CC BY
86ПОЛИТИКА КАК ПРОИЗВОДСТВО СМЫСЛОВ
Д.В. Березняков, С.В. Козлов
СИМВОЛИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА ПОСТСОВЕТСКОЙ УКРАИНЫ: МЕЖДУ «СОВЕТСКИМ ПРОШЛЫМ» И «ЕВРОПЕЙСКИМ БУДУЩИМ»?
При всем разнообразии и специфике траекторий политической трансформации государств, образовавшихся в результате распада Советского Союза, для каждого из них вопрос об источниках и эффективных каналах собственной легитимации был и остается центральным, поскольку непосредственно связан с долгосрочными перспективами этих во многом пока еще претендующих (с разным успехом) на монополию легитимного насилия институтов. Провал украинской версии государственного строительства, который мы со всей очевидностью наблюдаем с зимы 2013— 2014 гг., повлек за собой не только институциональную дезорганизацию и эскалацию гражданского противостояния. Есть основания полагать, что одним из факторов, обусловивших процессы системной дезорганизации, является тот формат символической политики, который украинские интеллектуальные и политические элиты выбрали в качестве актуального сценария конструирования украинской национальной идентичности. Этот опыт, безусловно, с политологической точки зрения крайне важен, поскольку дает богатый материал для сравнительного анализа различных вариантов выработки и реализации символической политики не только на Украине, но и на постсоветском пространстве в целом.
В данной статье, отталкиваясь от понимания символической политики как коммуникативного механизма взаимодействия трех групп акторов: 1) политических и интеллектуальных элит; 2) агентов индустрии культуры, медиа и системы образования;
3) социальных аудиторий (населения)1), мы сосредоточимся на характеристике некоторых аспектов формирования постсоветской украинской идентичности и тех идеологических кодов, которые использовались в этом процессе.
I
Если рассматривать феномен символической политики как зонтичную категорию, которая предполагает выявление способов производства и обращения политических смыслов в обществе [см.: Малинова, 2012, с. 6], то одним из возможных вариантов использования данного политологического понятия может быть подход, фокусирующийся на коммуникативном измерении политики.
Такое видение предполагает рассмотрение политики как коммуникации различных акторов, которые производят и потребляют тексты, благодаря чему, следуя идеям Мюррея Эдельмана [см.: Еёе1шаи, 1964, р. 2], мы можем говорить о том, что политика представляет собой «символическую форму». Сами акторы, которые вовлечены в процесс текстопорождения, обладают различными ресурсами и статусными позициями в обществе. Поэтому данный тип коммуникации изначально предполагает конфликт, неравенство и асимметрию и далек от идеала равноправного диалога свободных субъектов, в результате которого вырабатывается консенсусное знание или делиберативная политика в духе Юргена Хабермаса.
Механизм символической политики схематически можно представить как взаимодействие трех базовых групп акторов. Первая - это политические и интеллектуальные элиты. Именно они задают общие рамки интерпретаций социальной реальности через властный контроль и производство ключевых мифов и символов, которые с их точки зрения способны на данном этапе развития общества вырабатывать связную и целостную картину реальности и вписать «настоящее» в «прошлое», задав при этом ориентир в «будущее».
1 Подчеркнем, что эти группы мы рассматриваем в веберовском смысле -как идеальные типы. На практике нередки случаи наложения этих категорий. Например, часть медиапрофессионалов могут рассматриваться как представители интеллектуальных элит.
Если использовать терминологию классика британской школы культурных исследований Стюарта Холла, представленную в его модели политической коммуникации, то можно говорить, что именно эти группы вырабатывают код доминантной идеологии, осуществляя семиотическую процедуру «закрытия» («closure»), когда из всего потенциального спектра значений отбираются преференциальные, которым и придается идеологическая моноак-центность [см.: Hall, 2001, p. 173].
Стоит отметить, что конструирование идентичности и легитимация отношений доминирования - это два тесно взаимосвязанных процесса, поскольку легитимные представления о социальной реальности - это в первую очередь представления «низов», населения, граждан, т.е. большинства, которому вменяется определенная версия идентичности. При этом взаимодействие государства с идеологией (идеологиями), как подчеркивает Г.И. Мусихин, всегда представляет собой открытый сценарий: «Притязания государства на идеологическую монополию есть именно притязания, а не монополия как таковая. Можно сказать, что монопольная идеология (читай - национальная идея) - не статус, а процесс, в ходе которого политическая элита (и контрэлита) пытается добиться общих убеждений, ценностей и культурных интерпретаций со стороны граждан государства» [Мусихин, 2013, с. 169].
Поскольку сам феномен легитимности носит частичный, а не тотальный характер, и предполагает способы обоснования и оспаривания statusquo, то попытки добиться общих ценностей и убеждений должны предполагать возможность понимания идеологических конструкций не производителями и «хозяевами дискурса», а широкими социальными аудиториями как активными участниками политической коммуникации. Тяготеющие к философской абстрактности и теоретичности идеологические тексты создаются «вы-соколобыми интеллектуалами» и, как правило, циркулируют в первую очередь в кругах самих интеллектуалов. Однако они малопригодны на уровне повседневной политической коммуникации, которая осуществляется в первую очередь через систему культурной индустрии, образования и в мире современных массмедиа.
