Сопространственность, территориальная идентичность и место: к пониманию политик постмодерна Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

СОВРЕМЕННЫЕ ВОПРОСЫ ЦИРКУМПОЛЯРНОГО МИРА

УДК 911:114

Д.Н. Замятин1

1 Российский научно-исследовательский институт культурного и природного наследия имени Д. С. Лихачёва (Институт Наследия), главный научный сотрудник

119072, г. Москва, Берсеневская набережная, д. 20

metageogr@mail. ru

СОПРОСТРАНСТВЕННОСТЬ, ТЕРРИТОРИАЛЬНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ И МЕСТО: К ПОНИМАНИЮ ПОЛИТИК ПОСТМОДЕРНА

Выявляется значение пространственности и сопространственности для становления территориальных идентичностей различных иерархических уровней. Рассматривается проблематика Модерна и Постмодерна в связи с плавающими территориальными идентичностями, в контексте воображаемых и виртуальных пространств. Исследуется понятие и образ места через призму различного рода политик. Воображаемые и ментальные территории и пространства представляются как репрезентативные проекции территориальных идентичностей. Ставится вопрос о геофилософиях локальных цивилизаций и становлении особых метагеографий.

Ключевые слова: пространственность, сопространственность, идентичность, территориальная идентичность, образ места, цивилизация, метагеография.

D.N. Zamyatin1

1 D.S. Likhachev Russian Research Institute for Cultural and Natural Heritage (Institute of Heritage), Chief Researcher

119072, Moscow, 20 Bersenevskaya Emb.

metageogr@mail.ru

CO-SPATIALITY, TERRITIRIAL IDENTITY AND PLACE: TOWARDS UNDERSTANDING OF THE POLITICS OF POSTMODERNITY

The significance of spaiality and co-spaiality for territorial identities of different hierarchic levels becoming is revel. The Modern and Post-Modern problems on contexts for 'swimming' territorial ideniies, imagining and virtual spaces, are

consider. The concept and image of place across the different politics prism are research. The imagining and mental spaces as territorial identities projections are represented. The question about local civilizations geo-philosophies and meta-ge-ographies is put.

Key words: spaiality, co-spaiality, identity, territorial identity, image of place, civilization, meta-geography.

Пространство и цивилизация: к проблеме генезиса спациализма

Есть, по крайней мере, несколько сквозных содержательных тем, как бы прошивающих всю "ткань" концептуальных представлений о взаимодействии географического пространства и цивилизаций. Среди них можно выделить темы локального знания (локальных знаний)1 , феноменологии культурных ландшафтов2 , адаптации представителей какой-либо цивилизации в чуждом им культурно-географическом пространстве или же в культурно-географическом пространстве, которое в ментальном плане необходимо освоить, «обжить», либо «присвоить» (проблема локальной цивилизационной идентичности в широком смысле3 ). В каждой из описанных парадигм эти темы, в той или иной степени, могут быть изучены и репрезентированы; другое дело, что сам характер интерпретации тем, а также полученные результаты могут до-

1 Мосс М. Общества. Обмен. Личность: Труды по социальной антропологии / Пер. с франц. М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 1996; Леви-Строс К. Структурная антропология / Пер. с франц. под ред. и с примеч. Вяч. Вс. Иванова; Отв. ред. Н.А. Бу-тинов и Вяч. Вс. Иванов. М.: Наука. Гл. ред. восточной литературы, 1985; Он же. Печальные тропики. Львов: Инициатива; М.: АСТ, 1999; Он же. Путь масок. М.: Республика, 2000; Он же. Первобытное мышление. М.: Республика, 1994; Линч К. Образ города. М.: Стройиздат, 1982; Бурдье П. Практический смысл. СПб.: Алетейя, 2001; Он же. Социальное пространство: поля и практики. СПб.: Алетейя, 2005; Гирц К. Интерпретация культур. М.: РОССПЭН, 2004; Geertz С. Local knowledge. New York: Basic Books, 1983.

2 Степун Ф.А. Сочинения. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2000. С. 804—807; Муратов П.П. Образы Италии. Т. I—III. М.: Галарт, 1993—1994; Он же. Ночные мысли. М.: Прогресс, 2000; Фор Э. Дух форм. СПб.: Machina; Axioma, 2002; Ортега-и-Гассет Х. Камень и небо. М.: Грант, 2000; Эйзенштейн С.М. Неравнодушная природа. Тт. 1—2. М.: Эйзенштейн-Центр, Музей кино, 2004, 2006; Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью. Ч. 3. М.: Праксис, 2006. С. 191—205; Голд Дж. Психология и география: Основы поведенческой географии / Авт. предисл. С.В. Федулов. М.: Прогресс, 1990; Подорога В. А. Выражение и смысл: Ландшафтные миры философии. М.: «Ad Marginem», 1995; Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М.: Новое литературное обозрение, 2003; Каганский В. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство. М.: Новое литературное обозрение, 2001; Лавренова О.А. Культурный ландшафт: семантика культурно-географических взаимодействий // Известия РАН. Серия географическая. 2003. № 3. С. 114—121; Foucault M. Power/Knowledge: Selected Interviews and Other Writings 1972—1977 / Ed. by G. Gordon. Brighton, Sussex: Harvester Press, 1980. P. 63—77; Tuan Yi-Fu. Space and place: The perspective of experience. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1977; Soja E.W. Postmodern Geographies: The Reassertion of Space in Critical Social theory. London: Verso, 1990; Schama S. Landscape and Memory. New York: Vintage Books, 1996; Jackson J.B. Landscape in Sight: Looking at America / Ed. by H.L. Horowitz. New Haven and London: Yale University Press, 1997; Imperial Cities: Landscape, Display and Identity / Ed. by F. Driver and D. Gilbert. Manchester: Manchester University Press, 1999; Tuan Yi-Fu Perceptual & Cultural Geography // Annals of the Association of American Geographers. 2003. Vol. 93. No. 4. P. 878—881 и др.

3 См., например: Рашковский Е.Б., Хорос В.Г. Проблема «Запад—Россия—Восток» в философском наследии П.Я. Чаадаева // Восток— Запад. Исследования. Переводы. Публикации. Вып. 3. М.: Главная редакция восточной литературы изд-ва «Наука», 1988. С. 110—143; Барабанов Е.В. Русская философия и кризис идентичности // Вопросы философии. 1991. № 8. С. 102—116; Гройс. Б. Поиск русской национальной идентичности // Там же. 1992. № 1. С. 52—60; Он же. Россия как подсознание Запада (1989) // Он же. Искусство утопии. М.: Художественный журнал, 2003. С. 150—168; Щукин В.Г. Культурный мир русского западника // Вопросы философии. 1992. № 5. С. 74—87; Мильдон В.И. «Земля» и «Небо» исторического сознания // Там же. С. 87—100; Кантор В.К. Русский европеец как явление культуры (философско-исторический анализ). М.: РОССПЭН, 2001; Рашковский Е. Б. Профессия — историограф. Материалы к истории российской мысли и культуры ХХ столетия. Новосибирск, 2001; Он же. Осознанная свобода: Материалы к истории мысли и культуры XVIII—XX столетий. М., 2005; Цымбурский В.Л. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1992—2006. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2007; Фишман О.Л. Китай в Европе: миф и реальность (XIII-XVIII вв.). СПб.: Петербургское востоковедение, 2003; см. также: Сравнительное изучение цивилизаций: Хрестоматия: Учеб. пособие для студентов вузов / Сост., ред. и вступ. ст. Б.С. Ерасов. М.: Аспект Пресс, 1998.

вольно сильно различаться - в том числе и потому, что сами исследователи могут относиться к различным локальным цивилизациям с их специфическими культурными, ментальными и научными традициями и установками4 .

Вкратце попытаемся описать в разных методологических ракурсах постановки выделенных тем. Если проблематика локальных знаний достаточно уверенно формулируется и исследуется в рамках всех трёх геоцивилизацион-ных подходов (в рамках геодетерминизма более "приземлённо", с большей вероятностью на примерах материальной культуры; в рамках геопоссибилиз-ма - с большим акцентом на вероятностность и методическую гибкость, вариативность самого характера локальных знаний; в пределах геоспациализма - в сторону большего внимания к цивилизационно-пространственному переносу и диффузии, а также к трансформациям самих локальных знаний в зависимости от географической динамики цивилизаций), то тема феноменологии культурных ландшафтов может интерпретироваться в разных методологических традициях столь отличным образом, что её видоизменения и теоретические постановки могут привести к взаимному культурному непониманию. Тем не менее, и здесь можно нащупать некий общий "нерв" темы, а именно роль и соотношение материальной и духовной культуры, артефактов и мен-тифактов, обыденных представлений и представлений "высокой" культуры в становлении конкретных культурных ландшафтов. Наконец, проблематика культурного и цивилизационного наследия, вполне корректно артикулируемая во всех методологических подходах, оказывается наиболее эффективной в своих теоретической и прикладной постановках как раз в рамках динамически и расширенной понимаемой феноменологии культурных ландшафтов, вбирающей в себя актуальные на данный момент когнитивные достижения и геодетерминизма, и геопоссибилизма, и геоспациализма.

Тема цивилизационной локальной идентичности оказывается на поверку наиболее многогранной, наиболее объёмной, поскольку глубоко затрагивает онтологическую суть описанных ранее методологических дискурсов. Проблематика свой/чужой (инвариант оппозиции цивилизация/варварство) всегда актуализируется принадлежностью к месту, территории, ландшафту; эта принадлежность может маркироваться по-разному и различными способами в зависимости от конкретной культуры и цивилизации. Понимая, что само понятие цивилизации есть безусловный научный и идеологический конструкт, оказавшийся достаточно эффективным в определённую историческую эпоху, можно предположить, что понятие локальной идентичности как бы увеличи-

4 См., например: Castree N. Commodity fetishism, geographical imaginations & imaginative geographies // Environment and Planning A. 2001. Vol. 33. P. 1519-1525.

вается посредством "цивилизационной лупы", выходит на первый план благодаря широким возможностям пространственного представления и воображения цивилизационной идентичности.

Так или иначе, проблематика геопространства и геопространственного воображения принуждает, обязывает мыслить цивилизации образами, представлять их ключевыми образами, формирующими динамично меняющиеся, возрастающие в своём значении и уменьшающиеся цивилизации-образы, чья символика, семиотика, феноменология может в достаточно серьёзной степени опираться на онтологически понимаемый цивилизационный статус места, территории, ландшафта. Здесь геоспациализм фактически смыкается, "по спирали", в идеологическом отношении с географическим детерминизмом, делая "полный поворот кругом", и становясь, в известной мере, "образно-географическим детерминизмом", в рамках которого локальные цивилизации практически полностью самоопределяются соответствующими системами специфических географических образов. Цивилизации-образы, будучи в своём ментальном генезисе пространственно расширяющимися, "выталкивают наверх", в актуальное дискурсивное поле проблематику пространственного воображения и пространственной (локальной, региональной) идентичности5; в свою очередь, пространственное воображение "цивилизуется", активно работая в границах задаваемых концептом цивилизации идеологических, культурных и научных форматах.

