CC BY
83
М.А. Воскресенская
РУССКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ В ПРЕДСТАВЛЕНИЯХ И ОЦЕНКАХ КУЛЬТУРНОЙ ЭЛИТЫ КОНЦА XIX - НАЧАЛА XX в.
Рассматриваются аспекты мировоззрения российской культурной элиты конца XIX - начала ХХ в. (творцов Серебряного века), связанные с определением дальнейших исторических путей страны. На основе анализа общественных взглядов, характерных для указанной социальной среды, показано, что основные цели революции культурная элита усматривала не в экономических и социально-политических преобразованиях, а в духовном совершенствовании общества. Автор приходит к заключению, что духовные интенции культурной элиты не могли действенно разрешить кризисную историческую ситуацию, в которой оказалась Россия в начале ХХ в.
Эпоха рубежа Х1Х-ХХ вв. была одержима идеей пересоздания мира и сотворения нового человека. Эта идея была порождена самой социокультурной ситуацией, в которой переплетались тревожные ожидания социальных перемен, политических изменений на карте мира, новое мироощущение, складывавшееся под влиянием новейших научных открытий, но выражавшееся на языке философии и искусства... В русской культуре рубежа Х1Х-ХХ вв. мысль о каком-то переходном состоянии современного человечества претворялась в самых разных вариантах - от мессианских ожиданий вселенского преображения средствами искусства и нового религиозного сознания до философских доктрин космизма, основанных на смеси теософии и новейших научных изысканий, выражавших убежденность в близящемся перерождении мира - не только духовном, но и физическом. А.Н. Скрябин готовился к полной дематериализации человечества. Теософская литература предрекала грядущее появление новой расы людей. Русские футуристы подчеркивали, что футуризм - это прежде всего, мироощущение и называли себя «будетлянами», т.е. новыми людьми, людьми, которые будут. Модерн, не особенно теоретизировавший, не формулировавший постулаты и доктрины жизне-строения, стал практическим воплощением идеи творческого создания особого, эстетизированного жизненного пространства, в котором человек под воздействием импульсов внешней красоты должен обрести и специфические духовные качества. Оригинальным вариантом жизнетворчества, в сущности, можно назвать и повседневное бытование творцов Серебряного века с его ярко выраженным тяготением к театрализации жизни, к игровому началу культуры.
Культурная элита рубежа Х1Х-ХХ столетий, эта «аристократия духа», трактуя понятие «творчества» гораздо шире, чем интеллектуальные и художественные экзерсисы, по-своему переживала за исторические судьбы страны и всего мира: «Для художников и поэтов Серебряного века полем битвы была культура, а не общество, ибо они ощущали, что именно за нее они несут ответственность. Однако из этого не следует, что кроме культуры ничто не имело для них значения» [1. С. 216].
Проблема революции - центральная тема всей эпохи заката Российской империи - представала в рефлексиях культурной элиты сообразно специфике ее миропонимания, постулировавшего примат духовных ценностей, приоритет надклассовых интересов, предпочтение культуротворчества политике. Представители культурной элиты, они же творцы Серебряного века,
или деятели «русского ренессанса», отвергали революционное насилие и методы политического радикализма, настаивая на поисках путей духовного совершенствования общества.
Интеллектуально-творческая среда Серебряного века отнюдь не выказывала индифферентного отношения к насущным проблемам современности: «Там, где по политическим причинам искажена вся жизнь, подавлены мысль и слово и миллионы гибнут в нищете и невежестве, - там оставаться равнодушным к делам политики было бы противоестественно и бесчеловечно»,
- справедливо утверждал М.О. Гершензон [2. С. 134]. В сложной исторической ситуации порубежья, в условиях ограниченности буржуазных реформ, беспомощных попыток демократизации, усиливавшейся поляризации классовых сил, очевидной несостоятельности внешней и внутренней политики царизма, культурная элита не могла не осознавать закономерности надвигавшихся социальных катаклизмов. Она тоже ждала и жаждала перемен, однако ее ожидания носили характер скорее культурный, чем политический. В. В. Розанов по этому поводу заметил: «А голодные так голодны, и все-таки революция права. Но она права не идеологически, а как натиск, как воля, как отчаяние» [3. С. 52].
