CC BY
49
2. Художник и культурное пространство. Региональные исследования в литературоведении
СЕРДЦЕ НАШЕЙ РОДИНЫ, ИЛИ КУДА ЕДЕТ «СКОРЫЙ ПОЕЗД "БЛАГОВЕЩЕНСК-МОСКВА"»1: ОНТОЛОГИЯ ГЕОГРАФИИ В ЛИРИКЕ ЕВГЕНИЯ ЕРЕМИНА2
УДК 82-1
« .. А фарфоровый поезд метался меж ними с ответом: "Здесь и сейчас любви хватит на всех..."» Е. Ерёмин («Фарфоровый поезд»)
Вспомним гоголевское: «.истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа. Поэт даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами всего народа, когда чувствует и говорит так, что соотечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами» [Гоголь 1990:150].
Применяя гоголевскую мысль к региональной литературе, в частности, к амурской, допустим, что пресловутый амурский текст литературы стоит искать не в национальном костюме, которого нет (теоретически, им мог бы быть эвенкийский, но, к сожалению, он давно уже висит в музее), не столько в амурской топонимике, сколько в точке зрения, во взгляде, которым мы смотрим на окружающий мир и на себя в нём.
Этнокультурный портрет Приамурья исторически складывался не на основе коренного этноса и его языка. Современные амурчане - это потомки
С.И. Красовская
Статья посвящена исследованию творчества амурского поэта и музыканта Евгения Ерёмина. В ней рассматривается оригинальный, самобытный художественный мир поэзии Ерёмина, в которой отражаются онтологические приметы провинциальной жизни в небольшом, сильно удалённом от столицы городе. Анализ ведётся в контексте сложившейся в амурской литературе рецепции города Благовещенска; выявляются специфические её черты; определяется тип взаимоотношений провинции с центром сквозь призму оппозиции «своего»/«чужого».
Ключевые слова: провинция, столица, онтология географии, архетип, лирический герой,точка зрения.
первопроходцев - казаков, крестьян, торгового люда, золотопромышленников, ссыльнокаторжных. Наши прадеды и деды ощущали себя чужаками, а Приамурье - далёким приграничьем огромной империи, чужбиной, на которую их забросила кого - царская служба, кого - царская ре-
1. Заглавие новой песни Е. Ерёмина, впервые записанной на «Радио Шансон» в радиопередаче «Живая струна» 6 апреля 2011 года.
2. Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта РГНФ «Литературное краеведение: создание фундаментального историко-литературного труда - Энциклопедии литературной жизни Приамурья Х1Х-ХХ1 вв.», проект № 11-04-00087а.
форма, кого - кара, кого - мечты о свободе и лучшей жизни. Первые амурские писатели тоже были приезжими: П. Масюков - уроженец Забайкалья, Л. Волков - детские и юношеские годы провёл в Петербурге, Ф. Коротаев, хоть и родился уже в Приамурье, но мыслил себя одним из пионеров-первооткрывателей края. Поэтические строчки Л. Волкова и Ф. Коротаева передают разные оттенки переживания своей чуждости:
«Суровая Сибирь! Тебе я не родной...»
Л. Волков
«Мы Русь покинули с тоскою ...»
Ф. Каратаев
Тогда чувства родины ещё не было, оно только чаялось:
И станет край Амурский русским
И будет родиной второй.
Ф. Каратаев
Определение «родиной второй» весьма красноречиво содержит в себе противопоставление главной, исконной родины, которая осталась «там» - в центральной части империи, и новой, которой только предстоит стать покоренной земле. С первого момента осмысления центра и амурской провинции стала очевидна не только дуальная оппозиция их отношений, но и драматизм самоощущения и самосознания амурских поселенцев.
Такое самоощущение во многом обусловливало и саму жизнь, неустроенную, зыбкую, и тематику литературных произведений, их образную ткань, интонационно-ритмический рисунок, общий эмоциональный пафос, жанровый репертуар. Мотив освоения новых земель, социальной борьбы, тоски по утраченной родине и обретения новой в разных вариациях с разными оттенками на разном историческом фоне будет разрабатываться амурской литературой и дальше.