Геоспациализм: возникновение и развитие

Предпосылки к формированию той научной парадигмы, которую можно назвать геоспациализмом, начали возникать и развиваться в последней четверти XX - начале XXI в. По всей видимости, понятия постмодерна и глобализации являются необходимыми коррелятами понятия геоспациализма, од-

5 См.: Вирт Л. Локализм, регионализм и централизация // Логос. 2003. № 6. С. 53—67; Роккан С., Урвин Д.В. Политика территориальной идентичности. Исследования по европейскому регионализму // Там же. С. 117—133; Ассман Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. М.: Языки славянской культуры, 2004; Аттиас Ж.-К., Бенбасса Э. Вымышленный Израиль. М.: Изд-во «ЛОРИ», 2002; Региональное самосознание как фактор формирования политической культуры в России (материалы семинара). М.: Московский общественный научный фонд; ООО «Издательский центр научных и учебных программ», 1999; Китинг М. Новый регионализм в Западной Европе // Логос. 2003. № 6. С. 67—117; Крылов М. Структурный анализ российского пространства: культурные регионы и местное самосознание // Культурная география / Науч. ред. Ю.А. Веденин, Р.Ф. Туровский. М.: Институт Наследия, 2001. С. 143—171; Он же. Теоретические проблемы региональной идентичности в Европейской России // Гуманитарная география. Научный и культурно-просветительский альманах. Вып.1. М.: Ин-т Наследия, 2004. С.154—165; Он же. Региональная идентичность в историческом ядре Европейской России // Социологические исследования. 2005. №3. С. 13—23; Кувенева Т.Н., Манаков А.Г. Формирование пространственных идентичностей в порубежном регионе // Социологические исследования. 2003. №7. С. 77—89; Сверкунова Н.В. Региональная сибирская идентичность: опыт социологического исследования. СПб.: НИИ химии СПбГУ, 2002; Возвращённые имена: идентичность и культурный капитал переименованных городов России. Проектные материалы под ред. А.С. Макарычева. Нижний Новгород: IREX и «Профессионалы за сотрудничество», 2004; Bassin M. Inventing Siberia: Visions of the Russian East in the Early Nineteenth Century // The American Historical Review. 1991. Vol. 96. Number 3. P. 763—794; Geography and National Identity / Hooson D. (Ed.). Oxford, Cambridge (Mass.): Blackwell, 1994; Ayers E.L., Limerick P.N., Nissenbaum S., Onuf P.S. All Over the Map: Rethinking American Regions. Baltimore and London: Johns Hopkins University Press, 1996; Ely C. This Meager Nature: Landscape and National Identity in Imperial Russia. Decalb, Illinois: Nothern Illinois University Press, 2002 и др.

нако геоспациализм понимается здесь одновременно и уже, и шире, нежели два первых, более устоявшиеся понятия. Применительно к рассматриваемой проблематике, в узком смысле, геоспациализм обозначает столь сильное и очевидное цивилизационное и культурное дистанцирование и опосредование понятий географического фактора и географического пространства, что, по сути дела, теряет смысл сам вопрос о роли географического фактора в генезисе и динамике цивилизаций - можно сказать, географическое пространство само по себе оказывается в некотором роде ментальным продуктом определённой цивилизации, оперирующей свойственными ей географическими образами6 . Это не значит, что в рамках подобной парадигмы нельзя говорить об адаптации локальных цивилизаций к конкретным природно-климатическим условиям и географическому положению; речь, как правило, идёт о том, что всякая локальная цивилизация уже в своём генезисе невозможна без первоначальных и присущих только ей специфических пространственных представлений, в которых уже присутствуют "коды" такой адаптации.

В широком смысле под геоспациализмом понимается идеологический, цивилизационный, культурный переход к пространственным формам воспроизводства основных видов человеческой деятельности, причём и человеческое мышление само по себе начинает переходить к специфическим образам пространства, репрезентирующим и интерпретирующим внешне очевидные процессы развития культур и цивилизаций7 . Начало этого перехода можно проследить, по крайней мере, с эпохи Возрождения; решительный поворот к развёртыванию основных форм и выражений геоспациализма можно отнести примерно к 1900-1930-м гг., когда резко активизировавшиеся процессы политическо-географической и политико-идеологической дифференциации сочетались с концептуальными "взрывами" в науке, искусстве, литературе, философии, в ходе которых проблематика пространства и его интерпретации выходит на первый план8 . Не углубляясь в подробное рассмотрение генезиса и содержания геоспациализма, взятого в широком смысле, стоит лишь отметить, что основные концептуальные членения современной географии и её

6 Замятин Д.Н. Геокультура: образ и его интерпретации // Социологический журнал. 2002. № 2. С. 5—13; Он же. Геокультура и процессы межцивилизационной адаптации: стратегии репрезентации и интерпретации ключевых культурно-географических образов // Цивилизация. Восхождение и слом. Структурообразующие факторы и субъекты цивилизационного процесса. М.: Наука, 2003. С. 213—256; Ср.: Саид Э. Ориентализм. Западные концепции Востока. М.: Русский м!ръ, 2006.

7 Ср. по аналогии вполне марксистский подход к проблематике воспроизводства пространства: Lefebvre H. The Production of Space. Oxford: Blackwell, 1991.

8 См., прежде всего: Флоренский П.А. Статьи и исследования по истории и философии искусства и археологии. М.: Мысль: 2000; Он же. Соч. в 2-х т. Т. 2. У водоразделов мысли. М.: Правда, 1990. С. 43—109; Он же. Иконостас: Избранные труды по искусству. Спб.: Мифрил, Русская книга, 1993. С. 283—307; Ухтомский А.А. Доминанта. СПб.: Питер, 2002; Панофский Э. Перспектива как «символическая форма». Готическая архитектура и схоластика. СПб.: Азбука-классика, 2004; Хайдеггер М. Бытие и время / Пер. с нем. В.В. Бибихина. М.: «Ad Marginem», 1997; Генон Р. Избранные сочинения: Царство количества и знамения времени. Очерки об индуизме. Эзотеризм Данте. М.: «Беловодье», 2003. С. 32—39, 135—145; Он же. Символика креста. М.: Прогресс-Традиция, 2004; Юнгер Э. Рабочий. Господство и гештальт. СПб.: Наука, 2000; Бень-ямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. М.: «Медиум», 1996; Арто А. Театр и его двойник. М.: Мартис, 1993; Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе // Он же. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худож. лит., 1975. С. 234—408; Он

дисциплинарная матрица как раз и начали "отвердевать" в первой половине XX в.9 ; в этом смысле можно говорить, что фундаментальная проблематика современной географии есть порождение решительного цивилизационного поворота к геоспациализму, и в то же время она может фиксироваться как одна из его существенных черт и проявлений.

Возвращаясь к вопросу о геоспациализме, взятом в узком смысле, применительно к контексту взаимодействия цивилизации и географического пространства, следует остановиться на трёх основных моментах. Первый из них формулируется как проблема методологических "ножниц", связанная с содержательными и формальными различиями в репрезентации и интерпретации географических образов какой-либо цивилизации между внешним наблюдателем/исследователем (он может быть современником, но может жить и гораздо позже, в эпоху, когда данная цивилизация исчезла, перестав себя воспроизводить и оставив лишь материальные и ментальные следы и остатки своей деятельности) и представителями самой цивилизации или же материальными и духовными памятниками древней цивилизации, благодаря которым могут быть реконструированы её доминирующие географические образы10 . В такой когнитивной ситуации можно говорить о транзитных, переходных географических образах гибридного характера, содержащих интерпретации географического пространства исчезнувшей или чужой цивилизации - так, как они возможны с точки зрения представителя другой цивилизации. В любом случае, в методологическом плане геоспациализм предполагает существование и развитие медиативных межцивилизацион-

/*• U V» V» U I

ных пространств с гибкой ментальной структурой, позволяющей фиксировать, изучать и использовать одновременно географические представления, образы, символы различных культур и цивилизаций.

же. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1986; Органика. Беспредметный мир природы в русском авангарде XX века. М.: Изд-во «RA», 2000 и др. В живописи это - возникновение и развитие кубизма, футуризма, супрематизма, конструктивизма; творчество Пикассо, Кандинского, Шагала, Малевича, Филонова, группы «Зор-вед» (М. Матюшин и его последователи). В музыке прежде всего - Шёнберг. В кино - творчество С. Эйзенштейна, Л. Бунюэля; в фотографии - творчество Э. Атже, А. Родченко; в архитектуре - произведения Ф.Л. Райта и К. Мельникова. В литературе - произведения Пруста, Кафки, Джойса, Платонова. Отдельного рассмотрения в контексте геоспациализма заслуживают такие социокультурные феномены, как русский авангард и сюрреализм. Естественно, что всех упомянуть здесь невозможно, я концентрирую внимание на наиболее важных явлениях и авторах в рамках данной темы.

9 См.: Джеймс П., Мартин Дж. Все возможные миры. М.: Прогресс, 1988. Примерно в это же время происходит теоретическое оформление хорологической концепции в географии, зародившейся в первой половине XIX века и ставшей одной из наиболее влиятельных географических концепций, начиная с 1920-х гг. до настоящего времени, см.: Риттер К. Идеи о сравнительном землеведении // Магазин землеведения и путешествий. Географический сборник, издаваемый Николаем Фроловым. Т. II. М., 1853. С. 353—556; Геттнер А. География. Ее история, сущность и методы. / Пер. с нем. Е.А. Торнеус; Под ред. Н. Баранского. Л.; М.: Гос. изд-во, 1930; Замятин Д.Н. Методологический анализ хорологической концепции в географии // Известия РАН. Серия географическая. 1999. № 5. С. 7—16.

10 См., например: Классический фэншуй: Введение в китайскую геомантию. СПб.: Азбука-классика, Петербургское Востоковедение, 2003; Гране М. Китайская мысль. М.: Республика, 2004; Франкфорт Г., Франкфорт Г.А., Уилсон Дж., Якобсен Т. В преддверии философии. Духовные искания древнего человека. М.: Наука, Гл. ред. вост. лит., 1984; Кэмпбелл Дж. Мифический образ. М.: АСТ, 2002; Кнабе Г.С. Историческое пространство и историческое время в культуре Древнего Рима // Культура Древнего Рима. Т. II. М.: Наука, 1985. 108—167; Топоров В.Н. Эней

— человек судьбы. К «средиземноморской» персонологии. Ч. I. М.: Радикс, 1993; Ошеров С.А. Найти язык эпох (от архаического Рима до русского Серебряного века). М.: Аграф, 2001; Подосинов А.В. Ex oriente lux! Ориентация по странам света а архаических культурах Евразии. М.: Языки русской культуры, 1999; Он же. Символы четырех евангелистов: Их происхождение и значение. М.: Языки русской культуры, 2000 и др.

Второй момент следующий: в рамках геоспациализма всякая локальная цивилизация мыслится как пространственно расширяющаяся - причем даже не только и не столько политически (хотя это происходит часто 11 ), сколько экономически и культурно, когда образцы и стереотипы определённого ци-вилизационного поведения, конкретные цивилизационные установки (часто опирающиеся на сакральные представления и господствующую религию) постепенно выходят за границы своего первоначального распространения (ци-вилизационного ядра) и, приобретая различные модификации, начинают проникать в переходные межцивилизационные зоны (зачастую "переформатируя" их), а иногда и в сферы традиционного культурного влияния других локальных цивилизаций12 . Этот процесс может управляться и контролироваться лишь частично, поскольку ментальные продукты самостоятельной, сформировавшейся цивилизации обладают, как правило, определённой пространственной синергией - они могут быть потенциально востребованы в каком-либо регионе, территории, испытывающих своего рода культурно-цивилизационный "дефицит" или цивилизационный "голод". Так или иначе, локальные цивилизации потенциально чаще всего тяготеют к пространственной экспансии (несмотря на возможные периоды и эпохи сознательной политической изоляции - как, например, Япония в эпоху Токугава - тем более что такая изоляция по разным обстоятельствам никогда не может быть полной 13 ), причём подобная экспансия может быть выражена соответствующими географическими образами, как бы упаковывающими, представляющими и продвигающими исходную цивилизацию на её новые пространственные рубежи.

Третий момент акцентирует наше внимание на проблеме геопространственной относительности локальных цивилизаций. В рамках геоспациализ-ма пространство любой цивилизации может быть адекватно представлено не столько традиционно-картографически, сколько образно-географически, то есть с помощью целевых системных срезов-построений ключевых циви-лизационно-географических образов (образно-географических карт14 ), которые также, в свою очередь, могут быть представлены как пространственные конфигурации. Такая ментальная многомерная "картография" предполагает фрактальный характер обычных, устоявшихся, традиционных цивилизацион-

11 См. классические образцы подобного «геомессианства» на примере США: История США. Хрестоматия. М.: Дрофа, 2005; один из наиболее ярких образцов: Шурц К. Предопределённая судьба (1893) // Там же. С. 116—129.

