CC BY
211
Список литературы
1. Мальцев Г. В. Социальные основания права. М. : Норма, 2007. 800 с.
2. Остин Д. Определение области юриспруденции // Антология мировой правовой мысли. М. : Мысль, 1999. Т. 3. С. 399-404.
3. Сёрль Дж. Р. Классификация иллокутивных актов // Новое в зарубежной лингвистике. 1986. Вып. XVII. С. 170-194.
4. Exupery А. Le Petit Prince. М. : ИКАР, 2007. 92 с.
УДК 811. 161. 1 (075,8)
ББК 81.2 (рус)7
Г. Б. Попова
Субъективация повествования в словесно-художественной организации современного прозаического текста
В статье предпринята попытка определения места субъективации повествования в современном прозаическом тексте. Феномена, который входит в круг актуальных разработок стилистики текста, выступает изображением художественной действительности с позиции героя. Точка видения героя в художественном тексте отражается при помощи приемов субъективации: словесных и композиционных. В рамках субъективации повествования рассматриваются языковые изменения, происходящие в современном языке и отражающиеся соответственно в художественной реальности через слово персонажей, через их языковое сознание.
Ключевые слова: Ключевые слова: языковая композиция, субъективация повествования, приемы субъективации, современная проза, языковые процессы.
G. B. Popova
Narration's subjectivation in the verbal-art composition of the modern prosaic text
The article presents the attempt to define the place of narration's subjectivity in the modern prosaic text. A phenomenon which is one of the actual stylistic researches is the presentation of art reality from the point of hero view. The hero point in the art text is reflected by means of subjectivation: verbal and composite. The language changes doing in the modern language and reflecting in the art reality by hero's speech, their consciousness i are considered in the subjectivation sphere.
Keywords: language composition, narration's subjectivation, the author image, the subjectivation means, the modern prose, the language processes.
Проблема субъективации повествования входит в круг актуальных разработок стилистики текста, формирование которой в 70-е годы было подготовлено общим развитием отечественной функциональной стилистики и стилистики художественной литературы. Стилистика текста как особое направление была обоснована и описана в монографии В. В. Одинцова «Стилистика текста» (1980). Размышления ученого над языковой композицией текста, привели к пониманию существования в тексте «субъективной сферы».
А. И. Горшков развил и обобщил теорию субъективации повествования в работах «Русская стилистика» (2001 г.) и «Русская стилистика и стилистический анализ произведений словесности» (2008 г.).
В языкознании субъективация повествования именуется изображением художественной действительности с позиции героя, персонажа, рассказчика, то есть субъекта или, как рассматривают ученые, - антропоцентра. Новая, антропоцентрическая парадигма (в науке и культуре) подразумевает обращение, прежде всего, к человеческому фактору в языке, что базируется на антропоцентричности как основной способности человеческой психики. Проблема человека является центральной для большей части гуманитарных дисциплин. В философии, культурологии, лингвистике, социологии, этнографии, лингвокуль-турологии наметилась тенденция к более полному изучению человека: его природы, внешности, внутреннего мира, менталите-
та и т. д. Все чаще и чаще стали задаваться вопросы «Почему?» Стилистика текста как раздел филологии призвана отвечать на указанный вопрос. Так же, как указывает
В. А. Маслова, ссылаясь на фразу А. Е. Кибрика: «лингвистика сначала перешла от «что-лингвистики» (описание структуры) к «как-лингвистике» (описание процессов), а теперь создает «почему-лингвистику» [6, с. 7]. О преломлении реальности через призму сознания субъекта писали многие философы, это и отразилось в языке, в языковой картине мира, то есть совокупности представлений о мире, преобразованных и зафиксированных в языке [4, с. 10].