На советском и российском материале этот аспект символической политики как коммуникативной системы был очень четко подмечен в недавних исследованиях австралийского политолога Грема Гилла. Главной методологической особенностью его подхода является разграничение идеологии и метанарратива. Последний в этой теоретической оптике выступает как своего рода «адаптер»
коммунистической идеологии, позволяющий вырабатывать эффективную коммуникацию и интерпретацию социальной и политической реальности. Как пишет сам Гилл, «по причине комплексности и философской природы она [идеология] не была хорошо приспособлена к решению задач повседневной коммуникации между управляющими и управляемыми. Эту роль играли советские метанарративы, совокупность дискурсов, которые упрощали идеологию и выступали инструментом посредничества между режимом и людьми. Метанарратив трансформировал принципы идеологии в практики повседневной реальности граждан. Обеспечивая проекцию упрощенных форм идеологии и связывая их с повседневной жизнью общества, метанарратив производил символическое конструирование общества и объяснял, куда и почему оно движется. Таким образом, он обеспечивал базовое объяснение общества и его будущего. Именно он определял, что общество и его политическая система представляли собой с точки зрения совместимости с идеологией» [Gill, 2013, p. 3].
Рассуждения Гилла о советской версии символической политики актуализируют вопрос о сопоставлении тех коммуникативных стратегий, которые используют различные политические режимы для того, чтобы транслировать определенные смыслы и ценности с целью выработки и поддержания коллективной идентичности. Потребность в адаптации и переводе идеологических конструкций на уровень массового потребления (а именно эту функцию выполняет метанарратив в концепции Г. Гилла), характерна не только для тоталитарных диктатур, но и для других типов политических режимов. Несмотря на содержательную специфику роли идеологии в различных политических режимах, можно говорить об общей для них потребности в эффективной политической коммуникации, которая стабилизирует отношения доминирования в долгосрочной перспективе через выработку легитимного восприятия социального мира и многообразные ритуалы, функциональный смысл которых состоит в том, чтобы в массовом масштабе вовлекать население в воспроизводство символического порядка1.
1 Важная особенность политических ритуалов состоит в том, что они требуют от участников демонстрации солидарности и согласия с общими ценностями группы, а не «искренней веры» в идеалы всегда исторически контекстуального понимания «добра и справедливости». В связи с этим немецкий историк
В связи с этим производство идеологических смыслов предполагает активное участие в этом процессе второй группы акторов - профессионалов в сфере индустрии культуры, массмедиа и системы образования1, которые самым непосредственным образом вовлечены в рутинные практики социализации поколений и конструирования представлений о социально-политической реальности «большого общества». Эти акторы, выступающие своего рода посредниками между элитными группами и населением, обладают на своем уровне значительной автономией, позволяющей им реинтерпретировать идеологические конструкции интеллектуалов и выступать своеобразными со-творцами символической политики. Поэтому взгляд «сверху вниз» на производство доминирующей идеологии как на своего рода «семиотическую машину», или конвейер, в ходе работы которого элиты жестко контролируют то, что происходит в телевизионной редакции или на уроке общест-вознания в средней школе, является некорректным. Причем тип политического режима в данном случае должен рассматриваться как значимая, но вместе с тем дополнительная характеристика, так как автономия этих акторов становится видна исследователю, который анализирует не столько тексты, сколько сами практики их производства2.
Наконец, третья группа акторов - это социальные аудитории, выступающие потребителями или, точнее, активными адресатами соответствующих идеологических текстов. При этом необходимо подчеркнуть, что адресаты символической политики не являются когнитивно недифференцированной и извне манипули-
Штефан Мерль, сравнивая в своем недавнем исследовании символические техники политического господства сталинской и фашистской диктатур, подчеркивает, что «коммуникативная стратегия диктатуры, как правило, не требует от каждого индивида доказывать свою идеологическую верность. Для интеграции было достаточно не оказывать диктатору сопротивления, постоянно подтверждая свою лояльность участием в ритуалах» [Merl, 2012, S. 168].
1 Перечень этих институтов можно соотнести с классическими «идеологическими аппаратами государства» Л. Альтюссера [см.: Альтюссер, 2011].
2 В связи с этим можно упомянуть одно из пионерных исследований производства новостей Ангуса Роксборо, который, проанализировав соответствующие практики на примере форпоста советской пропагандистской машины -редакции газеты «Правда», показал рутинный механизм создания медиаконтента, весьма далекий от «жесткого партийного диктата» [см.: Roxburgh, 1987]. Впрочем, в России А. Роксборо гораздо больше известен как автор политической биографии Путина [см.: Роксборо, 2012].
руемой массой, которая пассивно реагирует на спускаемые «сверху» нарративы. В силу того что знание социально распределено [см.: Шюц, 2004], индивиды формируют свои представления о социальном мире, исходя из актуального для них набора информационных ресурсов и опыта повседневной жизни, который нередко выступает эффективным лекарством от любой идеологической индоктринации. Кроме того, отталкиваясь от современных наработок в области политической коммуникативистики, можно говорить о том, что активность «низов» является нормой политической коммуникации, приобретая различные формы в зависимости от характера институциональной среды, в границах которой эта коммуникация разворачивается.
Данные подходы политологов и коммуникативистов исходят из принципиальной установки, согласно которой «низы», обыватели, простые граждане не являются пассивными реципиентами символического воздействия властных структур и бюрократических иерархий. Напротив, у них всегда есть не только своя позиция, но и свои способы противостоять воздействию «верхов». Совокупность таких взглядов принято называть концепциями «активных аудиторий», которые стали разрабатываться в социологии и политических науках примерно со второй половины 1970-х годов [подробнее см.: Дьякова, 2002; Серто, 2013; Черных, 2007, с. 43-50; Эко, 2007; Hall, 2001]. Их главный тезис состоит в том, что аудитории активны всегда, но формы проявления этой активности варьируются в зависимости от конкретного институционального контекста1.