12

Как правило, это очень ярко может отражаться в классических путевых записках и описаниях путешествии, когда путешественник в ходе своего путешествия попадает в совершенно иную культурную и цивилизационную среду. В качестве примера см.: Дарвин Ч. Путешествие натуралиста вокруг света на корабле «Бигль». Изд-е 3-е. М.: Мысль, 1975; Кюстин А. де. Россия в 1839 году. В 2 т. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1996. См. также очень интересную исследовательскую постановку: Холландер П. Политические пилигримы (путешествия западных интеллектуалов по Советскому Союзу, Китаю и Кубе 1928—1978). СПб.: Лань, 2001.

13 См., например: Кин Д. Японцы открывают Европу. 1720—1830. М.: Главная редакция восточной литературы изд-ва «Наука», 1972.

14 Замятин Д.Н. Культура и пространство: моделирование географических образов. М.: Знак, 2006. С.118—140.

ных границ, часто совпадающих с политическими границами15 ; цивилизация в геоспациальном контексте - это, скорее, пространственный образ геопространства, выделяющего себя наиболее репрезентативными культурными, социальными, экономическими, политическими маркерами, говорящими внешнему наблюдателю об очевидной, наглядной специфике конкретного воображения16 . Иначе говоря, всякое локальное воображение, представляющее себя устойчивыми сериями и системами пространственно сконструированных и построенных образов, может рассматриваться как самостоятельная цивилизация; воображение, включившее в себя пространственность как онтологическое основание, есть безусловная цивилизация. В качестве примера можно отметить, что европейская цивилизация, вне всякого сомнения, может репрезентироваться различного рода ментальными маркерами, чьи физико-географические координаты могут относиться к государственным территориям России, Аргентины или Японии.

Проект Модерна и геоспациализм: попытка идеологической интерпретации.

Понятие сопространственности

Идеологический распад проекта модерна (modernity) - начало этого процесса стало очевидным уже к 1910—1920-м годам - привёл к возникновению довольно хаотических, слабо упорядоченных по отношению к друг другу политических, социальных, экономических полей, в рамках которых отдельные автономные сетевые конструкции и взаимосвязи опирались в своём развитии на автохтонные знаково-символические иерархии и пограничные ментальные маркеры17 . Такая идеологическая ситуация привела в промежуточном социокультурном итоге к ментальным провалам, "пустотам", "трещинам", существующим между отдельными, фактически игнорирующими друг друга идеологическими дискурсами, чьи границы означают чаще всего только естественное убывание их социокультурного воздействия и влияния в зависимости от мощности идеологических источников и количественных и

15 См.: Замятин Д.Н. Структура и динамика политико-географических образов современного мира // Полития. 2000. Осень. № 3 (17). С. 116122; Он же. Географические образы мирового развития // Общественные науки и современность. 2001. № 1. С. 125—138; Он же. Геополитика образов и структурирование метапространства // Политические исследования. 2003. № 1. С. 82—103.

16 Ср.: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М.: Канон-Пресс-Ц, Кучково поле, 2001. О борьбе образов см. также: Грузински С. Колонизация и война образов в колониальной и современной Мексике // Международный журнал социальных наук. 1993. № 1. Май. Америка: 1492—1992. Исторические пути и детерминанты развития в их многообразии. С. 65—85.

17 Ср., например, диаметрально идеологически противоположные дискурсы: Генон Р. Царство количества и знамения времени // Он же. Избранные сочинения: Царство количества и знамения времени. Очерки об индуизме. Эзотеризм Данте. М.: «Беловодье», 2003; Юнгер Э. Рабочий. Господство и гештальт. СПб.: Наука, 2000; Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. М.: «Медиум», 1996. См. также: Элиас Н. Общество индивидов. М.: Праксис, 2001; Смит Э.Д. Национализм и модернизм: Критический обзор современных теорий наций и национализма / Пер. с англ. А.В. Смирнова и др.; общ. ред. А.В. Смирнова. М.: Праксис, 2004.

качественных характеристик аудитории (поля) данного дискурса, но не выход в пространство прямого или косвенного междискурсивного взаимодействия.

Прямым следствием подобной идеологической ситуации на протяжении всего XX века стало формирование множества воображаемых миров - со своими социокультурными нормами, правилами и дискурсивными образцами. Эти воображаемые миры-пространства первоначально развивались на базе традиционных представлений модерна - геокультурных, геополитических и геоэкономических18 . Существенные онтологические противоречия между традиционной картиной мира модерна и множеством образов других социокультурных и ментальных пространств обнаружились, обнажились лишь к концу XX века, когда распалась искусственно поддерживавшаяся обеими противоборствующими сторонами биполярная политико-идеологическая система, дополнявшаяся образом стран Третьего мира (развивающихся стран).

Идеологический проект глобализации, который должен был заменить расшатанные устои мира модерна, оказался пока - к началу XXI века - не в состоянии "скрепить", поддержать или же сохранить остатки единого, господствующего в большинстве региональных и локальных сообществ, дискурсивного пространства - несмотря на развитие таких мощных сопутствующих дискурсов и концепций, как постмодернизм, постколониализм и мультикуль-турализм, а также введение в социокультурные дискурсы глобализации понятия глокализации (Р. Робертсон). Основная когнитивная проблема проекта глобализации заключается в бессознательном (или же подсознательном) стремлении к достижению тех целей проекта модерна, которые - так или иначе - не были полностью достигнуты к началу XX века, хотя их достижение считалось в то время практически возможным, а социокультурные и экономические тенденции фиксировали наличие условий для их достижения (явление так называемой первоначальной глобализации конца XIX - начала XX века19 ). В связи с этим, некоторая архаичность проекта глобализации сказывается прежде всего в предположении о возможности социокультурной синхронизации развития совершенно различных пространств, регионов и территорий, которые, однако, конструируют, продуцируют свои, не связанные прямо с другими, образы и представления, распространяющиеся за пределы их собственных физико- и политико-географических границ20 .

Ментальная и образная множественность земных пространств может быть

18 Классическое исследование на эту тему: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М.: Канон-Пресс-Ц, Кучково поле, 2001.

19 См.: Синцеров Л.М. Длинные волны глобальной интеграции // Мировая экономика и международные отношения. 2000. № 5. С. 56—64; Он же. Эпоха ранней глобализации в истории мирового хозяйства // Вестник исторической географии. Вып. 3. М.: ИГ РАН, 2005. С. 58—79.

20 Culture, Globalization and the World-System. Contemporary Conditions for the Representation of Identity / Ed. by A.D. King. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1997.

представлена понятием сопространственности, впервые предложенным ещё немецким консерватором-романтиком Мартином Мюллером21. Это понятие было вытеснено понятием современности и прочно забыто. Идеологическая ситуация начала XXI века способствует возрождению этого понятия и его потенциально активному использованию в целях выявления возможных условий когнитивного построения взаимодействующих междискурсивных и межцивилизационных пространств.

Интерпретация образа сопространственности связана с идеей о множественности и уникальности самих времён, развивающихся как бы внутри отдельных воображаемых пространств - будь то пространство западной или буддийской цивилизаций, пространство межцивилизационного лимитрофа - например, Кавказа, - или же пространство какого-либо сетевого сообщества, физическое пребывание членов которого может фиксироваться совершенно различными точками/координатами традиционного географического пространства. Отдельные времена могут не сходиться и даже расходиться - как это происходит с временами западной и исламской цивилизаций; признание подобного феномена должно быть исходным топосом для ментального или социокультурного окончания проекта модерна и также - для конструирования нового идеологического проекта, ориентирующегося не на со-временность, но на со-пространственность. Именно переплетающаяся и взаимопроникающая сопространственность западной и исламской цивилизаций показывает всю анти-современность, не-современность или а-современность взаимодействия этих цивилизационных дискурсов, сохраняющих глубокие ментальные следы их сакрально-религиозных оснований.

Возможные решения охарактеризованной здесь проблемы могут быть найдены или быть сформулированы в рамках геоспациализма - методологического подхода, предполагающего, что онтологические статусы пространственности и её

S— V» VJ U U

образных репрезентаций являются неотъемлемой частью любой общественной или социокультурной феноменологии; иными словами, определённое вúдение и ощущение пространства локализуется в ментальном плане как "пучок" социокультурных образов, представляемых, как "реальность".

Сам процесс идеологического перехода от проекта модерна к новому проекту можно было бы назвать спациалистским, или геоспациалистским22 . Суть данного перехода - в автоматическом и спонтанном столкновении различных в онтологическом плане дискурсов, работающих и развивающихся в совершенно различных ци-

21 Ионин Л.Г. Социология культуры: Путь в новое тысячелетие. М.: Логос, 2000.

22 Не путать с понятием спациализма (направление в искусстве XX века) - Д.З.

23 Ср.: Барт Р. Империя знаков. М.: Праксис, 2004; Soja E.W. Postmodern Geographies: The Reassertion of Space in Critical Social theory. London: Verso, 1990; Надточий Э. Метафизика «чмока» // Параллели (Россия - Восток - Запад). Альманах философской компаративистики. Вып. 2. М.: Философ. об-во СССР; Институт философии РАН, 1991. С. 93—102; Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М.: Новое литературное обозрение, 2003; Todorova M. Imagining the Balkans. New York: Oxford University Press, 1997; Нойманн И. Использование «Другого»: Образы Востока в формировании европейских идентичностей. М.: Новое издательство, 2004; Филиппов А.Ф. Пространство политических событий // Политические исследования. 2005. № 1; Он же. Социология пространства. СПб.: Владимир Даль, 2007; также: Эткинд А. Фуко и тезис внутренней колонизации: постколониальный взгляд на

вилизационных и социокультурных временах. Эти идеологические столкновения ведут к неконтролируемому никем из каких-либо значимых социокультурных и политических акторов/групп/сообществ расширению самого дискурсивного пространства, становящегося полем активных сосуществующих воображений, чьи источники располагают автономными временами, а в пространственном отношении являются попросту размытыми или "размазанными" в силу изначально сетевых конструкций подобных пространств23 .

Спациалистский проект - используя когнитивные возможности постмодернизма и постструктурализма - является, на самом деле, (гео)спациалистским идеологическим проектом. Это означает, что традиционное географическое пространство в том виде, в каком оно было сформировано и "упаковано" модерном, используется как бы не по назначению - в совершенно конкретных политических, экономических и социальных целях - а лишь как метагеографи-ческий образ, позволяющий разрабатывать всевозможные сочетания и сосуществования различных уникальных дискурсов и представлений, чья локализация является очевидным вопросом в рамках проекта модерна. Иначе говоря, любое земное местоположение (актора, группы, сообщества) в рамках (гео) спациализма подвергается когнитивному сомнению, поскольку определённый оригинальный или даже вторичный дискурс сразу же создает ситуацию сопространственности, нахождения как бы в нескольких пространствах - с точки зрения традиционных представлений модерна24 .

Воображаемые географии, становящиеся необходимыми для любых сколько-нибудь значимых и влиятельных в социокультурном и политическом планах дискурсов, являются и условием существования и поддержания образного империализма, который постепенно может быть трансформирован в своего рода когнитивное орудие или способ, средство ментального дистанцирования различных пространств для формирования метапространства - поля, где сопространственные дискурсы как бы размещаются относительно друг друга в целях развития собственных представлений о траекториях и путях предполагающихся расширений25 . Тогда такие значительные социокультурные и научные концепции конца XX - начала XXI века, как постколониализм, ориентализм, мультикультурализм оказываются частными случаями начального этапа развития (гео)спациализма, на котором воображаемые географии явля-

советское прошлое // Новое литературное обозрение. 2001. № 49; Замятин Д.Н. Россия и нигде: Географические образы и становление российской цивилизационной идентичности // Россия как цивилизация: Устойчивое и изменчивое / Отв. ред. И.Г. Яковенко. М.: Наука, 2007. С. 341—367 и др.

