CC BY
352
ТЕОРИЯ ЛАКУН И МЕЖКУЛЬТУРНЫЕ СОПОСТАВЛЕНИЯ
В.И. Жельвис
СТРЕКОЗА И МУРАВЕЙ КАК ПРЕДМЕТ КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКОГО
АНАЛИЗА
В данной статье предпринят анализ известной басни «Стрекоза и Муравей» в том виде, в каком она существует в переводах и переложениях из Эзопа во французской, английской, американской, русской и японской культурах. Выбор именно этих национальных культур продиктован желанием сравнить национально-специфический подход, с одной стороны, культур западного типа (Франция, Великобритания, США), с другой - культур восточных (Япония), а также попытаться определить место в этом спектре культуры русскоязычной.
Чтобы более не возвращаться к этому вопросу, стоит отметить тот факт, что если во всех анализируемых культурах в тексте басни фигурирует только Муравей, вторым персонажем могут выступать Жук, Кузнечик, Цикада и Стрекоза. Однако поскольку во всех случаях поведение этого насекомого более или менее идентично, есть все основания считать, что перед нами просто «переодетый» один и тот же персонаж. Очевидные энтомологические различия между этими насекомыми авторов (переводчиков, пересказчиков) басни явно не интересуют. Кстати, греческое Теттг^ можно понять и как «кузнечик», и как «стрекоза», и как «цикада». Однако, как будет показано ниже, различия между ними все же есть, и весьма значительные, зависящие,
однако, не от вида насекомого, а от восприятия описываемой коллизии представителями той или иной национальной культуры.
Родоначальником интересующей нас басни традиционно считается полумифический Эзоп. Считается, что он жил в Греции в 6 веке до н.э., что басни его были впервые записаны в 4 веке до н.э., существовали в различных вариантах, но в первую очередь стали широко известны в Европе по римской интерпретации Фадруса (1 век н.э.).
Говорить о том, насколько точно содержание этих басен отражает менталитет древних греков, можно только с большой долей ве-рояности. Начать с того, что часть басен была создана задолго до предполагаемой жизни Эзопа и, вероятно, была им просто пересказана. Другая часть басен появилась столетия спустя и была Эзопу приписана. Те басни, которые все же с некоторым основанием можно отнести на счет самого Эзопа, столетия существовали в многочисленных устных вариантах, неизбежно преобразовываясь в соответствии со вкусами рассказчиков и слушателей. В результате в записанном виде существует целый ряд вариантов, иногда заметно отличающихся друг от друга.
Вот подстрочный перевод одного из вариантов басни Эзопа, которая в подлиннике называется Мйр^п^ каг Теттг^: (Цитируется по
изданию на греческом языке Угай-Б1ау1ае 1812 г.):
Муравей и кузнечик
(= стрекоза = цикада)
В зимнюю пору муравей сушил - из потаенного места вытаскивая - хлеб (= пшеницу = зерно = пищу), который летом накопил. Голодающий кузнечик умолял его дать ему пищу, чтобы выжить. «А что ты делал, - говорит, - этим летом (= в жатву)?» «Не отдыхал (= не был праздным), но пел (букв. пребывал поющим)». Засмеялся муравей и, пшеницу запирая, «Зимой пляши, - говорит, - если летом пел». (Перевод д-ра истор. наук проф. В.В. Дементьевой).
Как видим, очень короткая, как и все другие, басня Эзопа повествует о работящем и весьма прижимистом Муравье, который недвусмысленно отказал в помощи голодному Кузнечику. В дальнейшем нам пригодится мысль о том, что и Кузнечик не считает себя тунеядцем: по его словам, он не праздно проводил время, а пел. Муравей, правда, другого мнения о таком времяпрепровождении: в
страду надо думать о хлебе насущном. Другой подход его просто смешит. И все-таки нельзя утверждать, что Эзоп четко расставил акценты: Муравей безоговорочно хороший, а Кузнечик столь же безоговорочно плохой. Можно сказать, что делать окончательные выводы баснописец предлагает читателю (точнее слушателю).
Посмотрим, как трактовали коллизию Муравья и Кузнечика северные соседи Эзопа. Наиболее известным европейским баснопис-
цем, скромно называвшим себя всего лишь переводчиком басен Эзопа, был француз Жан де Ла Фонтен (1621 - 1695), который в России известен в написании Лафонтен. Однако, по общему мнению, назвать Лафонтена переводчиком совершенно несправедливо.
Созданные им басни, действительно, заимствуют сюжет у Эзопа, но отражают иную ситуацию, иное время и, главное, менталитет иного народа.
Вот дословный перевод басни Лафонтена «Кузнечик и Муравей» (Ьа Ciga1e е! 1а Боигш^;
1. Кузнечик, пропев
2. Все лето,
3. Оказался лишенным всего,
4. Когда подул северный ветер.
5. Нет ни единого кусочка,
6. Ни мушки, ни червячка.
7. Он пошел рассказать о своем голоде
8. К Муравью, своему соседу,
9. Прося его одолжить ему
10. Какое-нибудь зернышко, чтобы просуществовать
11. До нового сезона.
12. «Я вам заплачу, - сказал он,
13. До августа, (вот вам) слово насекомого,
14. (Верну вам) капитал с процентами».
15. Муравей в долг не давал:
16. Это был самый маленький его недостаток.
17. «Что вы делали в теплое время года?»
18. Спросил он заемщика.
19. - Ночь и день напролет
20. Я, с вашего разрешения,
пел.
21.- Вы пели? Вот это да!
22. Ну, хорошо! Продолжайте (в том же духе), пляшите».
Несколько важных комментариев, прежде всего - гендерных. Во французском языке оба действующие лица обозначаются существительными женского рода и, естественно, воспринимаются, прежде всего, как существа женского пола. Если бы это позволили сделать свойства русского языка, стоило бы в переводе именовать действующие лица какими-нибудь «муравьицей» и «кузнечихой». Другими словами, конфликт имеет место между двумя женщинами. Таким образом, переводить текст Лафонтена стоило бы с помощью женских окончаний глаголов: «пошла», «сказала», «спросила», «пела». Однако сочетание «Муравей сказала» в русском языке неприемлемо.