Таким образом, рассматривая символическую политику как коммуникативный механизм взаимодействия выделенных нами трех ключевых акторов, необходимо отметить, что элиты - это стратегические акторы, которые задают правила кодирования и декодирования. А аудитории - это всегда тактики. «Если "сильные", т.е. группы, обладающие властью, устанавливают правила и навязывают властный дискурс, то "слабые", не имеющие ресурсов для прямого сопротивления, творчески перетолковывают в свою
1 На материале сталинской политической культуры проблематика производства советской идеологии и ее декодирования нашла свое отражение, в частности, в недавно изданных в нашей стране исследованиях Д.Л. Бранденбергера, Е. Добренко, С. Дэвис, Я. Плампера и Ш. Фицпатрик [см.: Бранденбергер, 2009; Добренко, 2008, Дэвис, 2011; Плампер, 2010; Фицпатрик, 2011].
пользу правила в процессе следования им, искажают и пародируют язык власти, превращаясь тем самым из пассивных потребителей в производителей» [Волков, Хархордин, 2008, с. 194].
Тем не менее если сосредоточить первостепенное внимание на производстве идеологических смыслов, а не на их декодировании социальными аудиториями (что представляет собой самостоятельную исследовательскую задачу), то при анализе различных вариантов символической политики на постсоветском пространстве имеет смысл учитывать два принципиальных момента, которые не в последнюю очередь определяют эффективность конструирования различных моделей постсоветской идентичности.
Для формирования идеологических конструкций и их вменения аудиториям необходимы два фундаментальных момента. С одной стороны, это пакт политических элит и обслуживающих их интеллектуальных групп, когда первые дают последним возможность взять под контроль производство политических смыслов. Этот пакт обеспечивает неконфликтное взаимодействие между «заказчиками» и «творцами» дискурса, которые на некоторое время получают карт-бланш.
Второй момент, обусловливающий успешность реализации символической политики, - это обеспечение проникновения созданных интерпретаций на уровень массовой культуры, медиакон-тента, их включение в многообразные контексты социализации. Это проявляется, в частности, в создании школьных и вузовских учебников по социогуманитарным дисциплинам, в особенности истории. Очевидно, что этот процесс самым непосредственным образом зависит от бюрократической рутины и повседневного функционирования репродуктивных институтов общества. Поэтому существует связь между выработкой идеологических текстов и перенастройкой классификационной оптики государства, которая воплощается в официальных стандартах, инструкциях, постановлениях, приказах и пр. Символическая власть бюрократической классификации задает правила, которые дают возможность трансформировать учебные программы, наделять символическим авторитетом те или иные нормативные версии истории и концептуальные схемы понимания социального развития общества.
Процесс формирования независимого украинского государства стартовал в условиях стремительной дезорганизации советской системы легитимных классификаций, породившей смысловой вакуум, который должен был быть заполнен новым набором актуальных идеологем, которые бы задавали рамки понимания логики суверенизации Украины. Безусловно, символическая политика не сводится к конструированию национальной идентичности, но в ситуации коллапса государственности именно эта задача вышла на первый план1. Потребовалось переопределение истории для конструирования и поддержания существования коллективного «Мы» этнических украинцев. Выбор образа коллективного прошлого был продиктован спецификой интересов именно тех групп, которые определяли векторы суверенизации постсоветской Украины в институциональном и символическом плане.
Как известно, любые радикальные социально-политические изменения всегда меняют устойчивые иерархические отношения неравенства, которые существуют в сфере символического производства. В первую очередь это выражается в том, что у маргиналов и аутсайдеров появляется шанс изменить свой статус и занять доминирующие позиции, вытеснив на «периферию» тех, кто при прежнем режиме контролировал условный символический «центр». Иными словами, у диссидентов появляется возможность идеологического и статусного реванша, а у еретически-маргинального дискурса, носителями которого они являются, при определенных условиях есть перспектива превращения в новую ортодоксию.
Те политические элиты, которые в начале 1990-х годов во многом неожиданно для самих себя оказались во главе независимой Украины, не имели собственного варианта «воображаемого прошлого и будущего». Поэтому они были вынуждены пойти на пакт с новыми эмансипировавшимися интеллектуальными группами и воспользоваться уже готовыми и не ими разработанными
1 Отметим, что в украинском случае вряд ли стоит говорить о наличии некоего целостного проекта символической политики, предполагающего четкое видение акторами политического процесса целей и внутренне взаимосвязанных этапов его реализации. Телеологическая схематизация, задним числом конструирующая фиктивные континуумы, свойственна наблюдателям, стремящимся легитимировать очевидные итоги во многом случайных и ситуативных действий.
схемами, которые к моменту обретения независимости активно продуцировали так называемые национал-демократы.