24 См. более подробно: Замятин Д.Н. Гуманитарная география: Пространство и язык географических образов. СПб.: Алетейя, 2003; Он же. Метагеография: Пространство образов и образы пространства. М.: Аграф, 2004; Он же. Власть пространства и пространство власти: Географические образы в политике и международных отношениях. М.: РОССПЭН, 2004; Он же. Культура и пространство: моделирование географических образов. М.: Знак, 2006.

25 См. также: Замятин Д.Н. Пространство как образ и трансакция: к становлению геономики // Политические исследования. 2007. № 1. С. 168—184.

ются пока лишь побочным и второстепенным ментальным продуктом образного империализма, а не закономерным (вполне образно-детерминистским, рационалистическим) следствием столкновения и борьбы цивилизационных дискурсов. Как только понятие и образ современности, а вместе с ними и понятие глобализации будут осознаны как частный идеологический дискурс, со-пространственный любым другим значимым дискурсам, расширяющим своё феноменологическое пространство, образный империализм станет "чистым" операциональным образом, лишь поддерживающим "технически" на когнитивном уровне видимое расширение феномена сопространственности.

«Бессознательное» первоначального модерна - так, как оно было репрезентировано развитием европейского капитализма, Великими географическими открытиями, культурой и искусством Возрождения - было связано с безусловной телеологией земного пространства, становящего тем самым вполне обозримым, представимым, образным26 . Эта вновь возникающая образность земного пространства опиралась феноменологически на классическое понятие империи как некоего абсолютно политически и метафизически органичного пространственного тела; развитие такого пространственного тела как бы автоматически уравнивало и выравнивало (в плане христианской метафизики) всякие с европейско-имперской точки зрения инокультурные анахронизмы, которые могли быть встречены европейскими культурами в своём, казалось бы, чисто географическом расширении и развёртывании27 .

Нет сомнения, что такой изначальный пространственно-феноменологический ход сильно облегчил в цивилизационном плане экспансию европейских держав за пределы их традиционного географического ареала, подкрепив ее хорошо укреплённым метафизически христианским мессианизмом. Однако этот вновь обретённый и постоянно обретаемый в ходе когнитивного развития колониалистского, а затем, в эпоху распада модерна, и постколони-алистского дискурса, имперский versus, империалистский пафос (прикрываемый, естественно, традиционными религиозными установками, различными версиями цивилизаторской миссии и культуртрегерства) имел и обратную -метагеографическую - сторону. Империализм как мощный образ, взращен-

U U U U V»

ный и лелеемый европейской цивилизацией эпохи модерна, оказался образно-географической «миной», или образно-географическим бумерангом для самого европейского модерна - способствуя формированию и развитию

26 См.: Бродель Ф. Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II. Часть 1. Роль среды. М.: Языки славянской культуры, 2002; Он же. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV—XVIII вв. Т. 3. Время мира: Пер. с франц. Л.Е. Куббеля / Вступ. ст. и ред. Ю.Н. Афанасьева. М.: Прогресс, 1992; Франкастель П. Фигура и место. Визуальный порядок в эпоху Кватроченто. СПб.: Наука, 2005; Дамиш Ю. Теория облака. Набросок истории живописи. СПб.: Наука, 2003; Слотердайк П. Сферы. Макросферология. II. Глобусы. СПб.: Наука, 2007. С. 806—1114.

27 Ср.: Слотердайк П. Указ. соч. С. 153—191; Ильин М.В. Слова и смыслы. Опыт описания ключевых политических понятий. М.: Российская политическая энциклопедия (РОСПЭН), 1997. С. 229—241, 337—393.

вполне архаичных имперско-политических форм в Европе и на ее цивилизаци-онных перифериях даже тогда, когда политико-культурный проект nation-state стал в дискурсивном отношении совершенно очевидным28 .

Как бы то ни было, именно ранний модерн репрезентировал образ империализма, синкретически слитый, сращенный с проблематикой простран-ственности, впервые становящейся - в семиотически значимых формах -одним из ясно выраженных, доминирующих цивилизационных дискурсов. Иначе говоря, европейский модерн осознал себя как «модерн» во многом благодаря разнообразно выраженным и интерпретированным дискурсам пространственности29 ; с другой стороны, это была вполне локальная, европейская современность, оказавшаяся способной к уникальной по мощности пространственной экспансии, основанной на когнитивно укоренённом и религиозно проработанном понятии и образе империи, а далее и империализма. Как расцвет, так и распад модерна оказался связанным с интенсивным дискурсивным использованием образа империи, чья вполне внешняя, когнитивно вторичная пространственная коннотация (физические размеры империи - важный, но не самый главный ее признак) постепенно стала его ядерным или стержневым элементом30 .

Надо ли говорить, что Великие географические открытия и формирование европейских колониальных империй были одновременно величайшей побе-

U V>V>IV> I U U

дой и в то же время величайшей фикцией, метагеографической ошибкой -если говорить об образно-империалистической интерпретации этих исторических событий31 . Базовая «шизофрения» модерна как такового - уверенное оперирование дискурсом европейской пространственности32 , постоянно

28 См., например: Geography and National Identity / Hooson D. (Ed.). Oxford, Cambridge (Mass.): Blackwell, 1994; Каспэ С.И. Империя и модернизация. Общая модель и российская специфика. М.: РОССПЭН, 2001.

29 Панофский Э. Перспектива как «символическая форма». Готическая архитектура и схоластика. СПб.: Азбука-классика, 2004; Флоренский П.А. Абсолютность пространственности // Он же. Статьи и исследования по истории и философии искусства и археологии. М.: Мысль: 2000. С. 274—296; Он же. Анализ пространственности и времени в художественно-изобразительных произведениях // Он же. Статьи и исследования по истории и философии искусства и археологии. М.: Мысль, 2000. С. 81—259; Арто А. Театр и его двойник. М.: Мартис, 1993; Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе // Он же. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худож. лит., 1975. С. 234—408; Он же. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1986; Органика. Беспредметный мир природы в русском авангарде XX века. М.: Изд-во «RA», 2000 и др. В живописи это - возникновение и развитие кубизма, футуризма, супрематизма, конструктивизма; творчество Пикассо, Кандинского, Шагала, Малевича, Филонова, группы «Зор-вед» (М. Матюшин и его последователи). В музыке прежде всего - Шёнберг. В кино - творчество С. Эйзенштейна, Л. Бунюэля; в фотографии - творчество Э. Атже, А. Родченко; в архитектуре

- произведения Ф.Л. Райта и К. Мельникова. В литературе - произведения Пруста, Кафки, Джойса, Платонова. Отдельного рассмотрения в контексте геоспациализма заслуживают такие социокультурные феномены, как русский авангард и сюрреализм. Важнейшие интерпретации: Фуко М. Другие пространства // Он же. Интеллектуалы и власть. Часть 3. Статьи и интервью. 1970—1984. М.: Праксис, 2006. С. 191—205; Он же. Пространство, знание и власть // Там же. С. 215—237. Он же. Безопасность, территория, население // Там же. С. 143—151; Foucault M. Questions on Geography // Foucault M. Power/Knowledge: Selected Interviews and Other Writings 1972—1977 / Ed. by G. Gordon. Brighton, Sussex: Harvester Press, 1980. P. 63—77; см. также: Turnbull D. Cartography and Science in Early Modern Europe: Mapping the Construction of Knowledge Spaces // Imago Mundi. 1996. 48. P. 5—24.

30 См., например: Филиппов А.Ф. Наблюдатель империи (империя как социологическая категория и социальная проблема) // Вопросы социологии. 1992. № 1. С. 89—120; Он же. Гетеротопология родных просторов // Отечественные записки. 2002. № 6 (7). С. 48—63; Cosgrove D., Atkinson D. Urban rhetoric and embodied identities: city, nation and empire at the Vittorio Emanuele II monument in Rome, 1870-1945 // Annals of the Association of American Geographers. 1998. Vol. 88. P. 28—49; Gilbert D. Heart of Empire? Landscape, space and performance in imperial London // Environment and Planning D: Society and Space. 1998. № 16. P. 11—28.

31 Ср.: Сеа. Л. Философия американской истории. М.: Прогресс, 1984; Три каравеллы на горизонте. К 500-летию открытия Америки. М.: Международные отношения, 1991; Утопия и утопическое мышление: антология зарубеж. лит. М.: Прогресс, 1991.

локализуемой различными вариантами образного империализма. Понятно, что то пространство - будь оно американским, африканским или азиатским -которое видели европейские купцы и завоеватели в XVI —XVII веках, для них было всегда, в образном плане, проектируемом в христианскую вечность, европейским, западным в широком смысле. Когнитивная ситуация конца XX

- начала XXI века изменилась не очень сильно: образный империализм видоизменился, стал более совершенным в когнитивном плане, перейдя во многом в информационно-культурную сферу33 , однако все местные, локальные, неевропейские (незападные) отсчеты всякого исторического/параисториче-ского времени наталкиваются на мощные, идущие извне дискриминационные политико-культурные дискурсы, не замечающие, игнорирующие любые, могущие возникнуть как автономные дискурсы, локально-пространственные автохтонные образы34 .

Геоспациализм в контексте цивилизационного анализа

Применительно к рассматриваемой проблематике, в узком смысле, геоспациализм обозначает столь сильное и очевидное цивилизационное и культурное дистанцирование и опосредование понятий географического фактора и географического пространства, что, по сути дела, теряет смысл сам вопрос о роли географического фактора в генезисе и динамике цивилизаций

- можно сказать, географическое пространство само по себе оказывается в некотором роде ментальным продуктом определённой цивилизации, оперирующей свойственными ей географическими образами 35. Это не значит, что в рамках подобной парадигмы нельзя говорить об адаптации локальных цивилизаций к конкретным природно-климатическим условиям и географическому положению; речь, как правило, идёт о том, что всякая локальная цивилизация уже в своём генезисе невозможна без первоначальных и присущих только ей специфических пространственных представлений, в которых уже присутствуют "коды" такой адаптации.

Применительно к контексту взаимодействия цивилизации и географиче-

32 Ср.: Делез Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип. Екатеринбург: У-Фактория, 2007.

33 Ср.: Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М.: ГУ «Высшая школа экономики», 2000; Geographies of global change: remapping the world in the late twentieth century / Ed. By R.J. Johnston, P.J. Taylor, and M.J. Watts. Oxford (UK) and Cambridge (USA): Blackwell, 1995.

34 Ср.: Kasbarian J.A. Mapping Edward Said: geography, identity, and the politics of location // Environment and Planning D: Society and Space. 1996. Vol. 14. P. 529—557; Hall S. The Local and the Global: Globalization and Ethnicity // Culture, Globalization and the World-System. Contemporary Conditions for the Representation of Identity / Ed. by A.D. King. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1997. P. 19—41; Hannerz U. Scenarios for Peripheral Cultures // Ibid. P. 107—129; Paasi A. Nationalizing everyday life: individual and collective identities as practice and discourse // Geography research forum. 1999. Vol. 19. P. 4—21.

35 Замятин Д.Н. Геокультура: образ и его интерпретации // Социологический журнал. 2002. № 2. С. 5—13; Он же. Геокультура и процессы межцивилизационной адаптации: стратегии репрезентации и интерпретации ключевых культурно-географических образов // Цивилизация. Восхождение и слом. Структурообразующие факторы и субъекты цивилизационного процесса. М.: Наука, 2003. С. 213— 256; Ср.: Саид Э. Ориентализм. Западные концепции Востока. М.: Русский мiръ, 2006.

ского пространства, следует остановиться на трёх основных моментах. Первый из них формулируется как проблема методологических "ножниц", связанная с содержательными и формальными различиями в репрезентации и интерпретации географических образов какой-либо цивилизации между внешним наблюдателем/исследователем (он может быть современником, но может жить и гораздо позже, в эпоху, когда данная цивилизация исчезла, перестав себя воспроизводить и оставив лишь материальные и ментальные следы и остатки своей деятельности) и представителями самой цивилизации или же материальными и духовными памятниками древней цивилизации, благодаря которым могут быть реконструированы её доминирующие географические образы36 . В такой когнитивной ситуации можно говорить о транзитных, переходных географических образах гибридного характера, содержащих интерпретации географического пространства исчезнувшей или чужой цивилизации - так, как они возможны с точки зрения представителя другой цивилизации. В любом случае, в методологическом плане геоспациа-лизм предполагает существование и развитие медиативных межцивилизаци-

/*• U V» U U I

онных пространств с гибкой ментальной структурой, позволяющей фиксировать, изучать и использовать одновременно географические представления, образы, символы различных культур и цивилизаций.

