CC BY-NC-ND
86
М.М. Одесская
С.Н. БУЛГАКОВ - ЛИТЕРАТУРНЫЙ КРИТИК. СТАТЬЯ О ЧЕХОВЕ И ПОЛЕМИКА ОБ ИДЕАЛАХ
В статье рассматривается литературно-критическая деятельность С.Н. Булгакова, и на примере его работы «Чехов как мыслитель» показано, что в дискуссии об идеалах, которая развернулась в конце XIX в., он занял позицию, близкую Льву Толстому и народнической критике. По мнению Булгакова, главная суть русской литературы - решение этических проблем. В статье о Чехове проявилась противоречивость позиции Булгакова: с одной стороны, он старается выявить особенность философского мышления писателя, а с другой стороны, не может выйти из круга привычных канонов и оценок.
Ключевые слова: идеалы, этический позитив, философия, добро, религиозность, пустота.
Публичная лекция «Чехов как мыслитель», прочитанная Сергеем Николаевичем Булгаковым в 1904 г. сначала в Петербурге в Тенишевском училище, а затем в Ялте, - это не только посмертное признание величия таланта писателя, но и одна из первых попыток рассмотреть его творчество в философском аспекте, о чем свидетельствует и название лекции, впоследствии опубликованной в виде статьи1. Булгаков ставит Чехова в один ряд с такими признанными писателями-философами, как Толстой и Достоевский. Лекция о Чехове - это продолжение размышлений Булгакова о том, как отразились духовные искания русской интеллигенции в литературе. Статья «Чехов как мыслитель» была написана после переломной работы Булгакова «От марксизма к идеализму» (1903), в тот период, когда бывший марксист и специалист по экономике переосмысливал прежние взгляды и искал поддерж-
© Одесская М.М., 2010
ки и опоры в духовности русской литературы. В этой статье со всей очевидностью проявились, с одной стороны, стремление автора отказаться от того, чтобы мерить Чехова «аршином существующих направлений»2 и выявить особенность его философского мышления (что для «многих, вероятно, звучит парадоксально»3), а с другой стороны, невозможность выйти из круга привычных канонов в оценке писателя.
Работе о Чехове предшествовала лекция «Иван Карамазов (в романе Достоевского "Братья Карамазовы") как философский тип» (1901)4. В этом сочинении автор определяет ценностную сущность русской литературы, ее своеобразие и отличие от западноевропейской. Булгаков отметил, что в России слабо развита философия в ее классическом понимании, и потому литература берет на себя постановку и решение философских проблем. Русский писатель, по Булгакову, - своего рода философ-практик, который ставит вечные метафизические вопросы, но воплощает их не в теоретических трактатах, а в художественных образах. «До сих пор мы, русские, - пишет Булгаков, - мало чем обогатили мировую философскую литературу, и единственным нашим оригинальным философом остается пока Влад. Соловьев. Однако если мы не имеем обширной и оригинальной научной литературы по философии, то мы имеем наиболее философскую изящную литературу; та сила мысли нашего народа, которая не выразилась в научных трактатах, нашла для себя исход в художественных образах, и в этом отношении в течение XIX века, по крайней мере второй половины его, мы в лице Достоевского и Толстого, даже Тургенева, в меньшей степени и Чехова - идем впереди европейской литературы, являясь для нее образцом»5. Эта же идея повторяется Булгаковым и в работе о Чехове, только на этот раз автор противопоставляет живой талант писателя постигать тайны бытия философской и научной схоластике: «Вдохновенному взору художника открываются такие тайны жизни, которые не под силу уловить точному, но неуклюжему и неповоротливому аппарату науки, озаренному свыше мыслителю-художнику иногда яснее открыты вечные вопросы, нежели школьному философу, задыхающемуся в книжной пыли своего кабинета»6.
По мнению Сергия Булгакова, главная суть русской философии - это прежде всего решение этических проблем. И в этом он видит как достоинства, так и недостатки русской философии: «...из всех великих проблем философии излюбленной нашей проблемой является этическая. Этическая проблема, например, составляет все содержание философии гр. Толстого, этой типично русской философии. В этом ее жизненность, в этом и ее полная метафизическая
слабость. Исходя из этической проблемы, в особенности ею ограничиваясь, трудно построить цельное и ценное философское или метафизическое мировоззрение»7. Осознавая односторонность этического подхода в философии, сам Булгаков, как это ни парадоксально, следует этому принципу, разбирая творчество русских писателей.