Такой подход был характерен даже для отдельных представителей культурной элиты, связанных тем или иным образом с политическим движением. Примечательно, что ни сотрудничество некоторых символистов в печатных органах социал-демократов, ни участие мыслителей, ученых, художников и литераторов Серебряного века в акциях протеста в годы первой русской революции, ни ведущие роли ряда веховцев в разработке идеологии кадетской партии или их депутатская деятельность в составе Государственной думы не привели к политизации сознания культурной элиты. Н.А. Бердяев в этой связи вспоминал: «Для философа было слишком много событий: я сидел четыре раза в тюрьме, два раза в старом режиме и два раза в новом, был на три года сослан на север, имел процесс, грозивший мне вечным поселением в Сибири, был выслан из своей родины и, вероятно, закончу свою жизнь в изгнании. И вместе с тем я никогда не был человеком политическим» [4. С. 9]. «Больные» вопросы времени творцы Серебряного века пытались решать в тех формах, которые подсказывало мироощущение философа-идеалиста или художника-творца. Оставаясь вне каких-либо конкретных политических платформ, они выступали не с классовых, а с общенациональных и общечеловеческих позиций.
Так, выдвинутая Д. С. Мережковским в конце XIX в. концепция «нового религиозного сознания» («неохри-
стианства»), непосредственно связанная с идеей духовного пересоздания мира, вскоре была подхвачена вчерашними легальными марксистами, впоследствии ставшими крупнейшими мыслителями «русского религиозно-философского ренессанса». Н.А. Бердяев, Н.О. Лос-ский, С.Л. Франк, С.А. Аскольдов, С.Н. Булгаков, ознаменовавшие свой отход от марксизма публикацией сборника «Проблемы идеализма» [5], ждали от революции не только экономической и социальной справедливости, но прежде всего обеспечения свободы личности. Они отвергли марксизм, т.к. его доктрина, жестко авторитарная и не допускавшая плюрализма мнений, имела тенденцию к распространению за пределы экономики и политики.
Особенно близка им оказалась тематика Богочело-вечества, идущая от философских взглядов В.С. Соловьева и Ф.М. Достоевского. В исканиях неохристиан, в частности, обосновывалась мысль о том, что земная, государственная власть будет заменена основанным на любви свободным религиозным союзом, в котором будет изжито насилие [6; 7. С. 99]. Этого идеала гармоничного существования невозможно достичь путем разрушения, воплощающим в себе существующее в мире зло. Для совершенствования жизни необходим не внешний, а глубокий нравственный переворот в самом человеке, его духовное перерождение. Путь спасения пролегает в соединении человека с Богом, в служении высшему Добру. Такая мировоззренческая ориентация должна выражаться в любой практической деятельности - экономической, хозяйственной, политической. Любое дело должно стать прикладной этикой, очищая душу и приближая достижение Царства Божия на земле. Процесс духовного совершенствования, ведущий к полноте бытия в Боге, требует длительного времени и может протекать только эволюционно. Он несовместим с революционным взрывом, с насилием и фанатизмом, т.к. нравственное совершенствование человека может быть только результатом глубокой внутренней работы, личного опыта каждого человека. Вместе с тем Царство Божие на земле, в представлении религиозных философов начала ХХ в., совсем не аллегория, оно достижимо в реальности духовной работой множества поколений: «.если сравнить настоящее человечество с до-человеческим царством бытия, понимая его в духе перевоплощения как наше собственное прошлое, то прогресс окажется грандиозным и у нас окрепнет вера в бесконечные наши силы и возможности дальнейшего сверхчеловеческого развития, ведущего к порогу абсолютного добра, к вратам Царства Божия» [8. С. 70].