Эта группа представляла собой довольно рыхлую коалицию активистов нарождающегося националистического движения и нестатусных интеллектуалов, которые занимали как раз периферийные позиции при советском режиме. «Националистический радикализм наиболее свойственен провинциальным интеллигентам низкого статуса - им нечего терять, их карьерные возможности ограничены самим их национальным провинциализмом, а потому остается лишь обратить недостаток в достоинство» [Дер-лугьян, 2010, с. 135]. Национал-демократы внесли основной вклад в формирование новых национальных нарративов и новой концепции национальной истории [см.: Гриневич, 2005; Касьянов, 2007; Касьянов, 2008; Кулык, 2010]. Отметим, что логика действий политических элит и интеллектуальных групп несколько различалась. Представители позднесоветской номенклатуры (так называемые национал-коммунисты) были заинтересованы, прежде всего, в легитимации своего положения во главе обретшего независимость украинского государства. Интеллектуалы - журналисты, публицисты, общественные деятели - конкурировали за статусные позиции в символическом поле и боролись за признание у наиболее активной части аудитории, в качестве которой выступал прежде всего «недокормленный» советский средний класс - интеллигенция и специалисты, находившиеся на положении пролетариата [см.: Дерлугьян, 2010, с. 199-206]. В конечном счете старые советские идеологические кадры были вынуждены играть по тем правилам, которые задавались новым поколением украинских идеологов. Весьма примечательным в связи с этим является тот факт, что одними из последних концепцию постсоветской национальной истории начали осваивать профессиональные украинские историки. Основной корпус текстов, откуда они черпали устойчивые схемы и набор соответствующих идеологем, составляли произведения народнической и диаспорной волны [см. подробнее: Грицак, 2003; Касьянов, 2003; Осипян, 2010]. Выработанные почти столетие назад в условиях кризиса и распада Российской империи идеологические модели встраивались в новый культурно-политический контекст, делая актуальным антиимперский и европоцентричный акценты этих нарративов [см.: Грицак, 2004; Рябчук, 2004 а].
Вместе с тем стоит специально отметить, что в современной литературе, посвященной символическим аспектам национального
строительства на постсоветском пространстве, исследовательское внимание, как правило, концентрируется на механизмах конструирования националистических дискурсов. Применительно к украинскому варианту (хотя, безусловно, не только к нему) это может создать впечатление, что политические и интеллектуальные элиты использовали исключительно смысловые ресурсы, связанные с риторикой и мифологией «борьбы украинской нации за свою независимость». Однако ситуация представляется более сложной.
Если рассмотреть нынешнюю конструкцию постсоветской украинской государственности во временной перспективе, можно заметить один принципиальный момент. При всей несхожести советских и современных украинских символов и риторики, их объединяет то, что оправдание существующего statusquo основывается на некоем проекте лучшего будущего, к которому нужно стремиться. Фактически мы можем говорить об определенной версии утопии «светлого будущего», нарратив которой и выступает семиотической основой выработки идеологических констант как советской, так и постсоветской эпох. Именно будущее в данном случае является инстанцией, откуда легитимация черпает свои ресурсы. Соответственно крушение одного - коммунистического -проекта происходило на фоне стремительной эмансипации двух других - неолиберального и тесно с ним связанного националистического. Население, живущее в актуальном настоящем, превращалось в своего рода «жителей на стройплощадке» по возведению здания проектируемого элитами «лучшего будущего». В этом смысле ключевой проблемой символической политики постсоветской Украины становилась легитимация настоящего как переходного состояния1, когда современная либеральная экономика и свободное демократическое национальное государство идеологически маркировали именно будущее и рассматривались не как данность, а как проект [см.: Кириченко, 2008; Рябчук, 2004 Ь].
Как отмечал в своем исследовании идейного генезиса неолиберальной идеологии Кристиан Лаваль, после крушения коммунистических режимов по всему миру наблюдался необыкновенный всплеск идеалов свободного рынка и капитализма. Сквозь призму
1 При этом стоит учитывать роль исповедовавшегося многими украинскими политологами и политическими экспертами транзитологического дискурса. Апеллируя к научной объективности, он задавал рамки легитимации политико-экономической трансформации страны.
этого идеала прошлые и современные общества рассматривались как несовершенные. В свою очередь, рынок «стал абсолютно универсальным означающим, источником благополучия и панацеей от всех частных и общественных зол. Европа не в меньшей степени, чем Соединенные Штаты Америки, отныне представляет себя землей обетованной» [Лаваль, 2010, с. 6]. В основе идеологического кода неолиберализма лежит оппозиция «государство - рынок», реконструируя который Пьер Бурдье и Лоик Вакан свели другие базовые означающие в наглядную схему (см. табл. 1) [см.: Бурдье, Вакан, 2007, с. 93].
Таблица 1
Сводная таблица элементарных форм неолиберального мышления
Государство Рынок
Ограничения Свобода
Закрытость Открытость
Жесткость Гибкость
Отсутствие мобильности, косность Динамичность, подвижность, способность меняться
Прошлое, устаревшее Будущее, новое
Застой Развитие
Верность группе, лоббизм, холизм, коллективизм Личность, индивидуализм
Единообразие, искусственность Многообразие, подлинность
Авторитарность («тоталитарность») Демократичность
В украинском случае произошло совмещение идеологических означающих неолиберализма и национализма. Последний, в свою очередь, соотносил базовые означающие с оппозицией «Запад (Европа) - Россия» (см. табл. 2).
Таблица 2
Оппозиция «Запад - Россия» и идеологические означающие идеологии национализма1
Запад Россия
Национальное государство Империя
Демократия Тоталитаризм (авторитаризм)
Будущее Прошлое
Европа Азия
Гражданственность Подданничество
Цивилизация Варварство
Свобода Рабство
Прогресс Застой, деградация
Процветание Упадок
Партнерство, равенство Принуждение, давление
Безопасность Угроза, агрессия
Рациональность Иррациональность
Сложность Примитивизм
Правда, добро, справедливость Ложь, зло, несправедливость
Такой идеологический синкретизм неолиберализма и национализма хорошо просматривается в публичных выступлениях и интервью В. Ющенко. Реконструируя политическую риторику третьего украинского президента, В. Кириченко отмечает, что неолиберальный тип дискурса отчетливо проявляет себя при описании и репрезентации экономической и социальной политик. Для него в первую очередь характерна специфическая номинализация глобальных экономических и политических трендов как обезличенных объективных процессов, в которые встраивается суверенная Украина. Такие процессы представляются фатально неотвратимыми; таким образом, национальные государства вынуждены подчиняться их требованиям [см.: Кириченко, 2008, с. 254]. Не трудно заметить в данном случае, что отсылка к объективным законам экономического развития глобального мира напрямую перекликается с тезисами марксизма-
1 Таблица составлена на основе анализа материалов центральных и региональных украинских медиа, проделанного одним из авторов настоящей статьи [см. подробнее: Козлов, 2012; Козлов, 2014].