Герои русской литературы, как и западноевропейской, поставлены перед вечной проблемой добра и зла. Булгаков справедливо отмечает, что в образах Ивана Карамазова и Великого Инквизитора Достоевский предвосхитил Ницше. Однако Сергий Булгаков, категорически отвергающий идеи Ницше, находит объяснение своему сочувствию Ивану Карамазову. Отличительной особенностью русского человека Сергий Булгаков считает муки совести, и именно эта черта, по его мнению, становится основополагающей для героев русской литературы. Эта национальная особенность русской литературы возвышает ее над западной буржуазностью. Именно своею совестливостью Иван близок и понятен русской интеллигенции: «Иван есть русский интеллигент, с головы до ног, с его пристрастием к мировым вопросам, с его склонностью к затяжным разговорам, с постоянным самоанализом, с его больной, измученной совестью. В последнем признаке я вижу самую яркую и характерную черту русской интеллигенции, черту, много раз отмеченную в литературе: в известном смысле можно сказать, что вся наша художественная литература и добрая часть публицистической прямо или косвенно говорят об этой болезни совести. Признаюсь, я люблю и ценю эту черту русской интеллигенции, отличающую, на мой взгляд, ее от западноевропейской. Она придает ореол нравственного мученичества и чистоты, она исключает самодовольство и культурную буржуазность, она одухотворяет»8.
Больная совесть - национальная русская черта, считает Сергий Булгаков, потому что «между идеалом и действительностью, между требованием совести и разума и жизнью у нас лежит огромная пропасть, существует страшный разлад, и от этого разлада мы и становимся больны. Идеал по самому своему понятию не соответствует действительности, он ее отрицает; но степень этого несоответствия может быть различна, и в России это несоответствие измеряется разницей в несколько веков, ибо, тогда как интеллигенция идет в своих идеалах в ногу с самой передовой европейской мыслью, наша действительность в иных отношениях на много веков отстала от Европы»9. Эти замечания Булгакова непосредственно связаны с идейной основой его статьи о Чехове. Правда, следует оговориться: Булгаков отмечает универсальность характеров, изображенных Чеховым.
Мыслитель и художник в понимании Булгакова - человек с «больной» совестью. «Мыслитель и художник должны страдать вместе с людьми для того, чтобы найти спасение или утешение»10. Чехова Булгаков называет вдумчивым «экспериментатором», но при этом не «холодным регистратором жизни, а мыслителем, сердце которого болит и любит и истекает от сострадания»11. Для Булгакова, искавшего в русской литературе духовную и нравственную опору, было особенно важно подчеркнуть то, что Чехов обладал талантом «человеческим». Чехова он видит не столько как новатора, сколько как продолжателя великой традиции русской литературы, и потому, защищая его от критиков, обвинявших в безыдейности, ставит в один ряд с «великими гуманистами»: «Наша литература выставила ряд великих гуманистов, мы имеем Достоевского, Толстого, Гаршина, Гл. Успенского, и к их почетному лику достойно причтется имя Чехова»12. Булгаков не оговаривается, когда ставит Чехова рядом с писателем-народником Успенским. Несомненно, он, как и многие современные Чехову критики, отдает предпочтение этическому перед эстетическим в литературе и искусстве. Проповедование Добра (не случайно Булгаков пишет это слово с большой буквы), которое способно «переродить поврежденного и поддержать слабого человека»13, и есть то, по его мнению, что составляет сущность писателя и мыслителя. Своей лекцией Булгаков с некоторым опозданием дает положительный ответ на вопрос, поставленный критиком-народником А.М. Скабичевским в его обличительной статье «Есть ли у г-на А. Чехова идеалы?» (1892). Таким образом, главный смысл работы Булгакова о Чехове сводится к дискуссии об идеале в творчестве писателя, которая развернулась в 80-90-е годы XIX в.