Но самое главное, что приводит это тематическое и жанровое разнообразие к единому знаменателю, - это точка зрения, взгляд. Надолго он останется внешним, отстранённым, как бы брошенным со стороны - со старого цивилизованного запада на молодой необузданный восток, с обжитого культурного центра на дикую периферию. И не важно, будет ли это восторг первозданной красотой края, восхищение подвигами первопроходцев-строителей или иные, более интимные переживания и философские раздумья, неизменно будет ощущаться незримое присутствие покинутой когда-то метрополии, некая эпическая дистанция -взгляд на себя со стороны. Если можно так сказать,
комплекс столичного жителя, приехавшего в провинцию, которая ему видится то чудесным уголком, то глухоманью. Этот тип взаимоотношений провинции с центром, видение мира сквозь призму оппозиции «свой-чужой» (где «своё» осталось «там», а «чужое» - вот оно «здесь") изначально задали и надолго обусловили «лица не общее выраженье» нашей литературы.
Сегодня, когда внуки и правнуки пионеров-первопроходцев уже чувствуют корневую привязанность к амурской земле, внутреннее самоощущение их, казалось бы, изменилось или должно было измениться. Давно отгрохотала «стройка века» БАМ, выросли и обжились молодые города, состарились их строители-комсомольцы; опустели военные гарнизоны, позакрывались разработки месторождений природных богатств, некогда процветающие заводы и фабрики, опустели деревни, открылся «закрытый город» Благовещенск, стала легко проницаемой граница, население края значительно «пожелтело». Однако старая оппозиция «своего» и «чужого», сегодня актуализировалась с новой силой. После политических «землетрясений» рубежа веков началось обратное переселение народа - людские реки повернули вспять - назад, на запад. Амурчане с упорством, достойным дедов и прадедов, ринулись осваивать столицу. А это значит, что отношения между провинцией и столицей вновь натянулись, обнажив старые углы, подведя человека к чётко проступившей границе и поставив его перед старым экзистенциальным выбором: «Быть или не быть?» «Выскочить» из плена географии или остаться в нём?
В этом плане очень по-современному звучат стихи-песни Евгения Ерёмина:
Птицы летят на юг. Этим птицам уже не до нас, А мы с тобой в этой дыре, Как дураки позалипли. Этим птицам - а что им не жить? -Летай себе да и летай. А ты тут с больною душой Один против всех - попробуй. <...>
Птицы летят на юг, И на родину им наплевать. Вот мухи - другой коленкор -Такие ж, как мы, самураи. <...>
(«Марина») [Ерёмин 2001:12]
Пусть для кого-то - «дыра», но для лирического героя - «родина»; пусть не как «птицы» - как
«мухи»; пусть «как дураки позалипли», но зато «самураи». И на родину не наплевать. Герой как бы раскачивается на качелях между двумя взглядами, выбором между сакральным и профанным, точнее, пребывает на границе между ними.
Евгений Ерёмин - поэт, музыкант, к которому с чьей-то лёгкой руки пристало «звание» «дедушка амурского панк-рока», родился в Благовещенске в 1963 году в не совсем обычной семье, хотя, возможно, для Приамурья этот случай не столь необычен. Мать - украинка, родители её - казаки, попали в амурские земли с Полтавщины. Отец - сын забайкальской казачки и китайского эмигранта, в поисках работы тайком перешедший границу под Читой. Оба деда: и украинский, и китайский - сгинули в годы репрессий, а внуки создали семью, которая, наверное, могла бы назваться живым воплощением главных советских мифов - союза серпа и молота, запечатленного скульптором Мухиной в бронзовых рабочем и крестьянке, и русско-китайского братства - «русский с китайцем -братья навек».
Семейная мифология Ерёмина, если и не объясняет всего в его творчестве, то помогает почувствовать характер его лирического героя - вечного пограничника, понять, откуда этот запоминающийся выпуклый язык, пригородный («опушечный») хронотоп в его поэтических текстах и, самое главное, взгляд.
