CC BY
41
Вестник Челябинского государственного университета.
2018. № 6 (416). Филологические науки. Вып. 113. С. 12—16.
УДК 821.16
ББК 83.(2Рос=Рус)6
СИСТЕМА МОТИВОВ КАК СТИЛЕВОЙ ИНСТРУМЕНТ М. ГОРЬКОГО: К ВОПРОСУ О СТИЛЕВЫХ СТРАТЕГИЯХ РУССКОЙ ПРОЗЫ
НА РУБЕЖЕ 1920—30-х гг.
Е. Г. Белоусова
Челябинский государственный университет, Челябинск, Россия
Мотивы, которые Горький использует для изображения индивидуального сознания, рассматриваются как инструмент авторского стиля, выразившего драматическое мироощущение писателя и сложный, неустойчивый состав его личности. Подчиняясь доминантному для горьковской поэтики тех лет принципу «подвижной» антитезы, они открывают принципиальную раздробленность и неопределенность человеческого «Я». Но если в рассказах основной акцент автор делает на несогласованности противоположных начал в душе и сознании современного человека, то в романе создает образ личности, не просто раздвоенной и неопределенной, но постоянно прячущей свое «Я». Ключевую роль в этом процессе играют уже не отдельные мотивы, а ряд контрастных, взаимооборачивающихся мотивов, коррелирующих с мотивом «выдуманности». В результате сопоставления делается вывод о целенаправленном движении горьковского стиля в сторону заострения и выявления своей эстетической сущности (основного конструктивного принципа). Это объясняется не только переходом к жанру романа, но и феноменом стилевой интенсификации, определившим художественное своеобразие русской прозы рубежа 1920—30-х гг., эстетически сопротивляющейся усилению индивидуально-личностной несвободы.
Ключевые слова: русская литература, М. Горький, «Жизнь Клима Самгина», мотивы, поэтика, стилевые стратегии.
В череде стилевых «подъемов» и «спадов», определяющих логику развития русской литературы ХХ столетия, конец 1920-х — начало 1930-х гг., безусловно, относится к числу первых, ведь он ознаменован рождением нового и по-новому исполненного художественного зрения. Решительному обновлению литературы способствует антигуманистическое состояние мира (советской реальности прежде всего), вызывающее у писателей метрополии и эмиграции острейшее беспокойство за судьбу отдельного человека. Оно заставляет литературу тех лет сосредоточиться на жизни индивидуального сознания — изображаемого1 (фигуре героя) и изображающего (фигуре автора как носителя уникального творческого сознания).
В этом убеждают названия литературных произведений, акцентирующие внимание на имени собственном: «Труды и дни Свистонова» (1929) К. Вагинова, «Вечер у Клэр» (1929) Г. Газданова, «Защита Лужина» (1929) В. Набокова, «Жизнь Арсеньева» (1929—1933) И. Бунина, «Жизнь Клима Самгина» (1925—1936) М. Горького, «Аполлон Безобразов» (1926—1932) Б. Поплавского, «Жизнь г-на де Мольера» (1932—1933) М. Булгакова и др. Но не менее наглядно персональный
1 Здесь и далее, в том числе в цитатах, курсив наш. — Е. Б.
пафос русской прозы тех лет проявляет сама стилевая форма — булгаковская, набоковская, бунин-ская, горьковская... Активизирующая уникальный творческий инструментарий, она манифестирует авторскую мысль о непреходящей ценности человеческого «Я».
Подтверждением сказанному может служить сопоставление ключевых мотивов, которые М. Горький использует для проникновения в мир индивидуального сознания в романе «Жизнь Клима Самгина» (1925—1936) и «Рассказах 1922— 1924 гг.», ставших творческой лабораторией писателя. Осмысляя опыт этих лет, позже он напишет, что именно рассказы способствовали «поиску иной формы, иного тона для "Клима Самгина"» [6. С. 18].