Именно вопрос об идеалах стал той самой «одежкой», по которой народническая критика, занимавшая ведущие позиции в «толстых» журналах, встречала, а затем определяла место писателя в литературе. Критиков не могло не беспокоить то, что идеалистическое здание литературы XIX в., которое держалось триадой - правда, красота, добро, - с уходом Некрасова, Достоевского, Тургенева начало рушиться. Серьезным ударом было закрытие в 1884 г. журнала «Отечественные записки», имевшего огромное влияние на читателя. Заглавие статьи Скабичевского «Есть ли у г-на Чехова идеалы?»14 симптоматично. Оно было адресовано не только молодому таланту, мастерство которого к 90-м гг. XIX в. начали признавать, но и целому поколению литераторов этого периода.
Новое поколение литераторов вызывало тревогу оттого, что в их сочинениях не было главного - идеалов. Отсутствие идеалов воспринималось как беспринципность, безнравственность, даже
святотатство. Буквально крик отчаяния слышится в словах М.А. Протопопова, вставшего на защиту идеалов: «Смена поколений всегда сопровождается сменой идеалов <...> Но идеалы уступают место идеалам же, а не отрицанию идеалов»15. А Скабичевский прямо, без обиняков говорит, что готов был бы простить недостаток таланта, но не отсутствие идеалов: «Вы можете отрицать в писателе талант <...> Но отрицание идеалов - шутка ли сказать: ведь это равносильно отрицанию святая святых человека, всего его внутреннего содержания, отрицание самого человека!..»16
Эти и другие аналогичные им высказывания критиков показывают, насколько прочно утвердилась идеалистическая концепция в умах и как болезненно переживалось ее крушение. А удары по идеализму приходилось отражать с разных сторон - со стороны дарвинизма, неопозитивизма, атеизма, агностицизма, марксизма, натурализма, эстетизма. Михайловский, как вспоминает И. Ясинский, работая в публицистическом отделе «Отечественных записок», делал, как и другие сотрудники, вылазки против Спенсера, Дарвина, Маркса17. И ведь речь шла не о смене поколений, борьбе «отцов» и «детей», что отлично понимали сами «отцы». Не случайно Михайловский иронизирует в статье «Об отцах и детях и о г-не Чехове» (1890) над великовозрастными, «старообразными» детьми.
В этой дискуссии Лев Толстой выступил на стороне «отцов». Трактат «Что такое искусство?», над которым писатель работал в течение 15 лет, отражает сложный процесс крушения идеалистического сознания, происходивший в конце XIX в. Трактат, написанный после духовного перелома Толстого 80-х годов, - произведение, в котором запечатлелись сомнения, религиозные и нравственные метания писателя, на протяжении всей жизни искавшего для себя этический позитив. Этот моральный кодекс, созданный во многом для самого себя, отражает душевную трагедию русского гения. Проклятие искусству, в том числе и собственному, которое Толстой воспринимает как забаву для привилегированного круга общества, которое считает непонятным для простого народа, не приносящим народу никакой пользы и противоречащим естеству природы, напоминает самоотречение Гоголя и акт сожжения им рукописи второго тома «Мертвых душ».
Сочинение Толстого «Что такое искусство?», несомненно, не в последнюю очередь было вызвано раздражением против эстетства французских декадентов, за творчеством которых писатель пристально наблюдал еще с 80-х гг. Интересно, что Толстой, в полемике 50-60-х гг. сам занимавший позицию аристократа-эстета, теперь почти повторяет предъявляемые Писаревым к искусству требова-
ния, в частности, он измеряет ценность искусства демократичностью и пользой18.
Народнический идеализм принял формы дидактизма и морализирования, что, несомненно, было в ущерб художественности. Литераторы 80-х гг. почувствовали, что прежние идеалы не удовлетворяют, они стали восприниматься как некие химеры, своего рода фетиши. И потому напрасны призывы к ним «отцов»-идеалистов соорудить «другой, лучший храм» на месте опустошенного, чтобы повести за собой людей (Протопопов)19.
Первой манифестацией идей «детей» в печати принято считать дискуссию, развернувшуюся на страницах киевской газеты «Заря» в 1884 г. А поводом для литературных дебатов, в которых обнаружились разные эстетические позиции, послужили два крупных выступления. Это, во-первых, речь, произнесенная Достоевским на открытии памятника Пушкину (1880), и «Исповедь» (1882) Толстого.