Пока единственная на сегодняшний день книжка стихов Евгения Ерёмина со странным названием «Туки-та» увидела свет в 2001 году. Поэт ласково называет её «домиком» для своих беспризорных стихов, разбросанных по чекам и салфеткам времён 1990-х. И, наверное, не случайно. Понятия родного дома и города для Ерёмина с самого начала имеют почти сакральный смысл: «Ну Дом. - это. Да. только чуть выше./ И дольше.» («Чуть») [Ерёмин 2001: 37]. Их поэтический облик в лирике Ерёмина не имеет ничего общего ни с советско-плакатным, ни с идиллически-иконописным образами со страниц юбилейных фотоальбомов и иных поэтических сборников. Изнутри, стежок за стежком поэт вышивает легко узнаваемые картинки из жизни небольшого приграничного провинциального Благовещенска - без прикрас, буднично, опрокидывая ставший привычным пафос, складывая своеобразную исповедь провинциала:
Собаки засрали газоны, Кошки зассали подъезды, Памятники борцам за свободу Голубями замучены насмерть.
Мыши отравили продукты,
Мухи засидели все окна, Книги про борцов за свободу Тараканьём затраханы напрочь. <.>
В городе русско-китайской дружбы, Где стойко молчит памятник Ленину, Где как бы шумит Амур - река подвигов, Где, если подумать, так много хорошего, В городе, где я мог бы встретить Её, Ту, которую нельзя не любить, Так вот, здесь так странно Переплелись однажды Любовь и говно. («Город»)
[Ерёмин 2001: 22-23]
Не слишком привлекательный городской портрет. Однако, скорее правдивый, нежели обратно. Никто, выйдя из подъезда своего дома, не видит ни грандиозных городских панорам, ни упирающихся в небо цветущих багульником сопок, а благостные картины счастливого труда и детства разбавлены совсем иными картинами. То, что в рациональном сознании зачастую существует отдельно, как свойство и его носитель, имя и субъект, как плюс и минус, в поэтическом мире Ерёмина обретает новую синкретичную целостность, воплощаясь в карнавально-амбивалентных образах «стойко молчащего памятника Ленину», «как бы шумящего Амура - реки подвигов» и т.д. При этом и памятник, и река теряют свою мёртвую «бронзовость», возвращая себе статус живой реалии.
А что касается «неприличного» слова, то лирический герой, за которым легко угадывается поэт, признаётся:
Мне трудно петь это слово, Мне легче разгрузить вагон угля,
Мне горько петь это слово,
Но иные синонимы для поэта Иногда горше предательства.
Я вынужден петь про говно Ртом и душою, а не сквозь пальцы.
Почему ему так трудно «петь это слово»? Наверное, потому что это правда, не отвлечённая, существующая, хоть и близко, но всё же только рядом, но правда, касающаяся его лично: герой и город - одно синкретичное целое (отсюда - «ртом и душою, а не сквозь пальцы»).
И ещё. В ерёминском городе, на первый взгляд, нет людей. Вместо них фигурируют их неизменные «спутники», объекты их любви и ненависти: со-
баки, кошки, голуби, мыши, мухи, тараканы. Кажется, что с людей, таким образом, снимается ответственность, а «г.» приобретает некий внеличностный метафизический статус. Последнее, пожалуй, и верно. Вот только ответственность ни с кого не снимается, а тотализируется, если можно так сказать. «Г.» - не только следствие грязи и запущенности как в случае с мышами, мухами и тараканами, но и своеобразное следствие человеческой привязанности к «братьям нашим меньшим» - собакам, кошкам и голубям. Вот так странно в городе, как собственно, и в жизни, переплетаются «г.» и «любовь», низкое и высокое, бытовое и бытийное. Оставаясь провинциальным, благовещенским, «костюм» конкретного города превращается в «костюм» экзистенциальный.
Любопытно было бы сравнить ерёминские стихи со стихотворением признанного мэтра амурской литературы Игоря Игнатенко (2009), в котором рисуются подобные картины, однако с иной интенцией и с иной точки зрения, обнаруживающей себя, прежде всего, в характере номинаций:
Где из просоляренной земли растут стальные хвощи, В канализационных трубах течет прокисший бульон, Солнечный свет заменило дрожание неона, На каждом углу продаются зеленые банкноты, Люди слушают пластиковые наушники И совершенно не замечают нищих инвалидов, Подъезды домов загорожены подержанными авто, На лестничных клетках висит застарелый сигаретный смог,
Снег детских площадок усеян собачьими экскрементами,
В мусорных контейнерах роются экзистенциалисты, Все киоски завалены содовым баночным пивом, На первых страницах газет нижнее белье знаменитостей,
Куртизанки в джипах давят на перекрестках старух, Бульвары завалены спиленными верхушками ильмов и вязов,
Которые у нас почему-то называются карагачами, Мобильники кандалами сковывают руки прохожих, Магазины торгуют турецкими и китайскими шмотками -
И так далее, до бесконечности, ибо тупость людская безгранична. <...>
Многотысячный город, ты сделал меня одиноким. Иду среди людей, и меня швыряет как щепку в половодье запруженных улиц.