Стоит обратить внимание на явно несказочный момент - ростовщическую терминологию -упоминание о капитале и процентах с него (14). Фактически лафон-теновская Стрекоза приходит не просто к своему «соседу» (строка 8), а к ростовщику, иначе вряд ли она стала бы пользоваться таким словарем.
Но для целей нашего исследования особенно важна интерпретация строк 15 - 16. Дело в том, что у Лафонтена эти слова звучат достаточно двусмысленно: непонятно, осуждает автор Муравья за то, что он не любит давать в долг, или нет: слова
15. La Fourmi n'est pas preteuse:
16. C 'est la son moindre defaut
можно понять как «... у Муравья было много недостатков, и это еще -самый маленький из них» (то есть хвалить Муравья в любом случае не за что), а можно в комплиментарном смысле как «.это всего лишь малюсенький его недостаток, ничего особенного». Из комментариев к французскому изданию басен Лафонтена 1935 г. явствует, что и самим французским читателям точный смысл этих строк тоже неясен, их можно прочесть: Son
moindre defaut - son tout petit defaut, т.е. «его очень маленький недостаток, Муравей не был очень уж активным заимодавцем». (Дескать, ну, не относился Муравей к тем, кто легко дает в долг, что тут такого). Однако, отмечает автор комментариев, возможна и иная интерпретация: вообще не давать взаймы
- это все-таки недостаток, хоть и маленький.
Представляется, что разница здесь принципиальная, и продиктована она особенностями западного менталитета с его прагматичностью и ярко выраженным индивидуализмом: каждый человек - кузнец собственного счастья, и тот, кто не подумал о завтрашнем дне, пусть пеняет на себя, помощь только развратит его. Отсюда - безоговорочное осуждение Кузнечика.
С отношением к Муравью все, однако, сложнее, и двусмысленность 15-16 строк лафонтенов-ской басни тому свидетельство. При всей жесткости западноевропейской морали «милость к падшим» все-
таки никогда не исключалась из соответствующего кодекса.
Слабого можно критиковать, но хладнокровно обрекать его на гибель тоже как-то нехорошо. Христианская этика в любой конфессиональной интерпретации настаивает на необходимости «гуманитарной помощи».
Между тем, любому читателю басни очевидно, что легкомысленного Кузнечика ждет голодная и холодная смерть. Можно думать, что и Лафонтен это противоречие ощущал, предоставляя читателю самому сделать ударение на одном из слов: «маленький недостаток» или «маленький недостаток».
Перейдем теперь к англоязычным интерпретациям. Англоязычные культуры не дали миру столь же выдающихся баснописцев, как Лафонтен или Крылов, поэтому в странах английского языка басенная ниша, в основном заполняется прямыми переводами из Лафонтена и Эзопа.
В конце 19 века появилось Нью-Йоркское издание басен Эзопа на английском языке, автор которого Дж. Ф. Таунсенд утверждает, что его переводы максимально близки к подлиннику (“literally translated”). Вот перевод анализируемой нами басни:
The Ants and the Grasshopper
The Ants were employing a fine winter's day in drying grain collected in the summer time. A Grasshopper, perishing with famine, passed by and earnestly begged for a little food. The Ants inquired of him, “Why did you not treasure up food during the sum-
mer?” He replied, “I had not leisure enough. I passed the days in singing.” They then said in derision: “If you were foolish enough to sing all the summer, you must dance supperless to bed in the winter.”
Буквальный перевод на русский язык:
Муравьи и Кузнечик.
Муравьи использовали погожий зимний день, чтобы просушить зерно, собранное в летнее время. Проходил мимо Кузнечик. Он погибал от голода и убедительно просил дать ему немного пищи. Муравьи спросили его: «Почему же ты на собрал себе пищи летом?» Он ответил: «У меня не было
достаточно свободного времени. Я провел летние дни в пении песен». Тогда они сказали насмешливо: «Если ты был так глуп, что все лето пел песни, теперь ты должен отправиться в постель без ужина, но с танцами».
Сегодня невозможно установить, с какого из многочисленных вариантов басни Эзопа был осуществлен этот английский перевод. Очевидны, однако, существенные расхождения с греческим текстом, переведенным проф. В.В. Дементьевой. Вместо одного Муравья здесь действуют многие, но важнее, что акценты здесь расставлены достаточно четко. Кузнечик говорит, что для собирания запасов на зиму у него оставалось «мало свободного времени» (“I had not leisure enough”); по его мнению, главное занятие -это пение, то есть, по тексту, безделие, а добывание хлеба насущного возможно лишь в «сво-
бодное время». Соответственно реагируют и Муравьи, они насмехаются над голодным кузнечиком (“.said in derision”) и издевательски предлагают ему отправляться спать без ужина, но зато танцуя. Поведение Кузнечика Муравьи оценивают как «глупое»(“foolish”).
Не зная подлинника, нельзя ничего утверждать наверняка, однако, исходя из перевода В.В. Дементьевой, трудно отделаться от мысли, что переводчик-американец, возможно, действительно стараясь перевести греческий текст максимально близко к подлиннику, тем не менее, не удержался от осуждения Кузнечика и добавил в текст известную долю протестантского прагматизма. Пение трудом считаться не может, настоящий труд - это забота о материальном благосостоянии.
Английский перевод басни Лафонтена очень близко к французскому подлиннику передает содержание, что позволяет не приводить его здесь целиком. Обратим лишь внимание, что хотя в английском языке у насекомых нет грамматического рода, английский переводчик, вслед за французом Лафонтеном, послушно приписал обоим героям женский пол. Но строки 15 и 16 переводятся им так:
The Ant was not so inclined:
this not being one of her faults.