ленинизма об объективных законах исторического развития, смене общественно-экономических формаций и неизбежности наступления бесклассового коммунистического общества. Легитимация переходного (транзитного) состояния через отсылку к неизбежному наступлению лучшего (коммунистического / либерально-рыночного) будущего здесь очевидна. Обращаясь к образу Запада как историко-культурной целостности, В. Кириченко отмечает, что «традиционалистский, националистический дискурс задействован при конструировании исторического нарратива и национальной социальной памяти, при этом он смешивается с неолиберальным» [Кириченко, 2008, с. 255], когда украинская нация мыслится как правовой суверенный субъект и при этом большая семья, а сам президент как нанятый менеджер и при этом глава и объединитель семьи всех украинцев как братьев и сестер1.
«Вхождение в свободную Европу» - это своеобразный ми-фо-политический обряд перехода, в ходе которого его субъект утрачивает прежнюю, негативную (имперско-советскую), идентичность и приобретает новую, позитивную (национальную), превращаясь, как воображается, в равноправного и давно ожидаемого жильца «общеевропейского дома». В этой условной схеме «Европа» и «Запад» являются не географическими, а идеологическими топосами, с ясно читаемым ценностным содержанием. «"Европа", "Запад" - обобщающие концепты для обозначения стран с развитой рыночной экономикой, либеральной идеологией и обязательно высокими стандартами жизни» [Грицай, Николко, 2009, с. 178]. Понятия «Европа» и «Запад» (часто используемые как синонимичные) играют узловую роль в идеологическом дискурсе, структурируя взгляд украинцев на самих себя и на окружающий мир. Эти понятия отсылают к идеям прогресса, цивилизации, культуры, процветания. Украинские ученые Е. Грицай и М. Николко указывают, что одной из главных причин выбора украинскими элитами Европы как узнаваемого маркера, символизирующего перечисленные позитивные аспекты общественного развития, было «отсутствие ясной программы того, что же теперь будет строиться в Украине... "Европа" в украинской интерпретации оказалась довольно расплывчатым понятием, в которое можно было "втиснуть" весь
1 См. сравнительный анализ моделей репрезентации украинского прошлого в политических дискурсах Л. Кучмы и В. Ющенко в исследовании В. Середы [см.: Середа, 2006].
спектр мечтаний украинцев о благополучии общества в целом и своем личном. Это понятие стало именем-мифом с широчайшим семиотическим диапазоном, вмещающим различные смыслы и толкования» [Грицай, Николко, 2009, с. 175]. Стремясь заручиться общественной поддержкой, интеллектуалы генерировали творческие идеи и образы, апеллирующие к программе национального возрождения и «возвращения в Европу», что в условиях быстро прогрессировавшего экономического кризиса вызывало громадный общественный резонанс. «Метанаучная функция концепта "западности" украинской культуры, - отмечает украинский историк Н. Яковенко, - еще ярче проявилась на рубеже 19801990-х годов, т.е. накануне провозглашения и в первые годы независимости. Приобретая ошеломляющую популярность, эта идея отражала искреннюю веру интеллигенции в то, что "европейские культурные корни" помогут Украине легко "повернуться к Европе", от которой украинцев якобы оторвала "азиатская Россия"» [Яковенко, 2003, с. 421].
В целом можно сказать, что украинский формат идеологии национализма укладывается в рамки «постколониальной парадигмы», в логике которой национальные нарративы фиксируют темы избавления от имперского (советского) господства и восстановления древней исторической государственности титульной этнона-ции [см.: Тишков, 2011, с. 46]. Как отмечает В.А. Ачкасов, «в период борьбы за независимость оппозиционные движения в советских республиках выработали своеобразное дуалистическое миропонимание, в соответствии с которым Империя и все с нею связанное представляют собой силы зла и угнетения, а сами националистические движения - силы добра и свободы» [Ачкасов, 2012, с. 137-138; см. также: Константинов, Ушаков, 2003]. В таком контексте «экспорт вины» становится одним из важнейших символических инструментов как внутренней, так и внешней политики. Своей высшей точки он достигает в период президентства В. Ющенко. Это давало ему возможность дистанцироваться от советского прошлого и избавиться от ответственности за очевидные провалы во внутренней политике.
Образ России, повинной в украинских бедах, концентрирует в себе целый набор негативных означающих, отсылающих к мифологии жертвы имперского угнетения. «Огромное количество книг и публикаций, закрепляющих этот образ, - отмечают российские исследователи С. Константинов и А. Ушаков, - объединяет настойчивое стремление части политической и интеллектуальной
элиты создать новый образ Украины - не только части Европы, но и великой европейской державы, становлению которой мешала и продолжает мешать Россия» [Константинов, Ушаков, 2003, с. 8283]. России как правопреемнице СССР и Российской империи в этих конструкциях досталась роль «негативного Другого». «Неизменная враждебность российских империй к украинскому народу, неисчислимые страдания, которые он претерпел за три века порабощения, были важнейшими составляющими националистического обоснования независимости Украины, а после ее достижения -неприемлемости любых форм союза с Россией как ведущих к реставрации империи» [Кулык, 2010, с. 107]. Складывающийся набор мифологем отчетливо позиционирует украинский народ как жертву имперского проекта, с которым теперь, наконец, можно порвать. Московское царство / Российская империя / СССР (а затем и Российская Федерация как их правопреемница) сначала оторвали Украину от Европы, а затем препятствовали ее возвращению в европейское цивилизационное пространство.