И действительно, в этот период Горький ведет интенсивные поиски стилевой формы, соответствующей его драматическому мироощущению послереволюционных лет и уникальной личности, внутренне конфликтный и неустойчивый состав которой отмечали и наиболее прозорливые его современники (И. Бунин [2], В. Ходасевич [10], К. Чуковский [11]), и исследователи горьковского творчества [1; 7; 8]. С. Сухих, например, справедливо пишет о «вихре самых разнообразных, порой несоединимых идей», который проявлялся не
только в политических взглядах Горького, оказавшихся наиболее открытыми для восприятия окружающих и послуживших поводом для обвинения Горького в двурушничестве, но и других сферах его сознания, и делает вывод о «взрывчатом составе» мировоззрения художника [8. С. 11—14].
И в рассказах, и в романе функционирование мотивов подчиняется принципу «подвижной» антитезы, определившему, на наш взгляд, своеобразие «новой» поэтики Горького. Он обнаруживает стремление автора отказаться от жесткой определенности и разнополюсности в образе мира и человека, заменив ее множественностью и разнообразием противопоставлений, переходами одной крайности в другую, что открывает невероятную сложность и дисгармоничность человеческого сознания и породившей его действительности.
Так, уже в рассказах основной акцент Горький делает на несогласованности противоположных начал в душе современного человека, чему в наибольшей степени способствуют ключевые мотивы, в том числе «многоликости» и «многолюдства» в рассказах о художниках — «Репетиции» и «Рассказе об одном романе». Писатель Фомин, например, ассоциируется у героини с «толпой разнообразных мужчин, женщин, стариков и детей, крестьян и чиновников», и «все они говорили его голосом, противоречиво и смешно, скучно и до бесстыдства умно, а где был сам Фомин среди них, и каков именно он сам — трудно сказать» [3. Т. 17. С. 343].
И если у Бунина («Жизнь Арсеньева») мотив «многолюдства» подчеркивает неиссякаемое богатство мира, его принципиальное многообразие и разнообразие, то у Горького он становится знаком несобранности, несогласованности и даже незавершенности изображаемой действительности. Не случайно героиня усомнилась в самом факте существования Фомина, ибо не видела «того основного, что можно было бы назвать его душой, <...> окрашенной хотя бы пестро и радужно, а все-таки в какие-то свои цвета» [Там же].
Иными словами, определяющим критерием горьковской картины мира становится неустойчивость человеческого существования, возникшая вследствие внутренней раздробленности и неопределенности человеческого «Я». На это же указывает и динамический характер образов, посредством которых автор характеризует «пестро окрашенную» душу своего героя: дорога, передвижной театр, сцена, на которой «непрерывно разыгрывается бесконечная непонятная пьеса» [Там же. 342]. И все это позволяет сделать вывод о трагическом и вместе с тем абсолютно адек-
ватном восприятии писателем драмы российской жизни послереволюционных лет.
Еще решительней несобранность и нестабильность как доминантные свойства современной Горькому личности проявляют мотивы «шаткости» и «непритертости», составляющие концептуальное ядро рассказа «Карамора». Они развиваются в тексте по принципу восходящей градации. Сначала главный герой — революционер и провокатор Петр Каразов — заявляет: «Живут во мне, говорю, два человека, и один к другому не притерся, но есть еще и третий. Он следит за этими двумя, за распрей их и — не то раздувает, разжигает вражду, не то — честно хочет понять: откуда вражда, почему?». Далее: «.во мне, я думаю, живет человека четыре, и все не в ладу друг с другом, у всех разные мысли». Наконец, в тексте рассказа возникает метафора, максимально заостряющая мысль писателя о дисгармоничности современного человека: «В двадцать лет я чувствовал себя не человеком, а сворой собак, которые рвутся и бегут во все стороны, по всем следам...» [Там же. С. 372].
Так, оставаясь самим собой — стремясь, к «духовному собиранию личности» [5. С. 156], созданию уникального в своей многомерности, но при этом цельного и гармоничного образа человека, Горький идет совсем другим путем. Он бесстрашно показывает трагическую раздробленность и неопределенность человеческого «Я» («разорванность» и «спутанность»), которые уже в «Рассказах 1922—1924 гг.» получают негативную оценку автора. Исключением из персонажей анализируемого сборника является только Савел Пильщик из рассказа «Отшельник» — личность по-настоящему многогранная. Даже «ничтожно маленькое» слово «милая» он произносит «бесчисленно разнообразно» и в то же время одинаково: «.всегда, как бы оно ни было сказано, я чувствовал, что основа его — безграничная, неисчерпаемая любовь.» [Там же. С. 255].