Субъективированное повествование представляет необходимую основу для организации любого художественного текста как целого. По мнению В. В. Виноградова, невозможно объяснить форму целого «как выражение внутренней установки героя -причем автор выражает себя лишь через героя, стремясь сделать форму адекватным выражением героя» [2, с. 29, 62]. Схожесть в понятие целого в словесном творчестве есть у М. Бахтина в его работе «Эстетика словесного творчества»: «Слова в поэтическом произведении слагаются, с одной стороны, в целое предложения, периода, главы, акта и проч., с другой же стороны, созидают целое наружности героя, его характера, положения, обстановки, поступка и т. п. и, наконец, целое эстетически оформленного и завершенного этического события жизни, переставая при этом быть словами, предложениями, строкой, главой и проч.: процесс осуществления эстетического объекта, то есть осуществления художественного задания в его существе, есть процесс последовательного превращения лингвистически и композиционно понятого словесного целого в архитектоническое целое эстетически завершенного события, причем, конечно, все словесные связи и взаимоотношения лингвистического и композиционного порядка превращаются во внесловесные архитектонические событийные связи [1, с. 26].
Важность и многомерность художественного прозаического текста определяется, по нашему мнению, многообразием точек видения (или, по словам Б. Успенского, точек зрения) на изображаемое, т. е. «способами субъективации повествования в
композиционно-речевой организации текста» [12, с. 1], а таковыми способами считаются словесные (прямая, несобственнопрямая и внутренняя речь) и композиционные (представления, монтажные и изобразительные) приемы субъективации. Если словесные приемы заметны в тексте, то композиционные нужно рассмотреть, почувствовать, уловить. Иногда из авторского объективного «непогрешимого» повествования можно выделить еле заметные знаки-слова, которые явно принадлежат не автору, они субъективированы.
В новом романе Р. Сенчина «Елтышевы» повествование идет от третьего лица, т. е. субъект повествования неизвестен и считается авторским. Однако многие отрезки «авторского повествования» выступают как отражение восприятия и оценки событий, которые переживали и переживают персонажи (Елтышевы: Николай Михайлович, его жена Валентина Викторовна и сын Артем и др.). Субъективное повествование накладывается на объективное или, по мнению Л. Ю. Папяна: «...в объективное повествование вплетаются субъективированные языковые средства» [7, с. 106]. Создается впечатление личностного повествования даже в репликах и комментариях действий других персонажей, какие, вероятно, тоже передаются скрытым в «авторских лучах» рассказчика, например: «Обитая одеялом дверь со скрипом и хрустом открылась, вошел, пригнув голову, Юрка. На лице улыбка, в руках бутылка. Почему-то без этикетки (внутренняя речь персонажа, но не авторская речь).
-Заждались? - поставил бутылку на край печной плиты, снял шапку, ударил ею по колену, отчего по кухне сыпанули (передача слухового ощущения персонажа, изобразительный прием) капли. - Счас,зановосельице...» И, кроме того, это выражается в употреблении языковых конструкций не только в разных видах речи (диалог, монолог), но и типах речи (в повествовании, описании, рассуждении), в использовании вводных слов, выражений, характерных для разговора, диалога или «разговорного монолога» [4, с. 255]. Монотонная перечислительная интонация похожа на жалобу. Рассмотрим на примере: «Подобно многим своим сверстникам, Николай Михайлович Елтышев большую часть своей жизни считал, что можно вести себя по-человечески,
исполнять свои обязанности и за это постепенно будешь вознаграждаться. Повышением в звании, квартирой, увеличением зарплаты, из которой, подкапливая, можно собрать сперва на холодильник, потом на стенку, хрустальный сервиз, а в конце концов - и на машину. Когда-то очень нравились Николаю Михайловичу «Жигули» шестой модели. Мечтой были» [16, с. 5]. В начале произведения уже создается впечатление рассказа-воспоминания персонажа: «считал что..., подкапливая, можно собрать сперва.. .,когда-то очень нравилось. Мечтой были». И далее: «Что-то, конечно, сбывалось. Дали двухкомнатную квартиру, правда, получая ключи. Ни сам Николай Михайлович, ни жена не придали значения тому. Что квартира эта ведомственная - просто радовались... <...> В звании худо-бедно, но повышали. <...> И зарплата тоже позволяла подкапливать, и в восемьдесят седьмом купили машину, пусть не шестую модель, а третью, с рук, с пробегом сорок тысяч километров, но все же.Плохо, что места под гараж долго не давали - стояла машина во дворе, постепенно поедаемая по низу кузова ржавчиной. Зато потом удалось купить гараж готовый - заливной, с печкой, подвалом, смотровой ямой. Отличный гараж.<...> Да, до поры до времени жизнь текла пусть непросто, но в целом правильно, как должно». И воспоминания тягостные, сожалеющие о том, что чего-то не успел, или, по словам персонажа: «тот момент проспал. Да и не спал Николай Михайлович, а наблюдал, взвешивал, примеривался, не веря, что ход жизни ломается всерьез и появляется шанс вырваться вперед многих». Прошлое всегда присутствует с ним(и) на протяжении всего произведения.