Вся культура Серебряного века была отмечена чаянием небывалого, теургического искусства, которое преобразит мир и создаст нового человека. Искусство мыслилось прообразом этой новой жизни, средством создания новых форм сознания, а значит, и преобразования всех видов человеческих отношений и всех сторон бытия. Явственно ощущавшееся приближение социальных бурь воспринималось как апокалипсическое предвестье «последнего дня», схватки Христа и Антихриста, света и тьмы в последней битве. В разгар первой русской революции главный «мистагог» Серебряного века А.Н. Скрябин писал: «Политическая революция в России в настоящей ее фазе и переворот, кото-
рого я хочу, - вещи разные, хотя, конечно, эта революция, как и всякое брожение, приближает наступление желанного момента. Употребляя слово переворот, я делаю ошибку. Я хочу не осуществления чего бы то ни было, а бесконечного подъема творческой деятельности, который будет вызван моим искусством» [9. С. 422]. Политический переворот, по мнению символистов, сам по себе не принесет кардинального изменения жизни. «Если революция переживаемая есть истинная революция, - она совершается не на поверхности жизни только и не в одних формах ее, но в самых глубинах сознания», - настойчиво убеждал Вяч. Иванов [10. С. 226].
Революционные веяния в России мыслители и художники Серебряного века были склонны воспринимать романтически, как апокалипсическую борьбу космических сил. Вспоминая 1905-1907 гг., А. Блок писал: «. революция совершалась не только в этом, но в иных мирах; она и была одним из проявлений. тех событий, свидетелями которых мы были в наших собственных душах. Как сорвалось что-то в нас, так сорвалось оно и в России» [11. С. 431]. Подобно Р. Вагнеру, пришедшему после поражения революции 1848 г. к мысли о Великой Революции Духа [12], русская «духовная аристократия» была убеждена, что социальная революция - лишь пролог к вселенскому пожару, в котором сгорит старый мир. Творцы Серебряного века не отрицали социальной революции как возможного способа устроения человеческого общества, но рассматривали ее не как конечную цель истории, но лишь как промежуточную. Собственно политические и социальные формы революции они понимали как сугубо внешние атрибуты более глубинных и содержательных процессов духа.
Революционные процессы и события, наблюдавшиеся в действительности, имели мало общего с умозрительными ожиданиями культурной элиты. Потрясения 1905-1907 и 1917 гг. были восприняты ею неоднозначно, в сложных метаниях от ощущения краха или смирения с неизбежным до сохранявшихся упований на духовный переворот, который непременно должен стать продолжением социальных сдвигов. В любом случае никто из творцов Серебряного века не усматривал в общественных переменах, так или иначе следовавших за каждым революционным взрывом в России, конечных целей чаемого ими переустройства мира.
Та реальная революция, свидетелями которой они оказались, говоря словами Н.А. Бердяева, «многих оттолкнула своими грубыми и уродливыми сторонами, своей враждой к духу» [13. С. 226]. При этом своей беспощадностью ужасали обе противоборствующие стороны. Страну как будто бы охватил жестокий недуг: «Легион бесов вошел в гигантское тело России и сотрясает его в конвульсиях, мучит и калечит. Только религиозным подвигом, незримым, но великим, возможно излечить ее, освободить от этого легиона» [14. С. 105], - настаивал С.Н. Булгаков. Ему вторили и другие представители культурной элиты.
Отрицание революции не носило у творцов Серебряного века классового характера. Они не отстаивали существующего порядка вещей, однако их мировоззрение строилось на общекультурных, а не социально-
экономических основаниях. Они считали происходящие классовые битвы утверждением бездуховного мира посредственности, в котором нет места личности. Революция, по их убеждению, ничем не отличается от самодержавия. И там, и там господствует насилие: в самодержавии - одного над всеми, в революции - всех над одним. Д.С. Мережковский в разгар первой русской революции, которую он вначале приветствовал, пока не проявились вполне ее отталкивающие стороны, предостерегал: социализм превращает людей в стадо. «Стадная общественность» живет земными интересами, исповедуя дух хамства и буржуазной сытости [15. С. 31-32].
Поскольку в революции, по мнению Д.С. Мережковского, восторжествовал «Хам», то, «может быть, величие русского освобождения заключается именно в том, что оно не удалось. может быть, величие русского освобождения в том, что не променяло оно своего первородства на чечевичную похлебку» [16. С. 23]. Предвосхищая «Вехи», в сборнике статей «Больная Россия» он призывал интеллигенцию очиститься от грехов «эмпирической» революции покаянием: «Спасение наше в том, чтобы увидеть, наконец, свое собственное “окаянство”, почувствовать себя не “христо-носцами”, а “христопродавцами” именно здесь, в этой страшной воле к нисхождению, к совлечению, к саморазрушению, к хаосу.» [17. С. 178].
