CC BY
53
СТРУКТУРА ПОЛИТИЧЕСКОГО НАСИЛИЯ И ТЕРРОРИЗМА НА СЕВЕРНОМ КАВКАЗЕ: 1990—2000-Е ГОДЫ
Евгений ПОЛЯКОВ
кандидат политических наук, доцент кафедры социологии и политологии Воронежского государственного университета (Воронеж, Россия)
АННОТАЦИЯ
В статье с помощью концепта структурного насилия анализируется практика политического насилия и терроризма на Северном Кавказе в 1990—2000-х годах. Делается вывод, что прямое вооруженное насилие и даже терроризм угрожает общественной безопасности не так сильно, как структурное насилие. Тем не менее наблюдаются значимые корреляции в динамике проявлений этих двух видов насилия. С помощью авторской трехмер-
ной модели проанализирована внутренняя логика развития вооруженного конфликта на Северном Кавказе и выявлен его циклический характер: всплески активности подполья и террористических актов перемежаются периодами относительного затишья, а интенсивность конфликта постепенно затухает. При этом каждому этапу соответствует своя институциональная структура насилия и свое идеологическое обрамление.
Введение
Концепт структурного насилия был введен в научный оборот Йоханом Галтунгом 45 лет назад1. Два года спустя в соавторстве с Тордом Хейвиком он предложил способ измерения структурного насилия с опорой на статистические данные об ожидаемой продолжительности жизни (ОПЖ)2. В 1976 году Гернот Келлер и Норманн Алкок разработали базовую модель измерения магнитуды структурного насилия. Они же предложили базовое определение самого этого концепта: «Можно говорить о структурном насилии всякий раз, когда люди гибнут,
1 Cm.: Galtung J. Violence, Peace, and Peace Research // Journal of Peace Research, 1969, Vol. 6, No. 3. P. 168—187.
2 Cm.: Galtung J., H0ivik T. Structural and Direct Violence: A Note on Operationalization // Journal of Peace Research, 1971, Vol. 8, No. 1. P. 73—76.
получают увечья или испытывают иные лишения из-за бедности и несправедливости социальных, экономических и политических институтов, систем или структур»3.
Модель Алкока — Келлера позволяет описать гипотетическое состояние дел в обществе, свободном от структурного насилия, что предполагает поиск ответа на вопрос: скольких смертей удалось бы избежать, если бы все страны могли реализовать для своих граждан те же условия для жизни, что и в Швеции («Шведская модель») или если бы наблюдаемый в настоящий момент уровень благосостояния был равномерно распределен по всему миру («Эгалитарная модель»)?
Авторы предложили следующую формулу, позволяющую дать ответ на заданный вопрос в первой формулировке (в сопоставлении со шведской моделью):
VI = Рп/Еп - Рп^, (1)
где Рп — численность населения страны Ы,
Еп — ОПЖ для страны Ы, — ОПЖ в Швеции.
Отметим, что на момент написания данной статьи ожидаемая продолжительность жизни в Швеции была самой высокой в мире, так что, по сути говоря, вместо Швеции нужно ставить любую страну с максимально высокой ОПЖ: на данный момент.
Далее Г. Келлер и Н. Алкок внесли изменение в уравнение (1) с целью вычислить уровень структурного насилия в целом ряде стран в сравнении со среднемировым значением.
Для такого расчета было предложено уравнение:
VI = Рп/Еп - Рп/Ет, (2)
где Рп — численность населения страны Ы,
Еп — продолжительность жизни в стране Ы,
Ет — среднемировая продолжительность жизни.
Таким образом, сопоставление данных при решении уравнений (1) и (2) позволяет нам узнать, насколько бы уменьшилось структурное насилие в стране Ы, обладай она наивысшим на данный момент благополучием4.
Структурное и прямое вооруженное насилие в современной России
Опираясь на данную методологию и официальные статистические данные о продолжительности жизни5, попытаемся рассчитать долю структурного насилия в современной России. В качестве модельного региона, в нашем исследовании играющего роль Швеции, возьмем республики Дагестан и Ингушетию.
3 Köhler G., Alcock N. An Empirical Table of Structural Violence // Journal of Peace Research, 1976, Vol. 13, No. 4.
P. 343.
4 См.: Ibid. P. 345.
5 См.: Здесь и далее данные об ожидаемой продолжительности жизни в регионах России взяты с сайта Росстата [http://www.gks.ru], 21 января 2014.