Описывая мир индивидуального сознания в «Жизни Клима Самгина», Горький идет еще дальше, а работа его стиля становится более сложной, и в то же время более тонкой. В результате Клим Самгин — не просто образ раздвоенной и противоречивой личности, важнейшие «узлы» противоречий которой достаточно подробно описаны исследователями [4; 8], а личности в высшей степени неопределенной и неустойчивой, постоянно прячущей свое «Я». Последовательно разоблачая ее сущностное ядро — бесплодную пустоту, Горький использует ряд контрастных, взаимооборачивающихся мотивов. На наш взгляд, это мотивы «закрытости» — «самоявленности»,
14
Е. Г. Белоусова
«исключительности» — «стертости», «оригинальности» — «банальности». Коррелируя с мотивом «выдуманности», они существенно уточняют представление и о личности героя, и о стиле автора.
Так, в процессе повествования все отчетливее и решительнее проявляется желание Самгина отгородиться от мира. В начале романа формы его «защиты» носят скорее условный, иносказательный характер (очки со стеклами дымчатого цвета, строгий не по годам мундир и солидная походка), но в конце герой всерьез задумывается о возможности эмиграции: «Самгин отвечал кратко, но охотно думал, что хорошо бы, переехав границу, закрыть за собою какую-то дверь так плотно, чтоб можно было хоть на краткое время не слышать утомительный шум отечества и даже забыть о нем» [3. Т. 24. С. 8]. При этом героем движет не только трусость, но и потребность сохранить уникальность своего «Я». Например: «Он чувствовал опасность потерять себя среди однообразных мальчиков; почти неразличимые, они всасывали его, стремились сделать частицей своей массы. Тогда, испуганный этим, он спрятался под защиту скуки, окутав ею себя, как облаком» [Там же. Т. 21. С. 60].
Таким образом, «закрытость» Клима Самгина, вызванная нарастающим давлением внешних социально-исторических обстоятельств, лишающих человека права на частную жизнь, провоцирует и усиливает стремление героя подчеркнуть свою исключительность. В этом плане принципиальное значение имеет мотив поиска своего пути. Учитывая условия существования русской литературы на рубеже 1920—30-х гг., он вполне закономерно сближает Самгина с набоковским Лужиным («Защита Лужина») и шолоховским Мелеховым («Тихий Дон»). Например: «.ночью [Клим Самгин] долго думал о человеке, который стремится найти свой собственный путь, и о людях, которые всячески стараются взнуздать его, направить на дорогу, истоптанную ими, стереть его своеобразное лицо» [Там же. Т. 22. С. 24].
Аналогичным образом стремление Клима максимально проявить свою уникальность («запрограммированную» именем и фамилией героя) приводит его к диаметрально противоположному результату — обнажает в нем абсолютную посредственность и «серость». Важную роль в амбивалентном процессе увенчания — развенчания Горький отводит цитате. Свидетельствуя об определенной широте кругозора, она еще решительнее высвечивает несамостоятельность и узость его мышления. Ведь Самгин оперирует одними и теми же, стершимися от многовеково-
го употребления литературными образами. В их числе — библейские образы Исаака и Авраама, а также «вечные» образы Дон-Кихота и доктора Фауста: «Да, нас воспитывают Дон-Кихотами. Начиная с детства, в семье, в школе, в литературе нам внушают неизбежность жертвенного служения обществу, народу, государству, идеям права, справедливости. Единственная перспектива, которую вполне четко и ясно указывают нам, — это перспектива библейского юноши Исаака — жертва богам отцов, жертва их традициям.» [Там же. Т. 24. С. 314].
И действительно, будучи демагогом по своей природе и адвокатом по профессии, а значит, являясь человеком, выражающим себя прежде всего в слове, Самгин не может найти слов, которые смогли бы одновременно выразить и его самобытность, и глубинную суть явлений. По этой причине основными лейтмотивами романа, скрепляющими отдельные события и высвечивающими невнятность жизненной позиции главного героя, оказываются именно чужие фразы: «А был ли мальчик?»; «Да — что вы озорничаете?».
