CC BY
124
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ И ФОЛЬКЛОРИСТИКА
УДК 82-3
А.А. Кудряшова
канд. филол. наук, доцент,
кафедра филологических дисциплин и методики их преподавания в начальной школе, ГБОУ ВПО «Московский городской педагогический университет»
СТИЛИСТИЧЕСКОЕ СВОЕОБРАЗИЕ МОТИВА СМЕРТИ В АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЙ ПРОЗЕ Л.Н. ТОЛСТОГО И И.А. БУНИНА
Аннотация. Статья раскрывает мотив смерти в автобиографической прозе Л.Н. Толстого и И.А. Бунина. Мотив смерти рассматривается с точки зрения таких фундаментальных понятий литературоведения, как стиль и пафос. Такой подход определяет сюжетное и символическое раскрытие мотива смерти в структуре автобиографического текста. Трагедийный пафос смерти в мироощущении Л.Н. Толстого получает лирическую окрашенность в стиле и пафосе И.А. Бунина.
Ключевые слова: автобиографическая проза, мотив, индивидуальный стиль, пафос, портрет, хронотоп.
A.A. Kudrjashova, Moscow City pedagogic university (MCPU)
THE STYLISTIC PECULIARITY OF THE DEATH'S MOTIVE IN THE AUTOBIOGRAPHICAL L.N. TOLSTOY
AND I.A. BUNIN'S PROSE
Abstract. The article reveals the death's motive in the autobiographical prose L.N. Tolstoy and I.A. Bunin. The motive of death is considered from the point of such fundamental terms as theory of literature, style and pathos. Such approach determines plot and symbolic revealing of death's motive in a structure of the autobiographical text. The death's tragedy in L.N. Tolstoy's world percention gets lyrical orientation in I.A. Bunin's style and pathos.
Keywords: autobiographical prose, motive, individual style, pathos, portrait, chronotop.
Тема смерти является одной из универсальных в мировой художественной культуре. Устойчивость мотива смерти в творчестве Л.Н. Толстого и И.А. Бунина, как доминанта художественного метода писателей, получает особое стилистическое воплощение в автобиографической прозе о детстве. Художественное воссоздание мотива смерти в детских переживаниях автобиографических героев определяет глубину экзистенциального опыта, а также яркость истока формирования стиля и мироощущения писателя.
В настоящее время широкий интерес исследователей к жанру автобиографической прозы сосредоточен на формах словесного выражения «автобиографичности», в то же время, задачи теоретически выявить и обосновать структурно-семантические компоненты автобиографического текста не предпринимались. Такой ракурс определяет предмет данной статьи: стилистический анализ мотива смерти в автобиографической повести Л.Н. Толстого «Детство» (1852) и в романе И.А. Бунина «Жизнь Арсеньева» (1927-1939).
Продолжая традиции В. Гумбольдта и А.А. Потебни, академик П.Н. Сакулин выделял в понятии стиля смысловой элемент «образ идеи» или внутреннюю форму: «Именно то, что у всякого художника для общей всем идеи рождается особый образ <...> обусловливает возможность функционирования в словесном искусстве «вечных тем», «вечных героев» и т.п., а как итог - возможность сосуществования множества различных художников, каждому из которых присуща своя особая позиция в образном мировидении» [12, с. 17; 8]. Здесь важно выделить еще одну составляющую стиля, актуальную для нашего исследования, это - пафос. В теории литературы пафос (от греч. pathos - глубокое страстное чувство) определяется как «высокое воодушевление писателя постижением сущности изображаемой жизни» [11, с. 94].
Мотив смерти, как онтологическое событие, насыщается мистическим смыслом, сближая двух художников. По мысли П.М. Бицилли: «... с тайной смерти связана особой диалектикой мистики тайна рождения. Исходным пунктом диалектической работы в этом направлении служит основная идея мистики смерти (курсив наш. - А.К.): смерть есть рождение в новую жизнь. Stirb und werde!» (Умри и стань!) (нем.) [3, с. 196]. Подобную оценку выражает и В. Набоков: «В сущности, Толстого-мыслителя всегда занимали лишь две темы: Жизнь и Смерть. А этих тем не избежит ни один художник» [10, с. 221].
