CC BY
69
ВЕСТНИК УДМУРТСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
65
УДК 831.161.09 А.В. Игнатова
СКАЗОВОЕ СЛОВО В РОМАНЕ С. КЛЫЧКОВА «САХАРНЫЙ НЕМЕЦ»
Рассматриваются особенности реализации сказовой формы повествования в романе С. Клычкова «Сахарный немец». Дается характеристика образа рассказчика и делается вывод о повышенной театрализованности сказового слова в романе С. Клычкова.
Ключевые слова: Сергей Клычков, «Сахарный немец», «новокрестьянская проза», сказ, образ рассказчика, системно-субъектная организация.
Историческая и социокультурная ситуация первых десятилетий ХХ в. обусловила специфику литературного процесса этого периода. Приметой русской литературы 20-х гг. становится предоставление слова самому участнику бурных исторических событий начала века - народу, представителям тех социальных слоев, которые ранее выступали, как правило, как объекты художественного исследования. В этом смысле примечательнейшим явлением русской литературы этого периода можно назвать «новокрестьянскую прозу». Проблема вхождения этого маргинального с точки зрения изящной словесности художественного мышления в «большое искусство» и его самоопределения в эстетическом пространстве своего времени изучена еще недостаточно. Помочь в решении этой задачи может анализ сказового слова1, к которому закономерно обращались писатели «новокрестьянской плеяды». В данной статье этот вопрос рассматривается на материале романа С. Клычкова «Сахарный немец», разрабатывавшего одну из актуальных тем литературы 20-х гг. - «народ на войне».
В романе «Сахарный немец» повествование ведется от лица крестьянина из села Чертухина, вынужденно сменившего привычную деревенскую жизнь на окопный быт Первой мировой войны. Мужицкое и солдатское - вот те две основные системы координат, которые определяют взгляд рассказчика на мир2. Однако обнаруживается еще одна роль, в которой воспринимается читателем этот субъект речи. Говорящий выступает как «рассказчик», то есть как творец устного монолога, человек, строящий свой речевой акт в соответствии со своим представлением о создании слова и словополага-нии, со своей ориентацией на определенного слушателя, со своими целями и задачами. Анализ субъекта речи с данной точки зрения приводит нас к описанию той модели сказа, которую конструирует С. Клычков.
Уже начало романа указывает на особенности рассказчика как создателя повествования. Со словами «Эх, рассказывать, так уж рассказывать!» рассказчик пускается в процесс говорения безоглядно, как в стихию, по принципу «куда кривая выведет». Он не определяет для себя ни слушателя, ни цели рассказывания, ни предмета разговора, ни предела, когда закончится сказ. Не сразу заявлены, а вырисовываются постепенно приоритеты интереса рассказчика: военная тематика, солдатский быт, тоска по оставленному «мужицкому» хозяйству, а также объекты особого внимания рассказчика -Зайчик, Пенкин, Иван Палыч и т. д. Таким образом, говорящий не ощущает себя профессиональным рассказчиком, создателем «рассказки», который предваряет основное действие экспозицией, завязкой, представлением действующих лиц. В словах «Эх, рассказывать, так уж рассказывать!» заложены эмоции и жест человека, которого уговорами «вынудили» рассказывать. Потому и строится его монолог не как сочиненный и продуманный заранее, а как импровизированный, создаваемый сейчас, на глазах слушателей. Это обусловливает ассоциативный, хаотичный ход рассказывания, зависящий от возникающих в голове рассказчика мыслей.
Вот как строится повествование в начале романа. В описание того, как роту из Финляндии отправляли на фронт, вторгается сожаление рассказчика об отсутствии Зайчика: «Жалко нам было о те
1 Изучение сказа, начатое в начале ХХ в., насчитывает в своем теоретическом и практическом «багаже» уже достаточно большое количество разноплановых работ: начиная с общетеоретических трудов Б.М. Эйхенбаума, Ю.Н. Тынянова, В.В. Виноградова, М.М. Бахтина, Б.О. Кормана и других, заканчивая исследованиями, базирующимися на материале конкретных произведений. Особое внимание необходимо обратить на коллективную монографию «Поэтика сказа» [2], авторы которой обобщили различные подходы к изучению сказа и выделили основные характерологические признаки этой формы повествования.