Второй момент следующий: в рамках геоспациализма всякая локальная цивилизация мыслится как пространственно расширяющаяся - причем даже не только и не столько политически (хотя это происходит часто37 ), сколько экономически и культурно, когда образцы и стереотипы определённого ци-вилизационного поведения, конкретные цивилизационные установки (часто опирающиеся на сакральные представления и господствующую религию) постепенно выходят за границы своего первоначального распространения (цивилизационного ядра) и, приобретая различные модификации, начинают проникать в переходные межцивилизационные зоны (зачастую "переформатируя" их), а иногда и в сферы традиционного культурного влияния других локальных цивилизаций38 . Этот процесс может управляться и контролироваться лишь частично, поскольку ментальные продукты самостоятельной, сфор-

36 См., например: Классический фэншуй: Введение в китайскую геомантию. СПб.: Азбука-классика, Петербургское Востоковедение, 2003; Гране М. Китайская мысль. М.: Республика, 2004; Франкфорт Г., Франкфорт Г.А., Уилсон Дж., Якобсен Т. В преддверии философии. Духовные искания древнего человека. М.: Наука, Гл. ред. вост. лит., 1984; Кэмпбелл Дж. Мифический образ. М.: АСТ, 2002; Кнабе Г.С. Историческое пространство и историческое время в культуре Древнего Рима // Культура Древнего Рима. Т. II. М.: Наука, 1985. 108—167; Топоров В.Н. Эней — человек судьбы. К «средиземноморской» персонологии. Ч. I. М.: Радикс, 1993; Ошеров С.А. Найти язык эпох (от архаического Рима до русского Серебряного века). М.: Аграф, 2001; Подосинов А.В. Ex oriente lux! Ориентация по странам света а архаических культурах Евразии. М.: Языки русской культуры, 1999; Он же. Символы четырех евангелистов: Их происхождение и значение. М.: Языки русской культуры, 2000 и др.

37 См. классические образцы подобного «геомессианства» на примере США: История США. Хрестоматия. М.: Дрофа, 2005; один из наиболее ярких образцов: Шурц К. Предопределённая судьба (1893) // Там же. С. 116—129.

38 Как правило, это очень ярко может отражаться в классических путевых записках и описаниях путешествий, когда путешественник в ходе своего путешествия попадает в совершенно иную культурную и цивилизационную среду. В качестве примера см.: Дарвин Ч.

мировавшейся цивилизации обладают, как правило, определённой пространственной синергией - они могут быть потенциально востребованы в каком-либо регионе, территории, испытывающих своего рода культурно-цивилизационный "дефицит" или цивилизационный "голод". Так или иначе, локальные цивилизации потенциально чаще всего тяготеют к пространственной экспансии (несмотря на возможные периоды и эпохи сознательной политической изоляции - как, например, Япония в эпоху Токугава - тем более что такая изоляция по разным обстоятельствам никогда не может быть полной39 ), причём подобная экспансия может быть выражена соответствующими географическими образами, как бы упаковывающими, представляющими и продвигающими исходную цивилизацию на её новые пространственные рубежи.

Третий момент акцентирует наше внимание на проблеме геопространственной относительности локальных цивилизаций. В рамках геоспациализма пространство любой цивилизации может быть адекватно представлено не столько традиционно-картографически, сколько образно-географически, то есть с помощью целевых системных срезов-построений ключевых цивилизационно-ге-ографических образов (образно-географических карт40 ), которые также, в свою очередь, могут быть представлены как пространственные конфигурации. Такая ментальная многомерная "картография" предполагает фрактальный характер обычных, устоявшихся, традиционных цивилизационных границ, часто совпадающих с политическими границами41 ; цивилизация в геоспациальном контексте - это, скорее, пространственный образ геопространства, выделяющего себя наиболее репрезентативными культурными, социальными, экономическими, политическими маркерами, говорящими внешнему наблюдателю об очевидной, наглядной специфике конкретного воображения42 . Иначе говоря, всякое локальное воображение, представляющее себя устойчивыми сериями и системами пространственно сконструированных и построенных образов, может рассматриваться как самостоятельная цивилизация; воображение, включившее в себя пространственность как онтологическое основание, есть безусловная цивилизация. В качестве примера можно отметить, что европейская цивилизация,

Путешествие натуралиста вокруг света на корабле «Бигль». Изд-е 3-е. М.: Мысль, 1975; Кюстин А. де. Россия в 1839 году. В 2 т. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1996. См. также очень интересную исследовательскую постановку: Холландер П. Политические пилигримы (путешествия западных интеллектуалов по Советскому Союзу, Китаю и Кубе 1928—1978). СПб.: Лань, 2001.

39 Ср.: Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М.: ГУ «Высшая школа экономики», 2000; Geographies of global change: remapping the world in the late twentieth century / Ed. By R.J. Johnston, P.J. Taylor, and M.J. Watts. Oxford (UK) and Cambridge (USA): Blackwell, 1995.

40 См., например: Кин Д. Японцы открывают Европу. 1720—1830. М.: Главная редакция восточной литературы изд-ва «Наука», 1972.

Замятин Д.Н. Культура и пространство: моделирование географических образов. М.: Знак, 2006. С.118—140.

41 См.: Замятин Д.Н. Структура и динамика политико-географических образов современного мира // Полития. 2000. Осень. № 3 (17). С. 116-122; Он же. Географические образы мирового развития // Общественные науки и современность. 2001. № 1. С. 125—138; Он же. Геополитика образов и структурирование метапространства // Политические исследования. 2003. № 1. С. 82—103.

42 Ср.: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М.: Канон-Пресс-Ц, Кучково поле, 2001. О борьбе образов см. также: Грузински С. Колонизация и война образов в колониальной и современной Мексике // Международный журнал социальных наук. 1993. № 1. Май. Америка: 1492—1992. Исторические пути и детерминанты развития в их многообразии. С. 65—85.

вне всякого сомнения, может репрезентироваться различного рода ментальными маркерами, чьи физико-географические координаты могут относиться к государственным территориям России, Аргентины или Японии.

Сопространственность и политика

Всякая политика, рано или поздно, осознанно или бессознательно, оказывается связанной, в ментальном и деятельностном плане, с формированием определенных, специфических идентичностей, а также пространственных представлений. Политический актор, будь то публичный политик, рядовой избиратель, оппозиционер или же партизан, сталкивается с ситуацией, когда он должен, так или иначе, идентифицировать себя в пространстве, которое можно называть и просто политико-географическим - однако мы склонны обозначить его скорее как метагеополитическое. И разница здесь достаточно простая: суть дела в том, что политическая деятельность осуществляется, как правило, в весьма специфических пространствах, которые имеют лишь отдалённое отношение к классическим образам физического, географического или же политического пространства.

Метагеополитическое пространство представляет собой проекцию жизненного мира (Lebenswelt) политического актора на воображаемые им архетипические ментально-географические пространства мышления, решения и/или действия. Сложность представления самого метагеополитиче-ского пространства заключается в необходимости сочетания и дальнейшего связывания в понятный внешнему миру нарратив/дискурс принципиально различных по происхождению географических образов, остающихся чаще всего на уровне бессознательного. Как правило, метагеополитическое пространство может состоять из разнородных географических образов, имеющих отношение к сфере профессиональной деятельности актора, его обыденной деятельности, его воспоминаниям и долговременной памяти; эти образы могут накладываться на друг друга и формировать с точки зрения условного внешнего наблюдателя довольно причудливые конфигурации. Естественно, что наиболее репрезентативными оказываются метагеополи-тические пространства публичных политиков или же известных общественных/культурных деятелей, тогда как аналогичные пространства рядовых политических акторов часто «остаются за кадром».

Между тем, мы должны соотносить те или иные метагеополитические пространства, особенно, если это касается публичных/профессиональных

политических акторов. Наряду с этим, происходит взаимодействие различных метагеополитических пространств, имеющих отношение к ключевым «игрокам» в поле политической деятельности. В силу очевидной разницы образно-географического background'а данных «игроков» возникает феномен сопространственности, когда политическое взаимодействие оказывается сегментированным на ряд ментально-пространственных фрагментов, которые и создают определённый метагеополитический нарратив/дискурс, не предполагаемый ни одним из акторов.

В данном случае, нужно говорить о пространственной идентичности политического актора, выявляющейся или проявляющейся в форме метагеополитических пространств.

Базовые когнитивные модели территориальной идентичности

Сформулируем первичную простейшую (элементарную) когнитивную «платформу», важную для нашего дальнейшего исследования. Итак, предполагается, что территория обладает или имеет конкретный информационный объем, существует некоторый информационный банк относительно определённой территории, а также и банк знаний. В свою очередь, понятие и концепт идентичности, что идентичность всегда кому-то принадлежит, она всегда относится к чему-то и/или к кому-то, включает в себя конкретные эмоции, чувства, образы (воображение), а также возможность рационализации этих чувств и образов. Наконец, элементарное понятие территориальной идентичности возникает, когда в логическом отношении пересекаются и начинают взаимодействовать концепты территории и идентичности (мы здесь пока не говорим о собственно феноменологии территориальной идентичности в широком смысле, ограничиваясь формальной логикой).

Далее логически мы можем предположить, что концепт идентичности является активным по отношению к концепту территории, который остаётся, в свою очередь, пассивным. Иначе говоря, в данном представлении, концепт территории выглядит как подстилающая поверхность, фон, подложка, а концепт идентичности трансформируется, перестраивается, видоизменяется, оказываясь в определённом территориальном контексте. Такое представление может быть опять-таки базовым, впоследствии эта элементарная когнитивная модель может быть усложнена и/или переработана. Так или иначе, собственно территориальная идентичность, согласно этой когнитивной модели, является результатом неких содержательных отношений, в результате чего может возникать и обратная связь: представление о территории меняется, поскольку

может меняться территориальная идентичность, становящаяся в процессе своей трансформации синтетическим и динамическим концептом.

Попробуем теперь перейти к несколько более сложной когнитивной модели территориальной идентичности. Предположим, что концепт территории включает в себя не только конкретный объем информации и знаний (грубо говоря, это «физическая» модель территории), но и некоторые представления

и и и I и

о ней, не связанные прямо с какой-либо точной информацией или знанием. Иначе говоря, помимо собственно «физической» территории, теперь существует и «метафизическая» территория. Именно в этом слое «откладываются» локальные мифы, «складируются» географические образы-архетипы, формируется представление о культурных ландшафтах. Следует сразу отметить, что «метафизическая» территория часто и чаще всего возникает в воображении отдельных людей и сообществ, являющихся либо пришлыми на данной «физической» территории (формально - случай иммигранта и диаспоры), либо физически покинувшими определённую территорию или страну (случай эмиграции). В любом случае, мы можем говорить здесь о том, что подвижность людей и человеческих сообществ способствует формированию метафизики территорий: удалённость от родного места может рождать локальный миф о нём, прибытие на новую территорию и жизнь на ней могут способствовать развитию новых географических образов и мифов, необходимых для укоренения здесь. Концепт территории, тем не менее, остаётся и в этой усложнённой модели когнитивно неподвижным, статичным; территория рассматривается, используя лингвистическую метафору, в условном «страдательном залоге».

Географический образ - система взаимосвязанных и взаимодействующих знаков, символов, архетипов и стереотипов, ярко и в то же время достаточно просто характеризующих какую-либо территорию (место, ландшафт, регион, страну). Географический образ - центральное понятие имажинальной географии. Как правило, отдельные географические образы могут формировать, в свою очередь, образно-географические системы (метасистемы).