Закрепившийся негативный образ России не претерпел существенных изменений с рубежа 80-90-х годов [см. подробнее: Миллер, 1995; Козлов, 2014]. С. Константинов и А. Ушаков отмечают, что с течением времени «образ России, как "империи зла", главного врага украинской государственности и душителя украинской культуры со страниц оппозиционной националистической прессы переместился в школьные учебники, научные журналы и официальные СМИ. Огромное количество книг и публикаций, закрепляющих этот образ, объединяет настойчивое стремление части политической и интеллектуальной элиты создать новый образ Украины - не только части Европы, он и великой европейской державы, становлению которой мешала и продолжает мешать Россия» [Константинов, Ушаков, 2003, с. 82-83].
Отметим, что именно школа является принципиально важным институтом, который обеспечивает связь различных уровней символической политики - производителей дискурса и аудиторий. Школьный учебник задавал, по сути, безальтернативное видение национальной истории вновь вступающим в жизнь поколениям. Украинский историк Андрей Портнов, изучавший место России в украинских школьных учебниках, делает следующие выводы: «Россия и образ России сыграли одну из наиболее существенных ролей (наряду с образом Польши) в формировании украинской культурной и политической идентичности. И роль образов этих двух стран - это, прежде всего, роль образцов, от которых следо-
вало отталкиваться, каковым надо было противопоставить себя... Все это влияет на исторический образ России, которая на страницах украинских учебников в роли союзника появляется фактически один раз (в 1654 году). а в основном выступает как сильный враг. Русские на страницах учебников - это практически всегда войско, которое ведет себя на Украине нагло и жестоко (от Андрея Боголюбского до большевистского командира Муравьева), имея в виду лишь одно - захват и уничтожение местных демократических традиций (каковые выступают фактически синонимом украинских)» [Портнов, 2010, с. 155-156].
Формирование идеологии национализирующего украинского государства можно рассматривать как попытку создания светской политической религии, необходимыми компонентами которой являются исторический пантеон, места памяти, знаковые исторические мифы и символы. Среди новых мифов, заменивших в символическом пространстве советские функциональные эквиваленты, центральное место заняли «казацкий миф о происхождении, о непрерывности национальной истории, своего рода "украинском миллениуме", миф о золотом веке, миф о принадлежности к "европейской цивилизации", об исторической миссии украинцев как барьера, отгородившего Европу от кочевников» [Касьянов, 2007, с. 90]. Особое место в системе идеологических означающих независимой Украины, безусловно, занял Голодомор, который был превращен «в общенациональный исторический символ, особый символический маркер нации» [Касьянов, 2009, с. 34]. Эти мифы тиражировались на популярном уровне и оказались достоянием массовых представлений.
Кроме школы основными инструментами символической политики, используемыми украинскими элитами для переопределения истории, были учреждение новых праздников и знаменательных дат, строительство новых мемориалов, открытие музеев и создание иных мест памяти. При этом школьное образование задавало рамки интерпретации только «поколению независимости». За пределами этого дисциплинарного образовательного пространства важнейшими институциализированными структурами, которые осуществляли трансляцию идеологических смыслов, были украинские медиа. Поэтому корпус медиапрофессионалов является одной из важнейших групп, которые наряду с политическими и интеллектуальными элитами включались в производство и воспроизводство соответствующих текстов.
Стоит специально подчеркнуть, что запрос на новую идентичность, который предъявляла наиболее активная и медиакомпе-тентная часть публики, запустил процесс своего рода самозамыкания групп, участвующих в производстве и трансляции новых идеологических смыслов.
Общественное мнение конструируется группами меньшинств, а это всегда медиакомпетентные, проживающие в крупных городах и имеющие, как правило, беловоротничковый тип занятости группы. Происходит замыкание «хозяев дискурса» на наиболее активных и продвинутых его потребителей. А эти потребители транслируют этот контент на уровень поддержания здравого смысла1. Стоит отметить, что высокий уровень идеологизиро-ванности активного меньшинства имел место на фоне массовой постсоветской деидеологизации, когда большая часть населения просто выживала в условиях затянувшегося экономического кризиса. Поэтому запрос на идентичность - это запрос, который в первую очередь формируется в кругах самих интеллектуалов и их коммуникативной среды - того самого «недокормленного» среднего класса.
Вряд ли в украинском случае стоит говорить об установлении контроля государства над деятельностью СМК, который некоторые исследователи относят к числу инструментов, используемых правящими элитами для осуществления исторической политики [см., например: Ачкасов, 2012, с. 134]2. Уже в первые годы независимости возникает своего рода неартикулированный консенсус участников медиапроизводства и медиапотребителей, который легитимировал общий вектор движения от «советского прошлого» к «европейскому будущему», в котором связка национальной независимости и европейской ориентации была основной.
1 В определенном смысле слова их можно уподобить «лидерам мнения» в знаменитой двухступенчатой модели массовой коммуникации П. Лазарсфельда, которая сыграла важнейшую роль в разрушении многочисленных версий пропагандистской модели «магической пули», которая настаивала на том, что аудитории пассивны, а медиавоздействие носит ничем не опосредованный, т.е. прямой характер [см. подробнее: Дьякова, 2002].
