CC BY
52
10. Zarefsky D. // Text in Context: Critical dialogues on significant episodes in American political rhetoric. Hermagoras Press, 1989. P. 20.
11. Lakoff G., Johnson M. Leben in Metaphern. Zweite, korrigierte Auflage. Heidelberg: Carl-Auer-Systeme Verlag, 2000. S. 12.
12. Поварнин С.И. // Вопр. философии. М., 1990. № 3. С. 57-133.
13. СедовК.Ф. // Жанры речи. Саратов, 1997. С. 188-194.
14. Блакар Р. // Язык и моделирование социального воздействия. М., 1987. С. 124.
15. Трошина Н.Н. // Речевое воздействие в сфере массовой коммуникации. М., 1990. С. 68.
16. Поварнин С.И. // Вопр. философии. М., 1990. № 3. С. 70.
Поступила в редакцию 25.09.2006 г.
ШАРЛЬ ПЕГИ О СМЫСЛЕ И ЗАДАЧАХ НАУКИ О ЛИТЕРАТУРЕ И ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ
П.Б. Карташев (протоиерей Павел Карташев)
Kartashev P.B. Sharle Pegy about the meaning and tasks of the literary science and literary critique. During recent years the translated works by Sharle Pegy, the thinker, poet and publicist have been published. Pegy was a confirmed opponent of the application of positivist research methods in art and literature. In some of his essays he polemizes with materialistic and positivists’ trends and methods which in 1900-1910s determined the priority in research work of literary historians’ of Paris University. He sees the meaning and tasks of literary science and literary critique not in the accumulation of facts commenting on the content of literary works but in achieving such comprehension of the work that could involve the researcher into further analysis of the text than mere revelation of reasons and conditions of its creation, but could reveal the meaning of the text and with that discovery would enrich the life of the researcher, a student-philologist or an ordinary reader.
В начале XXI в. к русскоязычному читателю приходят произведения Шарля Пеги (1873-1914) [1-2] - своеобразного французского мыслителя, поэта и эссеиста, причисляемого к деятелям западноевропейского Католического возрождения ХХ в., к философам, повлиявшим на формирование доктрины неотомизма. Пеги был личностью разнообразно одаренной, но волевой и цельной; во всем, чему он со страстью отдавал себя - политике, литературе, религии или философии, истории своей любимой и единственной Франции - проявляется его мировоззрение. Изучение какой-либо из сторон его творчества выявляет художника и мыслителя в целом. Сам Пеги придавал большое значение своим литературно-критическим высказываниям и мнениям, считая отечественную словесность хранительницей национальных ценностей и традиций, воспитательницей ума и вкуса.
Поводом к написанию эссе Шарля Пеги «Виктор-Мари, граф Гюго», в котором литературно-критические взгляды автора нашли свое самое полное и итоговое выражение, послужил конфликт между Пеги и Даньелем
Алеви. Алеви - литератор, публицист, сотрудник ряда парижских журналов, печатавшийся у Пеги в его «Двухнедельных тетрадях», - усмотрел в одном из текстов Пеги «оскорбительные» для себя слова. К улаживанию конфликта, одно время грозившего разразиться дуэлью, Пеги и общие друзья поссорившихся приложили немалые усилия, а Пеги, сверх прочего, начал составлять ответ, который должен был устранить возникшее непонимание со стороны Алеви, уверить его в том, что Пеги не предполагал намеренно оскорбить своего приятеля и сотрудника и что он готов как принести извинения, так и специально опубликованным текстом восстановить согласие. И действительно, из кратких поначалу объяснений и извинений, принесенных Пеги, выросло пространное произведение, открывающееся напоминанием об общих симпатиях и интересах, относящихся, что характерно для соперников, к культуре, к литературе в частности, и корнями уходящих в общее прошлое Пеги и Але-ви, в их молодость, что пришлась на восьмидесятые-девяностые годы XIX в. И хотя они,
ровесники, принадлежали к разным социальным слоям общества: Пеги происходил из семьи бедных провинциальных ремесленников, а Алеви - к высшей либеральной буржуазии и проживал в особняке XVIII в. в центре Парижа; но оба получили хорошее гуманитарное образование, оба с горячностью участвовали в «Деле Дрейфуса», оба ценили и знали Корнеля и Гюго, а Даньелю Алеви близок был еще и Расин. И оба любили Францию, ее историю и культуру.