2 См. об этом подробнее: [1].
2010. Вып. 4 ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ
поры, что Зайчика, Миколай Митрича зауряд-прапорщика Зайцева, с нами не было - вот бы спели тогда Зайчик да я с Пенкиным "Размалинушку"» [2. С. 8]. Кто такой Зайчик, слушателю пока не известно; здесь же появляется информация о его чине «зауряд-прапорщик», о котором не только солдаты в то время, когда происходили описанные события, не знали, но и Зайчик не ведал, так как чина этого не имел. Удивление, испытанное рассказчиком от присвоения Зайчику этого звания, рассказчик изображает чуть дальше, данное чувство уже совпадает со временем совершения события. «Зайчик вернулся... Зауряд-прапорщик Зайцев... Его благородие!.. На плече перекладина: зауряд!..» [2. С. 9]. Далее поведение Ивана Палыча («ляпнул "ваше заурядичко"»), только сейчас представленного слушателю как «фельдфебель наш», уводит рассказчика в воспоминания о том, как до получения «перекладины» Зайчик был под началом Иван Палыча и как тот его «строжил». Это, в свою очередь, приводит на память говорящему «причудливый» рассказ Сеньки о жалобе Зайчика на Иван Палыча. Появившаяся фигура Сеньки заставляет рассказчика охарактеризовать этого денщика и отношение к нему солдат: «кто похрабрее, стал дразнить Сеньку "их-высок", намекая этим, что Сенька доносит и кляузы строит про нас у Палона» [2. С. 10]. Возникшее в рассказе Сеньки упоминание об арестантских ротах вызывает у рассказчика ассоциативный образ: «мужика в серой шинели можно принять и за арестанта» (Там же). И лишь потом рассказчик вновь возвращается к тому, что Иван Палыч назвал Зайчика «заурядичком». Таким образом, факт присвоения Зайчику звания «зауряд-прапорщика», лежащий в основе данного сюжетного фрагмента, обрастает дополнительными повествовательными ответвлениями, связанными с ассоциативным ходом мышления рассказчика. Процесс говорения приобретает характер непоследовательности, хаотичности и импровизационности, а события - недостаточную выявленность логической мотивированности.
Однако, хотя повествовательное слово рассказчика строится как «непрофессиональное», речь его не оставляет впечатления неуверенности. У рассказчика отсутствует страх перед сказанным словом, боязнь ответственности за слово, он не думает о возможности позже отказаться от сказанного. Для его речи не характерны оговорки, «запинки», она не отражает неспособность выразить мысль, мучительный поиск нужного слова и т. д. При этом нужно отметить, что технику создания подобной «неуверенной» «заикающейся» речи С. Клычков прекрасно демонстрирует, например, в диалоге Зайчика с чиновником в поезде (гл. 7), речь чиновника носит именно такой характер «слова с оговоркой»: «Да нет, нет, в самый раз... Только я сейчас вагон ваш отцеплю... он мне не нужен, потому что на кой мне черт сдались пустые вагоны... Вам придется того, или ко мне пересесть... или... ведь... я дальше... вернее всего, не поеду...» [2. С. 157]. Обилие многоточий, повторений, бессвязный синтаксис, начинающиеся, но не заканчивающиеся фразы, неточность формулировок и т. д. - все формирует явно устную и неуверенную речь. Казалось бы, почему бы Клычкову не воспользоваться данными яркими приемами для поддержания иллюзии изустности монолога и в случае с рассказчиком? Однако это обусловлено установкой самого автора на выразительность и «цветистость» языка народа: простой народ речист по своей природе. В романе это выражено через образ «ягодного букваря»: рассыпались буквы «золотой книги» в мох, «ходят бабы и девки по ягоды в лес и по складам читают великую книгу: ягодой пичкают малых ребят, посластиться дают старикам, и старики каждый год и не знают, что проходят, вместе с внучатами, премудрого мира букварь... Потому-то и мудр простой человек, и речь его проста и цветиста!» [2. С. 118]. Этой установкой автора обусловлено и отношение мужиков и солдат (здесь оба сознания нераздельны) к слову. В солдатской среде ценится умение владеть словом, плести «рассказки», ловко отпарировать реплику, удачно зарифмовать слова и т. д. Приведем очень характерный эпизод:
« - Прохор, не спишь?