Хочу подойти и поговорить с кем-нибудь, но разве меня услышат?
Все куда-то бегут, шелестя пластиковыми пакетами, В которых необходимые для счастья покупки и хлеб
насущный.
Я забыл название улицы, на которой живу, Но точно знаю, что она не носит имя вождя. Наверное, она называется Зейская или Амурская, Ведь наш город стоит в слиянии этих рек, где сливаются судьбы людские
В одно безликое городское хозяйство, которым
любят управлять чиновники,
Активно борющиеся за власть, приносящую доход и
взятки.
Можно сдохнуть с тоски, опустив безвольно руки Перед тем, что латынь величает URBIS. Но я точно знаю, что в одном из силикатных домов ждёт золотоволосый внук Даниил, Который встретит меня чистой улыбкой, протянет ручонки и скажет: «Деда!»
Ради этого мига стоит жить и терпеть этот город. [Игнатенко 2009: 11]
Здесь выбор лексики кажется более щепетильным: «сигаретный смог» - вместо «дым», «собачьи экскременты» - вместо, понятно, чего, «экзистенциалисты» - вместо «бомжи»3, «нижнее белье» -вместо «трусы», «куртизанки» - вместо «проститутки» (у Ерёмина в таких случаях встречаются и более «крутые» народные выражения), и только «шмотки» - «шмотки». Вряд ли это словарь тех, о ком говорит поэт. Скорее, это - словарь его образованного и очень одинокого лирического героя, противопоставленного «безграничной людской тупости», отчаявшегося встретить понимание и сочувствие в ненавистном городе4.
Примечательно и то, что подобно тому, как в лирическом герое едва ли различим «среднестатистический» благовещенский житель, так и в облике города, несмотря на присутствие явных топографических и иных примет (Зейская и Амурская улицы, две реки, у слияния которых расположился город, карагачи) не опознается конкретный Благовещенск, названный чужим латинским словом «^В^». «Стальные хвощи», «дрожание неона», «зеленые банкноты», «подержанные авто», «многотысячный город», «половодье запруженных улиц», «силикатные дома» - все это детали и аксессуары другого городского костюма, больше похожего на столичный, нежели на провинциальный. И дело не в том, что нет самих реалий, а в том, как они увидены и названы. Написанный в 2009 году «^В^», запечатлел жизнь провинциального города в эпоху глобализации, утраты самости и индивидуальности и драму провинциала-интеллигента, воспринимающего родной город как место тотального одиночества, где подлинные связи между людьми отсутствуют.
Одновременно это и свидетельство кризиса представлений о провинции, выразившегося в пе-
реносе атрибутов столичной жизни на провинциальную, в стирании существенных различий между ними. Это своеобразный снимок растерявшегося сознания, которое перестает осязать границу между малой родиной и остальным миром. Отсутствие этой оппозиции разрушает целостность провинциальной картины мира, а, возможно, и столичной тоже (столичные города, крупные региональные центры все больше заселяются выходцами из окрестных деревень и городков, привносящими в столичную жизнь свои обычаи и менталитет).
Тем актуальнее сегодня звучат стихи Е. Ерёмина, в которых на фоне конкретных примет времени и пространства актуализируется некий архетипический образ провинции.
Ерёмин живет в провинциальном Благовещенске всегда. Легко узнаваемые прозаические зарисовки из жизни города - одна из характерных мет художественного мира поэта. Его цепкий, неравнодушный взгляд выхватывает сюжеты из жизненного потока и тут же не остраняет, подчеркивая их обыденность, не давая превратиться ни в идиллию, ни в карикатуру:
Он пьёт на полставки в районной газете, Но с утра он почти Дон Кихот. Она давно махнула на всё на свете, но какой она варит компот! («Фарфоровый поезд») [Ерёмин 2001:3]
Я вернулся домой И сел за печкой (на корточки). Хотел закурить, но достал твою фотокарточку, И смотрел на неё до утра - как в плену. <.>
Я пошёл работать в шестое ЖЭУ, И работал как надо. («Интерактивное») [Ерёмин 2001: 26]
Девки в кардиганах выходят на речную косу. Там им Данилка с Иваном лабают крутую попсу. Они там курят сигареты с ментолом, да жуют стиморол.