Дословно: «Муравей не
был(а) склонен (-нна) это делать (т.е. давать в долг - В.Ж.): это не было одним из его (ее) недостатков». Как видим, переводчик устранил двусмыс-ленность, и его Муравей, безусловно, не был склонен
давать в долг неимущим, а сама склонность одалживать причисляется к недостаткам характера.
Мало отличается от вышеприведенного и другой обнаруженный нами перевод:
The Ant is no lender:
This is the least of her faults.
Можно, таким образом, заключить, что протестантская этика англичан еще более, чем у французов, позволяет обнаружить известную жесткость и прагматичность национального менталитета.
Разумеется, чрезмерное упрощение в данном случае было бы шагом неосторожным. Это видно на примере дальнейшей разработки данной темы в Соединенных Штатах. Правда, здесь нужно говорить не о прямом переводе басни Лафонтена, а о ее мультипликационном варианте или, точнее, вариантах. Японская исследовательница национальных менталитетов Х. Ямада пишет об американском «мультике», в конце которого Кузнечик, получивший «от ворот поворот», уныло бредет прочь под злорадный смех сытых Муравьев.
Однако прежде чем переходить к мультипликациям, рассмотрим еще один английский (американский) перевод (пересказ) соответствующей басни Эзопа. Этот текст, в частности, используется в американских школах при обучении детей чтению и, стало быть, считается вполне подходящим для наставлений и в нравственном отношении. Вот его точный перевод на русский язык:
Муравей и Кузнечик В летний день в поле прыгал Кузнечик, стрекоча и от всей души распевая песни. Прошел мимо Муравей, с трудом таща в свое гнездо колосок пшеницы.
- Почему бы тебе не подойти и поболтать со мной? - спросил Кузнечик, - вместо того, чтобы так вот изнемогать?
- Я помогаю откладывать запасы пищи на зиму, - ответил Муравей, - и тебе советую заняться тем же.
- К чему беспокоиться о зиме? - -сказал Кузнечик. - У нас сейчас полно пищи.
Но Муравей пошел своей дорогой и продолжал трудиться.
Когда настала зима, Кузнечик обнаружил, что у него нет еды и он умирает от голода. Но он увидел, что Муравьи каждый день делят (между собой - В.Ж.) пищу из запасов, собранных летом.
И Кузнечик понял:
Лучше заранее готовиться к трудным временам.
Американская учительница, которая сообщила автору текст этой басни, комментировала ее следующим образом:
По моему мнению, кузнечик из этой сказки поступил безответственно. Такие вот кузнечики в реальной жизни ожидают, что кто-то будет за них выполнять их работу.
Такой жесткой оценке больше соответствует следующий вариант, опубликованный американским издательством Antelope. Вполне вероятно, что это именно тот вариант, о котором (в мультип-
ликационной версии) выше говорила Х. Ямада:
В один прекрасный зимний день несколько Муравьев занимались просушкой зерна, которое порядком отсырело после затяжных дождей. Тут к ним подошел Кузнечик и попросил их дать ему (в подлиннике «her - “ей” В.Ж.) несколько зерен. «Ибо сказал он, - я просто умираю с голоду».
Муравьи на некоторое время даже прекратили работу, хотя это было не в их правилах.
А можно спросить, - сказали они, -что вы делали все прошлое лето? Почему вы не сделали запасов на зиму?
- Дело в том, ответил кузнечик,
- что я был так занят пением, что у меня на это не хватило времени.
- Ну, если вы потратили все лето на пение, - ответили Муравьи,
- то самое лучшее, что вы можете сейчас сделать, это провести зиму, танцуя.
Они захихикали и снова принялись за работу.
Показательно, что издатели, очевидно, почувствовали жесткость басни и сопроводили ее довольно неожиданной моралью (В ряде вариантов басни Эзопа заканчиваются моралью. Но в таком виде к Эзопу эта мораль никакого отношения не имеет):
Ты можешь распоряжаться своей жизнью, как тебе угодно, но ни в коем случае не попадай в зависимость от самодовольных фарисеев. (В подлиннике: Moral: Waste your time as you please, but never let yourself become dependant upon the self-righteous).
Однако известен и совершенно иной вариант американского мультфильма, принадлежащий самому Уолту Диснею. В этом фильме [The Grasshopper and the Ants. Disney’s Shorts, 1934] Кузнечик понимает слова Муравьев «идти и плясать» буквально: он отправляется в муравейник и всю зиму развлекает Муравьев песнями и танцами, за что получает вполне заслуженный гонорар. Совершенно очевидно, что Дисней почувствовал жестокость традиционной концовки и предложил американским детям более мягкий и добрый вариант.
Рассмотрим теперь жизнь этой басни в Японии. Уже упоминавшаяся выше Х. Ямада пишет об этом так:
«Воскресным днем я сижу на полу гостиной с двумя дочерьми моей сестры. приехавшими из Сан-Франциско, и смотрю телевизионный мультфильм. На экране появляется толпа муравьев, которые под палящими лучами солнца деловито переносят туда и сюда пищу. Поблизости в поле видны несколько весело стрекочущих кузнечиков. Когда на экране начинает меняться время года, я узнаю эту историю - это не что иное, как одна из знаменитых басен Эзопа «Кузнечик и Муравьи».
Странно, думаю я, в той истории, что я вспоминаю, песни пели цикады, а не кузнечики. Бедняга Эзоп, приписываемые ему истории были четко записаны двести лет спустя после 6 века до н.э., когда он, как считается, жил в качестве раба на греческом острове Самосе. А что до японцев, то про-
шла еще одна тысяча лет, прежде чем иезуиты привезли эти басни на японский берег. Неудивительно, стало быть, что пока эта басня передавалась от поколения к поколению, кузнечик превратился в цикаду, а может, цикада стала кузнечиком.
Но я продолжаю следить за мультипликационным вариантом сказки. Муравьи все трудятся, запасая на зиму зерно, а кузнечики все распевают песни. Между тем, уже падают осенние листья. И вот, когда уже выпадает снег, одинокий кузнечик вяло ковыляет к муравьиной куче. И там он просит у муравьев дать ему поесть.