- Нет, сон черту продал!..
- Дорого взял?
- За твою башку меньше дадут!..
- У моей башки, Прохор, ума есть лишки, а у тебя и впереду и сзаду ни складу ни ладу!
- Шея курья, голова дурья!
- Тьфу те в прорву!
Смотрим мы на них и за животы держимся, каждому подбивало ввязаться, да на язык так горазды не были» [2. С. 168].
Потому особо выделяется из общей массы Пенкин - «первый в роте песенник, рассказник, задира и балагур» [2. С. 13], «на складку да небылицу... головасты» [2. С. 21] (именно его слову припи-
сано большинство сказок, легенд и притч в романе); Сенька - над чьим «причудливым рассказом» любили посмеяться в роте («мы все приподнялись с нар, закурили, приготовились все заранее вдосталь от новой Сенькиной выдумки посмеяться...» [2. С. 193]). Но речистость - принадлежность не столько отдельных людей, сколько всего простого народа в целом. В романе подчеркивается любовь мужика/солдата к меткому слову, точному называнию, афористичности: «...с берега нагнулась баба рябая - гору мы так прибрежную прозвали, больно камниста да конопаста!» [2. С. 8], «...возле акуль-киной дырки стоять (окно в наблюдательном пункте так у нас прозывалось)» [2. С. 35], «...усищи как у сома какого, и фамилию ему такую попы подходящую дали: Тараканов, Палон Палоныч» [2. С. 11], «- Ай да де Турни, махорочки заверни, - говаривали солдаты...». (В связи с этим интересна также записка Маланьи, приложенная к телогрейке [2. С. 206].) Вот эта установка на «простоту и цветистость» языка простого народа, частью которого себя ощущает рассказчик, и обусловливает особенности речевой манеры последнего.
Рассказчик не стремится излагать события каким-либо литературным стилем или выглядеть «профессиональным» художником слова. Его речь ощущается как подчеркнуто «внелитературная». Литературность речи в сказовой форме может нарушаться любым отклонением от книжно-литературных норм в пользу «стилей», отражающих различные участки языковой действительности. Таким отклонением может быть просторечие, диалектизмы, варваризмы; профессиональная лексика различных областей деятельности человека, официально-деловая стилистика (особенно жаргонизмы и канцеляризмы) также будут нарушать нейтральное повествование и нести ощущение чужого слова. В романе «Сахарный немец» в связи с крестьянским происхождением рассказчика базовым элементом отхода от литературности будет просторечие. Разговорный стиль, устремленный к просторечию, пронизывает все языковые уровни речи рассказчика. Фонетический уровень: «Хинляндия», «охвицер», «Миколай Митрич», «карахтерный», «кажный», «ерой», «тартарье» (народная этимология: татары - от «тартарары») и т. д. Словообразовательный: «камниста да конопаста», «локнули», «нашенский», «большенная», «штанной», «устамели» (= устали), «махальники», «читарь», «упористо» и т. д. Морфологический: «о те поры», «отправиться на отдыхи», «уговорились до время», «какого чину», «с шоколаду» и т. д. Синтаксический: «стрелять и в заводу не было [= не водилось] без толку» [2. С. 11], «хлоп с катушек долой» [2. С. 14], «очень даже вскоре после того, как к нам Зайчик приехал...» [2. С. 12], «...что положенье-то это его новое далеко уж не так завидно, ...