И.А. Бунина также интересует тема смерти [см.: 5; 6; 9; 13; 15]. В 1937 году он пишет работу «Освобождение Толстого», где цитирует знаменитые слова из «Первых воспоминаний» Л.Н. Толстого «Когда же я начался? Когда начал жить? И почему мне радостно представлять себя тогда, когда я опять вступлю в то состояние смерти (курсив наш. - А.К.), от которого не будет воспоминаний, выразимых словами?» [3, с. 37]. Актуальным для нашей статьи являются и подобные детские размышления в воспоминаниях Толстого о своей тетушке, Татьяне Александровне Ергольской: когда «она надевала на меня халат, обнимая, подпоясывала и целовала, и я видел, что она чувствовала то самое, что и я, что жалко, ужасно, жалко, но должно. В первый раз я почувствовал, что жизнь не игрушка, а трудное дело, не то ли я почувствую, когда буду умирать...» [3, с. 39]. Мысли Толстого экспрессивно оцениваются в авторском комментарии И.А. Бунина: «Во всей всемирной литературе нет ничего похожего на эти строки и нет ничего равного им» [3, с. 39].
Обратим внимание на важный стилистический нюанс, который также указывает на семантическое сближение Бунина с Толстым. Свойственная Толстому «неразъятость» становится своеобразной презентацией лирического героя в автобиографическом романе «Жизнь Арсень-ева»: «Не рождаемся ли мы с чувством смерти? А если нет, если бы не подозревал, любил бы я жизнь так, как любил и люблю?» [2, с. 7]. Риторические вопросы усиливают попытку рационализации мотива смерти в переживаниях лирического героя. Подобный стилистический прием реализуется и в дневниковых записях. 24 февраля 1943 года Бунин записывает: «Я был умен и еще умен, талантлив, непостижим чем-то божественным, что есть моя жизнь, своей индивидуальностью, мыслями, чувствами - как же может быть, что бы это исчезло? Не может быть.» [3, с. 524]. Среди критических отзывов о работе Бунина «Освобождение Толстого» упомянем лишь об оценке П.М. Бицилли, который считал, что Бунин создает не биографию, а легенду, поэтический образ Толстого, очищенного от временного и сиюминутного.
Сближает двух художников и возраст младенчества в первичном формировании ощущения смерти. Лирическому герою романа И.А. Бунина Алеше Арсеньеву изначально присуще и «обостренное чувство смерти», и «обостренное чувство жизни». Отсылка к образу протопопа Аввакума усиливает семантику мотива смерти: «Аз же некогда видех у соседа скотину умершу и, той нощи восставши, пред образом плакався довольно о душе своей, поминая смерть яко и мне умереть.». Далее следует исповедальное признание: «Вот к подобным людям принадлежу и я» [2, с. 23]. Мотив смерти в миросозерцании Бунина выявляет особую близость к Богу: «Когда и как приобрел я веру в Бога, понятие о Нем, ощущение Его? Думаю, что вместе с понятием о смерти» [3, с. 24].
Рассмотрим воплощение мотива смерти в автобиографической прозе И.А. Бунина и Л.Н. Толстого с точки зрения сюжетосложения. В повести «Детство» мотив смерти формирует трагедийную окрашенность финала. По сути, смерть, как онтологическое событие, завершает детство автобиографического героя Николеньки Иртеньева. Дважды проигранный мотив смерти (сначала maman, потом Натальи Савишны) создается Толстым по контрасту. Внезапность ухода из жизни матери усиливает драматургическую напряженность мотива смерти, а также пафос предельности чувства ужаса. Стилистически чувственное наполнение выражается в приеме повтора: «Maman скончалась в ужасных страданиях» [14, с. 126]; «страшный пронзительный
<...>, исполненный ужаса» крик девочки, который переходит в крик героя «еще ужаснее того, который поразил меня». Экспрессивно окрашенный мотив ужаса кульминационно проигрывается в импрессионистическом (от фр. impression - впечатление) портрете матери, который выражает всю трагедию автобиографического ребенка: «Лицо той, которую я любил больше всего на свете, могло возбуждать ужас» [14, с. 130].