Выступление Н.М. Минского на страницах «Зари» предвосхитило знаменитую декларацию нового искусства, изложенную в лекции Д.С. Мережковского «О причинах упадка и новых течениях современной русской литературы» (1892). В чем же состояла суть дебатов?
В статье «Старинный спор» (1884) Н.М. Минский, начинавший как поэт-народник и коренным образом изменивший свои взгляды, отстаивал принципы чистого искусства. Полемизируя с шестиде-сятнической позицией, сближающей науку и искусство, он настаивал на том, что нужно различать назначение и задачи науки и искусства, так как они полностью противоположны. Минский обожествлял роль искусства и художника. Он спорил и с шестидесят-ническим взглядом на искусство как подражанием действительности. И, наконец, морализаторство в искусстве автор статьи назвал «временным» и «суетным» и противопоставил его подлинному искусству - «чистому» и «вечному». Заглавие статьи - «Старинный спор» - подчеркивало связь нового поколения поэтов с пушкинской традицией в литературе, которую «дети» отождествляли с принципами свободного искусства.
В статье «О причинах упадка и новых течениях современной русской литературы» Дмитрий Мережковский впервые с уверенностью нападает на народническую критику. Бросается в глаза то, что за прошедшие несколько лет со времени написания первой статьи о Чехове «Старый вопрос по поводу нового таланта» (1888) Мережковский скорректировал свою позицию по вопросу, который являлся яблоком раздора между «отцами и «детьми». В работе «О причинах упадка.», в отличие от ранней статьи, он более опре-
деленно обозначил свою позицию по отношению к идеализму. Вопросы, над которыми бьется народническая критика, - «искусство для жизни, или жизнь для искусства», - в равной степени, как и вопрос о красоте и нравственности, представляются ему схоластическими, существующими только для «мертвых людей». Для него все компоненты триады едины, и нет сомнений в том, что «искусство - для жизни» и «жизнь - для искусства»20 и что справедливое - прекрасно, а прекрасное - справедливо21. В статье «Старый вопрос по поводу нового таланта» молодой критик, испытывая неуверенность, очевидно, потрафлял могущественным оппонентам, когда писал: «Конечно, не жизнь - для искусства, а искусство - для жизни, так как целое значительнее своей части, а искусство - только часть жизни»22.
О неустойчивости позиции Мережковского, его идеологических колебаниях пишет в интересной монографии, посвященной этому периоду литературы, Елена Толстая. На примере разбираемого Мережковским рассказа Чехова «На пути» исследовательница показала двойственность его позиции. Стараясь продемонстрировать свободу Чехова от тенденциозности, критик, по существу, обвиняет писателя в имморализме. Именно это, по мнению исследовательницы, вызвало раздраженную реакцию Чехова на статью Мережковского23.
Свое время Мережковский определяет как время двух противоположных тенденций - крайнего материализма и «самых страстных идеальных порывов духа»24. Рассматривая идеализм в искусстве, главным образом, как антитезу натурализму, Мережковский называет Чехова верным учеником Тургенева «на пути к новому грядущему идеализму» и так же, как и Тургенева, считает импрессионистом. Стоит напомнить, что еще ранее, в статье «Старый вопрос по поводу нового таланта», молодой критик определял писателя как мистика, отмечая его музыкальность, ставил в один ряд с такими знаковыми для нового искусства именами романтиков, как Гофман и Эдгар По. Ясно, что мистицизм и «эстетический идеа-лизм»25 в устах Мережковского - это высокая похвала писателю26. Знаменательно, что, несмотря на свои колебания, Мережковский все же против тенденциозности, хотя и с оговорками. Он отвергает ту тенденцию, которая неорганична художественному произведению. Xарактерно, что статью «Старый вопрос по поводу нового таланта» критик заканчивает ссылкой на Шиллера, которого, по его словам, «трудно заподозрить в общественном индифферентизме . а между тем и он определяет творческий акт как что-то непроизвольное, стихийное, над чем не властны никакие внешние предписания, теоретические формулы и рассудочные требования»27. Этой
ссылкой на Шиллера как заключительным аккордом статьи Мережковский подтверждает свою приверженность идеализму.