что всего больше в этом его положении самой что ни на есть глупой случайности...» [2. С. 10-11] и т. д. Сюда же можно отнести и обилие вводных слов «значит», «почитай», «бывало», «ну» и т. д. Особенно интересно использование просторечия в лексике. Из ряда «книжное - общеупотребительное (нейтральное) - разговорно-просторечное» (например, «передвигались - шли - шлепали», «пробудиться - проснуться - продрать глаза») рассказчик, как правило, выбирает предельную просторечную лексему. «Хватили сивухи», «встрепка», «раскусил» (=понял), «вывалит глазища», «в козла режемся», «глаза навылуп», «оттяпал 25 лет» (=прослужил), «всыпали березовых палок», «проканючил» (= прожил), «ружее хайло» и т. д. То же касается и служебных слов: «коли» (вм. «если»), «то бишь» (вм. «то есть»), «аль» (вм. «или»), «инда» (вм. «даже») и т. д. Подобные примеры можно приводить до бесконечности.
Использование же диалектной лексики, то есть ограниченной распространением только в определенной местности, практически сведено на нет. Эту особенность отмечал в свое время еще М. Горький в письме к С. Клычкову: «Злоупотребление "местными наречиями" умеренное, что является... заслугой в наши дни эпидемического помешательства и некрасивого щегольства "фольклором"» [5. С. 125]. Действительно, редко в произведении С. Клычкова встречается слово, которое бы выходило за рамки общеупотребительной речи настолько, чтобы требовались объяснения. К тому же большинство подобных лексем достаточно просто восстанавливает свое значение из контекста: например, «лататы-то дать некуда: впереди немцы, а на затылке вода» (= удариться в бега), «оба они скоро без гашника останутся» («гашник» - ремень, однако выражение в целом легко понимаемо: «остаться ни с чем») и т. д.
Помимо простоты, речь рассказчика соответственно установке обладает «цветистостью». Несмотря на то что рассказчик, казалось бы, относит себя к «мы», которое «на язык так горазды не были», он сам склонен к балагурству, в карман за словом не полезет и стремится сказать не «просто слово», а слово с приговорочками, побасенками, присловьями, пустоговорочками и т. д. Еще современники С. Клычкова оценили язык «Сахарного немца». «Всюду встречаешь отлично сделанные фразы, меткие пахучие слова, везде звонкий, веселый и целомудренно чистый великорусский язык»
2010. Вып. 4 ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ
(М. Горький) [5. С. 125]; «...в прозе своей... он (Клычков. - А.И.) обнаруживает себя прежде всего обладателем неисчерпаемой сокровищницы русского "мужичьего" языка» (Д. Горбов), «...написано на редкость крепким, подлинно русским, глубоко народным языком» (В. Правдухин) [3. С. 258]. Речь рассказчика характеризуется ориентацией на фольклорное слово. Конечно, можно здесь найти и традиционные поговорки: «тем и делу конец», «сух из воды уже не вылезешь» [2. С. 16], «искать, что булавку в сене» [2. С. 12], «поглядел..., как рублем подарил» [2. С. 37] и т. д.; и устойчивые фольклорные образования: «хлеб-соль», «видимо-невидимо», «частые звезды», «лебяжьим пухом землицы». Однако не традиционные, неизменные формулы становятся приметой рассказчика (наоборот, удивляет скорее их малый удельный вес), а установка на живую народную речь. В этом отношении речь рассказчика часто напоминает приговорки балаганных дедов, выкрики скоморохов или пояснения раешника. Данные виды народного театра обладают более импровизационным характером по сравнению с другими жанрами фольклора. Интересны они не столько