Пеги поступил наверняка, выбрав в посредники Гюго: чувствовать так тонко удачи и слабости классика, при этом понимая друг друга с полслова, и одновременно не понимать действительного значения слов, сказанных одним о другом, так что даже усматривать в некоторых желание нанести оскорбление - это, по мнению Пеги, невозможно. А все пространно сказанное в эссе о «благородном и честном» Корнеле и «коварном и язвительном» Расине служит, среди прочего, к уяснению принципиального различия между оскорблением и обидой. Обидеть можно случайно, непреднамеренно. «Оскорбление же есть действие, - по Пеги, - произвольное, намеренное». По прочтении эссе становится понятным и смысл эпиграфа: «Два слова, граф». Так Дон Родриго обращается к графу Гормасу; с этих слов в трагедии Корнеля «Сид» начинается открытое выяснение отношений между двумя мужественными воинами, закончившееся поединком.
Эссе «Виктор-Мари, граф Гюго» завершается призывом к объединению людей одного поколения и мировоззрения. У Пеги и Алеви, как и у их общих друзей, подошедших к сорокалетнему возрасту, вкусивших когда-то сладость и глубину основательного классического образования, изучавших греческий и латинский и восхищавшихся звучанием Гомера и Вергилия на их родных языках, у них есть настоящий и опасный враг, энергичный и агрессивный, имеющий за собою власть и деньги. Этот враг планомерно наступает на все то, что составляет самобытность, красоту и духовную силу страны, утрата чего лишит ее молодость подлинной культуры, а весь народ демократизирует до дикости. Ответственным людям поколения Пеги и поколений старших надлежит оказать сплоченное, единодушное сопротивление наступлению материального, прагматичного
отношения к жизни, нашествию бездуховности, рационализма, сциентизма, позитивизма, секуляризма, всем выражениям примитивного, социально-физиологического видения мира, вытесняющего из образования неутилитарную мораль, поэзию и опыт истории, а из жизни национальной в целом - религию.
К теме защиты классического гуманитарного образования и его духовных основ Пеги обращался во многих своих эссе. Перед лицом угрозы, называемой им собирательным определением «современный мир», он защищал традиции духовности и классической культуры в эссе «Предрассветной порой», «Зангвиль», «Брюнетьер», «Это сказал один поэт», «Параллельные просители»,
«Бар-Кошеба», «Деньги», в «Диалогах истории...» и в «Виктор-Мари, граф Гюго». На последних страницах эссе «Виктор-Мари.» он с особой определенностью, как бы завершая многолетнюю полемику, обличает разрушительные, с его точки зрения, методы и подходы, реформы и инициативы в области гуманитарного образования и конкретно -преподавания литературы.
В начале ХХ в. во Франции развернулась борьба радикально настроенных, либерально-демократических, социалистических, ан-тикатолических сил с партиями и течениями умеренных республиканцев, националистов различных направлений, монархистов. Либералы и революционеры в этом противостоянии уверенно, без кровопролития одолевали противников. Пеги, как известно, начинал свою общественную жизнь участием в социалистическом движении, но его радикализм, пламенная ревность в отстаивании идеалов равенства и прочие революционные качества соседствовали с чертами характера, говорившими о сильных лирическом и мистическом началах его души. Внутренняя борьба в нем, разрешившаяся выбором в пользу несовременных, непреходящих идеалов, незримо протекала на фоне столкновений и конфликтов общественно-политического плана.
В июне 1901 г. фракция социалистов в Национальном собрании выдвинула на рассмотрение депутатов законопроект о запрещении участия религиозных организаций в системе среднего и высшего образования. В школах и университетах в первые годы века шли дебаты о необходимости сокращения преподавания древних языков и авторов в
том объеме, который сложился к концу XIX столетия; назревала реформа, которая должна была привести к сознательной и продуманной дегуманизации образования, к введению в учебные программы преобладающего элемента практических дисциплин и точных наук. Эта реформа практически начала осуществляться с 1902 г. Одновременно создавались и получали регистрацию объединения экстремистского характера, такие, как «Коммунистический революционный альянс», «Социалистический революционный союз» и подобные. В демократических кругах строго следили за чистотой и сплоченностью собственных рядов: в прессе летом 1901 г. развернулась ненадолго компания обличения самого выдающегося революционного демагога Жореса, «допустившего» такое предательство, как первое Причастие своей дочери Магдалины.