Импрессионистический портрет матери обладает также многомерным символическим раскрытием: «Я вздрогнул от ужаса, когда убедился, что это была она; но отчего закрытые глаза так впали? отчего эта страшная бледность <...>? Отчего выражение всего лица так строго и холодно? отчего губы так бледны и склад их так прекрасен, так величественен и выражает такое неземное спокойствие? <...> Я смотрел и чувствовал, что какая-то непонятная, непреодолимая сила притягивает мои глаза к этому безжизненному лицу» (курсив наш. — А.К.) [14, с. 127]. С одной стороны, портрет передает диалектику чувственного познания смерти от ужаса, страха - к величию трагедии («так прекрасен, так величественен <...> такое неземное спокойствие»). Обратим внимание на композиционно-графическое решение автора: «смотрел и чувствовал» определяет не только начало нового мироощущения Николеньки Иртеньева, но и говорит о художественном методе Л.Н. Толстого. Визуальное предшествует рациональному, герой сначала «смотрел», видел и только потом «чувствовал».
По мнению П.М. Бицилли, художественная достоверность рождается на взаимосвязи зрительного («показывает») и чувственного познания, в противовес рациональному в миросозерцании художника. Чувственное восприятие Толстого определяет сопереживание читателей: «вместе с ним чувствуем и мы: он их не «объясняет» - он их просто показывает» (курсив наш. -А.К.) [1, с. 202]. Подобная зримость (визуальность) определяет доминанту художественного метода И.А. Бунина.
По контрасту, мотив смерти Натальи Савишны восполняется отсутствием внезапности и спокойной интонацией повествователя, детальностью описания не только всех необходимых дел перед смертью, но и самого ухода: «Она до самого конца не переставала разговаривать со священником, вспомнила, что ничего не оставила бедным, достала десять рублей и просила его раздать их в приходе; потом перекрестилась, легла и в последний раз вздохнула, с радостной улыбкой произнося имя Божие» [14, с. 137].
Идеальным ценностным содержанием православной традиции наполняется все пространство ее земного пути: жертвенная любовь, тишина душевного мира, «истинное христианское терпение». Таким же содержанием наполняется и мотив смерти. Назидательность ее ухода связана и с преодолением ужаса смерти автобиографическим героем: «Наталья Савишна могла не бояться смерти, потому что она умирала с непоколебимою верою и исполнив закон Евангелия» [14, с. 138]. Известный биографический факт переживания ужаса смерти в миросозерцании Л.Н. Толстого получает название «Арзамасский ужас» (2 сентября 1860 года), который в дальнейшем лег в основу незавершенного рассказа «Записки сумасшедшего».
В сюжете автобиографического романа «Жизнь Арсеньева» детское переживание смерти И.А. Бунин описывает в первой книге, повторяя мотив трижды: смерть Сеньки, сестры Нади и бабушки. Эти события предшествуют финалу детства Алеши Арсеньева. Парадокс драматизирует инициацию мотива смерти, актуализируя ее масштаб в миросозерцании Бунина. Хронотоп - время Рождества и Святок - нарушается одномоментно: «одно событие омрачило эту счастливую пору, событие страшное и огромное (курсив наш. - А.К.).<...> Сенька на всем скаку сорвался вместе с лошадью в Провал» [2, с. 23]. Континуум времени «счастливой поры» нарушается событием, которое получает авторскую оценку «страшного» и «огромного». Образ Памяти становится ключевым в воссоздании события, с одной стороны, как лирический прием анафоры: «Помню поездки к обедне, в Рождество. <...> Помню, как сладко спала вся усадьба в долгое послеобеденное время. Помню вечерние прогулки с братьями <...> Помню какую-то
дивную лунную ночь <...> Помню (выделено нами. - А.К.) страшные слова: надо немедленно дать знать становому, послать стеречь «мертвое тело» [2, с. 23].
Такой прием создает не только ритмический рисунок, сближая прозаический текст с поэтическим, он также акцентирует семантику заклинательного начала в создании безусловного пространства авторской памяти. С другой стороны, восстанавливая ключевые моменты чувственно-эмоционального состояния безмятежного счастья героя по принципу «монтажных фраз» в кольцевой композиции главы (неоднократный повтор слова «помню»), автор драматизирует сюжетную интригу создания мотива смерти. Ассоциативный повтор «Помню» рассматривается нами, как реконструкция «прошлого чувства в настоящем» и сближается с приемом временного симультанизма в авангардисткой прозе [7, с. 547].
