CC BY
27
Кризис современных технических цивилизаций западного типа настолько масштабен, что затрагивает не только все аспекты жизни человека и общества, но и физический баланс жизни на планете в целом. Поскольку сами источники современного технического прогресса укоренены в структурах научной рациональности, вопросы природы научно-познавательной деятельности, ее антропологического, социального и экологического смысла уже ко второй половине ХХ в. достигли предельных значений актуализации. Становится все более очевидным, что преодоление трудностей культурно-цивилизационного роста непосредственно связано с уяснением историкометодологического смысла той специфической формы рационализации, на почве которой сформировалась и развивается российская наука.
Нынешний, уже 200-летний, юбилей А.И. Герцена (род. 25.03. / 06.04. 1812) может, конечно, служить поводом актуализации историко-философских и историко-научных интересов, ориентированных целями отдать должное достижениям далекого прошлого отечественной мысли. Более чем вековой опыт проведения такой работы свидетельствует о существенной научной ценности ее результатов для понимания как особенностей индивидуальной творческой биографии А.И. Герцена, так и той специфической духовной ситуации 40-60-х гг. XIX в., которая послужила источником формирования важнейших элементов стратегии интеллектуального поиска, социальных и персонологических практик современности.
Однако последняя треть ХХ в. и начало текущего столетия ознаменовались такой масштабной и темпорально акцентированной радикализацией кризисных явлений научной революции рубежа XIX-XX вв., когда задачи изучения теоретического наследия А.И. Герцена стали совпадать с необходимостью дать ответы на жизненно важные вопросы сегодняшнего дня: что представляет собой наука; что есть истина и знание; что означает рациональность вообще и научная рациональность в частности, наконец, как согласовать систему средств научного метода с интересами человеческого существования и перспективой экологического будущего культуры. Их тематизация образует основное содержание «Писем об изучении природы» и «Дилетантизма в науке» и одновременно определяет главные направления развития исследований в области философии науки последних десятилетий [1]. Историко-генетические связи между философией науки «Писем об изучении природы» и представлениями современного философско-эпистемологического сообщества видятся тем более органичными, поскольку являются выражением общности стремлений дать ответы на поставленные вопросы в контексте анализа проблемы рациональности.
Сегодня, как и во времена публикации «Дилетантизма в науке» и «Писем об изучении природы», идейные конфликты и теоретические разногласия достигли критических значений. Кантовская оценка духовной ситуации конца XVIII в. как состояния «войны всех против всех» остается справедливой и полвека спустя (1844 г. - выход в свет «Писем об изучении природы»), точно отражая существующее в настоящее время положение дел [2; 3].
По мнению И. Канта, наука конца XVIII в. является продуктом своего рода «умопомешательства», «сумасшествия человеческого разума» и нуждается в переосмыслении на уровне эпистемологических оснований [4]. Позиция И. Канта объясняется фактом очевидной беспомощности научного сообщества эпохи Просвещения при решении, казалось бы, элементарной проблемы «систематического изложения знаний о системе природы». Действительно, как в прошлом, так и сейчас было и остается общепринятым мнение о том, что природа представляет собой определенное системно организованное единство. Задолго до начала «организмического», «организационного» и «системно-структурного» «бумов» в методологии науки ХХ в., основатели новой науки и философии, а затем и ее лидеры эпохи Просвещения придают системности значение базового принципа упорядоченности явлений природы. Поскольку же в силу господствующих эпистемологических установок процессы познания природы уподобляются процессам едва ли не зеркального отражения внеположенных мышлению объектов, теоретико-познавательные исследования от Ф. Бэкона до Д. Дидро, П. Гольбаха и Даламбера построены на убеждениях, что система природы должна соответствовать системе естественнонаучных знаний. Титанические усилия, направленные на отыскание онтологических и теоретико-познавательных условий такого соответствия, увенчались созданием целой серии трудов, поражающих воображение масштабностью когнитивного потенциала
системы средств философско-методологической аналитики, математической строгостью процедур логического конструирования, поистине виртуозной техникой опровержения и доказательства. В «Новом органоне» (Ф. Бэкон, 1620), «Рассуждении о методе» (Р. Декарт, 1637), «Опытах о человеческом разумении» (Дж. Локк, 1690), «Новых опытах о человеческом разумении» (Лейбниц, 1703), так же как и в «Гармонии мира» (Кеплер, 1619), «Диалоге о двух важнейших системах мира -птолемеевской и коперниковской» (Галилей, 1632), «Математических началах натуральной философии» (И. Ньютон, 1687), «Системе природы» (К. Линней, 1735), идея системной организации знания не только выдвигается и обосновывается, но и уясняется в непосредственной связи с разработкой вопросов форм и закономерностей познания, его субъекта, предмета и условий истинности.