Еще одним приемом, который Горький использует для создания образа главного героя, личность которого не имеет устойчивых границ и определенных контуров, оказывается прием аналогии. Речь идет о способности Клима выявлять глубинное сходство совершенно различных людей. Например: «Еще две-три встречи с дьяконом, и Клим Самгин поставил его в ряд с проповедником о трех пальцах, с человеком, которому нравится, когда «режут правду», с хромым ловцом сома, с дворником, который нарочно сметал пыль и сор улицы под ноги арестантов, и озорниковатым старичком-каменщиком» [Там же. Т. 21. С. 450].
Эти пространные параллельные ряды, конечно же, говорят об аналитических способностях Сам-гина, подчеркивая уникальность его «Я». И в то же время они свидетельствуют об ограниченности самгинского сознания. Ведь, по словам самого Горького, мысль героя движется «механически», надстраивая и продолжая до бесконечности одну и ту же цепочку тождеств.
Все вышесказанное утверждает нас в мысли, что для понимания уникальной стилевой структуры «Жизни Клима Самгина» значимым оказывается обнаружение и осмысление не столько основных противоречий в образе главного героя, сколько стилевых инструментов и форм, с помощью которых Горький создает образ личности, лишенной внутренней целостности. Личности, сформировавшейся в условиях предреволюционного времени и ставшей знаком той драматической эпохи.
Причины динамического развертывания горь-ковского стиля в сторону максимального выявления своей эстетической сущности (основного конструктивного принципа) нельзя объяснить исключительно переходом автора к крупной, романной форме. Мы связываем это с феноменом стилевой интенсификации, определившим художественный строй русской прозы второй половины 1920-х — начала 1930-х гг. (особенно той
ее ветви, которую, противопоставляя официально признанной и широко тиражируемой прозе тех лет, В. Н. Топоров называет «другой» [9]), а также стилевые траектории отдельных авторов.
Будучи по-настоящему большим художником, способным слышать зов своего времени, М. Горький не просто откликается на этот зов, он находит уникальный способ и форму для его выражения.
Список литературы
1. Белова, Т. Д. Эволюция эстетических взглядов М. Горького (1890—1910-е гг.) в контексте культурологических исканий эпохи / Т. Д. Белова. — М., 2004.
2. Бунин, И. А. Из записей // И. А. Бунин. Собр. соч. : в 6 т. Т. 6. — М., 1988. — С. 557—586.
3. Горький, А. М. Полн. собр. соч.: Художественные произведения : в 25 т. / А. М. Горький. — М., 1968—1976.
4. Колобаева, Л. А. М. Горький / Л. А. Колобаева // История русской литературы ХХ века (20— 90-е годы). Основные имена. — М., 1998. — С. 62—84.
5. Колобаева, Л. А. М. Горький / Л. А. Колобаева // Литератур. учеба. — 1986. — № 11—12. — С. 148—157.
6. Примочкина, Н. Н. Горький и писатели русского зарубежья / Н. Н. Примочкина. — М., 2003.
7. Спиридонова, Л. А. М. Горький: новый взгляд / Л. А. Спиридонова. — М., 2004.
8. Сухих, С. И. Заблуждение и прозрение М. Горького [Электронный ресурс] / С. И. Сухих. — Изд. 2-е. — Н. Новгород, 2007. — URL: http://docplayer.ru/30115225-Suhih-s-i-zabluzhdenie-i-prozrenie-maksima-gorkogo.html (дата обращения 28.04.2018).
9. Топоров, В. Н. Вступительное слово ко «Второй прозе» // Топоров В. Н. «Вторая проза». Русская проза 20-х — 30-х годов ХХ века / В. Н. Топоров. — Тренто, 1995. — С. 17—22.
10. Ходасевич, В. Горький // В. Ходасевич. Некрополь. — М., 1991. — С. 155—187.
11. Чуковский, К. Максим Горький [Электронный ресурс] / К. Чуковский // Максим Горький: Pro et contra. — СПб., 1997. — URL: http://russianway.rhga.ru/upload/main/10_Chukovsky.pdf (дата обращения 28.04.2018).