Таблица 1
ОПЖ в различных регионах за 20 лет, 1990—2009 годы
Российская Федерация Республика Дагестан 1 Республика Ингушетия И
1990 69,2 73,1 —
1991 68,9 72,6 —
1992 67,8 72,1 —
1993 65 70,5 —
1994 63,9 70,5 —
1995 64,5 70,4 —
1996 65,8 70,3 —
1997 66,7 70,5 —
1998 67,1 70,5 —
1999 65,9 70,6 —
2000 65,3 — 72,0
2001 65,2 — 74,8
2002 65,0 — 74,4
2003 64,9 — 74,4
2004 65,3 — 74,6
2005 65,4 — 73,5
2006 66,7 — 73,0
2007 67,6 — 75,2
2008 68,0 — 76,1
2009 68,8 — _™_J
В первой с 1990 года по 1999 год, а во второй с 2000 года по настоящее время наблюдается наибольшая ОПЖ. Незначительное отклонение от данной тенденции, а именно второе место у Ингушетии после Дагестана в 2005 году с отставанием на 0,2 года, можно списать на статистическую погрешность, ибо в остальные годы первого десятилетия нового века разница была около года и более в пользу Ингушетии. Данные по ОПЖ в РФ в целом, а также в Ингушетии и Дагестане представлены в табл. 1.
Подставив в уравнение (2) данные, приведенные в табл. 1, мы можем, зная численность населения на данной территории за определенный год6, рассчитать потери от структурного насилия. Магнитуда структурного насилия за последние два десятилетия, увеличившись от минимума в 1991 году до максимума в 2004 году, возросла почти в три раза (см. табл. 2).
6 См.: Демографический ежегодник России. М.: Росстат, 2009. С. 25.
Таблица 2
Магнитуда структурного насилия, 1990—2009 годы
^^Показатель Год Численность населения России, млн чел. 1 Жертвы структурного насилия, тыс. чел. Шя
1990 147,7 113,9
1991 148,3 109,7
1992 148,5 130,6
1993 148,6 178,3
1994 148,4 217,3
1995 148,5 192,9
1996 148,3 144,3
1997 148,0 119,6
1998 147,8 106,2
1999 147,5 149,0
2000 146,9 209,3
2001 146,3 284,6
2002 145,7 276,2
2003 143,5 281,8
2004 144,2 288,8
2005 143,5 245,1
2006 143,2 227,2
2007 142,9 212,6
2008 142,7 222,3
2009 142,7 147,5 J
Опираясь на открытые статистические данные, можно заметить ряд закономерностей. Первая из них такова: всплески террористической активности в России, если судить по количеству жертв, имеют обратную корреляционную взаимосвязь со структурным насилием. В частности, из представленной ниже диагр. 1 видно, что соотношение численности населения РФ и числа жертв структурного насилия (в расчете на одну тысячу человек) было наименьшим в середине 1990-х годов и в начале 2000-х, то есть в периоды первой и второй военных кампаний в Чечне.
В середине 1990-х и первой половине 2000-х годов соотношение потерь от структурного насилия и общей численности населения РФ (в расчете на 1 000 жителей) было существенно меньше 1. Наоборот, в периоды относительного затишья (в начале 1990-х, в конце 1990-х после Хасавюртовского мира и в конце 2000-х, после официального окончания КТО в Чечне) мы наблюдаем три пика структурного насилия: показатель достигает 1,2, 1,4 и 1,0 соответственно.
Диаграмма 1
Сооношение численности населения РФ и потерь от структурного насилия, 1990—2012 гг.
V
9999999 9999999
t Ю (О 0000 0000
T-T-T-T-T-T-T-T-T-T-CVCVCVCVCVCVCVCV
Годы
J
Более того, сравнение потерь населения от структурного насилия, прямого вооруженного насилия (в том числе в ходе военных действий) и террористического насилия показывает, что основной угрозой и причиной «стабильной нестабильности» Северного Кавказа, по выражению Э. Уокера7, является именно структурное насилие.
Особенности структурного насилия на Северном Кавказе
Согласно данным американского эксперта Гордона М. Хана, количество террористических нападений в России за пять лет (2008—2012) колебалось в пределах от 383 до 583, то возрастая, то уменьшаясь год от года, вне какой-либо четкой тенденции. При этом число жертв политического терроризма оставалось примерно одинаковым — в пределах нескольких сотен8. В то же время, по официальным российским данным, пик террористической активности пришелся на 2005 год (203 нападения). Постепенно снижаясь на протяжении второй половины 2000-х годов, к настоящему моменту она сократилась почти на порядок — до 25—30 случаев
7 Cm.: Walker E. Russia's Soft Underbelly: The Stability of Instability in Dagestan. Berkeley Program in Soviet and Post-Soviet Studies. Berkeley: University of California, 2000. P. 5.