При этом мыслитель отнюдь не выступал противником революционных преобразований общества. Совершенно не разделяя социалистической доктрины, «тройственный союз» Д.С. Мережковского, З.Н. Гиппиус и Д.В. Философова рассматривал социальнополитический переворот как необходимое условие экономического освобождения, без которого, по их убеждению, неосуществимо освобождение духовное. «Триумвират» не только публично поддерживал и ограждал от нападок революционный дух русской интеллигенции, но даже пошел на сближение с террористами. Более того, З.Н. Гиппиус, пытаясь увлечь Б.В. Савинкова идеей «религиозной общественности», обсуждала с ним возможность создания некоего «ордена», соединяющего террор и религию [18-20].
Н.А. Бердяев критически подошел к попыткам апологетов «религиозной общественности» стимулировать революционное действие, рассчитывая на его перерастание в духовный переворот. Он пытался убедить «триумвират» в пагубности таких устремлений: «В общественности нужно принять и оправдать не самое крайнее и предельное, а самое разумное (не в религиозном смысле) и доброе. Я не согласен с тем, что чем хуже, тем лучше, что пусть наступит хаос, чтобы в нем родилось что-то новое. .Необходимо излечить русскую интеллигенцию от кровавого бреда, а не подогревать его религиозно. Вы же пользуетесь апокалиптическими пророчествами для подогревания кровавого бреда» [21. С. 322].
Февраль 1917 г. был встречен четой Мережковских и их ближайшим окружением с энтузиазмом, но Октября они решительно не приняли и вскоре эмигрировали. Незадолго до отъезда, в декабре 1917 г., Д.С. Мережковский написал статью памяти декабристов, в которой дал оценку тому, во что вылилось революционное движение в России, разошедшееся, по его мнению,
с истинными своими целями: «Нет, не вставайте из ваших могил, святые тени, - Рылеев, Пестель, Каховский, Муравьев, Бестужев - это ваша смерть вторая. .Надо же, наконец, правду сказать: подлинный “авангард русской революции” - не крестьяне, не солдаты, не рабочие, а вот эти герои Четырнадцатого и мы, наследники их - русские интеллигенты. Все мы, русские интеллигенты в этом смысле “декабристы” вечные - вечные стражи революционного сознания, революционной свободы и революционной личности» [22].
В неистовых исканиях «истинной» революции Серебряный век парадоксальным образом подстегивал самоубийственные для себя и своих идеалов тенденции. Он не избежал влияния экстремизма, который, казалось, был «разлит» в воздухе эпохи, стал своего рода приметой времени. Даже самые высокие духовные устремления порой были заражены им. Андрей Белый одно время также был склонен оправдывать революционное насилие ради желанных перемен: «Там, где “ценностей” в отношениях нет, - их взрывают. С людьми? Что ж из этого. Ценность над-человечна. Россия жила этим: экспроприация, покушения, убийства! И все я - оправдывал.» [23. С. 233-234].
Вместе с тем первая русская революция вызвала у него разочарование именно тем, что борьба за социальные и экономические права не привела к обновлению душ и умов, не повлекла за собой личностного преображения. «Если мы не исправим наших индивидуальных путей, если мы, реформируя экономику, не станем каждый “стезей” - какая же чертовская гримаса получается из всего этого!», - размышлял он в 1908 г. [23. С. 494].
После Октябрьской революции А. Белый и А. Блок готовы были поверить, что Россия и весь мир стоят на пороге вселенских перемен. Чета Мережковских публично осудила их за это. Обоих поэтов, воспринявших революцию в романтическом ключе, как «скифскую» стихию, сметающую прогнившую и обветшавшую цивилизацию мещанско-буржуазного Запада, по-прежнему не оставляли надежды на духовное преображение мира. Они увидели в революции созидательный, творческий процесс, грандиозный культурный переворот, радикально изменяющий все жизненные формы. Им представлялось, что революция - это сотворение новой России, переход к надклассовой культуре. Поэты усматривали в революции акт надчеловеческих сил, вершащих высшую волю. Этому посвящены поэмы, написанные почти одновременно: «Двенадцать»
А. Блока (январь 1918 г.) и «Христос Воскрес» А. Белого (апрель 1918 г.).