2 Хотя в некоторые периоды (особенно в завершающий период президентства Л. Кучмы) административные органы (в частности, президентская администрация) пытались напрямую определять медиаконтент при помощи так называемых «темников», однако это касалось исключительно актуальной политики.
* * *
В целом идеологический нарратив, который легитимирует формирование постсоветской украинской государственности, носит синкретический характер и содержит в себе внутреннее противоречие. Это объясняется тем, что идеология неолиберализма и идеология национализма по сути имеют дело с разными типами идентичности и, соответственно, предполагают разный хро-нополитический контекст.
Модельная идентичность неолиберализма - это homo economicus, человек экономический, для которого в первую очередь актуальны такие символические маркеры, как рационализм и индивидуализм. Эмансипация этой идеологии происходит в условиях послевоенной глобализации, для которой как раз характерны процессы размывания национальной идентичности, сворачивания проекта социального государства, стремительной деиндустриализации западных стран, формирования потребительских культурных стереотипов. Индивидуализированное общество, если использовать в данном случае известную метафору Зигмундта Баумана [см.: Бауман, 2005], ставит различные формы коллективной идентичности под вопрос.
В свою очередь, идеологические нарративы, призванные изобретать нацию, не апеллируют к рациональному актору, который стремится максимизировать собственную выгоду в рыночном пространстве, и видит в государстве частный случай фирмы по оказанию публичных услуг, которую в случае чего можно и поменять на более эффективную. Иными словами, эти нарративы конструируют не индивидов, а знаменитые «воображаемые сообщества» [см.: Андерсон, 2001], макрополитические идентичности, классический опыт формирования которых приходится на эпоху зрелого Модерна. При этом этот опыт строительства наций четко ориентирован на приведение в соответствие культурных и политических границ через выработку эффективных механизмов искоренения культурного разнообразия локальных групп [подробнее см.: Малахов, 2014, с. 10-29].
В любом случае, современному постсоветскому украинскому политику, который стремится к свободному рынку и национальному государству, очень сложно сохранить идеологическую цельность, одновременно призывая граждан к солидарности во имя нации и при этом масштабно сокращая социальные расходы государства в духе неолиберальной догматики.
Кроме того, следует учитывать не только характер идеологического контента, который легитимирует украинский вариант строительства национального государства. Принципиальную роль в этом процессе играют сами адресаты политической индоктрина-ции - граждане, которые переинтерпретируют сконструированные элитами символические модели реальности. Одной из исследовательских иллюзий в данном случае может быть убеждение о совпадении процессов кодирования и декодирования, предполагающего, что у «производителей» и «потребителей» имеется общий семиотический код, благодаря которому это возможно. Именно украинский случай, с нашей точки зрения, со всей очевидностью демонстрирует как раз обратное, а именно - появление активных, в том числе контргегемонистских версий реинтерпретации транслируемого элитами контента. Поэтому совмещение анализа структуры доминирующей идеологии и вариантов его декодирования населением становится актуальным и перспективным направлением научного анализа символической политики на постсоветском пространстве.
Литература
Альтюссер Л. Идеология и идеологические аппараты государства (заметки для исследования) // Неприкосновенный запас. - М., 2011. - № 3(77). - Режим доступа: http://magazines.russ.rU/nz/2011/3/al3.html (Дата посещения: 12.03.2012.) Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. - М.: «КАНОН-пресс-Ц»; «Кучково поле», 2001. - 288 с. Ачкасов В. А. Роль политических и интеллектуальных элит посткоммунистических государств в производстве «политики памяти» // Символическая политика: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр социал. науч.-информ. исслед. Отд. полит. науки; отв. ред.: Малинова О.Ю. - М., 2012. - Вып. 1. - С. 126-148. Бауман З. Индивидуализированное общество. - М.: Логос, 2005. - 390 с. Бранденбергер Д. Л. Национал-большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956). - СПб.: Академический проект; Изд-во ДНК, 2009. - 416 с. Бурдье П., Вакан Л. Неолиберальный новояз. Заметки о новом планетарном
жаргоне // Прогнозис. - М., 2007. - № 3(11). - С. 88-94. Волков В.В., Хархордин О.В. Теория практик. - СПб.: Изд-во Европ. ун-та в
Санкт-Петербурге, 2008. - 298 с. Гриневич В. Расколотая память: Вторая мировая война в историческом сознании украинского общества // Неприкосновенный запас. - М., 2005. - № 2-3. -С. 218-227.
Грицай Е., Николко М. Украина: национальная идентичность в зеркале Другого. -Вильнюс: ЕГУ, 2009. - 220 с.
Грицак Я. И мы в Европе? // Перекрестки. - Минск, 2004. - № 1-2. - C. 109-123.
Грицак Я. Украинская историография: 1991-2001. Десятилетие перемен // Ab Imperio. - Казань, 2003. - № 2. - С. 423-454.
Дерлугьян Г. Адепт Бурдье на Кавказе. Эскизы к биографии в миросистемной перспективе. - М.: Изд. центр «Территория будущего», 2010. - 560 с.
Добренко Е. Музей революции: советское кино и сталинский исторический нарратив. - М.: Новое литературное обозрение, 2008. - 424 с.
Дьякова Е.Г. Массовая коммуникация и власть. - Екатеринбург: УрРО РАН, 2002. - 299 с.
Дэвис С. Мнение народа в сталинской России: Террор, пропаганда и инакомыслие, 1934-1941. - М.: РОССПЭН, 2011. - 232 с.