8 Cm. : Hahn G. Getting the Caucasus Emirate Right / A Report of the CSIS Russia and Eurasia Program. Washington, D.C.: CSIS, 2011. P. 23.
в год.9 Таким образом, соотношение потерь населения от структурного, вооруженного и террористического насилия имеет пропорцию примерно 100:10:1.
Отметим, что норвежские исследователи постулировали, пусть и неявно, корреляцию между высоким уровнем жизни и высокой ОПЖ (и, следовательно, низкой долей структурного насилия). Так, в ряде публикаций10 Т. Хейвик показывает, что коэффициент Джини, социальное положение и распределение национального дохода играют критическую роль в деле определения структурного насилия. Однако данные по России показывают, что это не совсем так.
По крайней мере, прямой и четкой корреляционной связи мы не видим. По таким показателям, как уровень безработицы, денежные доходы населения, номинальная зарплата, численность пенсионеров (что не может не отразиться на средней по региону продолжительности жизни), величина прожиточного минимума (низкий ее показатель должен бы способствовать снижению ОПЖ), положение в северокавказских регионах РФ во многом похоже на положение в других частях страны11.
Особенно любопытно в этом ключе сопоставление Ингушетии и Тывы. Если логика рассуждений Т. Хейвика применима к нашим реалиям, то «противоположные» в плане структурного насилия регионы должны демонстрировать зеркальные же различия в социально-экономическом плане. Но официальная статистика говорит нам, что эти различия несущественны (кроме показателей по безработице). В частности, между Хакасией, Тывой и Сахалинской областью по магнитуде структурного насилия практически нет разницы: в каждом году рассмотренного периода она составляет примерно 100—150 человек, или около 12%, несмотря на существенные отличия (в два-три раза) в экономических показателях.
Отсюда следует вторая важная закономерность: на Северном Кавказе действует некий нивелирующий фактор, который определяет потенциал структурного насилия набором дополнительных условий. В качестве гипотезы можно предположить, что эти условия — специфически функционирующие социальные институты; здесь лишь отметим, что уровень преступности в России превышает аналогичные показатели в развитых странах и приближается к уровню стран Юга, причем далеко не самых успешных.
За последние годы число лиц, погибших от преступных посягательств (т.е. не только в результате убийств, но и грабежей, изнасилований, терактов и др.), составляло в среднем 34 на 100 000 жителей в год, с некоторой тенденцией к уменьшению этого числа12. Заметим, что это уменьшение связано как с улучшением криминальной обстановки (в том числе окончанием военных действий на Северном Кавказе), так и с изменением правил учета совершенных преступлений. Именно поэтому для понимания общей картины корректнее брать средний показатель за последние несколько лет, который составляет 25 насильственных смертей в год на 100 000 человек. Для сравнения: в развитых странах этот показатель не превышает 10—12.
По общему количеству преступлений Россия сейчас имеет показатели середины 1990-х годов; например, в 2010 году общее число зарегистрированных преступлений на 100 000 человек составило 1 839, а в 1995 году — 1 857 (в ряде федеральных округов нынешний уровень соответствует концу 1990-х). Именно в 2000-х годах, если судить по уровню преступности, ситуация в стране была наиболее опасной — максимум фиксированных преступлений пришелся на 2005—2007 годы, когда число преступлений на 100 000 жителей составляло около
9 См.: Россия в цифрах. М.: Росстат, 2013. С. 180.
10 См.: H0ivik T. On the Methodology of Peace Research // Journal of Peace Research, 1971, Vol. 8, No. 3/4. P. 300; Idem. The Demography of Structural Violence // Journal of Peace Research, 1977, Vol. 14, No. 1. P. 59—60.
11 См.: Российский статистический ежегодник. 2012: Стат. сб./Росстат. М., 2012. С. 128—190.
12 См.: Российский статистический ежегодник. 2011: Стат. сб./Росстат. М., 2011. С. 302.
2 600 в год13. Единственный регион, где показатели середины 2000-х годов хотя и выше начала и конца данного десятилетия, но не дотягивают до показателей начала — середины 1990-х, — это Северный Кавказ.