Один из муравьев, крупнее прочих, выходит вперед и вопрошает, что случилось с зимними запасами самого кузнечика. Кузнечик говорит, что у него никаких запасов нет, потому что он был занят тем, что все лето пел песни. На это муравей отвечает: «Раз ты был так занят, распевая песни все лето, я полагаю, что в эту зиму тебе придется вместо еды плясать!» Все муравьи хохочут, а кузнечик идет прочь голодный.
В этом месте обе мои племянницы покатываются со смеху, их ничуть не тревожит, что кузнечик теперь умрет с голоду. Я же сижу в ошеломлении, но не только под впечатлением преподанного в этой басне жестокого урока, а и оттого, что чувствую, что меня обманули. У этой истории как я ее вспоминаю, - совсем другой конец.
В той версии, которую мне в детстве читала моя бабушка, голодные цикады появляются около муравейника, муравьи приглашают
их войти, и вся история кончается моралью: «Все лето муравьи работали изо всех сил, а цикады изо всей мочи распевали песни. А теперь настало время, когда те и другие устроили зимний пир». [Yamada 3-4].
Развивая свою мысль, Ямада объясняет поразительную разницу концовок особенностями национального характера американцев и японцев. Американский «мультик» показывает, что трудолюбивых муравьев ждет вознаграждение, а ленивых кузнечиков - заслуженная кара. Японская же версия иллюстрирует достоинства обеих групп: муравьи трудятся, запасая пищу, а веселые песни цикад их подбадривают. «Эзоп может спать спокойно,
- замечает Ямада, - ведь оба варианта говорят в пользу упорного труда, а в этом, в конечном счете, и заключается ведь мораль басни».
Однако Ямада тут же отмечает, что по большому счету мораль обоих вариантов все же не идентична. Американский вариант говорит, что каждый человек - кузнец собственного счастья и должен отвечать за свои поступки. Муравей-американец велит Кузнечику убираться и говорит ему: «Ты провалял дурака все лето. Что ж, твое дело. Теперь за это расплачивайся». Японская же версия подчеркивает, что у каждого из нас -свое место в обществе и что в трудную минуту мы все зависим друг от друга. В тяжелую зимнюю пору мы обязаны помогать друг другу и рассчитывать на то, что и они нам помогут. Основная мысль японской басни: каждый из нас отвечает еще за кого-то.
Стало быть, американская басня проповедует независимость каждой личности, японская - взаимозависимость членов коллектива.
Ямада совершенно справедливо полагает, что вот в таких «мелочах» и заключается принципиальная разница национальных характеров, а непонимание этой разницы ведет к многочисленным недоразумениям и коммуникативным неудачам при встрече носителей разных национальных культур.
Однако, как мы видели выше, «японский вариант» почти дословно совпадает с диснеевским. А с другой стороны, Ямада дает
многозначительную сноску:
«Мне сообщили, что в Японии существует и более буквальный перевод басни, где в конце отвергнутый кузнечик печально бредет прочь») [Yamada 149].
Таким образом, ни американцы, ни японцы не в праве претендовать на только один ответ на трудный вопрос: в обеих культурах таких ответов, как минимум, два. Все дело в приоритетах. Очевидно, что первое место в Японии принадлежит «доброму» коллективистскому варианту басни, а в США -варианту индивидуалистичному, жесткому и бескомпромиссному.
И все это при том, что американцам вовсе не чуждо понятие бескорыстной помощи попавшим в беду. Стало хрестоматийным утверждение, что американец на вопрос, как он поживает, улыбнется и ответит Fine! («Прекрасно!»), даже если он только что потерял все свои сбережения. Именно поэтому, если в американском обществе кто-то все-таки пожалуется, найдутся многие,
кто поспешат ему на помощь. В то же самое время, вероятно, нетрудно было бы обнаружить в японском обществе примеры жестокости и бессердечия. Особенности
конкретного национального
характера не могут быть подтверждены или опровергнуты просто некоторым количеством частных примеров.
Перейдем теперь к истории эзоповского сюжета в России. Для начала рассмотрим несколько вариантов перевода басни Эзопа, сделанных, надо думать, с разных первоисточников и местами явно носящих влияние русского национального характера. Во всех случаях можно, вероятно, считать, что перед нами не столько переводы, сколько свободные переложения.
Вот перевод В. Алексеева:
Кузнечик и Муравей
Муравьи просушивали зимою подмоченные хлебные зерна. Подходит к ним голодный Кузнечик и просит: «Дайте мне поесть». -«Отчего же ты не заготовил себе корму летом?» - спрашивают его Муравьи. «Я не сидел сложа руки, а играл и пел», - отвечает он. - «Ну, коли ты летом играл», со смехом говорят Муравьи, - то зимою попляши».
Ни к чему не относись небрежно, чтобы после не плакаться и не накликать бед на свою голову.
Перевод Л.Н. Толстого:
Стрекоза и Муравей
Осенью у муравьев подмокла пшеница. Они ее сушили. Голодная стрекоза попросила у них корму. Муравьи сказали: «Что ж ты ле-
том не собрала корму?» Она сказала: «Недосуг было, песни пела». Они засмеялись и говорят: «Если летом играла, зимой пляши».
Современный перевод М.Л. Гаспарова:
Муравей и жук
В летнюю пору гулял муравей по поляне и собирал по зернышку пшеницу и ячмень, чтобы запастись кормом на зиму. Увидал его жук и посочувствовал, что ему
приходится так трудиться даже в такое время, когда все остальные животные отдыхают. Промолчал тогда муравей. Но когда пришла зима и навоз дождями размыло, остался жук голодным и пришел попросить у муравья корму. Сказал муравей: «Эх, жук, кабы ты тогда работал, не пришлось бы тебе теперь сидеть без корму».
Так люди в достатке не задумываются о будущем, а при перемене обстоятельств терпят жестокие бедствия.