Близким по смыслу к понятию географического образа является понятие географического имиджа (имиджа территории). Синонимы географического образа - образ территории, образ региона, образ места, образ пространства. Как инвариант понятия «географический образ» может рассматриваться понятие культурного ландшафта. В содержательном плане наиболее продуктивно использование понятия географического образа совместно с понятиями когнитивно-географического контекста и локального (регионального, пространственного) мифа.

Географический образ есть феномен культуры, характеризующий стади-

альное (общий аспект) и уникальное (частный аспект) состояния общества. Данный феномен является важным критерием цивилизационного анализа любого общества. Качественные характеристики географических образов в культуре, способы репрезентации и интерпретации географических образов, структуры художественного и политического мышления в категориях географических образов являются существенными для географического, культурологического, исторического, политологического анализа развития общества.

Локальные мифы, будучи одним из устойчивых типов пространственных представлений на протяжении, по крайней мере, всех известных письменных историй43 , претерпевают в эпоху модерна столь существенные системно-структурные изменения, что оказываются не только вполне традиционными ментальными нарративами, описывающими и характеризующими определённые места и территории, но и принципиально, жизненно, экзистенциально важными компонентами видения не только прошлого и настоящего, а также и будущего - будущее начинает как бы закрепляться, "фиксироваться" соответствующими легендарными событиями и историями, уверенно проецируемыми в пространство ещё не сбывшегося, не состоявшегося, однако весьма возможного и желательного. Если понимать под локальными мифами систему специфических устойчивых нарративов, распространённых на определённой территории, характерных для соответствующих локальных и региональных сообществ и достаточно регулярно воспроизводимых ими как для внутренних социокультурных потребностей, так и в ходе целенаправленных репрезентаций, адресованных внешнему миру, то основную суть когнитивных изменений, происходящих с локальными мифами и в них самих в эпоху модерна, в их самом первоначальном и грубом виде, можно свести к наглядным ментальным преобразованиям пространственной онтологии локальных мифов, их условных хтонических оснований44 . Иначе говоря, пространство локальных мифов начинает быстро расширяться не возможными ранее темпами - не в смысле хорошо известной специалистам (филологам,

43 См., например: Фрейденберг О. М. Миф и литература древности. 2-е изд., испр. и доп. М.: Издат. Фирма «Восточная литература» РАН, 1998; Элиаде М. Священное и мирское. М.: Изд-во МГУ, 1994; Он же. Космос и история: Избранные работы. М.: Прогресс, 1987; Он же. Аспекты мифа. М.: Академический проект, 2000; Леви-Строс К. Структурная антропология. М.: Наука. Гл. ред. восточной литературы, 1985; Кэмпбелл Дж. Мифический образ. М.: АСТ, 2002; Хюбнер К. Истина мифа. М.: Республика, 1996; Барт Р. Мифологии. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2000; Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М.: Наука, 1976; Вен П. Греки и мифология: вера или неверие? Опыт о конституирующем воображении. М.: Искусство, 2003. С. 100—106; Неклюдов С. Структура и функции мифа // Мифы и мифология в современной России. М.: АИРО-XX, 2000. С. 17—39; Ассман Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. М.: Языки славянской культуры, 2004; Торшилов Д.О. Античная мифография: миф и единство действия. СПб.: Алетейя, 1999; Теребихин Н.М. Сакральная география Русского Севера. Архангельск: Изд-во Поморского ун-та, 1993; Он же. Метафизика Севера. Архангельск: Изд-во Поморского ун-та, 2004; Фадеева Т.М. Крым в сакральном пространстве: История, символы, легенды. Симферополь: Бизнес-Информ, 2000; Абашев В.В. Пермь как центр мира. Из очерков локальной мифологии // Новое литературное обозрение. 2000. № 6(46). С. 275—288; также: Митин И.И. Комплексные географические характеристики. Множественные реальности мест и семиозис пространственных мифов. Смоленск: Ойкумена, 2004.

44 McLean S. Touching Death: Tellurian Seduction and Spaces of Memory in Famine Ireland // Culture, Space and Representation. A special issue of the Irish Journal of Anthropology. 1999. Vol. 4. P. 61—73; Crouch D. Spatialities & the Feeling of Doing // Social & Cultural Geography. 2001. Vol. 2. No. 1. P. 61—73; Замятин Д. Пришествие геократии. Евразия как образ, символ и проект российской цивилизации // Независимая газета. 23.07.2008.

искусствоведам, культурологам, психологам, историкам, этнологам, географам) повторяемости базовых архетипических сюжетов, воспроизводящихся в совершенно разных цивилизациях и культурах и на сильно удалённых друг от друга территориях, в совершенно различных порой природных и культурных ландшафтах45 , а в смысле их семантической и образной экспансии в ранее не достижимые для них области ментальной и материальной жизни региональных сообществ.

Обобщённая когнитивная модель пространственных представлений и территориальные идентичности

Итак, понятие и концепт территориальной идентичности «работает» в пределах гуманитарной географии в кругу понятий географического образа, локального мифа и культурного ландшафта, это его гуманитарно-географический контекст. Если выстраивать определённую иерархию соотношений этих понятий, имея в виду уровни рассмотрения пространственных представлений в рамках гуманитарной географии, то территориальная идентичность как бы надстраивается над географическими образами и локальными мифами, использует и впитывает их; в то же время именно территориальная идентичность оказывается рефлексивной основой для выявления и фиксации конкретных культурных ландшафтов, типичных для данной территории. Наряду с этим, территориальная идентичность как условный ментальный продукт оказывается под влиянием конкретных когнитивно-географических контекстов, имеющих отношение к изучаемой территории, а также проблематики «гений и место», персонализирующей и тем самым несколько упрощающей «технологии» воображения территориальной идентичности. Концепты «когнитивно-географический контекст» и «гений и место» являются своего рода вертикальными ментальными «лифтами», способствующими эффективному взаимодействию всех «этажей» концептуального «здания» гуманитарной географии.

Если структурировать в ментальном отношении основные понятия, описывающие образы пространства, производимые и поддерживаемые человеческими сообществами различных иерархических уровней, разного цивили-зационного происхождения и локализации, то можно выделить на условной вертикальной оси, направленной вверх (внизу - бессознательное, вверху - сознание), четыре слоя-страты, образующие треугольник (или пирамиду, если строить трехмерную схему), размещенный своим основанием на горизонтали. Нижняя, самая протяженная по горизонтали страта, как бы утопаю-

45 См., например: Леви-Строс К. Структурная антропология. М.: Наука. Гл. ред. восточной литературы, 1985; Кэмпбелл Дж. Мифический образ. М.: АСТ, 2002.

щая в бессознательном - это географические образы; на ней, немного выше, располагается "локально-мифологическая" страта, менее протяженная; еще выше, ближе к уровню некоего идеального сознания - страта территориальной (региональной) идентичности; наконец, на самом верху, "колпачок" этого треугольника образов пространства - культурные ландшафты, находящиеся ближе всего, в силу своей доминирующей визуальности, к сознательным репрезентациям и интерпретациям различных локальных сообществ и их отдельных представителей46 . Понятно, что возможны и другие варианты схем, описывающие подобные соотношения указанных понятий. Здесь важно, однако, подчеркнуть, что, с одной стороны, всевозможные порождения оригинальных локальных или региональных мифов во многом базируются именно на географическом воображении причём процесс разработки, оформления локального мифа представляет собой, по всей видимости, "полусознательную" или "полубессознательную" когнитивную "вытяжку" из определённых географических образов, являющихся неким "пластом бессознательного" для данной территории или места. Скорее всего, онтологическая проблема взаимодействия географических образов и локальных мифов - если пытаться интерпретировать описанную выше схему - состоит в том, как из условного образно-географического "месива", не предполагающего каких-либо логически подобных последовательностей (пространственность здесь проявляется как наличие, насущность пространств, чьи образы не нуждаются ни в соотносительности, ни в иерархии, ни в ориентации/направлении), попытаться сформировать некоторые образно-географические "цепочки" в их предположительной (возможно, и не очень правдоподобной) последовательности, а затем, параллельно им, соотносясь с ними, попытаться рассказать вполне конкретную локальную историю, чьё содержание может быть мифологичным. Иначе говоря, при переходе от географических образов к локальным мифам и мифологиям должен произойти ментальный сдвиг, смещение - всякий локальный миф создается как разрыв между рядоположенными географическими образами, как когнитивное заполнение образно-географической лакуны соответствующим легендарным, сказочным, фольклорным нарративом.

Если продолжить первичную интерпретацию предложенной выше ментальной схемы образов пространства, сосредоточившись на позиционировании в её рамках локальных мифов, то стоит обратить внимание, что, оче-

46 Важно отметить, что для репрезентации всех выделенных уровней модели необходимо изучение локальных текстов; см., например: Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М.: Изд. группа «Прогресс» — «Культура», 1995; Русская провинция: миф—текст—реальность / Сост. А.Ф. Белоусов и Т.В. Цивьян. М., СПб.: изд-во «Лань», 2000; Кривонос В.Ш. Гоголь: миф провинциального города // Провинция как реальность и объект осмысления. Тверь: Тверской гос. ун-т, 2001. С. 101—110; Абашев В.В. Пермь как текст. Пермь в русской культуре и литературе ХХ века. Пермь: Изд-во Пермского университета, 2000; Люсый А.П. Крымский текст в русской литературе. СПб.: Алетейя, 2003; Геопанорама русской культуры: Провинция и её локальные тексты / Отв. Ред. Л.О. Зайонц; Сост. В.В. Абашев, А.Ф. Белоусов, Т.В. Цивьян. М.: Языки славянской культуры, 2004 и др.

видно, локальные мифы и целые локальные мифологии могут быть базой для развития соответствующих территориальных идентичностей. Ясно, что и в этом случае, при перемещении в сторону более осознанных, более "репрезентативных" образов пространства, должен происходить определённый ментальный сдвиг. На наш взгляд, он может заключаться в "неожиданных" - исходя из непосредственного содержания самих локальных мифов - образно-логических и часто весьма упрощённых трактовках этих историй, определяемых современными региональными политическими, социокультурными, экономическими контекстами и обстановками. Другими словами, территориальные идентичности, формируемые конкретными целенаправленными событиями и манифестациями (установка мемориального знака или памятника, городское празднество, восстановление старого или строительство нового храма, интервью регионального политического или культурного деятеля в местной прессе и т.д.), с одной стороны, как бы выпрямляют локальные мифы в когнитивном отношении, ставя их "на службу" конкретным локальным и региональным сообществам, а, с другой стороны, само существование, воспроизводство и развитие территориальных идентичностей, по-видимому, невозможно без выявления, реконструкции или деконструкции старых, хорошо закрепленных в региональном сознании мифов47 , и основания и разработки новых локальных мифов, часть которых может постепенно закрепиться в региональном сознании, а часть - оказавшись слабо соответствовавшей местным географическим образам-архетипам и действительным потребностям поддержания территориальной идентичности - практически исчезнуть.

Общие методологические подходы к изучению территориальной идентичности

Попытаемся теперь сформулировать общие методологические подходы к изучению территориальной идентичности, важные для дальнейшего понимания специфики соответствующих гуманитарно-географических дискурсов. Заметим, что эти подходы не носят жёсткого дисциплинарного характера, хотя, несомненно, имеют конкретное когнитивное происхождение.

Выделим три базовых подхода: плюралистический, основанный на понятии множественности (А); уникалистский, или феноменологический, рассматривающий определённую идентичность «здесь-и-сейчас» (Б); и апофатический, или

47 См., например: Елистратов В.С. Евразийский Рим или Апология московского мещанства // Он же. Язык старой Москвы: Лингво-энциклопедический словарь. М.: Русские словари, 1997. С. 640—702; Конькова О.И. Ижорский мир: формирование и конструкция. Пространство и время // Поморские чтения по семиотике культуры. Вып. 2. Сакральная география и традиционные этнокультурные ландшафты наров Европейского Севера / Отв. ред. Н.М. Теребихин. Архангельск: Поморский университет, 2006. С. 53—68; Дранникова Н.В. Мифология Кенозерья // Там же. С. 109—115.