Сведения об авторе
Белоусова Елена Германовна — доктор филологических наук, доцент, заведующая кафедрой русского языка и литературы, Челябинский государственный университет. Челябинск, Россия. Ье1оие1епа@ gmail.com
Bulletin of Chelyabinsk State University.
2018. No. 6 (416). Philology Sciences. Iss. 113. Pp. 12—16.
THE SYSTEM OF MOTIVES AS A WAY TO FEEL INDIVIDUAL CONSCIOUSNESS: STYLE STRATEGIES OF M. GORKY AND THE RUSSIAN PROSE AT THE TURN OF THE 1920—30s
Ye.G. Belousova
Chelyabinsk State University, Chelyabinsk, Russia. belouelena@gmail.com
The article considers the motives used by M. Gorky to image and depict individual consciousness as an instrument of author style that reflects the author's dramatic perception of the world and his complex and unstable nature. Following the principle of a 'mobile' antithesis dominant in Gorky's works of that period, the motives reveal fundamental disunity and instability of a human ego. In this process the key role belongs to contrast in-tertransforming motives related to the motive of 'fictionness'. The comparison of motives shows us the gradual progress of Gorky's style to the pointing and identification of its aesthetic essence (basic constitutive principle). We can explain it by the shift to the genre of the novel as well as by the phenomenon of style intensification, which is
16
E. r. EenoycoBa
a characteristic feature of the Russian prose at the turn of the 1920—1930s when one could see aesthetic resistance
to the strengthening of individual lack of freedom.
Keywords: Russian literature, M. Gorky, "The Life of Klim Samgin", motives, poetics, style strategies.
References
1. Belova T.D. Evolyutsiya esteticheskikh vzglyadov M. Gor'kogo (1890—1910-e gg.) v kontekste kul'turologicheskikh iskaniy epokhi [Evolution of the aesthetic views of M. Gorky (1890—1910s) in the context of cultural studies of the era]. Moscow, 2004. (In Russ.).
2. Bunin I.A. Sobraniye sochineniy v 6 t. [Collected works in 6 vol.]. Moscow, 1988. Pp. 557—586. (In Russ.).
3. Gor'kiy M. Sobraniye sochineniy v 25 t. [Collected works in 25 vol.]. Moscow, 1968—1976. (In Russ.).
4. Kolobaeva L.A. M. Gor'kiy [M. Gorky]. Istoriya russkoy literaturyXXveka (20—90-e gody). Osnovnye imena [The history of Russian literature of the twentieth century (20—90s). The main names]. Moscow, 1988. Pp. 62—84. (In Russ.).
5. Kolobaeva L.A. M. Gor'kiy [M. Gorky]. Literaturnaya ucheba [Literary studies], 1986, no. 12, pp. 148— 157. (In Russ.).
6. Primochkina N.N. Gor 'kiy ipisateli russkogo zarubezh'ya [Gorky and writers of the Russian diaspora]. Moscow, 2003. (In Russ.).
7. Spiridonova L.A. M. Gor 'kiy: novyy vzglyad [M. Gorky: a new look]. Moscow, 2004. (In Russ.).
8. Sukhikh S.I. Zabluzhdeniye i prozreniye M. Gor'kogo [The Misconception and Insight of M. Gorky]. Nizhny Novgorod, 2007. Available at: http://docplayer.ru/30115225-Suhih-s-i-zabluzhdenie-i-prozrenie-mak-sima-gorkogo.html, accessed 28.04.18. (In Russ.).
9. Toporov N. Vstupitel'noye slovo ko "Vtoroy proze" [Introduction to the "Second Prose"]. "Vtoraya proza". Russkaya proza 20-kh — 30-kh godov XX veka ["Second prose". Russian prose of the 20s and 30s of the twentieth century]. Trento, 1995. Pp. 17—22. (In Russ.).
10. Hodasevich V. Gor'kiy [Gorky]. Nekropol' [Necropolis]. Moscow, 1991. Pp. 155—187. (In Russ.).
11. Chukovskiy K. Maksim Gor'kiy [Maksim Gorky]. Maksim Gor'kiy: Pro et contra [Maxim Gorky: Pro et contra]. St. Petersburg, 1997. Available at: http://russianway.rhga.ru/upload/main/10_Chukovsky.pdf, accessed 28.04.18. (In Russ.).