(«Богатая невеста»). [Ерёмин 2001: 28]
Все они сколь предельно конкретны и имеют, как любит говорить автор, конкретную жизненную (амурскую) прописку, столь и предельно типичны и наверняка рифмуются с экзистенциальным опытом любого провинциала, как, например, «витебские» сюжеты картин Шагала. Нетрудно заметить, что автор говорит о хорошо знакомом быте, знако-
мом не понаслышке и не из книжек, а изнутри - телесно. Тут ощущается и вкус компота, и удобная привычность позы («сел за печкой (на корточки)»), и рабочее напряжение физического труда («работал как надо»).
Особенно интересен последний пример, в котором очевидна работа с «чужим» взглядом и словом - следствие четкого осознания автором границы между родной провинцией и чужой столицей. Атрибуты «красивой» столичной жизни (какой она видится в глухой провинции): «кардиганы», «крутая попса», «сигареты с ментолом», жевательная резинка «стиморол» (Ерёмин поёт это словом нарочито неправильно с ударением на последнее «о» - и для рифмы хорошо, и для смысла) - «пришитые» к провинциальному костюму, выглядят смешно и нелепо, так же как и те, кто примеряет их на себя5. «Девки в кардиганах», курящие «сигареты с ментолом» и жующие «стиморол» на речной косе, Данилка с Иваном, лабаю-щие «крутую попсу»6 - явно амбивалентные образы, смыслы которых «торчат» в разные стороны. Автор иронизирует и над праздничной мишурой, зачастую прикрывающей духовную опустошённость столичной жизни, и над вечной провинциальной тоской по столичной рафинированной красоте, тщетными потугами соответствовать заданному столицей образу жизни. Но, так как сам автор не выводит себя за границы провинциального хронотопа - стихотворение-песня, написано от первого лица - деревенской «невесты», которая «по радио слушала Бэ Гэ, да скребла ножом пол» и «чуть вены не погрызла на руке, узнав, что мёртв рок-н-ролл» (поэт отдаёт героине своё увлечение БГ), то ирония не мешает любви. Его лирический герой породнён душой с той жизнью и людьми, на которых с высокомерной снисходительностью, снобизмом или, в лучшем случае, с недоумением, удивлённо подняв бровь, смотрит столица. Он в себе самом чувствует их слабости, в том числе и по отношению к столице, и потому не только смеётся, но и сочувствует им. Это его мир, и он сам плоть от плоти его. Поэтому всегда прощён и любим своими персонажами.
Поэтический мир Ерёмина густонаселён ими: помимо извечных «его» и «её», в нём живут и «ба-тяня с маманей», и «прапорщик внутренних войск», и «министр торговли с хронической язвой», и «тренер секции по аэробике», и «милиционер с внеземными глазами», и подруга его Клава, и солдат с его девчонкой, и друг Коля, и пришедшие «с армейки» деревенские парни Иван да Данило, и кузнец с пекарем, и батюшка (священник), и Дед Мороз, и, конечно, Он, «невидим, неслышим». Поэтому лирический герой никогда не одинок, даже когда одинок и расстался с любимой.
Город всегда с ним, и это даёт ему мудрость смеяться над собой, смелость смеяться над столицей, и право вступать в разговор с ней (читай - со всем «не благовещенским» миром) на равных. Не случайно столица не называется прямо, а её образ не имеет чётких очертаний. Он подаётся автором апо-фатически, опосредованно:
А ты вон с проруби какавы хлебни, А ты землицей-то губы намажь, а ты станцуй, да не побрезгай, со мной -ну эту, твою, тарантеллу! («Марина») [Ерёмин 2001: 12]
Здесь, как и в «Б.Г.атой невесте» заметна поэтическая игра на двух точках зрения, усугублённая прямым обращением к «ты». Понятно, что и какао, и ярко накрашенные губы, и экзотический (для глубинки вдвойне) танец тарантелла - это пародированные маркеры чужого образа жизни. Сознательно коверкая слова - «какава», «тарантелла» (Ерёмин поёт именно так, как пишет - «е»), «не побрезгай», «намазанные» губы - он выдаёт своё непростое амбивалентное отношение к этим знаковым «вещам», в котором трудно сказать, чего больше: презрительного пренебрежения к цивильным благам и культурным ценностям или самоуничижения провинциала, которое паче гордости.