Интересно, что и Чехов обратил внимание на конец статьи и в письме к Суворину (3 ноября 1888 г.) назвал его характерным, только в другом смысле. Чехова заинтересовало, по-видимому, то, что Мережковский называет творческий акт бессознательным, непроизвольным и стихийным и для разъяснения своих идей обращается к примерам из естественных наук, биологии. Можно предположить, что Чехова привлекли вопросы психологии творчества, но смутили не только естественно-научные параллели в устах критика, но и сам тезис о стихийности творчества. Ранее (27 октября 1888 г.) в письме Суворину он иронизировал над творчеством по вдохновению, не подчиненным воле автора. Как естественник по образованию, Чехов, очевидно, предпочитал разделять науку и творчество и с недоверием относился к критике, пытающейся встать «на научную почву». По всей вероятности, Чехов не находил в критике черты научности, в отличие от философии творчест-ва28. Эти замечания Чехова, скорее всего - реакция на обсуждавшиеся в прессе проблемы психологии творчества и на новое модное в литературе направление «натурализм». Несмотря на довольно скептический отзыв о внедрении научного метода в искусство, сам Чехов все же, как известно, не только использовал знания, полученные на медицинском факультете, но также и научный подход в целом к явлениям жизни, характерам людей в своих произведениях. Позднее он все более настойчиво обсуждает в письмах вопрос о необходимости для писателя естественно-научных знаний.
Научную объективность и точность изображения поставили во главу угла натуралисты. Для художника-натуралиста уродливое явление жизни - самоценный объект пристального внимания, в то время как для идеалиста прекрасное всегда присутствует или мыслится как антипод безобразного. Натурализм наносил сокрушительный удар по идеализму, по триединству - правда, красота, добро. Золя, основатель теории экспериментального романа, провозгласил свободу искусства от политики и религии. По его мнению, литература должна ставить чисто научные задачи, стать частью физиологии в изучении организации человека, «механизма» его чувств и страстей. Эти принципы, несомненно, шли вразрез с соци-олого-политической установкой народников. И в этом смысле натурализм сближался с принципами чистого искусства.
Точный анализ «экспериментального романа» и верные наблюдения над отличиями французского натурализма от русского сделал Н.М. Минский в работе «Зола и экспериментальный роман». Ссыла-
ясь на европейскую критику, которая давно установила, что «натуралистический роман во Франции вызван к жизни соображениями эстетического характера», в то время как русский роман «проникнут идеалом нравственным»29, Минский углубляет и развивает в своей статье это сравнение. Учительский характер русской литературы - неотъемлемая ее часть. Причем, как пишет критик, «со времен Гоголя все великие наши писатели смотрят на себя как на учителей не только нравственности, но и религиозной истины». Напротив, главная заповедь художника для Флобера, Гонкуров, Золя - «не поучай»30.
Отсутствие учительской направленности в произведениях Чехова, его идейный индифферентизм ставили критику в тупик. Михайловский почувствовал новые тенденции в том, что разрушилась прежняя модель взаимодействия писателя с читателем. Критик сожалеет о времени, когда между писателями и читателями была постоянная живая связь и когда писатель возвышался над действительностью, а его талант «светил и грел». Теперь же «г-н Чехов с холодною кровью пописывает, а читатель с холодною кровью почитывает»31. Михайловский проницательно отметил и другую важную особенность «детей» - их новый подход к действительности, «пропагандистом» которого явился Чехов. «Дети», по словам Михайловского, заявляют: «Для нас существует только действительность, в которой нам суждено жить, и которую мы потому и признали»32. И понятно, что реакция критика-народника однозначна: «Как может быть талантлива идеализация отсутствия идеалов?»33
В контексте дискуссии конца XIX в. об идеалах становится понятно, почему Сергий Булгаков говорит, что «литературная деятельность Чехова проникнута весьма своеобразным и трудно поддающимся определению на языке школьной философии идеализ-мом»34. По его мнению, идеализм Чехова в том, что все превозмогающая сила Добра одерживает победу над изображаемой писателем реальностью, в которой живут «все эти хмурые, нудные люди, чудаки, отвратительные пошляки, гнусные эгоисты, претенциозные бездарности»35. То есть идеал автора и есть тот свет, «при котором только и можно . опознать хорошее и дурное. .Только по силе его возможна оценка жизни и осуждение существующего во имя должного»36. Разрыв между действительной жизнью и идеалом, «существующим и должным», не приводит, по мнению Булгакова, Чехова к пессимизму, который «убивает всякую жизнедея-тельность»37. В отличие от Шопенгауэра - последовательного пессимиста - и Ницше, утверждавшего «обожание натурального, зоологического сверхчеловека»38, философию которого Булгаков называет филистерством, настроение Чехова представляется ему «в
