CC BY
33
дование как раз таки «запрограммировано» на новации. По сути дела, оно само есть условие и причина всех новаций в обществе. Надындивидуальное, всечеловеческое (социальный опыт) определяет специфику и своеобразие их личностного воплощения. По существу, это и есть новация в определенной степени. Если есть цель и возможные средства ее достижения - новация ожидаема, прогнозируема, что характеризует ее уникальность и невыводимость из прошлого опыта. По-видимому, новации «генетически заложены» в социальном наследии, хотя т.н. уровень новизны созданного человеческим опытом, в различных видах деятельности самый разный. Новации в мире человека - это закономерный результат его существования, одна из движущих сил человеческой истории.
В другом ракурсе рассмотрения проблемы новаций, как явного противоречия сущности социального наследования, можно отметить наличие и несовпадение смыслов в попытке понять, что только свобода изменения идеализированного предмета реализует всеобщие потенции (культуру) деятельности. Вектор этой деятельности задан исторически. Но реализация этого проекта выходит за его пределы. Как пишет В.С. Библер «только личностная деятельность может быть деятельностью всеобщей, превращающий исходный предмет в иной предмет. Трансформируя предмет (идеализованный), ты получаешь «больше» того, что в нем было «сначала»; его потенция переходит в его предметность, - и это уже не воспроизведение истины предстоящего познанию предмета это такой идеальный предмет, которого никогда нигде не было, но этот новый предмет воспроизводит истину природного предмета как предмета культуры, т.е. природного предмета в его потенциях». При этом, как мы указывали на сущностный атрибут социального наследования - свободу, она в новациях выступает как сверхсубъективность и сверхобъективность деятельности с идеальным, а не реальным предметом. Однако такое преобразование предмета есть преобразование способности познания, есть создание предмета как всеобщего определения личности, т.е. как возможности выхода за пределы этого предмета. Изменение идеального предмета есть изменение всеобщих определений личности. Реализация возможностей действительности есть изменение самой этой действительности, появление ее новых возможностей, а в этом смысле формирование абсолютно нового. Творчество как реализация возможностей, относительно нового, есть творчество как создание новых возможностей, как создание новой действительности.
Многоаспектный анализ феномена социального наследования в первом же подходе оборачивается множеством разнообразных проблем и противоречий, которые его характеризуют, и которые могут разрешаться при выборе принципов познания и соответствующей методологии исследования.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
1. Библер В.С. Из «Заметок впрок» // Вопросы философии. 1991. № 6.
В.В. Ляшов
СЕМАНТИЧЕСКАЯ ИСТИНА И ЭПИСТЕМОЛОГИЯ
Проблема семантической истины имеет недавнюю историю и связана с возникновением трудностей обоснования современного научного познания и развитием аналитической философии, пытающейся решить эти трудности.
Структура семантической истины является абстрактным образованием, состоящим из трех элементов, и конкретным содержанием она наделяется при задании характеристик связи между этими структурными элементами на основании определенных гносеологических предпосылок. Общая схема определения семантической истины имеет следующий вид:
Высказывание Р истинно, если и только если Р соответствует норме Q, где вместо Q могут подставляться: «требованию выполнимости» как это делается в стандартной семантике, пытающейся реализовать идею корреспонденции, «требованию согласованности с другими предложениями в истинностно-значной на основе теории когерентности или, наконец, «требованию соответствия внешнему факту» в верификационизме и фальсификационизме. Забвение этих различий
при использовании этой схемы в эпистемологических исканиях, касающихся истины, привело, в конечном счете, к отказу от этого понятия. Философы увидели в идее А. Тарского эпистемиче-ский круг, а именно, что в его теории проверяется соответствие предложения той реальности, которая уже изначально была выбрана нами в соответствии с априорными ментальными критериями.
И этот круг впервые был отрефлексирован У. Куайном, который, стремясь преодолеть дуализм между аналитическими и синтетическими суждениями, пришел к выводам, которые имели необратимое влияние на эпистемологию как феноменологического, так и физикалистского толка. Эпистемология логического позитивизма утверждала, что научные, и поэтому значимые и познавательные высказывания, переводимы без остатка в утверждения, соотносимые с чувственными данными, т.е. в утверждения, которые содержат запись чистой констатации перцептивных данных. Если, однако, утверждение не может быть истинным на основе его собственного значения, тогда этот тезис подразумевает, как демонстрировал Куайн, порочный круг между синонимией и аналитичностью таких лингвистических выражений, референция которых недостижима и перевод больше не является процедурой, которая действует на основе прочного логико-эпистемологического фундамента. Поэтому, в этом случае мы больше не имеем в распоряжении руководства для перевода. Точное соответствие предложения факту недостижимо: мы устанавливаем лишь приблизительное (преференциально неопределенное) соответствие наших понятий некоторому актуальному пространству, сформированному априорными когнитиввными гипотезами.