Легко увидеть, что во всех трех переводах Муравьи выступают упорными тружениками, осуждающими безделье. Правда, ни в одном тексте не сказано, что последовало потом: оказал все-таки Муравей просителю помощь, или нет. В переводе Алексеева Кузнечик заявляет, что он, собственно, и не бездельничал, «не сидел сложа руки», а «играл и пел». У Толстого тоже сказано, что Стрекозе собирать зерна «было недосуг», она «песни пела». В контексте басни пение и танцы - синоним безделья, недаром Муравьи встречают слова Кузнечика у В. Алексеева и Л. Толстого смехом.
Однако, как видно из текста, Кузнечики, в общем, не смотрят на свою деятельность как на ничегонеделание, а лишь как на труд, отличный от собирателей корма. Строго говоря, во всех трех текстах нет прямой оценки поведения персонажей, все рассказано как бы объективно. Да, Кузнечики совершили ошибку, легкомысленно направив свои усилия не на то дело, которое надо было делать в тот момент, но это еще не значит, что они
- плохие, а всего лишь нерасчетливые. Об этом говорит и то, что в одном из переводов Кузнечик способен посочувствовать тяжелому труду Муравья.
В стихотворной басенной форме известны несколько переводов этой басни на русский язык. Переводчики пользовались текстом Лафонтена. Кузнечик превратился в Стрекозу, что все-таки ближе к французскому оригиналу в гендерном плане; для Муравья в этом отношении в русском языке женского эквивалента не нашлось.
И.И. Хемницер.
Стрекоза
1. Все лето стрекоза в то только и жила,
2. Что пела;
3. А как зима пришла,
4. Так хлеба ничего в запасе не имела.
5. И просит муравья: «Помилуй, муравей,
6. Не дай пропасть мне в крайности моей:
7. Нет хлеба ни зерна, и как мне быть, не знаю.
8. Не можешь ли меня хоть чем-нибудь ссудить,
9. Чтоб уж хоть кое-как до лета мне дожить?
10. А лето как придет, я, право, обещаю
11. Тебе все вдвое заплатить».
12. «Да как же целое ты лето
13. Ничем не запаслась?» - ей муравей на это.
14. - «Так, виновата в том; да что уж, не взыщи:
15. Я запастися все хотела,
16. Да лето целое пропела».
17. «Пропела? Хорошо! поди же теперь свищи».
18. Но это только в поученье
19. Ей муравей сказал,
20. А сам на прокормленье
21. Из жалости ей хлеба дал. (Перевод 1782 г.)
Как видим, начало басни в принципе добросовестно повторяет лафонтеновский текст. Принципиальная разница, правда, в том, что в 11строке Стрекоза не пользуется языком ростовщиков, не упоминает «основной капитал и проценты». Никак не оценивается и скупость Муравья, об этом его качестве вообще не упоминается. Иначе говоря, хемницеровский Муравей - это не скупой заимодавец, у него - совсем другой характер. Это, скорее, крепкий хозяйственник-практик.
Несколько иначе ведет себя и Стрекоза. Она с готовностью кается в своем легкомыслии и вовсе не считает свое пение «делом».
И вот тут Муравей в своем поведении категорически отмежевывается от своего лафонтеновского прототипа. Правда, сперва он, вроде бы, сурово отчитывает Стрекозу, но затем, жалеет ее и не дает ей
умереть. Перед нами поведение, отличающееся как от жестко прагматичного западноевропейского, так и от по-японски коллективистского: Стрекозу не признают равной труженику, не сажают рядом за пиршественный стол, но и не гонят безжалостно прочь.
Это типично русское крестьянское отношение к беднякам: в старой русской деревне, как правило, «мир», как мог, заботился о сирых и убогих, и какая-нибудь вдова с несколькими детьми могла рассчитывать на посильную помощь. Даже преступники, «лихие люди», попав в тюрьму или на каторгу, переходили в разряд «несчастненьких», и, в свое время в сочельник, а предрассветной мгле цари ходили по московским тюрьмам и «жаловали» заключенных, а крестьяне, живущие на путях, по которым бежали каторжники, оставляли им на ночь на завалинке кружку молока и ломоть хлеба.
При всем отличии от японского отношения, отношение русских - типично коллективистское. Русский крестьянин, в противоположность западному фермеру, предпочитал селиться деревнями, в надежде, что сосед, с которым он мог сколько угодно ссориться, в трудную минуту все-таки ему поможет. И если крестьянин уходил из деревни и строился отдельно, его территория называлась «починок», то есть расчет был на то, что это - только начало новой деревни.
Кстати, не в этом ли объяснение того, почему российские колхозы, это уродливое порождение горячечной фантазии малограмотных правителей, все-таки про-
существовали в России намного дольше, чем в других странах «социалистического лагеря»: коллек-
тивный труд в принципе отвечал идее русской соборности, общинному национальному характеру. Отсюда и неожиданное добавление, приклеенное Иваном Ивановичем Хемницером к французской басне: русское сердце поэта не могло смириться с жестокой концовкой подлинника.
Через примерно четверть века басня Лафонтена была вновь переведена - на этот раз Ю.А. Нелединским-Мелецким:
Стрекоза
1. Лето целое жужжала
2. Стрекоза, не знав забот;
3. А зима когда настала,
4. Так и нечего взять в рот.
5. Нет в запасе, нет ни крошки;
6. Нет ни червячка, ни мошки.
7. Что ж? - К соседу муравью
8. Вздумала идти с прошеньем.
9. Рассказав напасть свою,
10. Так как должно, с умиленьем,
11.Просит, чтоб взаймы ей дал
12. Чем до лета прокормиться,
13. Совестью притом божится,
14. Что и рост и капитал
15.Возвратит она не дале,
16.Как лишь августа в начале.
17. Туго муравей ссужал:
18. Скупость в нем порок природный.
19. «А как в поле хлеб стоял,
20. Что ж ты делала?» - сказал
21. Он заемщице голодной.
22. «Днем и ночью, без души,
23. Пела все я цело лето».
24. - «Пела? весело и это.