Образ Христа во главе двенадцати красногвардейцев, словно новых апостолов, оскорбил многих знакомых Блока, переставших с ним здороваться. В письме к З. Гиппиус от 31 мая 1918 г., так и оставшемся неотправленным, Блок пытается объясниться, донести свое понимание революции: «Не знаю (или - знаю), почему Вы не увидели октябрьского величия за октябрьскими гримасами, которых было очень мало - могло быть во много раз больше. Неужели Вы не знаете, что “России не будет”, так же как не стало Рима, - не в V веке после рождества Христова, а в 1-й год I века? Так же не будет Англии, Германии, Франции, что мир уже перестроился? Что “старый мир” уже расплавился?» [24. С. 336].
Призывая «всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушать Революцию» [25. C. 20], Блок искренне верил: «Мир и братство народов - вот знак, под которым проходит русская революция. Вот о чем ревет ее поток. Вот музыка, которую имеющий уши должен слышать» [25. C. 13]. Вот почему он заявил об обязанности интеллигенции работать с большевиками, считая, что «по внутреннему побуждению это будет соглашение музыкальное» и что «декреты большевиков -это символы интеллигенции» [26. С. 8]. Поэт очень скоро избавился от иллюзий, увидев «свою родную, искалеченную, сожженную смутой, развороченную разрухой страну» [27. С. 183-184], трезво осознав реальные конкретно-исторические условия послереволюционной России. За несколько месяцев до смерти он оставил дневниковую запись: «Жизнь изменилась (она изменившаяся, но не новая, не nuova), вошь победила весь свет, это уже свершившееся дело, и все теперь будет меняться только в другую сторону, а не в ту, которой жили мы, которую любили мы» [28. С. 415-416]. В одном из последних писем смертельно больной поэт подводил итоги: «Итак, “здравствуем и посейчас” сказать уже нельзя: слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка» [29. С. 537].
Романтические ожидания рано или поздно покинули всех поборников идеи духовного пересоздания мира, даже тех, кто еще долго связывал их с событиями Октября. Речь шла не только о том, что увидела в свершившемся перевороте культурная элита, но и о том, как новая власть обошлась с самой культурной элитой. «Деятели русской духовной культуры в значительной своей части принуждены были переселиться за рубеж», - с горечью писал Н.А. Бердяев [30. С. 165]. И «философский пароход», как известно, оказался еще не самой трагической участью...
Творцы Серебряного века в большинстве своем восприняли революцию в России как катастрофу. Культурная элита неизменно подчеркивала, что социальная революция не несет в себе созидательного начала, поскольку она движима пафосом крушения старого мира: «Революция есть реакция против старого, а не творчество нового» [31. С. 484]. Происходившее после Октября 1917 г. многими воспринималось как «апокалипсис нашего времени», по выражению В.В. Розанова, который лаконично и пронзительно запечатлел суть разразившейся катастрофы в печально-ироничной зарисовке-аллегории «La divina comedia» («Божественная комедия»):
С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес.
- Представление окончилось.
Публика встала.
- Пора одевать шубы и возвращаться домой.
Оглянулись.
Но ни шуб, ни домов не оказалось [32. С. 522].
Оценивая последствия социальных катаклизмов начала ХХ в., культурная элита пришла к выводу, что в результате революции оказались разрушены все жизненные функции государства и все условия стабильного социального существования - собственность, управление, гражданские права, суд, международные обязательства. Под лозунгами социализма, т.е. справедливо-
го социального устройства, началось антисоциальное, анархическое разложение общества. Революция не принесла ни укрепления государственности, ни подъема народного хозяйства, ни примирения противоборствующих сил, ни политического освобождения, ни уважения к личности. Революционное действие, направленное лишь на внешние преобразования, вылилось главным образом в перераспределение властных и материальных ресурсов [14. С. 71, 78-79; 33. С. 45-49; 34. С. 275-278; 35. С. 209; 36. С. 244-247]. Вместо «царства справедливости» революция привела к «торжеству зверя» [33. С. 60-66], к бесчинствам и произволу, к бесправию человека и «формированию рабьих душ» [37. С. 292-293]. В.В. Розанов еще до событий 1917 г. предвидел отнюдь не освободительный ее характер: «А ведь король-то голый», - сказал я про революцию. демократия надсаживается из всех сил и кричит: “Смотрите, какая невиданная на нашей революции мантия!” Между тем это лоснится черная кожа раба» [38. С. 87].