После Куайна, тенденция развития пост-неопозитивистско-аналитической эпистемологии, стартующая с невозможности выполнения операции логически обоснованного перевода и редукции, отрицала идею подтверждаемости теорий в терминах верификации. Так К. Поппер утверждал, что научная теория, способная интерпретировать эмпирические факты, является коррелятом истинного знания, рассматриваемого как регулятивный идеал («горная вершина, скрытая облаками»). Процедура «фальсификации», предложенная К. Поппером, представляет собой механизм отбраковки «ложных» научных теорий. Истинность сохраняется при этом как антитеза «лжи», но теряет свойство «соответствия действительности».
Отброшена была также идея выбора объектов, с которыми должны соотноситься утверждения, какова бы ни была природа этих объектов, поскольку каждая теория обосновывается своими собственными объектами. Кроме того, теоремой теории моделей является, что, задавая класс утверждений для любого мира - т.е. для нашего реального мира также, как и для всех возможных миров - этот класс является чувствительным к разнообразию, почти бесконечности интерпретаций внутри логически нормализованной системы обозначений. Дорога, выбранная эпистемологией и философией науки, наиболее проявившаяся в 60-х-70-х годах, проявилась в допущении множественности парадигм (Томас Кун, Норвуд Хансон), «версий миров» (Нельсон Гудмен), концептуальных схем и критерия рациональной разрешимости (Хилари Патнем), согласно которым опыт может быть разработан в деталях таким образом, чтобы могло быть организовано его эмпирическое содержание.
Это было общей стратегией в парадигмах у Куна и Хансона, которые провозглашают смерть рационалистического истолкования прогресса науки, т.к. наука представляет собой последовательность независимых друг от друга, непереводимых и сменяющих друг друга парадигм. Поскольку развитие науки носит прерывный характер, то в разных парадигмах одни и те же слова обозначают различные вещи, причем настолько различные, что парадигмы становятся несоизмеримыми. Не существует универсального научного метода, с точки зрения которого мы можем оценивать истинность тех или иных научных теорий. Прогресс науки носит исторический характер и все научные результаты преходящи.
Эта стратегия реализовывалась в доктрине «версий мира» у Гудмена, и, наконец, эпистемологии «внутреннего реализма» Х. Патнема, который считает истинностью предложения его «идеализированную обоснованность». Х. Патнем фактически апеллирует к предельной интерсубъективной обоснованности предложения, неявно предполагая, что «предел» субъективных обоснований всегда существует, причем в единственном числе. Эта фундаментальная стратегия использовалась наиболее влиятельными представителями в аналитической философии (и эпистемологии) во второй половине ХХ в.
Но история споров относительно истины далеко не закончилась, порождаемая новыми проблемами и вопросами, возникающих сегодня, которые не являются менее важными и решающими,
чем те, которые диктовались необходимостью ревизии неопозитивистской, феноменалистской и физикалистской эпистемологии. Если, действительно, как это было замечено, куайновская критика феноменологического и физикалистского редукционизма и дихотомии между аналитическими и синтетическими суждениями привели к кризису «двух догм эмпиризма», тогда сейчас подстановочное понятие концептуальных схем реальности или неинтерпретированного опыта приводит к тому, что может быть названо третьей догмой эмпиризма - концепции нейтрального опыта, который не интерпретируется, и должен существовать вне всех концептуальных схем или всех версий мира. Она гласит: мы не имеем объективного мира; мы не имеем опыта в нем самом (самого по себе); у нас есть только парадигмы - концептуальные схемы или версии этого опыта.
Но тогда мы впадаем в противоречие: прежде всего, если истинно, что мы не имеем опыта или мира в своем распоряжении, а только схемы или версии опыта, тогда мы испытываем недостаток самого основания, стандарта или критерия, для того чтобы сказать, что концептуальные схемы являются схемами, отличными от некоторой вещи. Нельзя с уверенностью также утверждать, что люди имеют одну и ту же концептуальную схему или одинаковую онтологию вообще. Если не имеется понятийного схватывания того, посредством чего схемы различаются или идентифицируются, тогда нет смысла говорить о многообразии, различии или тождественности концептуальных схем. Серьезный и ответственный анализ этой ситуации начинается с установления границ релятивизма, как такового, связанного с доктриной концептуальных схем. Но сама идея концептуальных схем показывает совсем непроизвольно замалчиваемую метафизическую предпосылку. Аналогично предшествующей, идея, что перевод в принципе неоперабелен, также является мифом, т.к., говоря, что перевод невозможен, мы уже должны иметь на руках понятийную базу, некоторый стандарт или критерий, по отношению к которому мы можем измерить внутреннюю погрешность перевода.