Степанов И. П. и Степанов С. П. в размышлениях о субъективации чеховского повествования сущность данного явления раскрывают в двух разных качествах: «...персонаж может выступать в речи повествователя: в качестве изображаемого объекта, предмета речи повествователя, и в качестве субъекта сознания, с позиции которого словом повествователя освещается происходящее». Используя термин «двусубъектное» повествование, называют два разных явления: «несобственно-прямую речь, представляющую непосредственно содержание сознания персонажа, его размышления, мечты, желания и прочее» [11, с. 16], и повествование как таковое, в котором «либо сообщается о хро-
нологической череде событий, либо описываются детали обстановки, предметов, пейзажа и т. д. В этом варианте двусубъектного повествования персонаж выступает как субъект перцептивного восприятия действительности, воспроизводимой словом повествователя, тогда как в несобственно-прямой речи он выступает как субъект мысли и оценки» [там же, с. 16]. На наш взгляд, в приведенном отрезке текста можно наблюдать «двусубъектное» повествование, где переплетается слово рассказчика и несобственно-прямая речь Николая Михайловича, которую сложно вычленить, расставить границы, если только оринетироватьяс на лексику и синтаксис: что-то, конечно, сбывалось; худо-бедно; купили машину, хоть не шестую модель, а третью, с рук, но все же...; Зато потом удалось купить гараж готовый - заливной, с печкой, подвалом, смотровой ямой (расчлененное предложение с присоединительными членами, свойственное разговорному синтаксису, создает образ разговорности).
В романе Р. Сенчина «Елтышевы», по словам Е. Погорелой, «.на смену образу «лишнего человека», который был замечен в ранее написанных им произведениях (например, «Лед под ногами»), «пришел человек действия, инстинктивного, природного, человек, которого нечеловеческие условия понуждают выказать свою животную сущность. Причем преступление в данных условиях -не преступление, а единственно возможный выход из них, и Николай Михайлович Елты-шев, траванул поначалу газом зарвавшихся алкоголиков в вытрезвителе, впоследствии оказывается способен избавиться от дряхлой тетки, а в итоге становится убийцей собственного сына - Артема» [8, с. 35].
Ситуация, сложившаяся в стране на фоне кризиса, порождает новые требования читателя: проза не должна «убаюкивать» - одно из основных. «Елтышевы» - «образец психо-логическойбойни, роман-предупреждение» [там же, с. 36]. Субъективация авторского повествования в этом произведении еще раз доказывает глубокое проникновение во внутренний мир персонажей. Она сплошным рассеивающимся лучом проходит через все произведение, проявляясь то в композиционных, порой сложно уловимых, то в словесных приемах, играет важную композиционную роль.
Какую функцию выполняет та или иная субъективированная картина в целом произведении? Почему так важна субъектива-ция повествования в художественной организации текста? Действительно ли это явление способно организовать языковой материал в языковой композиции художественного текста?