Предпринятая энциклопедистами (Дидро, Даламбер и др.) попытка построения целостной системы научных знаний на путях их согласования с законами структурной упорядоченности явлений природы завершилась настоящей катастрофой. Именно поэтому в противоположность едва ли не общепринятым высоким оценкам современников И. Кант подвергает многотомный энциклопедический труд уничтожающей критике. С его точки зрения, система знаний в том виде, как она представлена в «Энциклопедии наук, искусств и ремесел», вовсе системой не является. Действительно, какое отношение к системе природы имеет система знания, организованная в соответствии с последовательностью букв в алфавите французского языка?
Результатом стремлений И. Канта преодолеть буквально «взрывающие» духовную жизнь теоретические антагонизмы явилось сосредоточение внимания на вопросах рациональности, и как следствие - коренное переосмысление ранее господствовавших представлений об онтологических, логических и эпистемологических предпосылках познания вообще и научного познания в частности. Однако для решения задачи согласования разума с самим собой посредством нейтрализации разрушительного влияния имманентных новоевропейскому познанию антиномий физики и метафизики, эмпиризма и рационализма, субъекта и объекта оказалось недостаточно и «коперниканской революции», осуществленной И. Кантом в философии.
Развитая им безупречная аргументация в пользу парадоксальных выводов, во-первых, об антиномичности как естественном состоянии разума и, во-вторых, о том, что содержание и предмет знания определяются структурой познающего субъекта, а не осваиваемой им субстанции, лишь обнажила и более рельефно обозначила противоречия научно-теоретического мышления. Именно поэтому, оценивая сложившуюся духовную ситуацию, А.И. Герцен совершенно справедливо утверждает, что «...к концу XVIII века... состояние умов было страшно, все кругом рушилось: быт, понятия о добре и зле, доверие к природе, к человеку, к вере, - и вместо утешения - критическая философия и скептический эмпиризм». Реализованная И. Кантом программа деонтологизации объекта и придания онтологического статуса субъекту познания привела к целому ряду внерациональных допущений («продуктивная способность воображения», «вещь в себе» и др.), агностицизму, несовместимости этики и логики, человека и природы. Природа как сфера действия необходимости, истолкованной в духе механико-математического естествознания (т.е. понятая в точном соответствии с представлениями о законах природы, развитых в «Математических началах натуральной философии» И. Ньютона. Как известно, ньютоновская механика и Евклидова геометрия, которые рассматривались И. Кантом в качестве образцовых построений научной рациональности, оказались абсолютно противопоставленными человеку в силу его способности к свободному самоопределению и самостоятельной творческой деятельности. В высшей степени искусственной предстает и кантовская версия способа разрешения антиномий эмпиризма и рационализма за счет проведения малообоснованной, в сущности надуманной, операции по превращению пространства и времени из атрибутивных определений бытия в априорные формы мышления (или, априорные формы чувственности. - Авт.). Иными словами, преодоление жесткой оппозиции эмпиризма и рационализма происходит в строгом соответствии с требованиями логики «копернианского переворота в философии» в целом. Если не вдаваться в детали, то его содержание сводится к переосмыслению статуса известных со времен Аристотеля «предельных оснований», или «главных родов» бытия (т.е.
категорий «реальность», «качество», «количество» и др.), с целью доказательства их принадлежности к логической и теоретико-познавательной, а не к онтологической сферам. В редакции И. Канта категории классической философской традиции утрачивают онтологический смысл и приобретают статус логических понятий и одновременно форм мышления (И. Кант не различал категории как понятия и как формы мышления). Тем самым объекты онтологии языка философии и механикоматематического естествознания замыкаются в границах пространства феноменального мира. Существование же предметов познания «самих по себе», т.е. объективно, подвергается сомнению и допускается лишь в виде недосягаемых для когнитивных способностей трансцендентального субъекта неких метафизических сущностей, или (следуя кантовской терминологии) «вещей в себе».
Эти несовместимые с логикой и соображениями здравого смысла утверждения И. Канта оцениваются А.И. Герценым как эвристически в высшей степени плодотворные. Особо подчеркивается теоретическая продуктивность той, наиболее спорной, по мнению современников, нелепой до абсурдности стороны кантовской философии, которая представлена учением об антиномиях. Несмотря на очевидную противоречивость, «критическая философия», согласно А.И. Герцену, «нанесла страшный удар идеализму; сколько ни боролся против него эмпиризм, идеализм устоял.., но человек из среды его. тяжелым ударом поставил его на краю гроба. он поставил эти страшные каудинские фуркулы, называемые антиномиями, и хладнокровно прогнал под ними святейшие достижения мысли человеческой» [5, с. 114].
Выдающимся открытием, «прекраснейшей стороной» кантовской философии считает доказательство необходимости антиномий и Гегель. Но как и Герцен, он далек от признания удовлетворительности кантовской версии преодоления антиномичности познания на путях разработки совершенно новых представлений о природе человеческой субъективности и законах мышления. Бесспорно, осуществленная И. Кантом идентификация субъекта познания с человеком как родовым существом, впервые за более чем 2000 лет спустя после Аристотеля систематически выполненная разработка принципиально отличной от традиционной, новой, или трансцендентальной логики, наконец, развитие идей негативной диалектики «как логики видимости» и др. знаменуют собой важный этап и одновременно поворотный пункт в эволюции теоретического мышления Европы.