Тем не менее, фактом является то, что мы имеем дело только с переводами. Эквивалентность теоретико-модельного подхода, претендующего на реализацию принципа корреспонденции и истинностно-значного, базирующегося на идее когерентности, подтверждает это. Но ясно, что из-за того, что не имеется логико-эпистемологического фундамента перевода, нельзя утверждать, ни то, что перевод полностью адекватен, ни что он вообще невозможен. Все, что возможно сделать, так это сравнить переводы с другими переводами, согласно принципу, сопоставляющему лингвистическое употребление с системой мнений, предложений и оценок, которые выражают передаваемые тексты или другие пользователи языка.
Какую бы версия понятия истины не рассматривалась, пусть это классическая версия соответствия между языком и фактами, или истина как когерентность утверждения в системе с другими утверждениями, или подтверждаемости на основе верификации или фальсификации, все они являются предметом больших философских споров, в которых философы всегда пытались объяснить это понятие, определить или сконструировать его в соответствии с правилами или критериями, которые на самом деле всегда были лишними. При таком подходе используется предпосылка, содержащая скрытый «порочный круг»: сначала производится размежевания утверждений, претендующих на истинность с одной стороны и правил или условий истины с другой, а затем эти правила берутся как некоторое руководство для установления истины вроде бы до того, как мы столкнулись с истинным утверждением. Этот метафизический подход аналогичен определению сущности человека в философии: уже зная, что такое человек, отвлекая общие признаки, тем самым определяем его сущность.
Например, философы говорят, что «истинно» то, что соответствует фактам или то, что является сравнимым с чувственными данными или сообразуется с действительным или настоящим опытом. В самом акте постановки таких определений заключается проблема построения теории истины. То, что утверждение соответствует или сообразуется с фактом или данными ощущений ничуть не проясняет понятие истины как таковое. Если мы говорим об истине как согласии утверждения с фактами или чувственной или физической структурой, то мы не объясняем посредством такого соотнесения с этими сущностями природы истины, а скорее указываем поле, аспект, с которым истина соприкасается.
Это явно видно даже из рассмотрения схемы определения А. Тарского, которую используют многие философы для адекватного истолкования понятия истины, утверждая, что в нем четко эксплицирована концепция истины как соответствие реальному положению дел.
«Т («Р») - Р»
Полностью это выражение является метаязыковым. Р - является предложением объектного языка, «Р» - именем этого предложения, а Т - предикатом, характеризующим имя «Р».
В гносеологическом плане это определение может быть рассмотрено как утверждение о том, что высказывание истинно тогда, когда оно соответствует положению дел, о котором и есть это высказывание и наоборот.
В логическом аспекте, можно говорить, что если мы имеем истинное знание, то из этого следует наличие другого.
В семантическом аспекте это определение говорит, что высказывание истинно, если оно имеет референта.
Говорить о том, что это определение истины является гносеологическим затруднительно, т.к. в структуре определения явно выражено отношение не между знанием, описывающим определенное положение дел и этим положением дел, а отношение между именем и референтом, в котором предикат истинности приписывается имени на основе связи с референтом. Это отношение именования, а не истинности, т.к. имя может иметь только значение и смысл, но не значение истинности. Но если это так, т.е. отношение истинности не имеет место между именем и референтом, то всякое утверждение, которое наделяется значением истинности, не может рассматриваться в рамках познавательной ситуации как имя той предметной ситуации, к которой оно относится.
Истинным может быть только высказывание или их комплексы, и отношение истинности возникает не между именем и референтом, а между утверждаемым посредством имен отношениях между референтами и практически реализуемых отношением между референтами. Поэтому отношение именования или денотации и познавательное отношение различны между собой, т.к. иметь имя и нечто знать это не одно и то же. Отношение истинности имеет место только в ситуации познания, но не может характеризовать ситуацию именования, хотя и в том и другом случае деятельность производится в знаковой сфере.
Это же различение позволяет показать существенное отличие познавательной ситуации в науке от познавательной ситуации денотации, хотя и в том и другом случае познавательные ситуации находятся в предметной области значков. Ситуация именования является предварительным, необходимым условием для образования познавательной ситуации, но, тем не менее, отношение истинности не переносится и здесь на отношение именования. В научном познании с ситуации именования образуется другой элемент науки, а именно, факт. И он образуется сначала при помощи отношения именования, а уже потом при помощи отношения истинности, и для того, чтобы знать, надо уже иметь имя.
В большинстве типов знания, как отдельное высказывание, так и их комплексы, могут иметь значения «истинно» и «ложно». В науке высказывания, которым придается значение «истинно» обычно именуется «фактами». Это слово также может иметь разные значения, но в строгом определении к «фактам» относят высказывания о существовании каких-либо элементов реальности, которым (высказываниям) приписывается знание «истинно». Т.е. «фактом» как элементом знания это высказывание становится только в случае его социального признания в качестве «истины». Тем самым содержание, данного высказывания превращается в элемент реальности для соответствующей социальной группы.