В 2010 году в СКФО было совершено 872 убийства и покушения на убийство (для сравнения — в соизмеримой с ним по численности населения Московской области и ДФО — 746 и 1 117 соответственно). По России в целом этот показатель составил 15 500 на 142,9 млн или 10,8 на 100 000 жителей. На Северном Кавказе же этот показатель составляет 872 на 9,4 млн, или 9,3 на 100 000 жителей, а в Дагестане — 296 на 2,914 млн, или 10,214. Оба показателя ниже, чем в среднем по России, и это в регионе, традиционно и вполне заслуженно считающемся источником социальной нестабильности.
Наличие вялотекущего вооруженного конфликта и активного террористического подполья если и сказывается на преступности, то почему-то благостным образом, приводя к снижению этого показателя. К слову, именно те северокавказские республики, из которых СМИ передают репортажи о терактах (Карачаево-Черкесия, Ингушетия, Дагестан и Чечня) находятся в «хвосте» списка регионов по числу зарегистрированных преступлений на 100 000 жителей, занимая места с 80-го по 83-е соответственно.
Нам представляется, что такое положение является вполне естественным и закономерным — применение физического насилия для институализации своей власти типично для полевых командиров, которые и правят российской частью Кавказа. Соответственно, основные усилия государства по декриминализации общества и оздоровлению правоохранительной ситуации в стране должны быть направлены на минимизацию последствий структурного насилия, вызванного дисбалансом в развитии социальных институтов, и выравнивание фактического административно-правового положения граждан в разных регионах страны.
Прошедший 2014 год будет памятен не только Олимпиадой в Сочи, но и мрачным «юбилеем» начала первой военной кампании в Чечне. За прошедшие 20 лет причины и само содержание конфликта на территории бывшей ЧИАССР (и СК в целом) существенно изменились: с обеих сторон ушли старые лидеры и появились новые; конфликт вышел из фазы открытого противостояния, приобрел партизанско-террористический характер и распространился за пределы изначальной области возникновения; цели и задачи его участников, равно как их стратегия и тактика, существенно изменились. За это время государство предприняло ряд усилий, которые не принесли существенного результата, а главная задача — победа над (международным) терроризмом и экстремизмом — так и не решена.
Вооруженный конфликт на Северном Кавказе: истоки, динамика, последствия
В связи с этим можно попытаться проанализировать ситуацию с борьбой против терроризма на СК (а частично и в других регионах РФ) с помощью аналитической трехмерной модели. Ее измерениями будут продолжительность развертывания, структура и динамика конфликта. Поскольку все эти измерения тесно связаны между собой, мы попытаемся рассмотреть их комплексно, лишь формально выделяя каждый из трех обозначенных аспектов.
13 См.: Регионы России. Социально-экономические показатели. 2011: Стат. сб./Росстат. М., 2011. С. 329.
14 См.: Там же. С. 331.
Пожалуй, существенная продолжительность конфликта на СК и тот факт, что на всем его протяжении он способствовал террористической активности различных групп влияния, требует начать с анализа фактора времени. Рассматриваемый промежуток времени можно условно разделить на четыре периода. Ввиду условности деления, проводимого сугубо для удобства анализа, границы периодов также будут условны и размыты.
Первый период начался примерно в 1992—1995 годах с провозглашением ЧРИ и закончился в 1998—1999 годах, когда началось активное вооруженное противоборство за лидерство в ЧРИ между Ш. Басаевым и А. Масхадовым и началась подготовка вторжения в Дагестан. Таким образом, первый период длился порядка шести лет и почти совпадает со временем существования «ичкерийского проекта» чеченской государственности. Границы следующего, второго этапа — 1999—2005 годы, то есть от вторжения в Дагестан до Нальчикского мятежа; третий период длился с 2005 года по 2012 год, и четвертый — с 2012-го по настоящее время.
Почему же при всей признаваемой условности предложенной периодизации разумно делить прошедшие два десятилетия именно на четыре этапа, а не на, скажем, четырнадцать? Дело в том, что каждый из выделенных периодов характеризуется специфическим, не встречающимся в другие периоды типом террористической активности, если можно так выразиться. Под «типом террористической активности» (ТТА) мы будем понимать особый способ осуществления терактов, их объектную направленность, организационную структуру, используемую инфраструктуру и частоту. Границами периодов, в свою очередь, выступают события или цепочки событий, после которых действовавший на текущий момент тип террористической активности сменялся новым. Поскольку эта смена была не единичным волевым событием, а скорее неким континуумом, — постольку и «демаркация границ на местности» весьма приблизительна.