Механизм памяти в творчестве Бунина имеет параллель с кинематографическим принципом «монтажа» и выявляет доминанту лирического и драматургического в напряжении сюжетной интриги автобиографической прозы. Экспрессивность данного приема достигается дискретностью изображения окружающей действительности с актуализацией ключевой ценности памяти лирического героя, точка зрения которого получает эпическую широту.
Смерть Сеньки ярко демонстрирует, что рациональное знание о смерти существовало в сознании Алеши и до этого события, но «благодаря ему почувствовал я ее в первый раз в жизни по-настоящему (курсив наш. - А.К.), почувствовал ее вещественность, то, что она, наконец, коснулась и нас» [2, с. 25]. Чувственное переживание смерти, как онтологической тайны, создается точечной зафиксированностью пространственно-временных рамок в повествовании, экспрессивно выраженную риторическим вопросом: «почему именно в этот вечер погиб он?» [2, с. 25]. Истина чувственного открытия смерти в образе Сеньки («в первый раз <...> по-настоящему»), тем не менее, не обладает для лирического героя такой близостью, как родовая смерть сестры Нади.
Пространственно-временной акцент продолжает свое развитие в драматургической напряженности мотива смерти. Хронотоп Святок также внезапно нарушается: «вдруг (курсив наш. - А.К.), среди всего этого веселого безобразия, захворала Надя, перед тем особенно бойко топавшая по всему дому крепкими ножками и всех восхищавшая своими синими глазками, криками, смехом» [2, с. 38]. Мгновение времени «вдруг» усиливает масштаб события, изменяя всю картину мира художественного произведения.
Личная трагедия героя «по-настоящему» связана именно со смертью Нади, близость с которой изначально подчеркивалась: «<...> я нежно полюбил смешливую синеглазую Надю» [2, с. 13]. Чувственное наполнение «нежно полюбил» и определяет ту предельность сопереживания Алеши Арсеньева: «Я вдруг понял, что и я смертен, что и со мной каждую минуту (курсив наш. - А.К.) может случиться то дикое, ужасное, что случилось с Надей» [2, с. 39]. Личная трагедия смерти («и я <...> и со мной») семантически сближается с автобиографической прозой Л.Н. Толстого, Н.Г. Гарина-Михайловского, И.С. Шмелева, в противоположность Н.С. Лескову. Временная фиксированность («каждую минуту») расширяет личную катастрофу до эпического масштаба: «я и вообще всё земное, всё живое, вещественное, телесное, непременно подлежит гибели» [2, с. 39].
Утрата сестры почти буквально сопереживается героем: он испытывает «внезапное ос-лабленье всех своих душевных и телесных сил» и неожиданную потерю «желания жить» [2, с. 38]. Напряженность мотива смерти передается разными художественными приемами. Во-первых, яркость детского впечатления передается через чувственный опыт «потрясающего» слова «кончается», которое «раздалось для меня впервые поздним зимним вечером, в глуши тёмных снежных полей, в одинокой усадьбе!» [2, с. 38]. Во-вторых, яркость впечатления фиксирует визуальный момент познания, объединяя автобиографических героев Николеньку Иртень-ева («я стал смотреть») и Алешу Арсеньева («я видел»): «<...> в зале на столе, в лампадном
могильном свете, лежала недвижная нарядная кукла, с ничего не выражающим бескровным личиком и неплотно закрытыми черными ресницами.» [2, с. 39]. Портретное описание итожит экспрессивность авторского впечатления: «Более волшебной ночи не было во всей моей жизни». Сравним с «мистикой смерти» в автобиографической повести Л.Н. Толстого: «На время я потерял сознание своего существования и испытал какое-то высокое, неизъяснимо приятное и грустное наслаждение» [14, с. 127].
