна гадает на жениха, а в мифологии восточных славян образу медведя «присуща брачная символика. Медведь, приснившийся девушке, сулит ей жениха и замужество» [12: 212-213]. Но семантика образа этим не исчерпывается. В мифологическом сознании древних медведь занимает очень значительное место: он «один из основных персонажей народной зоологии, наделяемый антропоморфными чертами» [12: 211]. При этом нельзя не принимать во внимание, что медведь - амбивалентный символ. Выступая в североевропейской традиции как царь зве -рей [13: 323], он одновременно осознается как хозяин нижнего мира. <.> В библейской традиции М. соотносится с персидским царством, несущим смерть и разрушение. В Ветхом и Новом завете рисуется образ медведя - страшного фантастического или даже апокалиптического зверя (Дан. 7,5; Апок. 13,2). Библейские тексты оказали решающее влияние на последующее символическое отождествление М. с сатаной. Однако в средневековой традиции М. еще чаще обозначает греховную телесную природу человека» [8: 128-130]. Сложная семантическая наполненность этого образа на -ходит свое отражение и в символической системе сна. Перебравшись через опасный ручей, Татьяна продолжает путь: «Пошла - и что ж? медведь за ней!» [11: 104]. «Пред ними лес. <.> Дороги
нет; кусты, стремнины // Метелью все занесены.» [11: 105]. Образ леса здесь является чрезвычайно важным: в мифопоэтических представлениях древних «лес - одно из основных местопребываний сил, враждебных человеку ... через лес проходит путь в мир мертвых» [4: 49]. Пытаясь убежать от «косматого лакея» и слыша его за собой, Татьяна «трепетной рукой // Одежды край поднять стыдится...» [11: 105]. Эта психологическая деталь соотносится еще с одной гранью сложного мифологического образа медведя: воплощения в нем персонифицированной похоти [8: 130]. Шалаш в лесу, куда медведь приносит упавшую в снег Татьяну, - место пребывания нечистой силы, дьявольский мир, антидом, хозяином которого является Онегин («Так, он хозяин, это ясно.» [11: 107], -понимает Татьяна, заглянув в щелку двери). Намек на инфернальное начало в Онегине содержался уже в обращенных к Татьяне словах медведя об их «кумовстве»: «Медведь промолвил: "Здесь мой кум. // Погрейся у него немножко!" [11: 106]. Тайные, скрытые стороны личности Онегина открываются Татьяне в ее сне, который «есть провал в иную реальность, сверхреальность: в мир перво-сущностей и первосмыслов. <...> На таком уровне сон Татьяны есть сюжет о "о поединке роковом" . Добра и Зла внутри двух душ, и Татьяны, и Евгения. Ибо встречаются в иномирии-«лесу» именно их "освободившиеся" во время сна души» [10: 291]. В своем подсознании Татьяна удивительным образом проникает в подсознание Онегина, в его «подполье». В молодости он отдал свою душу в полную власть страстям - теперь страсти владеют им. Особенно очевидным это становится в следующем эпизоде: «Онегин тихо увлекает // Татьяну в угол и слагает // Ее на шаткую скамью // И клонит голову свою // К ней на плечо.» [11: 108].
В своих примечаниях к роману Пушкин уделил особое внимание этим стихам: иронический выпад в сторону современных ему критиков, которые, по его словам, находили «в этих стихах непонятную для нас неблагопристойность», давал возможность поэту акцентировать их особый смысл. На определенной семантике этих стихов настаивал и В. Набоков в своих комментариях к роману, обращенных к иноязычному читателю: «Глагол "увлекать" . содержит определенный оттенок, имеющий значение соблазняющих уговоров и обольщения, что, вне всякого сомнения, и видно из этого пассажа. "Слагает" следующей строки . в данном контексте передает пора -зительную вялость, скованность и податливость тела героини. Глагол использован здесь в смысле, близком к глаголу "укладывать" -значение, усиливающие намеренность и целенаправленность действий Онегина» [9: 512]. Представляется совершенно справедливой мысль о том, что «собственно эротическое толкование» этого эпизода «и верно, и очень важно в контексте романа. Перед нами не-
удавшаяся попытка соблазнения . - силой "темной страсти", самодовлеющей эротики» [10: 291].