В частности, о начале первого периода может говорить такая знаковая цепь событий, как теракты в Невинномысске, Буденновске, Буйнакске и других городах. Все они пришлись на 1995 год, когда в Чечне уже шли полномасштабные военные действия, и были направлены
против сугубо гражданских лиц и объектов (женщины и дети, больницы и роддома и т.д.), осуществлялись вне пределов территории развертывания конфликта и всегда с гласной или негласной санкции одной из сторон конфликта, влекли за собой повышение статуса одной из сторон и усиление внешней (по отношению к региону конфликта) легитимации. Пожалуй, наиболее ярким примером может служить именно теракт в Буденновске с памятными телефонными переговорами Ш. Басаева (вице-премьера ЧРИ) и В. Черномырдина (премьер-министра РФ).
Для первого периода характерно и то, что непосредственными исполнителями терактов, их руководителями и политическими покровителями выступали, по сути, представители руководства одной из сторон конфликта, и если принять во внимание претензию руководителей ЧРИ и официального Грозного на суверенитет и государственный статус, то формально ТТА середины 1990-х годов может быть определен как (квази)государственный терроризм. Организационной структурой, отвечающей за реализацию терактов, по сути, были вооруженные силы сепаратистов, представленные незаконными вооруженными формированиями (НВФ).
Иными словами, на первом этапе развития терроризма на СК не было специального института, отвечающего за этот тип насилия. Отсюда и некоторый «шаблонный», «кустарный» характер «производства» терактов, гипертрофированная роль личного фактора (в большинстве своем теракты устраивали Ш. Басаев, А. Бараев и другие лидеры НВФ) и некоторый ореол «романтичности» и «благородства» (при условии принятия их требований террористы отпускали заложников, иногда в качестве своеобразной «меры доверия» по отношению к федералам какая-то часть заложников выпускалась до освобождения основной массы), активно тиражируемый СМИ.
Кроме того, дискурс терроризма, в первую очередь его внутренняя легитимность (в глазах самого чеченского общества и лидеров НВФ), носил сугубо националистический характер. Дж. Дудаев и его преемник А. Масхадов провозглашали своей целью построение независимой демократической (по крайней мере, на первых порах, пока сохранялся некий флер лозунгов Вайнахской демократической партии) Чеченской Республики. Символика сепаратистов тоже была явно этнически окрашена: на флаге и гербе ЧРИ изображался тотем чеченцев — волк; предполагалось ввести свою собственную валюту (получившую неофициальное название «ду-дарики»), обучение в школах переводилось на чеченский язык (при этом сами школы оставались подчеркнуто светскими) и так далее.
Можно отметить определенную эффективность ТТА данного этапа: под влиянием террористических нападений на соседние с Чечней регионы, негативной картинки в СМИ, деятельности правозащитных организаций (Московской Хельсинской группы, фонда «Мемориал», Комитета солдатских матерей) в общественном мнении россиян сложилось убеждение о необходимости остановить войну. Президент РФ Б. Ельцин в условиях приближающихся выборов был вынужден прекратить «наведение конституционного порядка» и отложить определение статуса ЧРИ до 2000 года, когда путем референдума должно было решиться, останется ли Чечня в составе России или обретет статус суверенного государства. «Хасавюртовский мир» был, пожалуй, верхней точкой, до которой удалось дорасти внешней легитимности террористов. С этого момента она неуклонно ползла вниз, и постепенно представителей Дж. Дудаева — А. Масхадова перестали принимать на международных форумах и в посольствах западных держав (что прежде вызывало раздражение у официального Кремля).
Вторая половина 1990-х годов характеризовалась проникновением в Чечню радикального ислама и таких одиозных его проповедников, как Б. Кебедов. Впоследствии, очевидно в рамках «народной этимологии», они по аналогии с террористами и сепаратистами, получили в чеченском обществе наименование «ваххабистов»15. Постепенно на смену национальному дискурсу пришел религиозный. Именно 1998—1999 годы стали первым переломным моментом в развитии политического терроризма в современной России. В это время наметился раскол в правящей верхушке ЧРИ, была предпринята первая попытка построения исламского государства в отдельно взятой республике и создана инфраструктура, позволившая на втором этапе вынести террор за пределы Чечни. Рассмотрим эти факторы подробнее.