Рассказ З. Прилепина, опубликованный в журнале «Новый мир» (№ 5, 2005 г.), написан от первого лица, автор вводит рассказчика (причем наделяет его своим именем), близкого к образу автору, а «чем ближе образ рассказчика к образу автора и, следовательно, чем ближе повествование рассказчика к «авторскому повествованию», тем заметнее выделяются в нем приемы субъекти-вации» [5, с. 207]:
«- Привет, Захарка. Ты постарел»
Начальные строки рассказа вводят читателя во внутренний диалог рассказчика-персонажа с другим, уже умершим на момент речи персонажем, и можно, вероятно, внутренний диалог считать сюжетообразующим. Начиная художественное произведение с такого зачина, автор тем самым определяет тему повествования и делает возможным объемное восприятие персонажей и действительности. Как прием субъ-ективации, внутренняя речь играет существенную роль в языковой композиции художественного текста, компонуя отдельные фрагменты текста в единое целое. Внутренний диалог представляет собой последовательность диалогически взаимосвязанных высказываний, порождаемых говорящим и непосредственно воспринимаемых им в процессе интраперсонального (взаимодействие различных ипостасей личности в пределах ее сознания) общения [9, с. 23].
«Мы играли в прятки на пустыре за магазином, несколько деревенских пацанов.
Тот, кому выпало водить, стоял лицом к двери, громко считал до ста. За это время все должны были спрятаться.
Темнолицые, щербатые, остроплечие пацаны таились в лабиринтах близкой двухэтажной новостройки, пахнущей кирпичной пылью и в темных углах - мочой. Кто-то чихал в кустистых зарослях, выдавая себя. Другие, сдирая кожу на ребрах, вползали в прощелья забора, отделявшего деревенскую школу от пустыря. И еще влезали на деревья, а потом срывались с
веток, мчались наперегонки с тем, кто водил, к двери сельмага, чтобы коснуться нарисованного на ней кирпичом квадрата, крикнув «Чур меня!» [14, с. 45].
В тексте авторская субъективация усиливается воспоминаниями рассказчика о прошлом (о детстве): сразу бросаются в глаза слова, которые явно из деревенского детства: Захарка, пацаны, сельмаг. Прошлое переплетается с реальностью, с чувством вины персонажа-рассказчика, что не нашел Сашку, который спрятался в холодильник и задохнулся. Идет диалог персонажа и Сашки, и, как уже известно, диалог внутренний, созданный рассказчиком (персонажем) под воздействием нахлынувших воспоминаний, поиском оправданий перед чувством вины:
«- Я постарел. Стареешь особенно быстро, когда начинаешь искать перед жизнью оправданья.
- Но когда сам веришь своим оправданьям -тогда легче.
- Как я могу им верить, Саша? Что мне тогда делать?
Саша не слушает меня. Он и не приходит никогда. И я тоже не знаю, где он.
- Саш, а что я смогу сказать, даже если приду?
У него мерзлое лицо, с вывороченными губами и заиндевелыми скулами, похожее на тушку замороженной птицы; у него нет мимики.
- Холодно, Захарка... Холодно и душно... -говорит он, не слыша меня [там же, с. 48].
Следует заметить, что внутренний диалог, который происходит с отсутствующим, воображаемым собеседником, не только «расщепляет» сознание субъекта, но и дает возможность войти в другой образ, проникнуть гипотетически в мир другого.
Каждое из воспоминаний насыщено душевной болью, например: «Я прошел посадкой, мимо школы, желтеющей печальными боками, мелко осыпающимися штукатуркой. У школы курил сторож, и огонек.. .вспыхивал...
Вспыхивал, будто сердце, последний раз толкающее кровь.
Окурок полетел в траву, дрогнул ярко-ало.