Вместе с тем и для А.И. Герцена, как и ранее для Гегеля, логические и теоретико-познавательные «прорывы» критической философии имеют сугубо исторический интерес. Стартовые условия становления их представлений о науке и научном методе определяются задачами разработки системы средств рациональной осмысленности антиномий в противоположность широко распространенным и сейчас практикам их устранения как продуктов ошибок и заблуждений. Неприемлемым А.И. Герцен считает и кантовский вариант решения проблемы путем ее преобразования из рациональнотеоретической в социально-философскую и социологическую. Определение значений истинности взаимоисключающих (конкурирующих) теорий И. Кант, как и едва ли не подавляющее большинство современных философов науки, предлагает давать за счет апелляции к мнению эпистемологического сообщества. В обоих случаях ситуация конфликта интерпретаций уподобляется социальному конфликту внутри научного сообщества, а уяснение истины - поиску консенсуса [2, с. 135-138].
Наглядным примером этого может служить простое перечисление основных терминов «Структуры научных революций» Т. Куна, которая привела к радикальной смене телеологических установок философии науки второй половины ХХ в. и определению ведущих направлений ее современного развития. Нетрудно заметить, что в составе понятий книги Т. Куна: «нормальная наука», «решение головоломок как характеристики нормальной науки», «парадигма», «научное сообщество», «научная революция как гештальт-переключение», «несоизмеримость теорий», «смена установок как религиозное обращение», - доминирует отнюдь не логико-дискурсивный, а социальноэтический компонент. К примеру, когда Т. Кун ведет речь о критериях «нормальной науки», он имеет в виду консенсус научного сообщества в оценке фундаментальности определенных научных теорий, наличие общепринятых методологических, концептуальных и терминологических стандартов, единомыслие ученых в отношении конкурирующих теорий, общность установок и согласованность
коллективных действий и др. Да и центральное понятие концепции научных революций - парадигма -определяется как принятие теорий научным сообществом в качестве образца решения проблем. Смена парадигмы (или «гештальт-переключение») уподобляется «религиозному обращению», «обращению в новую веру» [6, с. 191-193].
Разделяя и отстаивая идею поиска «единства духовной жизни на путях ее рационализации» (В.В. Зенковский), А.И. Герцен лишь историко-генетически связан с наследием немецкой философской классики в области научного метода (И. Кант, Г.В.Ф. Гегель, И. Фихте, Шеллинг). Лишь недоразумением можно объяснить случаи квалификации философии естествознания Герцена как всецело принадлежащей к традиции гегелевской апологетики. Воззрения А.И. Герцена являются результатом вполне самостоятельных, оригинальных исследований, и у истоков своего формирования они составляют не просто апологию, но совершенно очевидную оппозицию как идеалистической метафизике немецкой классики, так и философии науки первого позитивизма (Д. Гершель, Уэвелл, Дж.Ст. Милль).
Так, высоко оценивая опыт построения трансцендентальной логики и негативной диалектики, А.И. Герцен вслед за Кантом далек от признания евклидовой геометрии и ньютоновской механики образцовыми воплощениями науки и научного метода. Более того, в силу антимеханистических установок его позиция в этом вопросе совпадает с гегелевской. Гегель же, со свойственной ему манерой совмещать логическую строгость с яркой, эмоционально насыщенной образностью выражения по поводу прочтения «Математических начал натуральной философии» И. Ньютона делает примерно следующее заключение: «Трижды в истории человечества яблоко сыграло с ним злую шутку. Первый раз оно послужило причиной грехопадения, второй - троянской войны, а третий - стукнув по голове И. Ньютона, мотивировало открытие закона всемирного тяготения».
Ограниченность ньютоновской физики А.И. Герцен усматривает в ее абсолютной механистичности, проистекающей из стремлений «.привести все законы ее в математические выражения и с тем вместе подвергнуть их математической методе» [5, с. 266]. Однако «.одно математическое воззрение (как бы оно не довлело себе) не может обнять всего предмета естествоведения; в природе остается нечто, ей не подлежащее.. , и если держаться в изучении природы исключительно за нее, то дойдем до декартова определения животного гидравлико-огненной машиной, действующей рычагами и пр.») [5, с. 267]. К числу малообоснованных, согласно А.И. Герцену, принадлежит и фундаментальная в физике Ньютона «.теория тяготения, которая при всем величии своей простоты, при обширной прилагаемости, объемности - не что иное, как механическое представление события, представление, быть может, верное, но остающееся без логического оправдания, то есть, без полного понимания как предположение, сосредотачивающее на себе наиболее вероятия» [5, с. 268].
Проблематические, вероятностные утверждения механико-математического естествознания и, прежде всего физики Ньютона, вплоть до настоящего времени принято считать достоверными в силу далеко не бесспорных верований галилеевской науки в то, что логико-математические модели физических объектов обладают статусом большей степени реальности существования, чем их действительные естественноисторические прообразы. Отсюда - широко распространенные тенденции придавать процедурам математического конструирования значение, во-первых, наиболее аутентичных средств научного творчества, во-вторых, своего рода «ключа» к пониманию природы человека и закономерностей жизни общества.