высшей степени жизнедеятельным»39. Интересно, что героям, изверившимся в прежних идеалах и оказавшимся в конце жизни перед пустотой, как, например, профессор из «Скучной истории», Булгаков противопоставляет других персонажей Чехова, призывающих работать, делать добро. Это дает ему основание назвать писателя «оптимопессимистом», «видящим торжество зла, призывающим к мужественной и активной борьбе с ним, но твердо верящим в победу добра»40. Таким образом, если критики-современники вменяли Чехову в вину отсутствие идеалов и гражданской позиции, идентифицируя писателя с героем «Скучной истории» и другими его «хмурыми» персонажами, то Булгаков находит жизнеутверждающий пафос в произведениях Чехова, сливая голос писателя с теми героями, которые в определенные моменты жизни и под воздействием тех или иных обстоятельств приходят к осознанию того, что вечные идеалы правды и красоты направляют человеческую жизнь «и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле»41. Приводя эту известную цитату из любимого рассказа Чехова «Студент», Булгаков недвусмысленно заключает: «Трудно здесь определить, где кончается студент и начинается сам автор»42.
Мысли студента в момент высокого озарения, а также финалы «Дяди Вани» и «Трех сестер» приводят Булгакова к предположению о том, что вера Чехова в добро в основе своей религиозна. «Религиозная вера в сверхчеловеческое Добро дает опору для веры и в добро человеческое, для веры в человека. И, несмотря на всю силу своей мировой скорби, скорби о человеческой слабости, Чехов никогда не терял этой веры, и за последнее время она все жарче и жарче разгоралась в нем. Правда, по свойству таланта и всего душевного склада Чехова, взор его всегда оставался устремлен больше на отрицательные стороны жизни, чем на положительные, больше на ее плевелы, чем на пшеницу»43. Несомненно, Булгаков справедливо отметил умение Чехова понимать и передавать красоту и поэзию религиозного чувства. Именно в религиозности будущий священник и философ, хотя и с оговорками, старается найти позитив творчества писателя «скорби». Однако не следует забывать, что вопрос о религиозности писателя не так однозначен, как это представляется Булгакову.
Булгаков прав в том, что Чехов испытывал тоску по идеалам, которых не находил в жизни. Однако Чехов не встраивается в тот ряд русских писателей, которые, возвышаясь над действительностью, ведут читателей к идеалу - единству правды, добра и красоты. Чехов - писатель новой эпохи - рубежа веков, когда прежняя система ценностей рушится, когда происходит осознание того, что правда, добро и красота не являются триединством. Сам Чехов понимал, что принадлежит к другому поколению писателей. Он слов-
но испытывал комплекс неполноценности, сравнивая себя и свое «рыхлое», «скучное», больное поколение с «отцами», писателями «вечными или просто хорошими», которые, признается он Суворину, «пьянят нас», «куда-то идут и Вас зовут туда же, и Вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель» (П. 5, 133). Исповедуясь своему «падре» Суворину, Чехов прямо заявлял, что у него нет такой высшей цели, общей идеи, и ему некуда вести читателей. И если у самого писателя хватило сил, по его выражению, «поднять подол» своей музе только перед Сувориным, то Лев Шестов после смерти писателя в 1905 г. в статье «Творчество из ничего» заявил публично о том, что у Чехова не просто отсутствуют идеалы, но более того, «идеализм во всех видах, явный и тайный, вызывал в Чехове чувство невыносимой горечи»44. Шестов прямо пишет о том, что Чехов считался с общественным мнением и потому заставил своего антигероя профессора Николая Степановича на протяжении всей повести «Скучная история» каяться в отсутствии общей идеи. Однако это покаяние не позволило самому писателю обрести идею. Отсутствие идеи или идеала и самобичевание Чехова Шестов противопоставляет тем писателям, которые убеждены, что «идеям присуща чудодейственная сила». Они «строят мировоззрения - и полагают при этом, что занимаются необыкновенно важным, священным делом!»45 Шестов доказывает в статье, что Чехов не просто не приемлет и отвергает готовые формулы добра, идеалы, он - мастер изображения «гниющего, разлагающегося существования», к которому он заставляет читателя испытывать «вместо естественного и законного чувства негодования» «ненужные и опасные симпатии»46. Шестов прозрел и произнес во всеуслышание то, в чем Чехов сам боялся себе признаться, но не мог не выразить как художник. Писатель показал человека, столкнувшегося с ничто как внутри самого себя, так и в окружающей его жизни. Идеалы, которые сформированы в сознании человека под влиянием воспитания, которые создавались на протяжении веков, чтобы объяснить смысл существования мира, обветшали и исчерпали себя. Заслуга Льва Шестова состоит в том, что он показал драматизм и внутренний конфликт писателя, оказавшегося лицом к лицу c пустотой.