25.Ну, поди же теперь пляши» (Перевод 1808 г.)
Перевод очень точен, в нем сохранена даже ростовщическая терминология оригинала (строка 14
- «рост и капитал»). «Голодная заемщица» не милостыню просит, а всего лишь ссуду («идет с прошеньем»), даже назначает срок возвращения долга - начало августа, то есть время сбора нового урожая. Муравью обещаются даже проценты с ссуды. Это никак не отношения друзей или хотя бы хороших знакомых.
То есть на этот раз перед нами Муравей - вовсе не хемнице-ровский труженик, а все тот же ла-фонтеновский заимодавец-ростовщик.
Но в одном перевод резко отличается как от оригинала, так и от предыдущего перевода: в строке 18 Муравей прямо назван скупым, более того, скупость именуется пороком, а не вежливым defaut, как у Лафонтена. И уж совсем категорично звучит утверждение, что мы имеем дело не с единичным случаем Муравьиной скупости - «порок» этот у него «природный». Таким образом, переводчик недвусмысленно расставляет акценты: да, конечно, Стрекоза поступила необдуманно, но и Муравей тоже «хорош».
Перевод, выполненный И.А. Крыловым в том же 1808 году, широко известен русскому читателю. Тем не менее, целесообразно привести здесь и его:
Попрыгунья Стрекоза Лето красное пропела; Оглянуться не успела,
Как зима катит в глаза. Помертвело чисто поле:
Нет уж дней тех светлых боле, Как под каждый ей листком Был готов и стол и дом.
Все прошло: с зимой холодной Нужда, голод настает;
Стрекоза уж не поет:
И кому же в ум пойдет На желудок петь голодный!
Злой тоской удручена,
К Муравью ползет она:
«Не оставь меня, кум милой!
Дай ты мне собраться с силой И до вешних только дней Прокорми и обогрей!» -«Кумушка. мне странно это:
Да работала ль ты лето?» -Говорит ей Муравей.
«До того ль, голубчик, было?
В мягких муравах у нас песни, резвость всякий час,
Так, что голову вскружило». -«А, так ты...» - «Я без души Лето целое все пела». -«Ты все пела? Это дело:
Так поди же, попляши!»
Сравнивая переводы Нелединского-Мелецкого и Крылова, Е.Г. Эткинд даже утверждает, что перед нами - просто разные герои, хотя и называются они в обеих текстах одинаково [Эткинд 2001: 35]. Он пишет:
У Нелединского-Мелецкого
сталкиваются жадный ростовщик и голодная заемщица, у Крылова -крепкий, хозяйственный мужичок и беззаботная попрыгунья. И тот и другой конфликт - социальный, они
- каждый по-своему - отражают общественную жизнь. Но позиции у авторов совершенно разные. Нелединский-Мелецкий, поэт, биографией и симпатией связанный с дворянством, питает понятную
склонность к художественной натуре, предпочитающей пение и танцы мыслям о своем материальном обеспечении. Народному баснописцу Крылову крестьянин с его трудовыми обязанностями перед самим собой и обществом куда ближе светской бездельницы, легкомысленно презирающей невеселые будни трудового года [Там же 36-37].
Без сомнения, по своим художественным качествам крыловский перевод многократно выше двух других. Русский язык Крылова настолько национально совершенен, что, при всей схожести с текстом Лафонтена, называть его только переводом столь же невозможно, сколь считать, что сам Лафонтен всего лишь переводил Эзопа.
Обратим внимание на следующие факты. Стрекоза и Муравей -кумовья - т.е. крестные или хотя бы состоящие в духовном родстве [Даль 1956: 217]. Так что отношения у них - это отношения довольно близких людей в русской деревне. Соответственно и речи нет о займе с процентами, Стрекоза не оправдывается, а взывает к милосердию, рассчитывая на традиционную русскую жалость, льстиво называет кума «милым голубчиком».
И, тем не менее, приходится признать, что у «соперников» Крылова - «русский дух, тут Русью пахнет», а в блестящем тексте великого русского баснописца сквозит западный рационализм, у него расставлены очень четкие акценты: положительный труженик Муравей и бездельница Стрекоза, никакого
сочувствия не вызывающая. Она даже не обещает отдать долг, а лишь просит помочь, так сказать, «христа ради», как обыкновенная
побирушка. Нет у Крылова обвинения Муравья в пороке скупости, нет даже попытки оправдать легкомыслие Стрекозы, и уж подавно нет у Муравья желания подать что-нибудь несчастной просительнице.
Думается, что в реальной ситуации русской деревни XIX века Муравей, даже сурово отчитав Стрекозу, без подаяния ее все же не оставил бы.
В этом ключе мнение Е.Г. Эт-кинда представляется не во всем бесспорным. Вряд ли стоит так категорически противопоставлять Нелединского-Мелецкого и Крылова по принципу отношения к дворянам, ко многим из которых сын армейского офицера Крылов, как мы знаем, питал совсем не враждебные чувства. И будучи «народным баснописцем», он вполне бы мог согласиться с концовкой басни, придуманной Хемницером. Но по пути искажения текста Лафонтена он предпочел не идти.
Выше уже приводились зрительные (мультипликационные) варианты басни. Не менее показательны книжные иллюстрации к тексту «Стрекозы». В первом французском издании басен Лафонтена изображена солидная дама, просушивающая над костром зерно, а перед ней - униженно согнувшаяся в поклоне нищенка с клюкой и протянутой рукой. На рисунке Ж. Гранвиля 1838 г. персонажи -наряженные в женские одежды насекомые: Муравей в нарядном чепце и большом переднике на
пороге своего дома у мешков с припасами, и продуваемая всеми ветрами босоногая Стрекоза в затрапезе, но с гитарой. Ее следы отпечатались на свежем снегу.