В XIX веке факт становится «эмпирическим» в точном смысле этого слова. Мироздание и познающая внеположенную реальность наука основывается, прежде всего, на фактах.
Современная наука отказалась от концепции эмпирического факта, в рамках которой факт определяется как нечто «объективно» существующее и лишь воспринятое и зафиксированное наблюдателем. Представления о соотношении между результатами наблюдений и интерпретациями, превращающими их в «факты», все более усложняются.
В результате одни и те же данные могут видеться по-разному, в зависимости от способа их интерпретации, и поэтому на основе одного набора «фактов» можно сконструировать самые разные дискурсы. Это не смогло не отразиться на проблеме понимания «реальности», которая стала наряду с проблемой сознания едва ли не центральной темой европейской философии, а может быть и культуры в целом. Наблюдаемое больше не отождествляется с реальностью и не интерпретируется как реальная часть реальности. Более того, согласно современным представлениям, вы-
работанным в психологии, реальность лежит за пределами наблюдаемого и поэтому скорее выводится, чем воспринимается.
Таким образом, «реальность» оказывается неразрывно связанной со знанием.
Поэтому, когда исследователь обращается к фактам, ощущениям, положения дел, для детерминации обоснованности высказывания, с целью приписывания ему значения «истинно», он не добавляет ничего нового, никакого дополнительного фактора, никакой новой сущности к уже известному универсуму. Здесь однозначно прослеживается реализация эффекта удваивания. Сомнительность таких действий, который реализует себя в удвоении, состоит в стратегии, которая, стартуя со значения утверждения или с его истинности, удваивает факторы, вводя различие между высказыванием и его значением, между высказываниями и условиями его истинности. Это подобно такому шагу, как если бы философский анализ, натолкнувшись на значимое утверждение или на значимое и истинное утверждение, сначала устраняет его условия значения или истинности, а потом опять устанавливает значение истинности утверждения на основе этих условий.
Именно на основании этого удвоения возникают классические дихотомии: факта и высказывания, аналитических и синтетических суждения, а позже, концептуальных схем и версий мира с одной стороны, и неинтерпретируемого эмпирического содержания, с другой.
О.А. Музыка
ФЕНОМЕН ИНТЕГРАЦИИ ЕСТЕСТВЕННОНАУЧНОГО И СОЦИАЛЬНОГО В РАМКАХ ПОСТНЕКЛАССИЧЕСКОЙ НАУКИ
В рамках постнеклассической науки формируется синергетическая парадигма, идеи которой находят применение и в экономике, и в политике, и в социологии, психологии, истории и других социально-гуманитарных науках, т.е. наблюдается экспансия нового направления в науке на социальное познание в целом. Влияние синергетики на социальное познание определяется, с одной стороны, тем, что она значительно трансформирует общие представления о развитии социума, а с другой стороны, позволяет создать универсальные для разных социальных наук объяснительные модели, которые обнаруживают глубинную общность социальных процессов самой разной природы как процессов социальной самоорганизации, сопрягаемых с общеэволюционной логикой миро-упорядочения. Необходимо подчеркнуть, что распространение синергетической парадигмы стало одним из мощных факторов, обеспечивающих стирание границ между естествознанием и обществоведением, что в последствие может привести к построению универсальной эволюционной картины мира.
Безусловно, не следует переоценивать возможности синергетики, она не может быть универсальным «ключом» к решению всех методологических и прагматических проблем социальной теории. Но на это не может претендовать и любая другая парадигма. Привлекательность синергетики для обществоведов связана с ее рефлексивными и прогностическими возможностями, она позволяет развивать новые нестандартные подходы в социальном познании и социальном управлении [1]. Можно сказать, что синергетика в рамках ее применения социо-гуманитарными науками имеет достаточно большой потенциал, который может быть использован для создания различных объяснительных моделей проблемных сторон жизни человека, общества и природы в целом. Сегодня обсуждаются возможности новой синергетической парадигмы предстать в виде постне-классического методологического основания социального познания и ее потенциальности в плане решения интегративных задач, стоящих перед социальными науками.
Идея применения синергетических категорий для экспликации различных явлений общественной жизни в конце XX века привлекла внимание таких известных ученых, как В.С. Степина, Н.Н. Моисеева, К.Х. Делокарова, Е.Н. Князеву, С.П. Курдюмова, А.Н. Назаретяна, В.И. Ар-шинова, Г.А. Котельникова и др., которые первыми попытались раскрыть смысл и содержание категориального аппарата синергетики приминительно к социальным системам с различных сторон. В начале XXI века указанная идея настолько стала популярной, что привела к формированию нового научного направления постнеклассической науки - социальной синергетики или социоси-нергетики.