Социалисты наступали хладнокровно и смело. В 1902 г. в мае они добились небывалых результатов на выборах в Законодательное собрание, намного опередив по числу голосов и кресел в Парламенте прочие партии и движения. Председатель совета министров Э. Комб в то же время проявлял заботу о закреплении демократических завоеваний, рассылая префектам циркуляры с предписанием «не предоставлять льгот и милостей, которыми располагает Республика, никому, кроме лиц, искренне преданных режиму». В
1902 г. по стране прокатилась маленькая, не такая заметная, как забастовки шахтеров, железнодорожников, бойкоты фермеров и виноделов, но показательная волна возмущения католических преподавателей, в том числе сестер различных орденов, вызванная закрытием ряда католических школ под предлогом перерегистрации с целью последующего выведения данных учебных заведений из-под окормления Церкви. Комб, занимавший также посты министра внутренних дел и министра культов, неуклонно продолжал намеченную линию на секуляризацию национальной системы образования; в конце
1903 г. он внес на рассмотрение законодателей законопроект о запрещении Церкви принимать участие в деле обязательного всеобщего образования. Параллельно в стране поддерживались инициативы полярно противоположного характера: в 1902 г. снявший с себя сан священника Виктор Шарбонель ос-
новал «Национальную ассоциацию вольнодумцев Франции», о чем подробно и сочувственно писали центральные газеты страны. В 1904 г. запрещение Церкви вести широкую, как когда-то в прошлом, образовательную деятельность было законодательно закреплено: школа была отделена от Церкви. В том же году Франция разорвала дипломатические отношения с Ватиканом. Даже похороны одного из республиканских лидеров, Вальдека-Руссо, стали поводом для утверждения антиклерикальной позиции государства, отказавшего семье в официальной церемонии похорон за то, что семья почившего настаивала на участии в прощании представителей Церкви. В 1904 г. получили огласку секретные досье и распоряжения военного министра Андрэ, имевшие целью поощрение и продвижение по службе офицеров, враждебных Церкви, в том числе членов франкмасонских лож и, соответственно, замедление карьерного роста в отношении тех кадровых военных, кто обнаруживал свои «реакционные», «прокатолические» взгляды.
Все эти антиклерикальные меры и тенденции имели характерную параллель в реформаторской деятельности Министерства народного просвещения, изъявшего осенью
1904 г. из перечня требований к поступающим в университеты обязательное владение латынью и греческим языком. Наконец, в марте 1905 г. в Парламенте начались дебаты по законопроекту об отделении Церквей от Государства, и 3 июня Палата депутатов большинством голосов приняла закон, послуживший позже образцом для аналогичной, но уже не сохранявшей видимость законной, деятельности Советского государства.
Наступление революционной демократии и секуляризации встречало иногда деликатное сопротивление в рядах интеллигенции. В 1911 г. были созданы «Общество друзей латыни и сторонников классического образования» и «Лига защиты французской культуры», поставившие перед собой задачу способствовать преодолению негативных последствий реформационных акций 1901-
1903 гг. в школьном и университетском образовании. Периодически собирались подписи под петициями в защиту Церквей Франции; Пеги в 1911 г. поставил свое имя под одной из них.
Ватикан во время понтификата папы Пия Х активно реагировал на расцерковле-ние и духовное отступление Европы вообще, и Франции особенно. В 1905 г. папская энциклика призывала к ежедневному приобщению Святых Таин; в 1910 г. специальная энциклика звала Церковь с особым усердием и любовью заняться воцерковлением детей, увещевая их также, в лице родителей и педагогов, к частому участию в Таинствах. В том же году Римский епископ рассылает окружное послание о незыблемости принципов философии Фомы Аквинского, а также против материалистических заблуждений и различных форм модернизма. Вскоре после опубликования энциклики священники Франции были приглашены поставить свои подписи под окружной антимодернистской присягой, тем самым обязываясь хранить верность церковной традиции. Традиция требовала защиты и на ниве просвещения. Возобновляя жаркие споры о содержании классического образования, которые велись в прессе и в университетских аудиториях в 1898-1899 гг., Анри Масси и Альфред де Тард публиковали в газете «Опиньон» с июня по декабрь 1910 г. серию статей с критикой осуществляемых Сорбонной реформ в преподавании философии, истории, социологии и словесности.
В эссе «Виктор-Мари, граф Гюго» Пеги пишет, что Сорбонна вновь, в который раз в истории, впала в схоластику, но на этот раз в худшую их всех - в «материалистическую». Люди, облеченные миссией защиты и поддержки культуры, официально назначенные в хранители и возделователи культуры и гуманитарии, предают ту и другую. Культура и гуманитария не имеют более защитников, кроме нас, «бедных и жалких людей, не обладающих никаким на то мандатом».