Мотив смерти бабушки передается уже иным пафосом, ярко раскрывая произошедшую метаморфозу в лирическом герое. Смерть, как онтологическое бытийное событие (Сеньки -«страшное и огромное», Нади - «дикое, ужасное»), снижается до обыденного уровня через ак-центированность прошедшего времени (наречие «опять», междометие «уже», эпитет «знакомая»): «А весной умерла бабушка. <...> Опять всюду поднялась какая-то особая суматоха, -увы, уже знакомая мне...» (курсив наш. - А.К.) [2, с. 39]. По сути, троекратное повторение мотива в повествовании получает у Бунина драматургию сюжетной интриги: завязку, кульминацию и развязку. Прошедшее время («опять», «уже», «знакомая») фиксирует через семантику «увы» изменение чувственного наполнения в лирическом герое.
Драматизация мотива смерти бабушки получает яркое выражение в приемах словесной живописи. Яркий диссонанс заостряет семантическую оппозицию жизни/смерти: «Стояли чудесные майские дни, мать сидела возле раскрытого окна <...>. Вдруг из-за амбаров выскочил какой-то незнакомый мужик, верховой, и что-то ей весело крикнул (выделено нами. - А.К.) [2, с. 39]. Идиллическая статичность образа матери соположена весне, затем гармония единства динамично нарушается предлогом «вдруг» (временной аспект), семантикой глаголов «выскочил», «крикнул» и парадоксальностью звукообраза «весело» в соединении с известием о смерти.
Финальным аккордом окончания повести «Детство» становятся могилы двух дорогих людей: «Я останавливаюсь между часовней и черной решеткой» [14, с. 138]. Тяжесть утраты объединяет два образа в чувственном и ценностном наполнении героя: «<...> неужели провидение для того только соединило меня с этими двумя существами, чтобы вечно (курсив наш. -А.К.) заставить сожалеть о них?..» [14, с. 138]. Хронотоп трагедии смерти четко фиксируется временной категорией вечности в миросозерцании автобиографического героя.
В «Жизни Арсеньева» трагедия смерти проживается мифопоэтически: странная зима сменяется весной, переживание собственной смерти и «болезненный восторг» от чтения акафистов заканчиваются - «и все стало потихоньку отходить - как-то само собой» [2, с. 40]. Естественность природного хронотопа получает отражение в чувствах лирического героя. Классический прием психологического параллелизма [4] сближает художественный метод И.А. Бунина и С.Т. Аксакова.
Итак, мотив смерти в автобиографической прозе Л.Н. Толстого и И.А. Бунина ярко иллюстрирует стилистическое своеобразие и пафос писателей. «Неразъятость» рождения (жизни) и смерти объединяет миросозерцание двух художников. С точки зрения сюжетосложения, мотив смерти завершает финал повести «Детство» и подготавливает метаморфозу взросления лирического героя в романе «Жизнь Арсеньева». Величие «мистики смерти» сближает Нико-леньку Иртеньева и Алешу Арсеньева. Личная трагедия выявляет доминанту визуального в переживании героев: «я стал смотреть» (Николенька Иртеньев) и «я видел» (Алеша Арсеньев), получая особое воплощение в приемах словесной живописи. Трагедийный пафос Л.Н. Толстого смягчается в лирическом повествовании И.А. Бунина. Онтологичность события подчеркивается изменением хронотопа и проживается лирическим героем мифопоэтически.
По замечанию Ф. Степуна, при всей близости переживания смерти, у двух писателей есть существенная разница: «У Толстого смерть, несмотря на «Три смерти» (1858), прежде всего процесс, происходящий в душе человека; у Бунина она - космическое событие, совершающееся в недрах Бытия. Касаясь темы смерти, Толстой всегда превращается в психолога и мыслителя; в Бунине та же тема пробуждает поэта» [13, с. 224].
Список литературы:
1. Бицилли П.М. Трагедия русской культуры: исследования, статьи, рецензии / сост., вступ. ст., коммент. М. Васильевой. - М.: Рус. путь, 2000. - 827 с.
2. Бунин И.А. Собрание сочинений: в 6 т. - М.: Художеств. лит., 1988. - Т. 5. - 658 с.
3. Бунин И.А. Собрание сочинений: в 6 т. - М.: Художеств. лит., 1988. - Т. 6. - 717 с.
4. Веселовский А.Н. Психологический параллелизм и его формы в отражении поэтического стиля // Веселовский А.Н. Историческая поэтика. - Л.: Гослитиздат, 1940. - С. 107-117.
5. Колобаева Л.А. Иван Бунин и модернизм // Научные доклады филологического факультета МГУ. Вып. 3: К XII Международному съезду славистов в Кракове. - М., 1998.