Касьянов Г. Голодомор и строительство нации // Pro et Contra. - М., 2009. - № 3-4. -С. 24-42.
Касьянов Г. Современное состояние украинской историографии: методологические и институциональные аспекты // Ab Imperio. - Казань, 2003. - № 2. -С. 491-519.
Касьянов Г. Украина-1990: «бои за историю» // Новое литературное обозрение. -М., 2007. - № 83. - С. 76-93.
Касьянов Г. Украина 1991-2007: очерки новейшей истории. - Киев: Наш час, 2008. - 480 с.
Кириченко В. Концептуализация политического пространства (на примере анализа образа Запада в дискурсе президентов Украины и Беларуси) // Перекрестки. -Вильнюс, 2008. - № 2-4. - C. 251-270.
Козлов С. В. Место России в украинском медийном дискурсе // Вестник Новосибирского государственного университета. Серия «История, филология». - Новосибирск, 2012. - Т. 11, Вып. 11: Журналистика. - С. 48-57.
Козлов С.В. «Россия - это медведь, объятия которого всегда опасны»: конструирование России в украинских региональных медиа // Вестник Новосибирского государственного университета. Серия «История, филология». - Новосибирск, 2014. - Т. 13, Вып. 6: Журналистика. - С. 33-41.
Константинов С., Ушаков А. Восприятие истории народов СССР в России и исторические образы России на постсоветском пространстве // Национальные истории в советском и постсоветских государствах. / Под ред. К. Аймермахера, Г. Бордюгова. - Изд. 2-е, испр. и дополн. - М.: Фонд Фридриха Науманна; АИ-РО-ХХ, 2003. - С. 82-88.
Кулык В. Национализм в Украине. 1986-1996 годы // Национализм в поздне- и посткоммунистической Европе: в 3 т. - М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. - Т. 2.: Национализм в национальных государствах. -С. 101-126.
Лаваль К. Человек экономический: Эссе о происхождении неолиберализма. - М.: Новое литературное обозрение, 2010. - 432 с.
Малахов В. Культурные различия и политические границы в эпоху глобальных миграций. - М.: Новое литературное обозрение; Ин-т философии РАН, 2014. - 232 с.
Малинова О.Ю. Символическая политика: контуры проблемного поля // Символическая политика: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр социал. науч.-информ. ис-след. Отд. полит. науки; отв. ред.: Малинова О.Ю. - М., 2012. - Вып. 1. - С. 5-16.
Миллер А.И. Образ России и русских в западноукраинской прессе // Полис. - М., 1995. - № 3. - С. 124-132.
Мусихин Г.И. Очерки теории идеологий. - М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2013. - 288 с.
Осипян А.Л. Образ империи в исторических гранд-нарративах и политике памяти Украины: прошлое в контексте национального строительства // Перекрестки. -Вильнюс, 2010. - № 3/4. - C. 22-70.
Плампер Я. Алхимия власти. Культ Сталина в изобразительном искусстве. - М.: Новое литературное обозрение, 2010. - 496 с.
Портнов А.В. Упражнения с историей по-украински. - М.: ОГИ; Ролит.ру; Мемориал, 2010. - 224 с.
Роксборо А. Железный Путин. Взгляд с Запада. - М.: Альпина Бизнес Букс, 2012. - 410 с.
Рябчук М. Западники поневоле: парадоксы украинского нативизма // Перекрестки. - Минск, 2004 a. - № 1-2. - C. 33-60.
Рябчук М. Ще раз про «нашу захщну орieнтащю» // Рябчук М. Зона вщчуження: украшська олiгархiям iж Сходом i Заходом. - Кшв: Критика, 2004 b. - С. 185-188.
Середа В. Особенности репрезентации национально-исторических идентичностей в официальном дискурсе президентов Украины и России // Социология: теория, методы, маркетинг. - Киев, 2006. - № 3. - С. 191-212.
Серто М. де. Изобретение повседневности. 1. Искусство делать. - СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2013. - 330 с.
Тишков В.А. Новая историческая культура. - М.: Изд-во Моск. психолого-социального ин-та, 2011. - 58 с.
Фицпатрик Ш. Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России ХХ века. -М.: РОССПЭН, 2011. - 375 с.
Черных А.И. Мир современных медиа. - М.: Изд. дом «Территория будущего», 2007. - 312 с.
Шюц А. Хорошо информированный гражданин. Очерк о социальном распределении знания // Шюц А. Избранное: Мир, светящийся смыслом. - М.: РОССПЭН, 2004. - С. 557-572.
Эко У. Роль читателя. Исследования по семиотике текста. - СПб.: Симпозиум, 2007. - 510 с.
Яковенко Н. «Украина между Востоком и Западом»: проекция одной идеи // Ab Imperio. - Казань, 2003. - № 2. - С. 385-426.
Edelman M. The symbolic uses of politics. - Urbana: Univ. of Illinois press, 1964. - 201 p.
Gill G.J. Symbolism and regime change in Russia. - Cambridge: Cambridge univ. press, 2013. - 246 p.
Hall S. Encoding / decoding // Media and cultural studies: Keyworks / Eds.: M.G. Durham and D.M. Kellner. - Malden, Mass.: Blackwell Publishers, 2001. - Р. 166-176.
Roxburgh A. Pravda: Inside the Soviet news machine. - L.: Victor Gollanez, 1987. - 285 p.
Merl St. Politische Kommunikation in der Diktatur. Deutschland und die Sowjetunionim Vergleich. - Göttingen: Wallstein Verl., 2012. - 184 S.