Трагическое заблуждение реформаторов гуманитарного образования из университетских кругов, авторов курсов и учебных пособий, заключается в заискивании и даже упоении, совершенно некритическом восторге перед мнимой безошибочностью, определенностью и надежностью так называемых точных наук. О поэзии и прозе, о драматургии и эссеистике судят люди, возмущается Пеги, которые не выпустили в свет ни одного романа, по крайней мере значительного, не увидели на сцене ни одной своей пьесы, сти-
хи которых, если они их и сочиняли, не учил наизусть ни один поклонник. С другой стороны чиновники, никогда не занимавшиеся наукой по-настоящему, то есть творчески, не совершившие каких-либо открытий, не понудившие современников хоть в чем-то по-новому взглянуть на мир, выносят суждения о том, чем может и должна быть наука, которой, чтобы быть, необходимо, по их мнению, соответствовать всем новейшим достижениям фиксации и систематизации знаний, что, по их убеждению, самое главное; об этом пишет Пеги в эссе «Параллельные просители», «Зан-гвиль», «Виктор-Мари.». В результате и те и другие, и профессора и функционеры, «теряют словесность и не находят науку».
«Но настоящие ученые, - утверждает Пеги, - настоящие математики, физики, химики и биологи приходят к тому, что признают, с большой пользой для самих себя, капитальное значение, и даже значение первичное, исходное, которое в научном труде имеет, которое имеет в открытии нового знания, в работе воображения методология художественного творчества, интуиция, гибкость, послушность и выдумка, присущие искусству. Убедитесь в этом, поговорив с истинным математиком. И в тот самый момент, когда параллельное развитие всех наук, всех четырех главнейших.1, четырех самых мощных научных столпов делает их гибкими и восприимчивыми, как бы отраслями искусства науки, в этот момент как раз словесники пожелали от всей этой чуткости и тонкости избавиться. Добавим к сказанному, что в своей деятельности они претендуют, ссылаясь на научность, на некую образцовую строгость, которая неведома истинным ученым, к которой ученые и не стремятся, потому что, имея ум, и не претендуют на нее» [3].
Эти профессора словесности, лишенные поэзии и воображения, создают, как считает Пеги, свою историю словесности, в которой не остается духа, очарования, аромата, сущности и смысла, например, эпохи Возрождения, да и вообще всего самого глубокого в истории - античной культуры и культуры как именно культуры христианской, не остается ни чего-либо мистического, ни гуманистического, ни града земного, ни христианства. И «трагическая ошибка» этой «уникальной науки» видится Пеги в принципиально не-
1 Пеги подразумевает классификацию О. Конта.
верной методологической установке, сведенной к тому, чтобы: «искать сведений о памятнике, о произведении, о тексте, для текста, для его понимания везде, где возможно, но только не в самом тексте» [3, р. 317]. Эта методология превозносит так называемые «источники», в которых и скрыто существо предмета исследования. Как будто весь предмет разбирается на импульсы и причины, послужившие его появлению, но автономией не обладает. Люди таких взглядов, ужасается Пеги, руководят всеми кафедрами, а человек, отстаивающий право на изучение и привитие любви к французскому классическому языку, латыни, греческому, да и «просто к уму» самому по себе, а не в перспективе получения за «ум» выгод и денег, есть «человек потерянный». Так как преподавателем мог бы стать лишь тот, кто решился бы капитулировать перед образом мыслей либеральных модернистов, то в лице этих реформаторов общество, как представляется Пеги, получило еще «одну церковь, церковь мирскую, радикальную, воинствующую, рожденную современностью». Природа власти этой церкви - «вечно временная».