Линия раскола в чеченском руководстве прошла между условными «националистами» во главе с президентом А. Масхадовым и «интернационалистами» во главе с Ш. Басаевым. Первые полагали, что необходимо все силы сосредоточить на построении национального чеченского государства, вторые — что необходимо «освободить» весь СК и начинать надо с соседнего Дагестана. Ш. Басаев, проигравший президентские выборы, но продолжавший борьбу с А. Масхадовым за лидерство среди сепаратистов, полагал, что успешное вторжение в Дагестан даст ему необходимую поддержку масс, привлечет новых вооруженных сторонников и другие ресурсы для борьбы за верховенство. Следует отметить, что часть полевых командиров (например, братья Ямадаевы) и других лидеров (А. Кадыров, Б. Гантемиров) де-факто сохраняли нейтралитет в этой борьбе, а позднее, в ходе КТО в Чечне, перешли на сторону федералов.
Вторжение в Дагестан и наиболее активная фаза КТО в ЧР, пришедшиеся на 1999—2002 годы, продемонстрировали, что сепаратистский проект в рамках как самой ЧРИ, так и, шире, других республик СК не пользуется поддержкой сколько-нибудь значительных масс, тем более большинства населения. Даже в Дагестане (к слову, уже достаточно исламизированном на тот момент) местные жители весьма прохладно встретили «освободителей», а в скором време-
15 cm.: Markedonov S. Radical Islam in the North Caucasus. Evolving Threats, Challenges, and Prospects / A Report of the CSIS Russia and Eurasia Program. Washington, D.C.: CSIS, 2010. P. 6.
ни, разобравшись в их подлинных намерениях, взялись за оружие и выступили против них16. Внешняя легитимность также заметно снизилась, особенно на Западе (благодаря поддержке Россией международной коалиции в Ираке и Афганистане и грамотному информационному освещению КТО).
Терроризм, который на первом этапе был направлен вовне, теперь в значительной мере был сосредоточен в пределах ДИЧ (Дагестан, Ингушетия, Чечня). В качестве исключений можно назвать теракты в Москве и Волгодонске (1999 г.), Махачкале (2002 г.) и Владикавказе (2003 г.). Но это исключение лишь подтверждает правило, несмотря на всю масштабность этих терактов и рекордное (на тот момент) число их жертв. Изменились и способы осуществления терактов.
■ Во-первых, стала применяться широко распространенная за рубежом (Палестина, Афганистан, Ирак) тактика самоубийственных подрывов с использованием так называемых «поясов шахидов».
■ Во-вторых, существенно возросла частота совершения терактов. Если раньше нападения случались, что называется, «раз в пятилетку», то теперь не проходило и двух недель, чтобы не было отмечено хотя бы одной (пусть и неудавшейся) террористической атаки.
■ В-третьих, осуществлявшие теракты структуры стали менее зависимы от центра принятия решений, что позволило подполью проводить гибкую политику устрашения.
В целом, для этого этапа характерно то, что позднее назовут «чеченизацией». С одной стороны, она предполагала передачу реальных полномочий и ответственности за борьбу против террора на уровень властей ЧР, а с другой — переманивание на свою сторону одних бывших масхадовцев и натравливание их на других. Это позволило сделать конфликт в Чечне внутричеченским, то есть убрать из него межэтническую компоненту. В качестве побочного эффекта данного процесса выступила этнизация государственной власти в Чечне и формирование там этнократического режима.
Ни для кого не секрет, что сепаратистский проект потерпел неудачу. А. Масхадов потерял (как физически, так и в результате «перевербовки» кадыровцами) большую часть сторонников уже к 2004 году. Гибель А. Кадырова в результате теракта, в организации которого был обвинен А. Масхадов, уже не могла изменить новой расстановки сил. А «активное тело» подполья мигрировало в Ингушетию, Кабардино-Балкарию и Дагестан.
Имарат Кавказ и крах Ичкерии: от светского сепаратизма к исламскому экстремизму
В своей знаменитой работе «К вопросу о национальностях или об «Автономизации» В. Ленин критиковал сталинский вариант проекта объединения советских республик. Сталин по-
16 См.: Эфендиева ДА. Взаимоотношения чеченцев с народами Дагестана на рубеже XX—XXI веков. В кн.: Чеченская Республика и чеченцы: история и современность: материалы Всероссийской научной конференции. Москва, 19—20 апреля 2005 года / Отв. ред. Х.И. Ибрагимов, В.А.Тишков, Институт этнологии и антропологии им. Н.Н. Миклухо-Маклая; Комплексный НИИ РАН, г. Грозный. М.: Наука, 2006.
лагал, что все другие республики, возникшие на осколках империи, должны войти в РСФСР на правах автономий, Ленин же выступал за союзнический, равноправный характер отношений. У большевиков, как известно, победила точка зрения Ленина.