Ровно через 30 лет, в 1868 г., во Франции появляется еще более выразительная иллюстрация Г. Доре, где персонажи - люди. В роли «Муравья» - стоящая на пороге надменная дама с вязаньем в руках и ножницами, свисающими с пояса на длинной ленте. У порога - символы трудолюбия и аккуратности -метла и топор, вонзившийся в полено. Перед дамой - ее дети, мальчик и девочка, которые с явным сочувствием разглядывают скромную просительницу - «Стрекозу», одетую в длинное поношенное платье и держащую в руках гитару. У ног детей - игрушечная повозка с какими-то плодами, яблоками или картофелем. Выражение лица дамы не оставляет нищенке никакой надежды. Не приходится сомневаться, что художник сочувствует несчастной просительнице и с помощью изображений детей показывает, что в малышах - больше сочувствия к падшим, чем у очерствевших взрослых.
После Доре басню во Франции иллюстрировал Э. Ламбер, вернувшийся к подходу Гранвиля: изображены с очень высокой точностью муравей, склонившийся над расколотым грецким орехом, и вытянувшийся во весь рост крупный кузнечик-«кобылка». Никакой одежды на них нет, автор старательно избежал вынесения каких бы то ни было оценок.
Что же до русских иллюстраций, то, поскольку тексты предшествен-
ников Крылова можно прочесть только в специальных изданиях, все изображения исходят из концепции великого баснописца. Хотя и здесь не все слишком просто, и иногда создается впечатление, что, может быть, не вполне это осознавая, художники немного сочувствовали и Стрекозе. Во всяком случае, у В. Конашевича [1936] Муравей -толстый и важный, этакий кулак, сидящий посреди изобилия и взирающий на изящную и красивую Стрекозу. В других иллюстрациях это не столь очевидно. У Е. Рачева [1983] Муравей - мужичок в заплатанном зипуне, орудующий цепом, а перед ним - щегольски разодетая Стрекоза с парасолем и шляпной коробкой. Здесь четко ощущается социальный заказ -противопоставление трудового
крестьянства и «нетрудового элемента». «Они работают, а вы их хлеб ядите». Примерно то же - на рисунке И. Семенова. где Муравей-крестьянин колет дрова, а перед ним горько рыдает Стрекоза все с той же гитарой.
На некоторые размышления наводит и еще один факт. «Стрекоза и Муравей» - одна из самых популярных басен во Франции, популярна она и в России. Однако, во-первых, не во всех русских изданиях она помещается на одном из первых мест - как это имеет место с лафонтеновским вариантом.
Встречаются даже издания избранных басен Крылова, где этой басни нет вовсе. А во-вторых, иллюстраций этой басни немного, и в книгах, где эта басня все-таки есть, сплошь и рядом она не иллюстрируется. Скорее всего, интуитивно издатели,
редакторы и художники ощущают, что «тут что-то не так», и крыловское противопоставление двух персонажей их устраивает не вполне.
Проведенный анализ позволил придти к следующим выводам.
За две с половиной тысячи лет своего существования басня Эзопа сохранила основной смысл: всегда лучше позаботиться о грядущем дне и заниматься тем, что нужнее именно в этот момент.
Однако велики и происшедшие изменения в акцентах. В первую очередь это оценки поведения действующих персонажей. Уже во времена Лафонтена появляются сомнения в безусловной праведности Муравья и абсолютной предосудительности поведения Стрекозы.
Исключительно важно, что эти оценки разнятся, прежде всего, в зависимости от особенностей национального характера переводчи-ков-перелагателей. Разумеется, любому национальному менталитету могут быть присущи как определенная ригоричность и жесткость, так и сострадание к слабым; однако вполне можно говорить и об определенных приоритетах. Так, для протестантского Запада скорее характерен индивидуалистский подход, в то время как для восточного мышления больше свойствен подход коллективистский.
В согласии с распространенной метафорой - российский двуглавый орел смотрит одной головой на Запад, а другой - на Восток - русская позиция в данном вопросе носит промежуточный характер: несомненный коллективизм сознания русского народа испытывает как
влияние западного индивидуализма, так и восточной взаимозависимости. В связи с все усиливающейся «вестернизацией» российского
общества, в сторону Запада смещаются и соответствующие акценты, но все же российские восточные корни все еще достаточно крепко держат ствол.
В самом грубом приближении Муравей - это символ деятельного труда, а Стрекоза - ленивой праздности. Однако, со все более усиливающимся значением интеллектуального труда и - особенно - искусства Стрекоза начинает ассоциироваться с этим последним. И это коренным образом меняет дело. Выше уже отмечалось, что еще у Эзопа Стрекоза (=Кузнечик) вовсе не выглядит тунеядицей, у нее есть чувство собственного достоинства и сознание полезности своего труда. И в Японии, стране, где искусство едва ли не заняло место религии, такой взгляд встретил полное понимание. Пение Стрекозы, по меньшей мере, столь же достойно уважения и оплаты, что и физический труд Муравья.
Появление же диснеевского варианта басни в США тоже объяснимо, если вспомнить роль, которую играет в Америке индустрия развлечений, в том числе и сама студия Уолта Диснея. Здесь, надо думать, речь идет не об отказе от жесткой протестантской этики, а о максимальном облегчении концепции, об обязательном хэппи-энде.
Последнее время оппозиция «Муравей - Стрекоза» получила дальнейшее развитие в России. В «Русском либеральном журнале «Peter Club» появилась статья Н.
Черниковой «Стрекоза или Муравей?», где автор прямо противопоставляет завистливого и жадного обывателя-Муравья и интелли-гента-Стрекозу. Но при этом не только тупой накопитель Муравей, а и Стрекоза в интерпретации автора тоже не заслуживает большого уважения: Н. Черникова обвиняет российскую интеллигенцию в том что именно она сопротивлялась дореволюционным реформам, поддерживала террористов-народо-вольцев и в конечном счете привела страну к катастрофической ситуации, когда страной многие десятилетия правили кухарки-Муравьи.
Гораздо больше уважения испытывает к Муравью Татьяна Толстая. У нее - совсем иные акценты.