Столица для лирического героя так же далека и чужда как космос. Но и как космос притягательна:
А что нам космос - с ним детей не крестить, У нас вон сколь под ногтями земли, И песен уйма, да всё не про нас, Так ты хоть эту, на-кось, послухай:
«Марина, представь, что нас нет»
В таком взгляде обнаруживается несовместимая с однозначностью, народная мудрость, на один и тот же вопрос имеющая одновременно два противоположных ответа.
Как видно, лирический герой Ерёмина нисколько не боится и не стыдится своей «заземлённой» провинциальности. В его поэтическом мире центр тяжести смещён, сердце его родины не Москва, а Благовещенск. Лирический герой воспринимает свою амурскую провинциальную судьбу не пассивно как участь, но активно - как свободный экзистенциальный выбор. На сакраментальное чеховское трёхсестринское «В Москву! В Москву! В Москву!» у него один положительный ответ: «Нет».
Причем Москвой может быть названо не только непосредственно Москва как конкретный геогра-
фический, административный и культурный объект, а все «чужое», периферийное - именно так, периферией видится отсюда столица, а Благовещенское - все «свое», центральное, потому что точка отсчета жизни здесь. Имена городов теряют свою географическую привязку и наполняются символическими смыслами. Все географические оппозиции сводятся, на самом деле, к одной онтологической: «свое-чужое». Так случилось, что «свое» носит имя Благовещенск, а «чужое» -Москва. Но и в Благовещенске можно обнаружить Москву, а в Москве - Благовещенск.
В одной из последних песен «Скорый поезд "Благовещенск-Москва"» автор «отправляет» свою лирическую героиню на поиски счастья в Москву:
А за окном ландшафт такой одинокий,
Она родилась и живёт на Дальнем Востоке,
А он - там, где сердце нашей Родины - город Москва.
Его занесло полгода назад в эти края всего на два дня.
Ни брат, ни подружки её не могут понять -
Она тратит полполучки, полночи на смс,
А там такие слова.
Ну почему за окном день такой одинокий, Ну, зачем она родилась и живёт на Дальнем Востоке, А он - аж там, где сердце нашей Родины - город Москва.
Ну, зачем его занесло полгода назад в наши края всего на два дня,
Ну почему ни брат, ни подружки её не могут понять -Ну и зачем она тратит полполучки, полночи на смс, А там ведь только слова. слова. слова.
В первой строфе - объективное, почти эпическое повествование, которое можно принять за одну из железнодорожных историй. А во второй -монолог-исповедь лирической героини. Едва заметное смещение в тавтологических повторах даёт поэтическое приращение смысла: пространство отождествляется со временем - уже не «ландшафт одинокий», а «день», метонимически - «жизнь»; объективно существующее расстояние между Дальним Востоком и Москвой онтологизируется и превращается в почти непреодолимую преграду, которая не снаружи, а внутри лирической героини.
Автор оставил свою песню принципиально не законченной - мы так и не знаем, доедет ли скорый поезд «Благовещенск-Москва» (кстати, в действительности такого скорого не существует) до места назначения, и вообще, в Москву ли едет этот скорый.
Примечания
1 Возможно, здесь имеет место быть реминисценция на мало известную повесть талантливого амурского писателя Ни-
колая Курочкина «Смерть экзистенциалиста» о странном, на первый взгляд, экзистенциальном выборе главного героя Владимира Саломатина, имевшего все шансы преуспеть, но выбравшего жизнь бомжа. [Курочкин 1989].
2 Примечательно, что в первоначальной редакции стихотворения город был назван мегаполисом. Последняя строчка звучала так: «Ради этого мига стоит жить и терпеть ненавистный мне мегаполис».
3 Совсем не так, как, например, в популярном шлягере 1990-х годов «Дым сигарет с ментолом», где все серьезно и с надрывом.