содержанием действия или картинок, сколько самим языком, пояснениями, отличающимися остроумием, меткостью суждений, своеобразным складом речи. Для их стилевой манеры характерны прибаутки, остроумные народные присловия («Редька с хлебом, редька с квасом, редька - так»), пустобайки, пустоговорки - рифмованный набор слов, часто связанных между собой только в звуковом отношении («Акулина Савишна - не вчерашна-давишна»). Речь таких исполнителей часто представляет собой рифмованную прозу, которая получила название «раешного стиха» - стихотворного размера, не имеющего определенного ритма и представляющего собой попарно соединенные рифмами строки, неравносложные, но синтаксически законченные. Вот типичный пример «раешного стиля»: «А это, извольте смотреть-рассматривать, глядеть и разглядывать, как в городе в Адесте, на прекрасном месте, верст за двести, прапорщик Щеголев англичан угощает, калеными арбузами в зубы запущает» (нижегородский раек) [4. С. 326]. Подобное построение речи характерно и для рассказчика в «Сахарном немце» С. Клычко-ва. Приведем примеры. «Простояли мы так, почитай, два года в этой самой Хинляндии, подушки на задней части отрастили - пили, ели, никому за хлеб-соль спасибочка не говорили и хозяину в пояс не кланялись: рад бы каждый от стола убежать, из лесной лужи пить, березовое полено вместе с зайцами грызть - лишь бы спать на своей печке!» [2. С. 8]; «...слезай прямо в воду и по воде иди молча, утоп-нуть не бойся, от воды криком не заходись, а как вылезешь на берег, так сапог не сымай, штанов не выжимай, а в боевой порядок и - приступом в полной готовности на немецкие батареи да немцев в плен и забирай» [2. С. 16]. В речи рассказчика мы встречаем и рифму («кому беда, кому еда», «пропали, дескать, без вести, неизвестно, в каком таком месте» [2. С. 167], «ему бы только храбрость свою показать да реляцию порумянее написать, а там есть польза, нет пользы - ему с высокой осины наплевать» [2. С. 21]), и пустоговорки («наш брат, Исакий, бывает всякий» [2. С. 35], «Ай да де Турни, махорочки заверни» [2. С. 20]), и каламбуры («не плывет ли где храбрец, чтобы забраться нам в затылок, посмотреть, как на этом затылке у нас волосья лежат» [2. С. 36] (игра слов: «затылок» в значении «тыл», и «затылок» - «задняя часть головы»), и нанизывание синонимичных слов («чинимся, моемся» [2. С. 12], «генерал пощурился, поморщился» [2. С. 15], «спешка, торопка» [2. С. 12]), и тавтологии («махальники машут» [2. С. 13]), и симметрические синтаксические конструкции («офицеры в подтяжку, солдаты в струну» [2. С. 13], «немцы шоколад жрали, а нас - вши» [2. С. 11]), и повторы («так сине, так сине» [2. С. 8], «ползают гладкие, гладкие» [2. С. 11]), и обобщения, приближающиеся в своей афористичности к пословицам («с ружьем плохие балушки» [2. С. 9], «солдат ровно гриб: смерть ногой счиканет, а грибник пройдет и головы не наклонит» [2. С. 167]) т. д. А некоторые фрагменты, в которых легко восстанавливается выражение «А это, извольте смотреть-рассматривать, глядеть и разглядывать», превращаются в своеобразный комментированный текст при показе «раешных картинок»: «За прилавком стоит Петухов, хозяин заботливый, скорый на руку и счет, рядом жена, опаристая, грузная баба, с двойным подбородком и лицом, как прижаристый блин, а за ними низкорослая дочка...» [2. С. 128].