Считая язык математики нейтральным по отношению к сущностям естественных наук (физическим телам, химическим процессам, живым организмам), А.И. Герцен склонен оценивать его эвристическую роль лишь в контексте решения задач формы прояснения и представления в основном уже сложившихся знаний. Его позиция по данному вопросу совпадает с удачным определением научного метода, предложенным основателем философской герменевтики Г.-Х. Гадамером. По мнению ученого, сущность новой науки заключается в особенностях ее метода, подводящего посредством логики и математики к уразумению того, что понятно и само по себе [7].
К таким же выводам пришел и видный отечественный биолог-эволюционист К.М. Завадский. В начале 70-х гг. прошлого столетия К.М. Завадский и группа его учеников (проф. А.С. Мамзин, проф. А.П. Мозелов, проф. Ю.И. Ефимов, проф. А.А. Корольков и др.) изучили уже сложившийся опыт применения математических методов в биологии. Итоги проделанной работы К.М. Завадский резюмировал следующим образом: «Аристотель был прав: количественные, математические модели процессов органической жизни являются лишь бледной тенью понятий о них, сформированных в качественных терминах биологии». К тому же, как мы сейчас знаем, существует немало поводов сомневаться в надежности важнейшего инструмента репрезентативности утверждений математики -математического доказательства. Результаты исследований последних лет в области оснований математики свидетельствуют о том, что математическое доказательство является формой апелляции к мнению научного сообщества и его интересам, оказывается подчинено использованию массивов эмпирических данных о свойствах объектов естествознания [8, с. 36-55].
По меньшей мере утопической являлась и идея прогресса физического познания за счет совершенствования техники логико-математической аналитики. Достаточно напомнить, что выдвинутая Д. Гильбертом задача аксиоматизации физики оказалась в принципе неразрешимой. Попытки ее систематического изучения в контексте анализа методов механико-математического моделирования увенчались созданием «рациональной механики». Последняя же ориентировалась на выявление логической структуры теории механики, а не на уяснение физического смысла продуктов механико-математического конструирования. Имеются все основания считать, что «хотя математика, безусловно, является языком физики, ключевая для этого языка роль доказательства существенно трансформируется, когда речь идет о доказательности в физических теориях. Как при формулировке основных соотношений теории, так и при ее анализе, доказательность практически эквивалентна пониманию, которое неотделимо от согласованности с интуитивными представлениями, опирающимися на прямые либо косвенные экспериментальные данные, соображения симметрии и асимптотическую редукцию» [9, с. 167].
Как видим, трудности обоснования и установления истинностных значений положений теоретического естествознания (физика, биология и др.) отнюдь не исчерпываются негативными эпистемологическими последствиями, проистекающими из непреодолимости зоны постоянно расширяющегося разрыва между уровнем качественной, референциальной осмысленности и техникой логико-математической аналитики проблем. Исходя из принципа «эпистемологического холизма» Дюгема-Куайна опытно-экспериментальные подтверждения теории уже не выглядят столь же убедительными, как и в условиях едва ли не безраздельного господства эмпиризма в естествознании середины XIX в. Практически общепринятым является факт «теоретической нагруженности» опытно-эксперименальных данных, а значит, и необходимости включения вопросов природы, познавательного значения и границ применимости научной рациональности в поле анализа остро поставленной А.И. Герценым проблемы единства рационального и эмпирического компонентов естественнонаучного познания.
Проявившийся к началу ХХ в. и продолжающийся в настоящее время кризис оснований физики стал выражением вполне объективного процесса распада структур теоретического мышления вследствие фальсификации парадигматической «формулы» галилеевской, или новой, науки - «книга природы написана на языке математики». Однако еще и сейчас многие ученые считают, что уровень развития любой отрасли научного знания определяется степенью ее математизации.
Несмотря на вскрытые критикой классической науки (Лейбниц, Гегель, Герцен, Фихте, Шеллинг) когнитивные несообразности и эпистемологические разрывы, идеи ньютонианской физики приобрели вид основоположений механистического мировоззрения. В его составе миры природы и общественной жизни оказались уподобленными чисто механическим конструкциям. Все многообразие явлений окружающего человека мира, природного и социального, истолковывалось в терминах небесной и земной механики, биомеханики, социальной физики, включающей в себя социальную статику и социальную динамику [10]. Общество осознается в виде механического агрегата изолированных, вполне самодостаточных индивидов-атомов, объединенных действием сил
притяжения и отталкивания. Результаты экстраполяции законов механики на жизнь общества обнаруживают наиболее авторитетные в новоевропейской истории исследования проблем гражданского общества, его политико-правовой организации, финансовой и производственноэкономической деятельности. В частности, Т. Гоббс и Б. Спиноза усматривали саму возможность уяснения природы человека и сущности общественной жизни исключительно в построении philosophia civile (гражданская философия) на основе принципов philosophia naturalis (естественная философия) (под «естественной философией» подразумевается ньютонианская физика в том виде, как она представлена в «Математических началах.» 1687 г.). В соответствии с логикой механики определяются основные элементы социальной системы, т.е. люди (подобно элементам машины: пружины, колеса, валы и др.). При выявлении природы этих элементов (людей) и Гоббс, и Спиноза исходят из концепции отталкивания. Поистине титанических усилий потребовало объяснение ньютоновского притяжения гипотетическими версиями отталкивания с целью уяснения механизмов коллективных объединений людей. Отсюда идеи «общественного договора», «войны всех против всех» (Т. Гоббс, Ж.-Ж. Руссо), «необщительного общения» (И. Кант), «гражданского общества» и «невидимой руки рынка» (А. Смит), действующих в этом «лучшем из возможных миров» (Вольтер).