6. Мальцев Ю. Бунин. - М.: Посев, 1994. - 431 с.
7. Меейер-Фраац А. Временной симультанизм как индикатор эстетической позиции в лирике Бунина и некоторых его младших современников // И.А. Бунин: pro et contra. - СПб.: Изд-во Рус. христиан. гуманитар. ин-та, 2001. - С. 544-551.
8. Минералов Ю.И. Теория художественной словесности. - М.: Владос, 1999. - 358 с.
9. Минералова И.Г. Слово, краски, звуки... (стиль Бунина). Поэтический портрет эпохи // Уроки русской словесности. - М.: Владос, 2000. - С. 102-119; 129-145.
10. Набоков В.В. Лекции по русской литературе: пер. с анг. / предисл. И. Толстого. - М.: Независимая газ., 1996. - 440 с.
11. Поспелов Г.Н. Введение в литературоведение. Пафос и его разновидности. -М.: Высш. шк., 1988. - 588 с.
12. Сакулин П.Н. Теория литературных стилей. - М.: Гос. акад. художеств. наук, 1928. -
205 с.
13. Степун Ф.А. Иван Бунин. Портреты / сост. и послесл. А.А.Ермичева. - СПб.: РХГИ, 1999. - 440 с.
14. Толстой Л.Н. Собр. соч.: в 12 т. - М.: Правда, 1984. - Т. 1. - 573 с.
15. Хван А.А. Метафизика любви в произведениях И.А. Бунина и А.И. Куприна. - М.: Ин-т художеств. творчества, 2003. - 103 с.
List of references:
1. Bicilli P.M. The Tragedies of Russian Culture: researches, articles, reviews / The author of the Introduction and the comments M. Vasilieva. - Moscow: Russian Way, 2000. - 827 p.
2. Bunin I.A. Selected works: in 6 v. - Moscow: Hudozhestvennaya Literatura (Fiction), 1998. - V. 5. - 658 p.
3. Bunin I.A. Selected works: in 6 v. - Moscow: Hudozhestvennaya Literatura (Fiction), 1998. - V. 6. - 717 p.
4. Veselovsky A.N. Further information on this topic: Psychological Parallelism and its forms in reflecting poetical style // Veselovsky A.N. Historical poetics. - Leningrad: Goslitizdat, 1940. - P. 107-117.
5. Kolobaeva L.A. Ivan Bunin and the Modernism // Scientific reports of the philological faculty of MSU Lo-monosov. Issue 3. For the XII International Conference of Slavists in Krakow. - Moscow: MSU, 1998 - 431 p.
6. Maltsev J. Bunin. - Moscow: Posev, 1994. - 431 p.
7. Meer-Fraaz A. Time Simultaneity as an Indicator of the Aesthetical Position in the Lyrics of Bunin and Some of his Younger Contemporaries // Bunin: pro-et-contra. - Saint Petersburg: Russian Christian Humanitarian Institute, 2001. - P. 544-551.
8. Mineralov J.I. The theory of fiction. - Moscow: Vlados, 1999. - 358 p.
9. Mineralova I.G. The words, the colours, the sounds. (Bunin's style). The poetical image of the époque // The lessons of Russian Literature. - Moscow: Vlados, 2000. - P. 102-119; 129-145.
10. Nabokov V.V. Lectures on Russian Literature: translated from English. Introduction by I. Tolstoy. -Moscow: Independent Newspaper, 1996. - 440 p.
11. Pospelov G.N. Introduction to the Theory of Literature. Pathos and its Varieties. - Moscow: High School, 1988. - 588 p.
12. Sakulin P.N. The Theory of Literary Styles. - Moscow: State Academy of the Science of Arts, 1928. - 205 p.
13. Stepun F.A. Ivan Bunin. Portraits / Compiled by, afterword A. Ermichev. - Saint Petersburg: RHGI, 1999. - 440 p.
14. Tolstoy L.N. Selected works: in 12 v. - Moscow: Pravda, 1984. - Vol. 1. - 573 p.
15. Hvan A. The Metaphysics of Love in the works of I. Bunin and A. Kuprin. - Moscow: The Institute of Fictional Creation, 2003. - 103 p.