4 Здесь мы сталкиваемся с интертекстом. Иван и Да-нило - герои одноименной авторской сказки Бориса Гребенщикова, ушедшие от столичной жизни в лес в поисках таинственной, не существующей на карте страны «Шотландии». Ерёминские герои - их зеркальное отражение. Присутствие в тексте песни амурского рок-поэта и музыканта Ерёмина этих персонажей, наряду с упоминанием рок-поэта и музыканта Бориса Гребенщикова и цитатой из его же песни «Рок-н-ролл мертв» - интересный сюжет для отдельного литературоведческого размышления на тему отечественной рок-поэзии в её столичном и провинциальном изводе.
5 Чеховский провинциал живет с мыслью о нелепости своей жизни и жизни окружающих людей, время от времени погружаясь в бесплодную тоску по лучшему месту, которое чаще всего ассоциируется со столицей как местом, сближающим людей. Для лирического героя амурского поэта нелепость, порой абсурдность провинциальной жизни - не то, от чего следует бежать. Скорее, это единственно возможный, кажущийся ему истинным способ существования - чем абсурднее, тем правильнее.
6 Исполняя песню и в Благовещенске (12 октября 2010 г. в Благовещенске состоялся литературно-музыкальный перформанс, на котором состоялась премьера песни), и в Москве (9 января 2011 г. в клубе «Старая Европа»), Ерёмин оставляет ее без конца, предлагая слушателям самим дописать конец, сделать свой выбор. «Поезд» покидает границы текста, действие «перебрасывается» в жизнь, исполнение песни превращается в перформанс, а поэт вместе с лирическим героем «выпрыгивают» из географии в онтологию.
7 Чеховский провинциал живет с мыслью о нелепости своей жизни и жизни окружающих людей, время от времени погружаясь в бесплодную тоску по лучшему месту, которое чаще всего ассоциируется со столицей как местом, сближающим людей. Для лирического героя амурского поэта нелепость, порой абсурдность провинциальной жизни - не то, чего следует бежать. Скорее, это единственно возможный, кажущийся ему истинным способ существования - чем абсурднее, тем правильнее.
8 Исполняя песню и в Благовещенске (12 октября 2010 г. в Благовещенске состоялся литературно-музыкальный перформанс, на котором состоялась премьера песни), и в Москве (9 января 2011 г. в клубе «Старая Европа»), Ерёмин оставляет её без конца, предлагая слушателям самим дописать конец, сделать свой выбор. «Поезд» покидает границы текста, действие «перебра-
сывается» в жизнь, исполнение песни превращается в перформанс, а поэт вместе с лирическим героем «выпрыгивают» из географии в онтологию.
Литература
Гоголь Н.В. Несколько слов о Пушкине // Гоголь Н.В. Арабески / подготовка текстов, послесл., примеч. П. Паламарчука; Ю. Селивёрстов. М., 1990. С. 148-158.
Ерёмин Е. Туки-та / Рис. С. Ладыгина Благовещенск: Post Sckriptum, 2001.
Курочкин Н. Смерть экзистенциалиста // Н. Курочкин. Уик-энд на берегу... Благовещенск: Хабаровское книжное изд-во Амурское отд-е, 1989.
Игнатенко И. Стихи // Амур. Литературный альманах БГПУ. № 8. Благовещенск: Изд-во БГПУ, 2009. С. 11.
ФБГОУ ВПО «Благовещенский государственный педагогический университет»
Поступила в редакцию 27.09.2011 г.
UDC 82-1
S.I. Krasovskaya
THE HEART OF OUR MOTHERLAND, OR WHERE
"FAST TRAIN "BLAGOVESHCHENSK-MOSCOW" IS GOING: ONTOLOGY OF GEOGRAPHY IN EVGENY EREMIN'S LYRICS
The article is devoted to the research of creative work of an Amur poet and musician Evgeny Eremin. The article considers the original distinctive art world of Eremin's poetry, in which ontological signs of provincial life in a small, very remote from the capital city are reflected. The analysis is conducted in the context of existing in the Amur literature reception of the Blagoveshchensk city; identifying its specific features; determining the type of relationship of the province with the center through the prism of opposition of the "one's own"/ "somebody else's".
Keywords: province, capital, ontology of geography, archetype, the lyrical hero, point of view.