Согласно первоисточнику классической политической экономии - труду А. Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов» - труд человека, дифференцированный соответственно естественному порядку («естественный порядок» - существующая система разделения труда, которая строится по аналогии с действием сил притяжения и отталкивания в ньютонианской физике), обеспечивает баланс производства и потребления, подобно тому как в природе физические тела под действием механических сил образуют гармоничное устройство мира в целом.
Нетривиальность герценовской критики физики И. Ньютона и вырастающего из нее механистического мировоззрения становится еще более очевидной, если учесть, что только в конце 80-х гг. ХХ в. в научном сообществе физиков-механиков возникают сомнения по поводу границ применимости методов ньютонианской физики. Отсюда симптоматичным представляется ошеломляющее сенсационностью заявление профессора Д. Лайтхилла. Будучи президентом Международного союза специалистов в области теоретической и прикладной механики, он от имени механиков-практиков признал, что «.энтузиазм, испытываемый нашими предшественниками благодаря блестящим достижениям ньютоновской механики, привел нас к обобщениям в области предсказуемости., которые, как мы узнали позже, оказались ложными. Мы хотим все вместе принести наши извинения за то, что ввели в заблуждение образованную публику, ибо опирались на такие идеи по поводу детерминизма систем, удовлетворяющих ньютоновским законам движения, которые показали после 60-х гг. свою несостоятельность» [11, p. 35].
Судя по содержанию «Дилетантизма в науке» и «Писем об изучении природы», А.И. Герцену в полной мере удалось выявить и охарактеризовать структуры когнитивной активности, порождающие свойственные механико-математическому естествознанию и механистическому мировоззрению в целом логико-методологические антиномии и эпистемологические конфликты. Оппозиции эмпиризма и рационализма, физики и метафизики, философии и науки анализируются Герценым не сами по себе. Они рассматриваются как выражение специфического, существующего наряду с другими способа рационализации, или (используя терминологию современной философии науки) особого типа рациональности. В нынешней классификации исторических типов рациональности он идентифицируется с «научной рациональностью».
Научной рациональности и ее объективациям в составе формообразований мышления так называемой «классической науки» свойственны, во-первых, понимание предметов исследования как внеположенных сознанию, существующих «сами по себе»; во-вторых, абсолютизация требований антипсихологизма и объективности; в-третьих, признание главной целью науки открытие универсальных законов природы, общества и познания; в-четвертых, противопоставление эпмирического и теоретического уровней научного познания; в-пятых, детерминизм лапласовского типа; в-шестых, идея баланса сил в природе и обществе; наконец, истолкование движения как перемещения в пространстве под влиянием сил, приложенных извне, и др.
Все перечисленные выше идентификационные признаки выполняют роль своего рода «матрицы» научной рациональности, истинная природа которой, согласно Герцену, определяется, а стало быть, и может быть понята в контексте анализа имманентного классической науке абсолютного противопоставления субъекта и объекта познания. Ведь сама научная рациональность конституируется отношением естествоиспытателей к своему предмету: «Им бы хотелось относиться к своему предмету совершенно эмпирически, страдательно, наблюдая его; само собой разумеется, что для мыслящего существа это так же невозможно, как организму принимать пищу, не претворяя ее. Их мнимый эмпиризм все же приводит к мышлению, но к мышлению, в котором метода произвольна и лична» [5, с. 96]. Именно из этого вытекает ориентация науки на изучение вещей самих по себе; на антипсихологизм, элиминирующий из познавательного процесса все принадлежащее субъекту (эмоции, интересы, волевые импульсы и др.); деонтологизацию объекта и придание метафизическим сущностям, интеллектуальным фикциям статуса подлинности существования. Другими словами, абсолютное противопоставление субъекта и объекта не оставляет иного выбора: либо произвол фантазии чувственного восприятия, либо логико-математический конструктивизм. Оба случая чреваты следствиями крайнего субъективизма - от эмпиризма в форме психологизма до различных версий трансцендентализма (Декарт, Кант, Гуссерль).