Как известно, первым, кто провозгласил ничто как данность существующую в мире, и то, что человек заполняет это ничто им самим воздвигаемыми идолами и таким образом создает мир, существующий в его представлении, был Ницше. Столкновение человека с ничто как своим alter ago - тема, которую воплотил в художественных образах старший современник Чехова норвежский драматург Ибсен. К сердцевине своего «Я» отправляется в путешествие Пер Гюнт и обнаруживает в конце пути, что сердцевины
нет, он устроен как луковица. Не случайно, думается, одна из статей Шестова о литературе посвящена драмам Ибсена. В статье «Победы и поражения (Жизнь Генриха Ибсена)» Шестов обратил внимание на то, что норвежский драматург утверждает в своих драмах временность, недолговечность идеалов, их жизнь длится, по словам Стокмана, не более 20 лет («Враг народа»), что идеалы и ложь -это одно и то же, как считает доктор Роллинг («Дикая утка»), что более жизнеспособными оказываются те, у кого нет идеалов - посредственность («Гедда Габлер»).
Оба писателя, и Ибсен, и Чехов, развенчивали идеалы и одновременно понимали, как пуста без них жизнь. Чехов, выходец с «задвор-ков» литературы, из бульварной прессы, врач по образованию и дарвинист по убеждениям, воспитанный в традициях русской купеческой религиозной морали, генетически обреченный на болезнь и раннюю смерть, как никто другой умел трезво смотреть в лицо судьбе и жить в предлагаемых обстоятельствах. И он прошел путь преодоления (выдавливал из себя по капле раба47) и восхождения, и понял закон вечного возвращения, и привел своих героев к осознанию amor fati - «Умей нести свой крест и верить», «Будем жить!» Эти слова, выстраданные героинями пьес «Чайка» и «Три сестры», - знание, а не оптимистический призыв, знание, которое можно приобрести после разочарования в идеалах, воспринятых готовыми, на веру.
Итак, подводя итоги, следует отметить, что Сергий Булгаков сделал очень большой шаг вперед в том, что увидел в Чехове мыслителя, чего не хотели замечать предшествующие критики. Он также прав в том, что талант Чехова в большей степени устремлен к отрицательным сторонам жизни. Однако Булгаков во что бы то ни стало старается найти в его творчестве нравственный позитив, идеалы, следуя в этом уже сложившейся традиции русской литературы и критики. Другой философ, современник Сергия Булгакова, Лев Шестов показал, что отрицание идеалов, изживших себя к концу XIX в., - это тоже философия, но философия другой эпохи -эпохи, когда со всей очевидностью обозначился кризис мысли.
Примечания
1 Новый путь. 1904. № 10, 11.
2 Булгаков С.Н. Чехов как мыслитель // А.П. Чехов: Pro et contra. СПб.: Изд-во Русского христианского гуманитарного института, 2002. С. 538.
3 Там же. С. 539
4 Впоследствии лекция была опубликована как статья в «Вопросах философии и психологии» (1902, кн.1).
5 Булгаков С.Н. Иван Карамазов (в романе Достоевского «Братья Карамазовы») как философский тип // Булгаков С.Н. Соч.: В 2 т. М., 1993. Т. 2. С. 16.