Я вернулся к сельмагу, запинаясь о камни на темной дороге, уже дрожа и мелко клацая оставшимися молочными зубами. Белый квадрат на двери был неразличим.
«Чур меня», - сказал я шепотом и приложил ладонь туда, где, кажется, был квадрат.
- Я вернулся домой, Саш.
- Я тебя звал.
- Саш, я не в силах вынести это, раздели со мной.
- Нет, Захарка» [там же, с. 49].
Первая часть композиционного отрезка отсылает нас вместе с воспоминаниями рассказчика-персонажа в прошлое. Мы видим его глазами (происходит переплетение точки видения взрослого рассказчика и ребенка-рассказчика) места, сторожа, огонек сигареты. Далее идет характеристика чувств сиюминутных. И опять воспоминания по порядку проделанных действий и встрепенулся: «Чур меня, чур, жизнь моя, - я уже здесь, у дверей бью ладонью». Происходит контаминация прямой и несобственнопрямой речи.
Субъективация повествования может проявляться не только через «чужую» речь, но и через слова-именования, имена собственные (Сашка, Юрка, Александр, Захарка, и т. п.), указывая на отношение не только автора к этому человеку, но и, вероятно, других персонажей обобщенных, чья точка видения может быть представлена в тексте, т. е. передают экспрессию чужого высказывания.
В рамках рассмотрения субъективации повествования следует обратиться к такому явлению как нарушение языковых норм, которые в художественных текстах становится распространенной практикой, однако это не является показателем ослабления грамотности авторов, а опять же есть вероятность считать выраженность таким образом субъективированного повествования через «языковой взрыв» на разных уровнях языка и с разными единицами уровней в недрах языковой композиции.
Так, например, Д. Гуцко в романе «Рус-скоговорящий» намеренно нарушает норму образования сравнительной степени прилагательного: «Нужно что-то делать. Доказывать, что ты не верблюд, - работа рутинная, требующая системы. И потому Митя учился скрывать свой акцент. И выглядеть таким русским - уж русее (выделено автором) некуда» [15, с. 11]. Из контекста можно понять, что выделенное автором слово принадлежит не автору, а самому герою (Мите), его внутренняя речь - опять же субъективированный прием в повествовании. По поводу новых слов в романе есть авторские выска-
зывания: «Многие слова меняют нынче шкуру...» [там же, с. 158]. Не только происходят изменения в словах, в их образовании, но и наблюдаются «грамматические сдвиги» (Г. Д. Ахметова). Подобное имеется и в названном романе и в других произведениях современной русской прозы. Рассмотрим отрезки текста романа Д. Гуцко «Русского-ворящий», в романе С. Шаргунова «Птичий грипп» и в романе З. Прилепина «Сань-кя»: «Однажды Митя подскочил среди ночи, разбуженный пустотой. Пустота неприятно холодила голову. Какая-то чужая, клочковато стриженная, она сидела на шее невесомая, как мыльный пузырь. Вторая рота сопела и стонала во сне, а Митя слушал и ждал хотя бы одной, самой тусклой мысли.
Подошел дневальный:
-Судорога?
-Что?
-Судорогой ноги сводит?
-Нет, ничего, не ноги. Нормально.
Пустота наконец лопнула» [13, с. 12].
Или еще пример: «С каждой фразой Лапина Митя мрачнел. Дура душа разлепила створки, выползла, мягкая и слепая, на свет. Разговорила на свою голову! Обманул тебя сломанный человек. На мякине провел» [там же, с. 99] и др.
В романе «Птичий грипп» С. Шаргунова: «..Такой силы злоба, что этот странный взгляд он стремительно залепил поцелуем)» (метафо-ризация) [16, с. 37]; «Мусин одевался в голубой джинсовый костюм, под которым голубела голубая рубашка» (тавтология) [там же, с. 45]; «Спасибо тебе, знаешь за что? А за то, что вера пробуждается! Я вот верю, что не век нам лаптем кашу пресную хлебать» (способ расфразеоло-гизации) [там же, с. 48]. «-Фашыст! Фашыст! Фашист! - рычали негры интернациональное слово» [там же, с. 62] (произносительные особенности иностранцев, намеренное нарушение орфографических норм) и др.