Не без влияния немецкой философской классики, прежде всего - Гегеля, Герцен усматривает возможность выхода из тупиков эмпиризма и трансцендентализма на путях проблематизации и радикального переосмысления сложившихся к середине XIX в. представлений о предмете естественнонаучного познания. В естествознании этого времени и философии науки первого позитивизма (Гершель, Уэвелл, Дж.Ст. Милль) высказывалось мнение о том, что предмет тождествен объекту исследования, в связи с чем само понятие предмета использовалось в значении существования внеположенной сознанию, вполне самостоятельной сущности (т.е. существующего в соответствии с аристотелевскими требованиями мыслимости и пространственной локализации вполне самостоятельного объекта или его части).
Предметы, отождествленные с объектами онтологии языка науки, рассматриваются как непосредственное выражение реалий бытия мира («науки о природе») и бытия человека («науки о культуре»). В силу этого считаются эпистемологически оправданными, экологически осмысленными, а значит, подлежащими реализации любые научно-технические или социогуманитарные проекты, если они согласуются с принятыми нормами логико-математической корректности и эмпирической обоснованности.
Свойственная классической науке традиция эпистемологической неразличимости предмета и объекта познания отнюдь не утрачена и остается главной причиной конфликтогенных изменений духовного опыта, социальных и материально-производственных практик начала текущего столетия. Тем не менее вплоть до сегодняшнего дня в специальной научной и философской литературе в подавляющем большинстве случаев различение предмета и объекта происходит почти исключительно на основе их противопоставления как части (предмет) целому (объект). Таким образом, истолкованная оппозиция предмета и объекта исключает саму возможность учета существенного - тех наиболее теоретико-познавательных различий между ними, на которых акцентирует внимание А.И. Герцен.
Показательным является пример определения предмета в новейшем издании под названием «Энциклопедия эпистемологии и философии науки». Понятие предмета здесь представлено (а иначе и быть не может) в форме сокращенно-обобщенного выражения достигнутого уровня знаний. В соответствующей статье «Энциклопедии эпистемологии и философии науки» утверждается, что предмет - это «.любое реально существующее нечто, начиная от универсума и кончая спином электрона» [12, с. 732]. И далее: «Объектом называют исследуемое явление в целом, например, человеческое общество. Предметом познания - ту его сторону, которая непосредственно описывается в теории, например, политическую структуру общества» [12, с. 733].
Обширные массивы современных диссертационных исследований служат подтверждением жизнеспособности традиции различения предмета и объекта в виде противопоставления части и целого. Эти тенденции тем более отчетливо прослеживаются, что определение предмета и объекта
предусмотрено существующими стандартами представления результатов диссертационных исследований. Остается лишь констатировать, что нынешний корпус естественных и логикоматематических наук находится в той же степени зависимости от негативных последствий альтернативы субъекта и объекта познания, как и в момент становления новоевропейской интеллектуальной традиции в целом. Поскольку наука продолжает восприниматься научным сообществом в качестве образца рациональности, антиномии физики и метафизики, эмпиризма и рационализма, этики и логики и другие рассматриваются как проистекающие из недостатков научного метода и вполне разрешимые на путях его совершенствования. Предметы же естествознания отождествляются либо с объектами как вещами, существующими «сами по себе», либо со значениями терминов, их обозначающих.
Первый случай может служить примером бесплодности более чем двухвековой борьбы с метафизической традицией превращения построенных силой умозрения интеллектуальных фикций (т.е. предметов познания) в реально существующие объекты (или явления, процессы, события) природы. Обсуждения, а тем более систематические исследования сложившейся ситуации нередко расцениваются как дань досужим философским медитациям, в лучшем случае нейтральным по отношению к науке и вытекающим из нее практикам преобразования природы (и общества). В частности, симптоматичным для научного сообщества остается известная сентенция видного американского физика Р. Фейнмана, согласно которой «философия науки так же поможет физикам в их исследованиях, как орнитология птицам - летать» (эта сентенция Фейнмана является парафразом ироничного, не лишенного ехидства замечания Г.В.Ф. Гегеля о том, что знание формальной логики так же помогает мыслить, как знание физиологии - переваривать пищу).
В этой связи следует напомнить об одном из событий недавней истории отечественной науки, демонстрирующих зависимость определения стратегии ее роста от метафизически-натуралистического истолкования предмета познания. Период 60 - начала 70-х гг. прошлого столетия отмечен как поворотный пункт в развитии советской науки. В это время предпринимается кампания, организованная выдающимся математиком и механиком, президентом АН СССР, академиком Мст.Вс. Келдышем (1911-1978), по тотальной переориентации академических институтов на разработку междисциплинарных проблем. По заявлению Келдыша, развертывание исследований «на стыках наук» открывает перспективу невиданных темпов их прогресса, что приведет к открытиям доселе невиданного масштаба и т.д. В основание столь оптимистичного прогноза было положено убеждение в том, что «стыки наук» являются непосредственным отражением соответствующих «стыков» в самой природе. Поскольку же разделительные линии, демаркации и границы предметов естественных наук совпадают со структурными подразделениями самой природы, постольку сосредоточение внимания на «стыках наук» означает переход на более глубокий, чем дисциплинарный, отраслевой и т.д., уровень ее познания. Однако ожидания «множества открытий чудных» не оправдались. Научноисследовательская программа академика Келдыша строилась на ошибочных представлениях о предмете математического естествознания. Они не учитывали совершенно понятного уже А.И. Герцену факта, что предмет - это не часть, или аспект, объекта: он амбивалентен по самому своему существу, имея в своем составе одновременно и свойства объекта, и интересы осваивающего его человека.