Пеги в своих рассуждениях о словесной интуиции, о роли воображения в познании, о применимости художественной образности в методологии научных исследований, в математике и естествознании интуитивно возвращается к той универсальной парадигме образовательного процесса, которая органично использовалась в Античности и в Средневековье: в своей основе классическая система образования была словесной, и получавший образование отрок был обязан совершенствовать умение укладывать всякое впечатление и переживание в емкую и живую форму слова, то есть в логос, который дан человеку в качестве гибкой и чуткой основы дальнейшего узнавания мира как совмещения известного и нового. Словесное художественно-образное восприятие произведения искусства дает возможность видеть произведение в некоем органическом единстве, в совокупности всех его составных частей и временных проявлений, постигать его смысл, который не содержится, как демонстрирует Пеги в эссе «Зангвиль», ни в его отдельных фрагментах, ни в их арифметической сумме, но в целом как в тайне. Не может называться историческим и научным ме-
тод, согласно которому для вступления в основательное изучение «Философских писем» Вольтера - этот пример Пеги приводит в эссе «Виктор-Мари...» - необходимо составление двадцати томов примечаний, «то есть комментариев не просто и безусловно инородных тексту, но последовательно внешних». Такой литературоведческий подвиг один из пропагандистов его, г-н Рюдлер, называет, как сообщает Пеги, - «чтением с наслаждением». Пеги же не без иронии называет такое изучение литературного произведения «тотальным, полным, исчерпывающим» анализом. Истинные ученые, по Пеги, не занимаются подобным анализированием своих предметов, сознавая, что «есть еще и синтезы». Двадцать томов комментариев составляют большой объем работы, но для полного анализа этого мало, для исчерпывающего анализа это равно пустоте. Пеги с самого начала старается исключить труд впустую, не вступить на замкнутый путь. Он рисует смешной и грустный образ позитивистов в гуманитарии: эти ученые ушли из собственного дома, нагрузив себя лестницами, веревками, приборами и аппаратами, биноклями и телескопами, они помпезно перебрались в дом напротив или, предпочтительнее, в самый далекий от родного дом, чтобы оттуда, издалека, максимально расширив свой кругозор, взобравшись на чердак, через слуховое окно, из угла которого видна часть покинутого ими дома, наблюдать, используя множество хитроумных и передовых приспособлений, за краешком своего жилища. Напрашиваются предположения психологического характера, допускающие наличие у сциентистов и позитивистов, помимо наивной веры в формализацию и верифицируемость жизни, определенного страха, вызываемого страстью гордости, возбраняющего исследователю приступить непосредственно к своему предмету с ясными и неуклончивыми вопросами (на которые основоположники позитивизма считали бессмысленным или непродуктивным давать ответы): что сказано текстом или в тексте, зачем и для чего?
Пеги в своем посмертно опубликованном произведении, озаглавленном по начальным словам: «Это сказал один поэт», отзывался о классификации наук Огюста Конта как о самой деспотичной, господствовавшей в своей области со времени ее появ-
ления в 30-40-е гг. XIX в. в течение всего столетия и «подавлявшей», по его выражению, все прочие варианты классификации и систематизации научно-философских представлений о мире.
«Дух позитивной философии», по Конту, состоит в замене изучения фундаментальных оснований явлений и их конечных целей исследованием законов, по которым они развиваются, или, по другой, более простой формулировке, - в замене слова «почему» словом «как». Линейная классификация наук Конта предлагает, исходя из принципа снижающейся универсальности и возрастающей сложности, следующую последовательность: на первое место ставится самая общая, универсальная, по Конту, наука - математика, затем - астрономия, физика, химия, физиология и, как венец всех наук и замещение спекулятивных религиозно-философских рассуждений положительным знанием - социология, самая прагматичная и, в то же время, самая сложная наука, создающая общие идеи, которые должны помочь человечеству избавиться от революций, кризисов и войн. Секретарство у Сен-Симона не прошло для основоположника социологии даром. Философия Конта представляет собой своеобразное духовное учение, она есть «очередная метафизика», как сказал бы Пеги - он развивал эти мысли о множестве разнообразных метафизик в истории в эссе «Бар-Кошеба» -она оказала магическое влияние на формирование другого «духа», или «призрака», начинавшего приблизительно в те же годы бродить по Европе. Позитивизм, материализм, атеизм и прочие явления этого порядка сливались в сознании Пеги, как мы писали выше, в один образ «современного мира».
«Замечательно, - восклицает Пеги, - что невежды тянутся к математике как к самой. ученой науке». По мнению Пеги, Брюнетьер, физиолог в словесности, изучавший литературу сквозь призму «ботаники, анатомии и растительной физиологии», что не всегда, как считает Пеги, приносило убедительные результаты, был ближе, «соседственнее, в определенном смысле, литературе как живому, органичному и таинственному процессу», чем материалист, позитивист, коллекционер бесконечных фактов. Пеги видит в словесности таинственное явление духовной жизни и призывает, как через отрицания и
критику, так и посредством положительных примеров, относиться к ней, то есть изучать, комментировать и оценивать ее, с тем вниманием, тактом и бескорыстной любовью, какие должны существовать между людьми.