Такое соотнесение с формами народного театра показывает повышенную театральность речи рассказчика, направленность на игру со словом, балагурство. Повышенная театральность поддерживается и присутствием в речи жеста: «пройдешь мимо да так это по-особенному козырнешь - с кандибобером» [2. С. 10], «и сам так рукой - как Суворов» [2. С. 14], «а солдата, чтоб тронуть, так ни-ни» [2. С. 12], «а тут: на вот!» [2. С. 47] (недосказанность в слове или повышенная эмоциональность предполагает, что во внеязыковой ситуации к слушателю поступает дополнительная информация). Элементом театрализации речи можно считать и звукоподражания, к которым иногда прибегает рас-
сказчик: «А вверху, слышим, ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж..., с батареи опять: бух! ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж» [2. С. 47], «и сам фук-пых, фук-пых на всех» [2. С. 48].
Установка на театральность обусловливает и специфику сказовой формы: в частности, трансформацию линии «рассказчик - слушатель» в ряд «рассказчик - публика». Это снижает активность слушателя. Если для классического сказа характерны обращения к слушателю, называние адресата, введение слушателя в речь рассказчика посредством реплик-ответов говорящего на подразумеваемые, но непроизнесенные вопросы собеседника, то в романе Клычкова мы подобного практически не встретим. Так, в «Сахарном немце» отсутствуют прямые обращения к слушателю. Можно отметить лишь единичные случаи, когда слушатель явлен в «мы» (рассказчик объединяет себя со слушателем). Есть и другие рудименты диалога с собеседником. Материалом для них служат, в основном, вставочные конструкции: «в какой он губернии, можешь и сам догадаться» [2. С. 136], «де Турни (может, де Гурни, шут его знает!)» [2. С. 21] (рассказчик называет французского генерала то де Турни, то де Гурни; здесь можно предполагать вопрос слушателя, как же все-таки его звали). Вставочные конструкции могут объяснять какие-либо обстоятельства, которые неизвестны аудитории: «писарь у нас такой был» [2. С. 46], «окно в наблюдательном пункте так у нас прозывалось» [2. С. 35] и т. д. Однако такие случаи все же редки. В основном отношения со слушателем выстраиваются так, как характерно это для рассказывания любой деревенской «рассказки». Этот «ритуал» представлен, например, перед сказкой Пенкина об Ахламоне: «"Садись, ребята, только, чур, не перебивать, а то всего складу решите..." ...Сидим как на поседках в Чертухине, каждый трубку зарядил али самокрутку скрутил, набил и Пенкин доверху стогом, высек огниво и, потонув в табачном дыму, начал немного нараспев хитрую небыль да выдумку, которую, может быть, тут же вот в табачном и придумал» [2. С. 24]. Можно предположить, что подобный же молчаливый уговор не перебивать существует и между рассказчиком и слушателем в романе.
Однако отказ от беседы и усиление в рассказывании односторонности, монологовости не разрушает сказ - иллюзия «чужого» и изустного слова остается. Сказ только видоизменяется - особенность, которая характеризует вариант сказового повествования С. Клычкова. Здесь слушатель, превращаясь в публику, по-прежнему остается понимающим «своим кругом», находящимся в одном смысловом поле и единой системе ценностей с рассказчиком. Такой публике не нужно объяснять реалии ни солдатского быта (кто такой фельдфебель, каптер, зауряд-офицер; почему не положено «козырять» без фуражки; что означает стоять на шнурке), ни крестьянского быта (что означает постелить «в передней избе»; когда бывает Покров, Никита-Гусепролет, Илья; почему с Успением связаны отжинки, а с Петровками - деление участков для покоса). Именно на знание и опыт «своей» публики рассчитано подобное высказывание: «... и порешили они при расставании все это кончить миром к будущей Пасхе, чтобы как раз русские солдаты домой попали на Красную горку, а на Красной горке известно, что в деревне делается...» [2. С. 21].