В романе З. Прилепина «Санькя»: «Саша смотрел под ноги: глаза устали от красных полотен и серых армяков.
Красное мелькало вблизи. Касалось лица, иногда овевая запахом лежалой ткани.
Серое стояло за ограждением» [16, с. 5]; «Почти все они были глубоко и раздраженно немолоды» [там же, с. 7]; «Яна - чернявая, с лицом ярким и обнаженным, как открытый перелом» [там же, с. 11]; «Бабушка порыла острыми глазками в строю и нашла Сашу» [там же]; «Саша
10S
устремился туда, ища схрон, где можно прикрыться ящиками и дышать, дышать, пуская длинные, тягостные слюни» [там же, с. 87]. В романе Д. Гуцко «Домик в Армагедоне»: «Фима переживал раздражающее состояние внутренней неопрятности, ложью потел противно» [14, с. 15], «Перед складом, возле садовой тележки, задравшей изогнутые ручки к стволу каштана, катался в песке почти спаниель Гавка. Из-под его кнутом извивавшегося хребта расползались густые клубы пыли. Заметил приближающиеся по тропинке ноги и замер, разглядывая. Узнал. Вскочил, бросился навстречу, раскидав по парку свой музыкальный лай. Гавка с разбегу прыгнул Фиме на грудь - будто коврик в лицо вытряхнули» [там же, с. 28] и др. В текстовых отрезках мы можем заметить и субстантивацию (красное мелькало, серое стояло) и использование наречий, глаголов в не свойственном им значении в данном контексте (были глубоко и раздраженно немолоды, порыла глазками), окказиональное существительное схрон. Все эти языковые изменения наблюдаются в речи персонажей, будь то внутренняя, прямая или несобственно-прямая, позволяющие ярче представить тот объект, о котором идет речь. «Выразительное совмещение тропов» в художественном тексте,
например, «с лицом ярким и обнаженным, как открытый перелом» (эпитет + метафора + сравнение), по словам В. К. Харченко, «говорит о гибкости языка <...>. Наложение тропов вызывает соответственно наложение эффектов, именно в этом наложении одна из причин так называемого гипноза художественного текста» [13, с. 50]. И. Р. Гальперин использует понятие «валентности слов», исходя из возможности сочетания и не сочетания их с другими словами. И происходящее в языке он считает деавтоматизацией языкового кода и результатом познавательной деятельности человеческого мозга [3, с. 61-69].
Субъективация повествования - есть отражение «языкового сознания» и всякий выход за нормы литературного языка ставит перед автором и читателем задачу включения собранных форм речи в одно художественноязыковое сознание [10, с. 172].
Т аким образом, субъективация авторского повествования, на наш взгляд, является значимым явлением языковой композиции художественного текста. Она позволяет глубже погрузиться в мир персонажа путем смещения с позиции авторского повествования на позицию персонажа, а смена точки видения определяет композиционные изменения.
Список литературы
1. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М. : Искусство, 1979. 424 с.
2. Виноградов В. В. О теории художественной речи: учеб. пособие для филол. спец. ун-тов и пед. ин-тов. М. : Высшая школа, 2005. 240 с.
3. Гальперин И. Р. К проблеме необычных сочетаний слов // Проблемы общего и германского образования. М. : Изд-во Моск. ун-та, 1978. 184 с.
4. Годенко Н. М. Языковое выражение образа автора и образа рассказчика в русской прозе молодых авторов : по произведениям С. Агаева, А. Иванова, С. Толкачева, М. Шараповой : дис. ... канд. филол. наук: 10.02.01. М., 2003. 170 с.