- иначе - онтологический, сфокусированный на исследовании возможности/невозможности, наличии/отсутствии идентичности как таковой (В).

А. Плюралистический подход

Плюралистический подход опирается на представление о множествах территорий, в отношении которых могут самоопределяться те или иные личности, группы, сообщества людей. Предполагается, что, во-первых, субъекты территориальной идентичности могут расходиться в своих представлениях об тех или иных объектах, т.е. территориях; более того, эти территориальные представления имеют свою динамику. Во-вторых, сами субъекты идентичности могут меняться, развиваться, трансформироваться, даже исчезать, что ведёт за собой смену общей «картины мира» территориальных идентично-стей. В любом случае, множественность территориальных идентичностей способствует вновь и вновь возникающим антагонизмам, противоречиям между личностями и сообществами с пересекающимися территориальными идентичностями. Очевидно, что этот подход имеют по преимуществу социологическое происхождение, в рамках него возможны достаточно полные первичные описания территориальных идентичностей, привязанных к традиционным, посттрадиционным, а также модерным обществам; здесь же группируется базовая проблематика национальных идентичностей и нацио-нализмов, во многом связанная именно с конкретными территориями и задачами их физической и метафизической делимитации (проблема «крови и почвы» в традиционном и посттрадиционном дискурсах)48 .

Как бы то ни было, пространство и в начале XXI века выступает естественной образной основой для любого рода проектов идентичности, тем более, языковой идентичности, тесно связанной уже в эпоху зрелого модерна с идеолого-националистическими проектами, апеллирующими, как правило, к "крови и почве". Идеологическое наследие модерна, будучи, по преимуществу, западным (европейским) культурным и цивилизационным порождением, претерпевает очевидные социокультурные метаморфозы на территориях и в пространствах, чьи цивилизационные основания онтологически не сопрягаются или сопрягаются плохо с ключевыми "требованиями" процесса модернизации49 . Подобные метаморфозы могут быть достаточно эффективно репрезентированы именно на геокультурном или геоцивилизационном

48 Geography and National Identity / Hooson D. (Ed.). Oxford, Cambridge (Mass.): Blackwell, 1994; Смит Э.Д. Национализм и модернизм: Критический обзор современных теорий наций и национализма / Пер. с англ. А.В. Смирнова и др.; общ. ред. А.В. Смирнова. М.: Праксис, 2004.

49 См., например, довольно курьезную политико-дипломатическую историю с написанием слова «Чехословакия» через дефис в советских дипломатических документах и прессе 1920—1930-х гг. в противоречии с официальным аутентичным написанием «Чехословакия» в 1920—1938 гг. и возникший вокруг этой истории дипломатический конфликт с явной опорой на языково-идеологический контекст // Кен О., Рупасов А. Политбюро ЦК ВКП (б) и отношения СССР с западными соседними государствами (конец 1920—1930-х гг.): Проблемы. Документы. Опыт комментария. Часть 1. Декабрь 1928 - июнь 1934 г. Научное издание. СПб.: Изд-во «Европейский Дом», 2000. С. 494. См. также в более

фундаменте, когда конкретное пространство/территория/регион/страна наделяется специфическими образными маркерами, расширяющими довольно "узкие" в идеологическом плане культурно-типологические матрицы50 . При таком методологическом подходе становится возможным говорить об азиатском модерне, российском модерне, постсоветском модерне и т.д., не рискуя оказаться практически сразу в "плену" евроцентристских или запад-ноцентристских идеологических дискурсов.

Речевые и письменные языковые практики во многом зависят от структур повседневных коммуникаций и образов доминирующих культурных ландшафтов. Преобладающая речь на улице, в толпе, в кафе, уличные вывески, газетные киоски, продавцы в магазинах, язык бизнес-переговоров и лектора в университете, стендовая информация в государственных учреждениях, полки в книжных магазинах, дорожные указатели, программы телеканалов, содержание Интернет-сайтов - всё это обусловливает не только фон формирования языковых идентичностей, но и сами структуры таких идентичностей. Характерно, что языковые идентичности, в свою очередь, могут определять содержание и структуры обыденных культурных ландшафтов, влияя тем самым и на становление доминирующих географических образов страны или территории.

Фактический распад, агония модерна привела к сильнейшей дифференциации культурных и идеологических дискурсов, слабо или совсем не соприкасающихся друг с другом; пространство глобализации - в том его "изводе", который складывается в развитых западных странах - часто представляет собой сравнительно автономное сосуществование различных локальных идентичностей, культурных ландшафтов и географических образов, чья общность может быть зафиксирована лишь частично, фрагментарно, "одномоментно"51 .

Б. Феноменологический подход

Феноменологический подход ориентирован, в первом приближении, на разработку ментальных схем инструментального описания взаимоотношений, как правило, отдельной личности, человека с конкретным местом, территорией, причём главной проблемой здесь является переход от физического к метафизическому представлению территории, которая, фактически, может

широком культурно-антропологическом контексте: Appadurai A. Modernity at Large. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1996; Аппадураи А. Ставя иерархию на место // Этнографическое обозрение. 2000. № 3. С. 8—14; Соколовский С.В. Образы других в российских науке, политике и праве. М.: Путь, 2001.

50 См.: Замятин Д.Н. Геокультура и процессы межцивилизационной адаптации: стратегии репрезентации и интерпретации ключевых культурно-географических образов) // Цивилизация. Восхождение и слом. Структурообразующие факторы и субъекты цивилизацион-ного процесса. М.: Наука, 2003. С. 213—256; Ср.: Батомункуев С. Указ. соч.; Горак С. Указ. соч.; Шнирельман В. От конфессионального к этническому: булгарская идея в национальном самосознании казанских татар // Евразия. Люди и мифы. (Сб. статей из журнала «Вестник Евразии») / Сост., отв. ред. С.А. Панарин. М.: Наталис, 2003. С. 450—474.

51 Малахов В. Культурный плюрализм versus мультикультурализм // Логос. 2000. № 6. С. 4—8; Mapping Multiculturalism / Ed. Avery F.Gordon and Christopher Neufield. Minneapolis, London: University of Minnesota Press, 1996.

пониматься как некое «второе тело» субъекта территориальной идентичности. Стоит отметить также, что чёткая грань между субъектом и объектом территориальной идентичности в данном случае стирается. В то же время предполагается, что отдельные индивидуальные или персональные территориальные идентичности никоим образом не могут противоречить друг другу, хотя бы даже они содержательно пересекались; они находятся в разных феноменологических планах, или «регионах». В рамках данного подхода возникает устойчивая проблематика территориального/географического воображения, при этом само территориальное воображение постоянно вытесняется вполне рациональными ментальными схемами конкретной интерпретации территории.

Территории, места не существует без поддерживающего и "объясняющего" его существования мифа или совокупности, системы мифов. Иначе говоря, именно географическое воображение, взятое в его феноменологически-нарративном контексте, обеспечивает в итоге реальную географию и топографию региона52 . Можно при этом довольствоваться довольно простой локально-мифологической "формулой", утверждая, что место плюс (мифологическое) событие есть со-бытие места. Здесь могут быть введены условные когнитивные поправки на мифологичность или легендарность самого события, не подтверждаемого строгими историческими фактами (или, наоборот, хорошо подтверждаемого), однако не эти поправки определяют, по сути, действенность локальных мифов.

Эффективное функционирование феноменологической модели связано с представлением о том, что наличное бытие, как бы отвечающее за понятия действительности и / или реальности, не описывается какими бы то ни было образами или архетипами, с помощью которых могли бы действовать те или иные индивиды или какое-либо сообщество в целом53 . Географическое воображение эпохи Модерна фактически "расправилось" с одномерными пространственными представлениями, как бы окукленными в пределах определённой культуры или цивилизации. Вместе с тем многочисленные ментальные образования и ментальные фантомы Модерна и Постмодерна "упакованы" в специфические западные оболочки - евроатлантическое или евроамериканское цивилизационное сообщество контролирует главные феноменологические процессы, диктуя смежным цивилизационным сообществам метацивилизационные правила создания и функционирования подобных ментальных оболочек. Тем не менее, сами онтологии все новых и новых, но все же типовых ментальных конструктов остаются своего рода местом экзистенциальной свободы и оригинальных экзистенциальных стратегий.

52 Ср.: Теребихин Н.М. Сакральная география Русского Севера. Архангельск: Изд-во Поморского ун-та, 1993; Он же. Метафизика Севера. Архангельск: Изд-во Поморского ун-та, 2004; Рахматуллин Р. Две Москвы...

53 Ср.: Пелипенко А.А. Генезис смыслового пространства и онтология культуры // Человек. 2002. № 2. С. 6—22.

В. Онтологический подход

Онтологический подход предполагает разработку бытийных аспектов территориальной идентичности. В сущности, именно здесь концентрируется проблематика гения и места: гений является творческой личностью, преображающей место, присваивающей его себе, а место трактуется как мощная онтологическая необходимость, граничащая собственно с небытием. Таким образом, территория в контексте онтологического подхода перестаёт быть «пассивным» концептом; она приобретает онтологический статус, что означает невозможность любого представления конкретной территории вне определённого и онтологически интерпретированного дискурса. «Метафизическая» территория как бы срастается с «физической», как последствие этого возникает проблематика территориализации и детерриториализации. «Физическая» территория отходит на задний план и, хотя её нельзя назвать просто географическим образом, или «чистым» географическим образом, однако она растворяется в ментальном плане в композитном едином дискурсе территории как возможности-и-необходимости, что ведёт к когнитивному исчезновению дуализма «физической» / «метафизической» территорий.

Территориальные идентичности и понятие пространственности

Так или иначе, территориальные идентичности в своей когнитивной основе опираются на понятие пространственности. Как правило, культурно-географические дискурсы конца XX века имеют дело с бинарной оппозицией «место - пространство», в которой концепт места связывается с территориальной определённостью, зафиксированностью, освоенностью, чётким масштабированием, тогда как концепт пространства ориентирован в свою очередь на территориальную неопределённость, отсутствие чётких территориальных границ, неосвоенность или малоосвоенность. Между тем, эти вполне очевидные методологические воззрения, коренящиеся, собственно, в самом языке, обладают, несомненно, когнитивной подвижностью (так, понятие местности, с одной стороны, коренится в понятии места и обладает некими территориальными рамками или границами, но, с другой стороны, всё же не имеет точно оговариваемых границ и черт), и, наряду с этим, во многом зависят от включения тех или иных социологических «регистров», своеобразных когнитивных «призм», посредством которых через межличностные и межгрупповые взаимодействия проявляется то, что обычно называют или пытаются определить как образ территории, или, более точно, географический образ. Следовательно, та или иная чётко отграничиваемая,

лимитируемая территориальная единица - например, дом, двор, селение, квартал и т.д. - могут быть одновременно внешним маркером определённой территориальной идентичности, и, в то же время, обладать собственным, оригинальным географическим образом, онтологически обусловленным естественной пространственностью интересующего нас места. В сущности, в контексте трактуемого таким образом понятия пространствен-ности и территорию можно определить как пространство, имеющее некое множество географических образов и располагающее людьми или сообществами, выражающими своё отношение к нему (открыто или латентно, сознательно или бессознательно; при этом, сами люди и/или сообщества не обязательно должны жить, постоянно или временно, здесь).

Современные методологические и теоретические интерпретации территориальных идентичностей базируются на соответствующих трактовках понятий пространства и пространственности. В первом приближении можно говорить о двух ключевых идеологических подходах, оказывающих прямое влияние на данные интерпретации - это, безусловно, марксизм и постмодернизм, сочетающийся в ряде версий с постструктурализмом.