Комментаторы творчества Пеги отмечают [3, р. 1559-1561], что взгляды Пеги на литературную критику и науку о литературе совпадали с мнением ряда ученых и журналистов, которые в те же годы выступали против реформ в образовании, предпринятых Парижским университетом. В Париже тех лет читали лекции и выпускали книги в защиту классических языков и творческой самостоятельности учащихся Пьер Лассер и Пьер Легэ, печатали статьи Альфред де Тард и Анри Масси. Последние, подписывавшие свои тексты псевдонимом Агафон, оказали, как полагает Р. Бюрак, влияние на формирование антиреформистских убеждений Пеги, вернее, на их уточнение. Агафон утверждал, что реформы касаются «будущего нашего народа, его отличительных качеств». Самое страшное, по словам Агафона, заключается в том, что весь труд студента-филолога сводится к историографической, скрупулезной фактонакопительной работе в ущерб личному раздумью и сопереживанию, которые взяты на подозрение. Историография стала наукой привилегированной, она поглотила ведение литературы, а также философию, когда та не скрывается под маской психо-физиологии, и социологию, но последние сводятся к пересказу доктрин и систем. В Сорбонне поговаривают, сообщает Агафон, что философия отжила свой век, и всякое творческое философствование трактуется изначально как ненужное и опасное. Словесность, воспитательница вкуса и умения рассуждать, трансформировалась в источник сведений по истории литературы. Осмысление словесности, трудолюбивое научение слышать в книге авторское послание людям, деградировало до уровня критики текстов, составления библиографий, сравнительного анализа изданий, вариантов, влияний. Исключается всякое намерение оценить произведение как живущее сегодня и влияющее на жизнь спустя десятилетия или века по своем появлении; допускается лишь возвращение вспять и рассмотрение его (впрочем, достаточно иллюзорное, как думают критики) в той среде, что дала ему рождение.
Гюстав Лансон, один из главных либеральных преобразователей в изучении словесности, заявлял, что работа научного характера требует использования различных документов и сопутствующих материалов, благодаря которым уясняется «истинное лицо и историческое значение книги», в результате чего книга «отделяется от нас, от нашей внутренней жизни, куда ее часто ввергает простое чтение». «Не подобает, - пишет Лансон, - чувствовать там, где должно знать, нельзя думать, что знаешь, когда всего только чувствуешь» [3, р. 1560]. Поэтому выражение «читать книгу» после Лансона приобретает, как иронизирует Агафон, достаточно неожиданный смысл.
Агафон, и вместе с ним, безусловно, Пеги, считали, что чтение книги требует усилия проникновения в ее идею, оценку ее смыслового содержания с непременным желанием извлечь из этого понимания пользу, нечто «прибавить к внутренней жизни, какие-нибудь новые размышления», которые послужат отправной точкой для глубоко личной работы ума и сердца. Произведение литературы, по убеждению Пеги и его единомышленников, наполнено, если его согласны читать просто так, живым содержанием, актуальным, не сданным в архив, не дробящимся на «карточки». Читать «просто», не
вокруг текста, а сам текст означает, согласно Пеги, ставить тексту единственно важные вопросы - зачем, в чем смысл? Такие вопросы не уводят от жизни, выражением которой является книга, в бесконечность мертвых подробностей, но вызывая сострадание, сопереживание, согласие, пробуждают в душе жалость и любовь, которая не надмевает, как эрудиция, но, согласно апостолу Павлу1, назидает, то есть прибавляет нечто к внутренней жизни. Пеги и здесь, в мыслях о значении словесности, как и в оценке творчества Корнеля, оказывается верным своей способности созерцать «восхождение», возрастание явлений культуры и событий жизни от низших к высшим: в его понимании наука и критика должны подняться над собой, стать подножием целостного мировоззрения, ступенью к обретению смысла жизни.
1. Пеги Ш. Наша юность. Мистерия о милосердии Жанны дАрк / вступ. ст. Т.С. Таймано-вой; коммент. Т.С. Таймановой и А.И. Владимировой. СПб., 2001.
2. Пеги Ш. Избранное. Проза, мистерии, поэзия. М., 2006.
3. Peguy Ch. ffiuvres en prose completes. P., 1992. T. 3. P. 316.
Поступила в редакцию 30.11.2006 г.
1 Ср.: «.мы все имеем знание. Но знание надме-вает, а любовь назидает. Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего еще не знает так, как должно знать; но кто любит Бога, тому дано знание от Него» (1 Кор. 8, 1-3).