Реконструировать дискуссию об устройстве салафитского «государства» весьма трудно, но похоже, что в ходе аналогичного спора у салафитов на СК приоритет был отдан «сталинскому» подходу. Самое главное событие третьего этапа — учреждение Имарата Кавказ (ИК) — означало соподчинение не только уже существовавших «вилайятов», но и тех, которые могут возникнуть в будущем и которые к СК непосредственно никакого отношения не имеют (что и произошло при создании «вилайята Идель-Урал» в Поволжье).
Аналогия с большевиками на этом не заканчивается. Как известно, для РКП(б) революция в России была лишь первым этапом на пути к мировой революции под красным знаменем коммунизма. Точно так же и «освобождение» мусульманских территорий России от власти «кяфиров» есть лишь один из этапов на пути к построению мирового халифата под черным знаменем джихада. Можно сказать, что век спустя (к 2017 г.) Россия вновь столкнется с поколением активных «революционеров».
Хотя всплеск исламизма приходится на середину 2000-х годов, начало процесса под названием «исламское возрождение» следует искать в конце 1980-х — начале 1990-х годов. Постепенная радикализация исламских богословов была вызвана как отсутствием внутри России мусульманских богословов мирового уровня, так и взаимной настороженностью традиционного духовенства и молодых проповедников17.
Исламский дискурс в принципе не рассматривает этническую принадлежность как определяющую: внутри него групповая самоидентификация строится на безукоризненном соблюдении основ вероучения (так, как их понимают салафиты, разумеется). Как отмечал в своих проповедях тот же Саид Бурятский, «чеченец, если он кяфир, — наш враг; русский, если он мусульманин, — наш союзник и брат». Внутренняя легитимность, таким образом, стала базироваться на внеэтнической солидарности. Это означало конец «ичкерийского проекта» и ограничивало социальную базу террористов: теперь они могли вербовать своих агентов в достаточно узком слое радикально настроенных мусульман. Чтобы этот слой не истончался, требовалось пополнять его извне, то есть сделать так, чтобы все новые массы мусульман СК постепенно принимали радикальную форму политического протеста.
Это получилось благодаря изменению объекта террора. Примерно с середины 2000-х годов большую часть жертв терактов на СК стали составлять так называемые силовики, а нападения на объекты инфраструктуры федеральных сил (МВД, ФСБ) стали де-факто нормой жизни. Поворотным моментом тут можно счесть серию знаковых нападений летом-осенью 2004 года (9 мая — убийство А. Кадырова в Грозном; 22 июня — нападение на Назрань; 1—3 сентября — захват заложников в Беслане) и так называемый Нальчикский мятеж год спустя. Это были последние столь масштабные теракты не только на СК, но и в РФ в целом.
В последующие годы террористы перешли к тактике «кинжальных» ударов с последующим отступлением. Количество жертв от каждого теракта снизилось на порядок, но самих нападений стало гораздо больше, и общее число жертв агрессии только возросло. В частности, с начала 2010-х годов ежегодное число погибших на СК составляет в среднем около 700 человек, а количество терактов и вооруженных нападений превышает 200 случаев. Разумеется, гражданские лица и объекты по-прежнему (хоть и в меньшем объеме) подвергались нападениям, в том числе и за пределами СК, однако это не всегда были «рядовые граждане»: значительное число жертв в рамках этой категории составляли судьи, чиновники, политики (республиканские и федеральные), а также их родственники.
17 Об этом подробнее см.: МалашенкоА.В. Исламские ориентиры Кавказа. М.: Гендальф, 2004. С. 56—64.
Провозглашение ИК означало также изменение инфраструктуры терроризма.
■ Во-первых, борьба была перенесена преимущественно в крупные города (в основном республиканские столицы).
■ Во-вторых, «исполнительным звеном» стали не НВФ, как ранее, а джамааты — автономные локальные боевые ячейки.
■ В-третьих, существенно помолодели исполнители и руководители: в «Ичкерии» боевиками были люди 30 — 40 лет, а в «Имарате» — 20—25.
Также изменились характер осуществляемого насилия, способы мобилизации и взаимодействия с внешним миром.
Пожалуй, наиболее важной чертой текущего этапа развития терроризма в России (сравнительные характеристики всех этапов представлены ниже, в табл. 3) можно назвать выход на авансцену так называемых «русских ваххабитов». Феномен этот не такой уж новый, корни его уходят в начало 2000-х годов, но особое внимание прессы он привлек после первого из трех терактов в Волгограде в конце 2013 года. При этом оценка данного феномена в СМИ подчас остро негативная18.