В рамках современного марксизма пространство понимается как важнейший элемент капиталистического производства, по сути дела, пространство, с одной стороны может и должно воспроизводиться, а, с другой стороны, оно является важнейшим институтом, обеспечивающим устойчивость капиталистической системы в целом54 . Мощные технологические инновации, связанные с компьютерной революцией, концептуальное развитие понятий виртуальности и виртуального пространства, киберпространства, сетевого пространства видоизменили марксистские подходы, но не трансформировали их радикально. Борьба, в том числе классовая борьба, за пространство, за способы его представления и воображения продолжается и в рамках сетевых и виртуальных пространств. Двойная анонимность сетевых агентов в Интернет порождает как бы безличные пространства, обладающие в то же время четкими, хорошо репрезентированными образами. Особенно ярко это видно также на примере современных урбанизированных пространств, создающих впечатление без-местности, пустынности, анонимности, заброшенности, стандартности, безликой повторяемости55 . В таких условиях территориальные идентичности оказываются своего рода «редкостью», за которую надо бороться, которую надо целенаправленно производить и перераспределять, вследствие чего возникает и экономика территориальных идентичностей.

Характерно, что даже постмарксистское видение проблематики простран-

54 Lefebvre H. The Production of Space. Oxford: Basil Blackwell, 1991.

ства, заявленное в социологической теории П. Бурдье, вынуждено работать с пространственными категориями как с «капиталом»; вся методологическая борьба Бурдье с наследием Маркса оборачивается лишь усилением символических аспектов воображения пространства, которое остаётся эквивалентом своего рода метафизического тела, к которому применимо то или иное наси-лие56 . Тем не менее, в концепции Бурдье мы можем видеть некоторое возвращение к неоплатоническим интерпретациям пространственности, в рамках которых телесность, сопряженная с динамическими душевными пертурбациями, вполне эффективно с когнитивной точки зрения трансформируется в понятии габитуса. Соответственно, и территориальные идентичности могут теперь восприниматься как ментальные схемы людей и сообществ по поводу присвоения тех или иных символических и/или культурных пространств.

Постмодернистский дискурс пространственности и территориальных идентичностей не выглядит однородным; он, скорее, представляет собой совокупность методологических и теоретических практик и приёмов, призванных разрушить модернистское понимание пространства и, одновременно, создать идеологическое обоснование социокультурным процессам глобализации и регионализации современно-

Ви и и V»

этой связи мы наблюдаем устойчивый постмодернистский интерес к пространствам переходным, динамическим, пограничным, трансграничным - там, где нет четких границ и строгих и ограниченных символических интерпретаций 57. Туризм, путешествия, возрастающая мобильность и территориальная подвижность, «текучесть», относительность как пространств, так и территориальных идентично-стей - эти темы и концепты обусловливают как идеологическую ангажированность постмодернистских версий пространственности, так и неизменный релятивизм методологических построений, связанный, например, с известным понятием глокализации. В сущности, территориальная идентичность в постмодернистской трактовке оказывается, говоря в терминах Леви-Строса, «бриколажем» географических образов, локальных мифов и культурных ландшафтов, складывающихся в некую ментальную мозаику в конкретный момент времени; говорить

(Г- и и и и и

об устойчивой, истинной, верной в последней инстанции территориальной идентичности здесь не приходится.

55 Сойя Э.У. Дигитальные сообщества, Сим-сити и гиперреальность повседневной жизни // Proect International. 15. Март 2007. С. 127-141.

56 Бурдье П. Практический смысл / Пер. с фр.; общ. ред. и послесл. Н. А. Шматко. Москва: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2001; Он же. Социология социального пространства. Москва: Ин-т экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2007.

57 Culture, Globalization and the World-System. Contemporary Conditions for the Representation of Identity / Ed. by A.D. King. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1997; Бауман З. Текучая современность. СПб: Питер, 2008.

Воображение территориальной идентичности

По всей видимости, иерархизация (в содержательном смысле) социальных контактов вкупе с детальным масштабированием территории позволяют говорить в параллельных регистрах (социологическим и географическим) форматирования территориальных идентичностей. С одной стороны, можно фиксировать размеры и размах социальных контактов на уровнях межличностного общения, внутри и между различными профессиональными и социальными группами, внося поправки на случайное общение; с другой стороны, можно привязывать эти уровни к конкретным территориальным единицам - дом, двор, улица, поселение, город, местность, район и т.д. Мы получаем, таким образом, первоначальную коммуникативную матрицу, в рамках которой можно, выделяя отдельные социально-территориальные ячейки, проводить целенаправленные исследования территориальной идентичности. Этот взгляд выглядит довольно позитивистским, если не ввести в эту упрощённую модель понятие образа территории, или географического образа. Нам представляется, что в случае введения в модель понятия образа территории она становится в значительной степени дедуктивной, ибо вполне можно полагать, что в результате социального общения на различных территориальных уровнях возникает определенный, или определенные образы территории, подвергающиеся в дальнейшем процессам своеобразной волновой интерференции. Если же ввести в модель понятие географического образа, то она приобретает не только физический, но и метафизический характер, поскольку можно предположить, что данная модель становится по преимуществу открытой, а, главное, она включает самого наблюдателя (исследователя), вносящего своё видение проблемы (само собой, при этом модель обретает и индуктивные качества). Иначе говоря, в любом случае, мы должны иметь дело с неоднородной в когнитивном отношении моделью, в которой процесс условного смешения социальных и территориальных параметров нуждается, так или иначе, во введении образно-географического «катализатора».

Значение пространственности и сопространственности для становления территориальных идентичностей различных иерархических уровней

Территориальные идентичности различных иерархических уровней формируются, как правило, на мощном онтологическом субстрате, предполагающем существование специфических пространственностей, характеризующих наиболее важные пространственные образы-архетипы, присущие более

масштабным территориальным сообществам (по принципу п + 1, 2, 3 и т.д.). Если мы говорим о небольших территориальных сообществах (деревни, нескольких соседних сельских населённых пунктов, небольшого городка с его округой), то, несомненно, пространственность проявляется здесь скорее на уровне стереотипных культурных ландшафтов и олицетворении конкретной местности (её известные и выдающиеся люди). Наряду с этим, мы можем наблюдать примеры локальных мифов и географических образов более высокого иерархического уровня, позволяющие говорить об архетипичных образах пространства, являющихся общими для достаточно крупных регионов странового уровня (например, Бавария в Германии или Урал в России). Таким образом, конкретная пространственность есть, по большому счёту, мета-алгоритм становления территориальных идентичностей в контексте более крупных рамок (фреймов).

Проблематика сопространственности возникает в тот определённый момент времени (в широком историческом смысле), когда становится относительно ясным сосуществование разнородных, различных по генезису и способам функционирования территориальных идентичностей в пределах каких-либо территориальных сообществ, социальных групп или же на примере отдельных индивидуумов. На наш взгляд, эта проблематика становится актуальной на стадии позднего Модерна - сначала неявно, а затем явно и довольно остро. Основное содержание социокультурных процессов, связанных со становлением сопространственности (сопространственно-стей) можно охарактеризовать так: территориальные сообщества, а вместе с ними и территориальные идентичности постепенно начинают трансформироваться в более гибкие социо-ментальные структуры, для которых различного рода территориальные маркеры, а также пространственные образы-архетипы могут быть не согласованными и даже противоречащими друг другу в рамках традиционной формальной (аристотелевской) логики. В то же время эти признаки могут быть «плавающими», неясными, размытыми, мерцающими - проявляясь при этом довольно жёстко в пограничных/ли-минальных психологических, социокультурных и политических ситуациях. Так, например, человек может быть по происхождению (рождению) пикар-дийцем, жить в зрелом возрасте на юге Украины и считать себя «гражданином мира», что не отменяет при случае его чётких в социо-психологическом смысле реакций в тех или иных ситуациях. Вместе с тем, надо отметить, что сопространственность, являясь, по сути, онтологической категорией, может рассматриваться в феноменологическом аспекте как пространственное сосуществование пространственных представлений, образующих в опреде-

лённых узлах (точках) знаково-символические «сгущения», концентрации смыслов совершенно различных мест и территорий, объединённые ориги-

V» V» V» I V» I л

нальной онтологической, или экзистенциальной «манифестацией». Иначе говоря, сопространственность формируется в результате семиотического смешения, перемешивания несовместимых в традиционном контексте территориальных идентичностей, чьи пространственности как бы пронизывают друг друга, координируются по отношению друг к другу, создавая частное, «приватное», здесь-и-сейчас мета-пространство.

Политика места / место политики

В контексте проблематики пространственности/сопространственности можно говорить о политике места и вытекающей из неё и тесно с ней взаимосвязанной проблеме места политики. Место здесь понимается нами как родовая онтологическая категория, объединяющая в семиотическом плане такие понятия, как территория, регион, страна, местность и т.д., а также «диктующая» в дискурсивном отношении содержательные стратегии и сценарии воображения и восприятия тех или иных локусов, исходя из уже заданных онтологически «внутренних» императивов (интенций). Таким образом, место может выступать в качестве исходного онтологического «пункта» для вырабатывания конкретных политических нарративов; место оказывается, благодаря такому подходу, политическим «узусом», позволяющим далее разрабатывать как стратегии политического анализа, так и более широкие экзистенциально ориентированные социокультурные стратегии.

Политика места - это целенаправленный когнитивный дискурс трансляции вовне (за пределы конкретного места) образов, мифов, ценностей, стереотипов, характеризующих данное место. Политика места является необходимой составной частью современных политик, в частности политик идентичности. Несколько расширяя это понятие, мы можем говорить также, что американская, китайская, французская внешние политики могут интерпретироваться как политики места, имея ввиду их локально-цивилизацион-ное дискурсивное происхождение. Другими словами, политика места может трактоваться и как целенаправленный локально-цивилизационный дискурс.

Исходя из вышесказанного, мы попытаемся определить место политики как специфической социокультурной деятельности, присущей локальным цивилизациям на определённых стадиях их развития. Политика в пространственном смысле есть разумная когнитивная деятельность, направленная на расширенное воспроизводство образов, символов и знаков принадлежности

к месту. Иначе говоря, «настоящая» политика начинается тогда, когда отдельные индивидуумы и/или сообщества настолько чётко привязываются к месту, настолько ясно становятся оседлыми, что у них возникает необходимость как в образном и знаково-символическом отношении присвоении места, так и в его дальнейшем увеличении (расширении). Данная характеристика не противоречит другим определениям политики, связанным с понятиями власти, насилия и господства. По сути дела, и власть, и насилие, и господство как онтологические концепты связаны с пространственностью; пространство -непосредственное поле осуществления властных отношений, арена насилия и предмет господства. Политика в данном случае оказывается ментальным процессом пространственной концентрации, дифференциации и сегрегации по поводу власти в её, прежде всего, воображаемом аспекте, из которого проистекают и все остальные.

Место политики оказывается, как ни странно, достаточно размытым, достаточно слабо определённым тогда, когда начинаются активные процессы формирования территориальных идентичностей. Вновь формирующиеся иерархии территориальных идентичностей демонстрируют распад, разложение традиционной политики места постольку, поскольку растущие множества территориальных политических акторов создают разветвлённые дискурсивно-коммуникативные сосуществующие каналы распределения, разделения, рассредоточения власти по поводу места; место присваивается сразу многими одновременно, воображение места очень быстро увеличивается и расширяется, становясь предпосылкой для становления сопростран-ственностей. Параллельно мы можем говорить о дискурсивно-коммуника-тивном присвоении различных в физическом плане мест одними и теми же территориальными сообществами и/или социальными группами. Таким образом, нарастание онтологических процессов размывания, нечёткости традиционных мест политики в эпоху позднего Модерна ведёт к становлению сопространственностей, которые маркируют множественные ментальные границы отдельных сообществ/людей по поводу конкретных мест и стратегий их воображения. В таких условиях «хозяином» политического дискурса может оказаться политический актор, который, с одной стороны, не имеет места (формально он может его обозначить, но фактический дискурс может явно или неявно продемонстрировать его отсутствие), а, с другой стороны, именно он может оказывать решающее или достаточно мощное воздействие на формирование множеств отдельных политик мест и по поводу мест. По всей видимости, эти процессы являются ключевыми для осмысления политики/политик Постмодерна.