Второй случай - отождествление предмета со значением терминов и знако-символических средств, принятых в науке языков описания, - характерен для неопозитивистской программы обоснования утверждений теоретического естествознания, а в более широком смысле - для лингвистического поворота в философии XX в. в целом. Акцентируя внимание на конституирующей предмет познавательной активности субъекта, лидеры неопозитивизма (М. Шлик, Р. Карнап, О. Нейрат и др.) считают лишенной смысла саму постановку вопроса о реальности существования метафизических, т.е. внеопытных, экспериментально недосягаемых объектов. А как же иначе? Ведь в результате кризиса рубежа XIX-ХХ столетий (кризис оснований физики, математики и пр.) логика и математика не только утрачивают значение универсальных языков описания природы, но и оказываются приуроченными исключительно лишь к области языка науки. Референциальная основа
логико-математического моделирования редуцируется к массивам предметов как значений терминов, а прояснение их содержания и установление истинностных значений - к анализу смысла соответствующих языковых выражений.
Ошибочными А.И. Герцен считает как первую, так и вторую стороны альтернативы «предмета как объекта» и «предмета как значения термина». По его мнению, предмет выполняет роль посредствующего, промежуточного звена, связующего, а не абсолютно разделяющего противоположности субъекта и объекта, мышления и бытия, эмпирического и рационального в процессах научного познания. Предмет как продукт взаимодействия субъекта и объекта служит выражением специфического способа их синтеза, посредством и в формах которого происходит освоение человеком мира. Между тем «.натуралисты. воображают, что анализ, аналогия и, наконец, наведение (словом «наведение» А.И. Герцен, как это и было принято в середине XIX столетия, называет индукцию, индуктивный метод, логические основы которой систематически разрабатывались в это время Дж.Ст. Миллем. - Авт.) как дальнейшее развитие обоих, - единственное средство узнать предмет, оставляя его неприкосновенным, как он и был. желание оставить предмет как он есть и понять его, не разрешая в мысль, - не только иллогизм, но просто нелепость» [5, с. 105]. А.И. Герцен стремится показать, что достаточно простого именования предмета для утраты им самостоятельности, независимости существования и включения в процессы культурноцивилизационного творчества.
Современному естествознанию еще предстоит осознание эвристического потенциала вполне обоснованного А.И. Герценым вывода о том, что «.логический процесс есть существенное всеобщее средство человеческого понимания; природа не заключает в себе смысла своего» [5, с. 105]. Глубоко заблуждаются те, кто пытается «.ум сделать страдательным приемником, особого рода зеркалом, которое отражало бы данное, не изменяя его, т.е. во всей его случайности, не усваивая, - тупо, бессмысленно; а данное, сущее во времени и пространстве, хотят сделать деятельным началом, - это прямо противоположно естественному порядку» [5, с. 105-106].
Только на первый взгляд и неискушенному уму предложенный А.И. Герценым подход к преодолению антагонизмов «войны всех против всех» в философском и естественнонаучном познании природы может показаться вполне заурядным событием повседневности интеллектуального поиска в горизонте незыблемых эпистемологических приоритетов немецкой философской классики. Идея естественнонаучного познания как становления субъектом объекта, предмета как продукта взаимодействия субъекта и объекта, их опосредствующего и связующего звена служит выражением глубинных, тектонических сдвигов в структурах теоретического мышления 40-х гг. XIX в. В контексте нередко уничтожающей критики механистического материализма (французский материализм) и идеалистической метафизики (прежде всего, Гегеля) происходит коренной «поворот» в развитии представлений о природе человека и его отношении к действительности. Точный смысл радикальных перемен в духовной жизни А.И. Герцен обозначил термином «одействовление».
«Одействовление» есть опыт антропологизации, очеловечивания абстрактно-аналитического языка механико-математического естествознания и спекулятивной метафизики, это - «магический кристалл» в оптике, в котором действительность предстает в виде многообразия продуктов предметной деятельности человека. Понимание человека как предметного существа, а действительности как пространства объективаций его творческой активности и сферы жизнедеятельности отстаивается и развивается в это время главными участниками антропологического «поворота» в европейской философии: Сереном Кьеркегором (1813-1855), Людвигом Фейербахом (1804-1872) и Карлом Марксом (1818-1883). Несмотря на очевидные различия и даже противоположность развиваемых данными исследователями антропологических, социально-этических и эпистемологических идей, общим формообразующим принципом их построения является концепция человека как предметного существа.