«Не в том ли глубочайшая культурная разница между Россией и Западом, - вопрошает она, - что мы ценим подаренное больше, чем заработанное, случайное - больше, чем выстраданное, стрекозу
больше, чем муравья?»
Думается, что Т. Толстая была бы права, поставь она точку после слова «выстраданное»: слишком
по-большевистски прямолинейно это противопоставление - Муравей = заработанное + выстраданное, Стрекоза = подаренное + случайное. По Т. Толстой, Муравей - педантичный и добросовестный труженик западноевропейского посола, в то время как Стрекоза -русский разгильдяй-лежебока.
По мнению авторов интересного нижегородского учебного пособия «Межкультурная коммуникация», из этих слов видной современной писательницы следует, что она
«...смешивает «труд» и «деньги», превращая коллективи-ста-муравья из басни Крылова в индивидуалиста-бизнесмена. Индивидуалистка же стрекоза становится у нее - концептом русской ментальности по признаку «безделье». Концепты противоречиво накладываются друг на друга».
В этом высказывании смущает характеристика Муравья, к которому мало подходит как определение «коллективист», так и «индивидуалист-бизнесмен». Мало оснований считать и Стрекозу «индивидуалисткой». Во всяком случае, ни у Лафонтена, ни у Крылова нет четкого противопоставления «индивидуалист - коллективист». Что же до сути дела, то скорее уж Стрекоза - олицетворяет концепт русского коллективизма, надежду на плечо соседа, на помощь в трудную минуту, независимо от заслужен-ности или незаслуженности помощи. А индивидуалист, скорее, Муравей с его жестким рационализмом. Вспомним, что у Крылова Муравей разговаривает со Стрекозой один на один, а не от имени муравейника.
С авторами учебного пособия придется согласиться касательно смешения концептов «труд» и «деньги»: конечно, если понимать текст басни буквально, то у Лафонтена-Крылова Стрекоза - существо безответственное и легкомысленное, она не пожелала «трудиться» - если под «трудом» понимать бизнес. Вот только «лето целое все пела» - это «труд» или не «труд»? И обязательно ли индивидуалист тот, кто «поет»? И за что следует платить деньги: только ли за добывание хлеба насущного или все-таки что-то
должно перепасть и певуньеСтрекозе?
Кстати, еще в 1984 году известные литераторы А. Вознесенский, Г. Сапгир и К. Кедров организовали ДООС - «Добровольное общество охраны стрекоз». «Известия» сообщали, что манифестом ДООС является «реабилитация крыловской попрыгуньи-стрекозы, творческая деятельность которой не менее важна, чем физический труд Муравья» («Известия» 23.03.04).
Очевидно, что спор жизненных позиций Муравьев и Стрекоз далеко не закончен. Думается, что он
и не будет никогда закончен хотя бы потому, что между первыми и вторыми объективно существует жесткая взаимозависимость. Муравей и Стрекоза взаимоотносятся, как знаменитые рыбки в буддистском круге: черному мягкому и по-
датливому стрекозиному «инь» соответствует белый жесткий и ригидный «ян» Муравья. Существовать друг без друга они не могут, как не могут друг без друга физический и интеллектуальный труд или как дополняют друг друга православный коллективист, протестантский
индиивидуалист и восточный буддист.
ЛИТЕРАТУРА
Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 2. М.: Гос. изд-во иностр. и нац. словарей, 1956.
Кузнечик и муравей. Рис. Э. Ламбера. \\ Басни Лафонтена (полное собрание) в переводах русских баснописцев. А.И. Введенский (ред.). М.: Алгоритм, 2000. Стр. 18.
Муравей и жук. \\ Басни Эзопа. Перевод, статья и комментарии М.Л. Гаспарова. М.: Наука, 1968. Стр. 96-97.
Нелединский-Мелецкий Ю.А.. Жан Лафонтен. Стрекоза. \\ Мастера русского стихотворного перевода. Кн.1. Сов. писатель, Лен. отделение: Л., 1968. Стр. 110-111.
Стрекоза и муравей. \\ Басни Эзопа в переводах Л.Н. Толстого. Тула: Приокское книжное изд-во, 1985. Стр.86.
Стрекоза и муравей. Рис.В.Конашевича. \\ И.А. Крылов. Басни. М.: Просвещение. Стр. 47.
Стрекоза и муравей. Рис. Е. Рачева. И.А. Крылов. Басни. М.: Дет. литература, 1983.
Толстая Т. «Кошелек интимнее, чем обнаженное тело» \\ АиФ №5,
2002.
Хемницер И.И. Жан Лафонтен. Стрекоза. \\ Мастера русского стихотворного перевода. Кн. 1. Сов. писатель, Ленинградское отд.: Л., 1968. Стр. 96-97.
Черникова Н. Стрекоза или муравей? www.peter-club .spb .ru/context/Chernikova7.html
Эткинд Е.Г. Проза о стихах. Спб.: Знание, 2001.
La Cigale et la Fourmi. // La Fontaine. Fables Choisies. Paris: Librairie Hachette, 1935. p. 9-10. Vignette de Chauveau p.11.
La Cigale et la Fourmi. // Jean de La Fontaine. Fables. Choix de fables. Paris: La bibliotheque Gallimard, 2000. Gravure de J. Granville. p. 299. Illustree par G. Dore. p. 303.
The Grasshopper and the Ant. Translated by M. Star. // www.pacificnet/~iohn/cgi/aesop1.cgi&idlf&d1ms&21jpg
The Grasshopper and the Ants. An Aesop Fable. \\ Ongoing Tales. Old Time Fairy Tales. Antelope Publishing House.
Yamada H. Different Games, Different Rules. Why Americans and Japanese Misunderstand Each Other. New York - Oxford: Oxford University Press, 1997. MY0OI AEZQnEIOI. Fabulae Aesopiae e codice avgvstano. Nvnc primvm editae cvm fabvlis babrii choliambicis et menandri sententiis singvlaribvs. Aliqvot etiam ineditis. Recensvit et emendavit 10 Gottlob Schneider. Vratislaviae, 1812.