5. Горшков А. И. Русская стилистика и стилистический анализ произведений словесности. М. : Лит. ин-т им. А. М. Горького, 2008. 544 с.
6. Маслова В. А. Homo lingualis в культуре : монография. М. : Гнозис, 2007. 320 с.
7. Папян Л. Ю. О перемещении точки видения в романе А. Г. Малышкина «Люди из захолустья» // Интерпретация текста: лингвистический. Литературоведческий и методологический аспекты : материалы II междунар. науч. конф. (Чита, ЗабГГПу, 30-31 октября 2009 г.). Чита, 2009. С. 105-108.
8. Погорелая Е. .На севших батарейках // Знамя. 2009. № 10. С. 7-9.
9. Попова Л. Г. Внутренняя и внешняя речь автора и персонажа в немецких и русских художественных текстах // Филологические науки. 2002. № 4. C. 35-40.
10. Русская словесность. От теории словесности к структуре текста : антология / под ред. проф. В. П. Нерознака. М. : Academia, 1997. 320 с.
lO9
11. Степанов И. П. О субъективации чеховского повествования // Русская литература, 2001. № 4. С. 16-31.
12. Успенский Б. А. Поэтика композиции. СПб. : Азбука, 2000. З52 с.
13. Харченко В. К. Современная речь : моногр. М. : Изд-во Лит. ин-та им. А. М. Горького, 2006. 158 с.
Источники
14. Гуцко Д. Н. Домик в Армагеддоне: роман. М.: АСТ: Астрель, 2009 г. 220 с.
15. Гуцко Д. Н. Русскоговорящий. М.: «Вагриус», 2006. 352 с.
16. Прилепин З. Санькя. М. : Ад Маргинем, 2008. 368 с.
17. Сенчин Р. Елтышевы // Дружба народов. 2009. № 3. № 4.
18. Шаргунов С. Птичий грипп. М. : АСТ: Астрель, 2008. 223 с.
УДК 42/48
ББК Ш 147.1
Л. В. Разумова
К проблеме определения термина «региональные языки»
Статья посвящена анализу содержания актуального понятия «региональный язык», обнаруживаемое в ряде французских законодательных актах и работах французских лингвистов. В ней рассматриваются существующие современные трактовки данного понятия, освещаются различные подходы к его интерпретации, определяется соотношение терминов «региональный язык» и «диалект», вскрываются причины трудностей современного осмысления феномена региональных форм речи.
Ключевые слова: региональные языки, диалекты, стратификация языка, региональные языки Франции.
L. V. Rasumova The definition problem of the term "regional languages"
The article is devoted to the "regional language" and "dialect" concepts analysis in term of their interaction.
Keywords: regional language, dialect, the language stratification, French regional languages.
Прошло около тридцати лет после выхода в свет блестящей работы «Диалекты или региональные языки? (К проблеме языковой ситуации в современной Франции)» выдающегося ученого романиста Мелети-ны Александровны Бородиной [1].
Наше обращение к проблеме региональных языков объясняется констатируемым в упомянутой работе отсутствием теоретического осмысления феномена «региональный язык» как в отечественном, так и зарубежном языкознании, и, в частности, французском. Представляется, что анализ региональных языков и их признание как отдельной языковой страты тесно связан с рассмотрением языковой ситуации на конкретной территории, анализом соотноше-
ния отдельных субстандартных форм речи между собой и нормированной формой языка, анализом ряда социальных, экономических и политических факторов. Не менее важным представляется при этом и определение содержания понятия «региональный язык», которое и будет рассмотрено ниже.
Прошедшие три десятилетия сделали еще более насущной необходимость обращения к этой проблематике. Во-первых, изменился социально-экономический и политический контекст жизни регионов Франции, ассоциируемые в прошлом с диалектными формами языка. Принятые в 80-е и последующие годы законы о передаче части социальных, экономических и политических полномочий регионам (имеются
llO