Именно в этом и состоит суть радикального поворота в европейской философии, ознаменовавшегося утратой понятиями «материя», «природа», «абсолютный дух» значения субстанциальных начал социальной истории и мирообразовательного процесса. Этой ролью
наделяется человек, сущность которого усматривается либо в экзистенции как форме рефлексирующего самоопределения (С. Кьеркегор), либо в чувственности, опредмечивающей внеположенные сознанию объекты (Л. Фейербах), либо в трудовой деятельности как выражении интенции культурно-цивилизационного творчества (К. Маркс).
Концепция «одействовления» и «предметности» А.И. Герцена развивается под влиянием потребностей уяснения жизненно-практического (а не метафизико-спекулятивного) смысла категорий «субъект», «объект», «сущность», «действительность» в контексте методологического и теоретикопознавательного анализа достигнутого уровня естественнонаучных знаний. Его принадлежность и собственное место в движении «антропологического поворота» определяются, во-первых, раскрытием роли философии как методологии естественных наук в противоположность спекулятивным конструкциям «философии природы» и «натурфилософии», во-вторых, опытом эпистемологического анализа естествознания с позиций концепции предметной деятельности. И здесь в истолковании сущности предмета познания позиция А.И. Герцена совпадает со смыслом известного положения из «Тезисов о Фейербахе» К. Маркса, гласящего: «Главный недостаток всего предшествующего материализма - включая и фейербаховский - заключается в том, что предмет, чувственность, действительность берется только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно» [13, с. 1].
Несмотря на достаточно отчетливо выраженные позитивистские ориентации А.И. Герцена, (так же, впрочем, как и К. Маркса), его стремление понять природу буквально «взрывающих» духовную жизнь первой половины ХГХ в. теоретических антагонизмов исходя из представлений о естественнонаучном познании как моменте предметно-практической деятельности в полной мере отвечает интересам важнейших направлений интеллектуального поиска сегодняшнего дня. И дело здесь далеко не в поверхностном сходстве идей, порождаемых общностью духовных ситуаций последних трех-четырех десятилетий и конца XVIII - середины XIX столетий. Хотя наиболее существенные черты их ментальных структур определяются развертыванием процессов научных революций, только в постпозитивистской философии науки 70-х гг. ХХ в. актуализируются задачи предметно-практической осмысленности достижений естественнонаучного познания в форме его антропологической, социально-этической и экологической идентификации как феномена культуры.
Именно этим объясняется максимальное сосредоточение внимания современного философско-эпистемологического сообщества на проблемах построения историко-методологической модели естественнонаучного познания. Существующий опыт систематического проведения принципа дополнительности системы средств логико-дискурсивной и историко-герменевтической аналитики в исследовании оснований, норм и идеалов ведущих отраслей математического естествознания (физика, биология и др.) уже сейчас демонстрирует устойчивое сопротивление крайностям интернализма и экстернализма. В горизонте социокультурного подхода существенно трансформируются и ранее сложившиеся образы естественнонаучного знания, которое предстает в виде совокупности исторически релятивных и преемственно связанных типов научной рациональности.
Перечень выдвинутых и обоснованных А.И. Герценым идей, способствующих предметному обогащению и прогрессу современной философии естествознания, может быть существенно расширен. Их экспликация и истолкование в контексте как выдающихся достижений, так и катастрофических последствий технонауки начала ХХ! столетия - работа, далекая от завершения, но представляющая огромную не только общенаучную, но и культурно-цивилизационную ценность. Существуют все основания утверждать, что необходимым этапом на пути уяснения условий (эпистемологических, онтологических и др.) антропологической и социокультурной идентичности отечественной науки и определения сущности имманентного ей типа рациональности является систематическое исследование опыта философии естествознания А.И. Герцена как важнейшего элемента стратегии «антропологического поворота» и становления особой методологической традиции, составляющей оппозицию как идеалистической метафизике, так и установкам механикоматематического характера.
Литература
1. Стрельченко В.И. Очерки истории и философии науки. СПб., 2012.
2. Огурцов А.П. Философия науки: двадцатый век. СПб., 2011. Т. 3.
3. Стрельченко В.И. Научная рациональность: pro et contra // Философия права. 2012. № 2.
4. Кант И. Критика чистого разума // Сочинения. М., 19бб. Т. 3.
З. Герцен А.И. Избранные философские произведения. М., 1949. Т. 1.
6. Кун Т. Структура научных революций. М., 2003.
7. Гадамер Г.-Х. Истина и метод. М., 1989.
8. Баженов Л.А. Математическое доказательство как форма апелляции к научному сообществу // Эпистемология и философия науки. М., 2009. № 3. Т. XXV.
9. Маневич Л.И. О доказательности в физике // Эпистемология и философия науки. М., 2012. Т. XXXII.
10. Спекторский Е.В. Проблема социальной физики в XVII в. Варшава, 1910. Т. 1; Киев, 1917. Т. 2.
11. Lighthill L. The Recenty Failure of Predictability in Newtonian Dinamics // Proceedings of the Royal Society. L., 1987.
12. Энциклопедия эпистемологии и философии науки. М., 2009.
13. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 3.