Таблица 3
Сравнительные характеристики четырех этапов развития терроризма в современной России
Г/- 1 Номер периода 1 2 3 1 4 1
Длительность 1994—1999 1999—2004/2005 2006—2012 2012—...
Территория реализации Вне зоны конфликта Частично за пределами Внутри зоны конфликта Нет четких границ
Инфраструктура Как таковой не было; НВФ Небольшие бандгруппы Специальная трехуровневая Специальная трехуровневая
Объекты террора Внешние гражданские Внутренние гражданские Внутренние военные Нет данных
Уровень внешней легитимности Почти максимальная Средняя, снижающаяся Минимальная Практически нулевая
Уровень внутренней легитимности Высокая Средняя Средняя Нет данных
^ Тип дискурса Национальный Межэтнический Религиозный Нет данных ^
Между тем сам феномен почти не изучен с научной точки зрения. В академической печати он обойден вниманием, а если и затрагивается отдельными исследователями, то вскользь. Однако возникновение и распространение «русского ваххабизма» представляет собой самую важную (на данный момент) угрозу национальной безопасности РФ.
Четвертый этап, начавшийся в 2012 году покушением на муфтия Татарстана, очевидно, будет длиться примерно столько же, что и предыдущие этапы (5—6 лет) с той же тенденцией
18 См.: Полубота А. Число русских ваххабитов будет расти? [http://svpressa.ru/politic/article/58244] или Бойков И. Русские ваххабиты как особый тип национального предателя [http://www.zavtra.ru/content/view/russkie-vahhabityi], а также Большаков А. Русские ваххабиты. Феномен национального предательства [http://www.centrasia.ru/newsA. php?st=1383023400].
в развитии: достижение пика всех негативных процессов наступит во второй половине периода. Значит, у российского руководства есть несколько лет в запасе.
Заключение
Текущий, четвертый этап с самого начала характеризуется отсутствием четких границ «зоны борьбы», общепринятой идеологии (т.е. стратегии пропагандистской борьбы, «внешней» идеологии), внешней легитимности (есть косвенные данные, что в условиях сирийского кризиса даже Саудовская Аравия отказалась от поддержки салафитов на СК). С другой стороны, привлечение потенциальных неофитов из числа русских и других коренных народов РФ (в первую очередь Поволжья), а не только из жителей СК, затруднит оперативную работу спецслужб.
Дело в том, что борьба с терроризмом предполагает в качестве предпосылки умение узнавать врага. По внешним признакам (одежда, говор, антропологические характеристики) выходцев из ДИЧ легко отличить от выходцев из Рязанской или Иркутской областей. А как последних отличить друг от друга? Для этого необходима разветвленная агентурная сеть и более высокая эффективность работы, чем та, что демонстрируют нынешние спецслужбы.
Более того, если потенциальный террорист, как правило, является мигрантом, то в случае с ДИЧ их попросту мало: более 95% ингушей, чеченцев и дагестанцев проживают в своих «титульных» регионах, и их миграционные практики невелики. О русских и других дисперсно расселенных по РФ народах (например, татарах или украинцах) этого не скажешь. Следовательно, возможных объектов для отслеживания со стороны спецслужб с появлением «русских ваххабитов» становится на порядок больше. Это означает (при прочих равных условиях) возрастание террористической угрозы в стране в целом (хотя и некоторое снижение ее в СК) в плане количества как потенциальных терактов, так и жертв от них. В числе опасных зон могут оказаться не только регионы Центра (Москва и Московская область, Санкт-Петербург), но и любые другие регионы с высокой миграционной активностью, в первую очередь коренного населения.
С другой стороны, мировая практика показала, что терроризм может быть успешен, по сути, лишь как элемент национально-освободительной (антиколониальной) войны или сепа-ратизма19. То есть в наших условиях предел эффективности был пройден на первом этапе. Салафиты борются не за отделение какой-либо территории от РФ, но за переустройство самой РФ на базе политического ислама. Сохранение ими террористических практик как метода борьбы означает их же стратегическое поражение. Вопрос лишь в том, доживет ли РФ (то есть нынешняя форма российской государственности) до того дня, когда салафизм исчерпает себя.
19 cm.: Merari A. Terrorism as a Strategy of Insurgensy // Terrorism and Political Violence, 1993, Vol. 5, No. 4. P. 235—242.