В контексте событий невозможно не увидеть всю тяжесть прегрешения Онегина. Подчинившись страстному влечению, Онегин не только нарушает братские основы, которые в христианском сознании являются главными и единственными основами жизни, в противоположность собственным словам («Я вас люблю любовью брата.» [11: 82]), он идет на обольщение, на соблазн невинной и чистой души, доверчиво открывшейся ему. Именно об этом сказано в Евангелии: «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему жернов на шею и потопили его в глубине морской. Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит» [Мф. 18: 6-7]. Так начинает отчетливо звучать тема греха, получающая еще более яркое развитие в следующем эпизоде сна, ставшем пророческим. Здесь этический угол зрения, нравственная призма применена к важнейшему в романе событию -дуэли, и благородный «поединок чести» предстает как злодейское убийство, орудием которого становится «длинный нож», главный атрибут душегуба-разбойника. Разбойничье начало, неожиданно проявившееся в светском денди, петербургском аристократе, показывает его внутреннюю принадлежность к антимиру, хаосу, «пространству, обитаемому чудовищами, инфернальными силами или людьми, которые с ними связаны» [6: 189].
«Чудный сон», оказавшийся «вещим», не только Татьяне, но и читателю раскрывает личность Онегина с неожиданной стороны, позволяя выявить двойственную сущность героя, основанную на его открытости и равной готовности как к Добру, так и к Злу.
Список литературы
1. Белинский В.Г. Собрание сочинений: в 9 т. - М.: Худ. лит-ра, 1981.
2. Выготский Л.С. Психология искусства. - М.: Искусство, 1968.
3. Календарь // Мифы народов мира: энцикл.: в 2 т. - М.: Сов. энцикл., 1991-1992. - Т. 1.
4. Лес // Мифы народов мира: энцикл.: в 2 т. - М.: Сов. энцикл., 19911992. - Т. 2.
5. Лотман Ю.М. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий // Лотман Ю.М. Пушкин. - СПб.: Искусство-СПБ, 1995.
6. Лотман Ю.М. Семиосфера // Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров: Человек - текст - семиосфера - история. - М.: Языки русской культуры, 1996.
7. Маркович В.М. Сон Татьяны в поэтической структуре «Евгения Онегина» // Маркович В.М. Пушкин и Лермонтов в истории русской литературы: ст. разных лет. - СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского ун-та, 1997.
8. Медведь // Мифы народов мира: энциклопедия: в 2 т. - М.: Сов. энцикл., 1991-1992. - Т. 2.
9. Набоков В. Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина / пер. с англ.; под ред. А.Н. Николюкина. - М.: НПК Интелвак, 1999.
10. Новикова М. Пушкинский космос: Языческая и христианская традиции в творчестве Пушкина. - М.: Наследие, 1995.
11. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: в 10 т. - М.: Изд-во АН СССР, 1957. -Т. 5. (Курсив везде мой - Н. Ж.).
12. Славянская мифология: энцикл. слов. - М.: ЭЛЛИС ЛАК, 1995.
13. Энциклопедия символов, знаков, эмблем. - М.: Астрель-Миф, 2001.
УДК 821.161.1.0"1920/1930"
В.А. Черкасов*
Методология В.Ф. Ходасевича в биографии «Державин» в рецепции критики 1920-1930-х гг.
В статье анализируется рецепция критиками 1920-1930-х годов методологии В.Ф. Ходасевича в биографии «Державин» (1931). Выясняется, что уже критиками, современниками Ходасевича, были замечены такие конструктивные для автора «Державина» методологические установки, как антибиографич-ность, генетически родственная формалистским представлениям о соотношении жизни и творчества поэта, и полемичность по отношению к пушкинской концепции личности Г.Р. Державина.
In this issue is analysed the reception of the V.F. Chodasevic's method in the biography «Derzavin» (1931), which is characteristic for the critics in the 1920 -1930. As it turned out they have noticed so methodological principles in «Derzavin», as antibiographism and polemics with the A.S. Puskin's conception of the Derzavin's personality.
Ключевые слова: рецепция, биографический метод, антибиографизм, полемичность.
Кеу words: reception, biographical method, antibiographism, polemics.
В 1920-е - 1930-е гг. в русской науке господствовал, условно говоря, «биографический» подход к художественным произведениям. То есть представители главных литературоведческих школ - культурно-исторической, психологической, социологической, интуитиви-стской и психоаналитической - в своей научной деятельности исходили из презумпции каузальности, якобы существующей между художественными произведениями и теми или иными внелитератур-ными рядами (собственно говоря, настоящими объектами их исследования), которые прямо или косвенно связаны с биографической личностью творца.
Наиболее остро это убеждение сформулировал М.О. Гершен-зон в преамбуле к статье «Северная любовь Пушкина»: «Пушкин
* Черкасов Валерий Анатольевич, кандидат филологических наук, Белгородский государственный университет; СЬегкавоу.Уа1еп@ mail.ru