6 Булгаков С.Н. Чехов как мыслитель. С. 541.
7 Булгаков С.Н. Иван Карамазов как философский тип. С. 43.
8 Там же. С. 42.
9 Там же. С. 43-44.
10 Булгаков С.Н. Чехов как мыслитель. С. 540. Здесь Булгаков неточно цитирует статью Л.Н. Толстого «Так что же нам делать?» См. комментарий: А.П. Чехов: Pro et contra. С. 1031.
11 Там же. С. 548.
12 Там же.
13 Там же. С. 553.
14 Скабичевский А.М. Есть ли у г-на Чехова идеалы? // А.П. Чехов: Pro et contra. С. 144-179.
15 Протопопов М.А. Жертва безвременья // Там же. С. 129.
16 Скабичевский А.М. Указ. соч. С. 144.
17 Ясинский И.И. Роман моей жизни/ / Среди великих: Литературные встречи. М.: РГГУ, 2001. С. 358.
18 Подробнее см.: Одесская М.М. Трактат Толстого «Что такое искусство?» в контексте крушения идеалистической эстетики // Филологические науки. 2009. № 2.
19 Протопопов М.А. Жертва безвременья. С. 129.
20 Там же. С. 531.
21 Там же. С. 534.
22 Мережковский Д.С. Старый вопрос по поводу нового таланта // А.П. Чехов: Pro et contra. С. 76.
23 Толстая Е. Поэтика раздражения: Чехов в конце 1880-х - начале 1890-х годов. М.: Радикс, 1994. С. 163.
24 Мережковский Д.С. О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы. Мережковский Д.С., Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., 1995. С. 536.
25 Мережковский Д.С. Старый вопрос по поводу нового таланта. С. 59.
26 В полемической статье «Отражение французского символизма» Н.К. Михайловский отрицает мистицизм в творчестве Чехова. Он также не согласен и с тем, что критик причисляет его собственные работы к идеалистическим. Михайловский считает, что они по-разному понимают идеализм. См.: Михайловский Н.К. Отражение французского символизма // Михайловский Н.К. Литературная критика: Статьи о русской литературе XIX - начала ХХ века. М., 1989.
27 Мережковский Д.С. Старый вопрос по поводу нового таланта. С. 79.
28 Интересно, что в полемической статье «Красота, жизнь и творчество», пересматривающей положения диссертации Чернышевского, П.Д. Боборыкин ставит в упрек русской критике недостаточный интерес к «научно-философской обработке явлений художественного творчества», вместо этого объектами исследования стали «идеи морали и общественности», критика, по его мнению, приоб-
рела в последние сорок лет исключительно «публицистическое направление». См.: Боборыкин П.Д. Красота, жизнь и творчество // Вопросы философии. 1893. № 1. С. 82.
29 Минский НМ. Зола и экспериментальный роман // Мир искусства. 1902. № 9-10. С. 249.
30 Там же. С. 250.
31 Михайловский Н.К. Об отцах и детях и о г-не Чехове // А.П. Чехов: Pro et contra. С. 86.
32 Там же. С. 86.
33 Там же.
34 Там же. С. 554.
35 Там же. С. 553.
36 Там же. С. 554.
37 Там же.
38 Там же. С. 553.
39 Там же. С. 554.
40 Там же.
41 Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. М.: Наука, 1974-1983. Т. 8. С. 309. Далее цитируется по этому изданию с указанием тома и страницы в скобках в тексте статьи.
42 Там же.
43 Там же. С. 557.
44 Шестов Л. Творчество из ничего // А.П. Чехов. Pro et contra. С. 590. Подробнее об оценке творчества Чехова Львом Шестовым см.: Одесская М.М. Были ли идеалы у господина Чехова? // Вестник РГГУ. Серия «Журналистика. Литературная критика». 2008. № 11. С. 219-227.
45 Шестов Л. Творчество из ничего. С. 579.
46 Там же. С. 575.
47 Об осознании Чеховым связи вырождения с генетической болезнью см.: Финк М. Столкновение с ущербным «Я»: Чехов и вырождение // Ибсен, Стриндберг, Чехов. М., 2007. С. 227-242.