Таким образом, в романе С.Клычкова «Сахарный немец», декларирующем с первых строк сказовую форму повествования («Эх, рассказывать, так уж рассказывать!»), речь субъекта становится объектом исследования автора и читателя. Мы выяснили, что речевая манера рассказчика соответствует установке Клычкова на «простоту и цветистость», характерные для языка простого народа. Языковая выразительность, игра со словом, свойственные речи балаганных дедов, установка на жест, а также смена собеседника на публику обусловливает повышенную театрализованность сказовой формы С. Клычкова.
Завершая характеристику речевой манеры рассказчика, хотелось бы сделать еще одно интересное наблюдение. «Крестьянское» и «солдатское» мировосприятие, носителем которого выступает рассказчик, выявляет в говорящем типологическое, коллективное начало. В то время как роль «рассказчика», несмотря на установку на фольклорное, а значит, тоже коллективное, слово, несет в себе приметы индивидуального. Именно здесь в большей степени проявляется грамматическое называние рассказчика в форме «я» или «мы» в значении единственного числа. В связи с этим интересно следующее высказывание: «Да не лучше ли нам самим рассказать, так будет складнее, и толку больше, и правды» [2. С. 83]. Здесь говорящий сознательно «перехватывает» слово у другого потенциального рассказчика, так как считает, что он способен рассказать и «складнее», и правдивее, чем баба Фекла Спиридоновна. Элементы индивидуализации речи присутствуют и в стремлении осознанно управлять процессом рассказывания, в проявленном представлении рассказчика о том, что должно знать слушателю, а что нет. «Что дальше тут было, об этом не знает никто, да и нам лучше тоже не знать»
[2. С. 93]; «я бы его огорчил и обидел, если б тогда не поверил ему, почему и всем нам теперь лучше поверить» [2. С. 126]. Однако все это остается только тенденцией, не становясь закономерностью. Рассказчик в «Сахарном немце» все же не выделяет себя из массы, не провозглашает себя первым балагуром роты наравне с Пенкиным. Установка на «простоту и цветистость» языка простого народа предполагает, что на месте рассказчика мог быть любой представитель крестьянства и любой бы показал себя мастером слова. Здесь соотношение коллективного и индивидуального соответствует подобному соотношению в фольклоре: созданные отдельными людьми фольклорные произведения, выражающие общенародные идеи и отданные в распоряжение всей народной массы (каждый может стать соавтором), становятся воплощением надындивидуального, коллективного начала.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Игнатова А.В. Образ рассказчика в романе С. Клычкова «Сахарный немец» // Кормановские чтения: Статьи и материалы Межвуз. науч. конф. к 25-летию памяти проф. Б. О. Кормана (Ижевск, апрель, 2008). Ижевск, 2008. Вып. 7. С. 207-215.
2. Клычков С.А. Чертухинский балакирь: Романы. М., 1988. 688 с.
3. Михайлов А.И. Пути развития новокрестьянской поэзии. Л., 1990.
4. Народный театр. М., 1991. 544 с.
5. Солнцева Н. Последний Лель: О жизни и творчестве С. Клычкова. М., 1993. 202 с.
Поступила в редакцию 16.05.10
A. V. Ignatova
Narration in first person in the novel «Sugary German» of S. Klychkov
The article considers how 'narration in first person' functions in the novel 'Sugary German' of S. Klychkov. The image of the narrator is described. He is characterized by folksy enunciation, buffoonery and playing to the gallery.
Keywords: Sergei Klychkov, 'Sugary German', new peasant prose, tale, image of a narrator, systemic-subjective structure.
Игнатова Анастасия Вячеславовна, соискатель ГОУВПО «Удмуртский государственный университет» 426034, Россия, г. Ижевск, ул. Университетская, 1 (корп. 2) E-mail: ignatova.a.v@gmail.com
Ignatova A.V., postgraduate Udmurt State University
426034, Russia, Izhevsk, Universitetskaya str., 1/2 E-mail: ignatova.a.v@gmail.com