Цели, ставившиеся революционной демократией, представлялись творцам Серебряного века трагическим заблуждением. Более того, П.Б. Струве видел основополагающую ошибку «не в том, как делали революцию, а в том, что ее вообще делали. Делали революцию в то время, когда задача состояла в том, чтобы все усилия сосредоточить на политическом воспитании и самовоспитании» [35. С. 219]. Предпринимая «серьезную попытку изменить радикалистско-нигилистическую парадигму интеллигентского сознания» [39. С. 36], культурная элита, прежде всего в лице веховцев, стремилась найти объяснение тому, что освободительная борьба в России пошла по ложному, с ее точки зрения, пути и приняла уродливые формы. «Вехи» (1909) стали неуслышанным предупреждением, сборник «Из глубины» (1918) - упреком в том, что страшные пророчества сбылись.
Нельзя сказать, что из размышлений представителей этой среды о сути процессов, свидетелями и участниками которых они оказались, вырастала история освободительного движения в России в форме исследования и описания каких-то конкретных событий. Скорее «аристократы духа» подвергли мировоззренческой критике некий концепт русской революции, содержание которого не претерпело кардинальных трансформаций ни в годы революционных потрясений, ни в послеоктябрьские времена. Этим обстоятельством обоснован концептуальный анализ веховской позиции, осуществляемый без строгой привязки изложения к хронологической последовательности создания источников.
Романтическая по своей культурной природе направленность общественного сознания сказалась, в том числе, на каузальных выводах культурной элиты относительно социально-политического напряжения рубежной поры. Не оспаривая наличия множества объективных предпосылок развития революционного процесса в России, таких как обветшавшая властная система царизма, острое столкновение жизненных интересов различных классов и групп, наконец, тяготы войны, культурная элита при осмыслении причин, характера и последствий общественных потрясений начала ХХ в. на первый план выдвигала субъективные, социальнопсихологические и социокультурные факторы.
Катализатором революционного подъема в этой среде мыслилось духовное состояние общества и прежде всего интеллигенции. В аналитических размышлениях культурной элиты особо подчеркивалось, что толчок к социальному взрыву задала именно интеллигенция, носитель революционных идей и вдохновитель практических действий радикального характера. «Она духовно оформляла инстинктивные стремления масс, зажигала их своим энтузиазмом - словом, была нервами и мозгом гигантского тела революции», - резюмировал С.Н. Булгаков [14. С. 59]. Сама специфика русской революции, с точки зрения мыслителей Серебряного века, предопределялась характером, всем культурным и нравственным обликом, мыслительным складом интеллигенции. Н.А. Бердяев по этому поводу заметил: «Бесспорно, в русской революции есть родовая черта всякой революции. Но есть также единичная, однажды свершившаяся оригинальная революция, она порождена своеобразием русского исторического процесса и единственностью русской интеллигенции» [40. С. 109].
Среди определяющих характеристик рассматриваемой общественной страты представители «русского ренессанса» отмечали удручающе низкий культурный уровень интеллигенции, обусловленный в свою очередь отсутствием в стране широкой культурной среды и устойчивой культурной традиции. Одним из негативных следствий данной ситуации явилось неадекватное, узкодогматическое и поверхностное восприятие гуманистических начал западной культуры [14. С. 99-100; 33. С. 45-49; 41; 42; 43. С. 145-159, 163, 167]. Социальная страта, призванная служить обществу своим интеллектуальным трудом и духовным подвижничеством, вместо просвещения народа занялась революционной пропагандой, вместо нравственного, умственного и профессионального усовершенствования во благо своей страны развернула экстремистскую деятельность, что заставило веховскую критику с горечью констатировать: «Надо иметь, наконец, смелость сознаться, что в наших государственных думах огромное большинство депутатов, за исключением трех-четырех десятков кадетов и октябристов, не обнаружили знаний, с которыми можно было бы приступить к управлению и переустройству России» [43. С. 167]. Революционеры-демократы «под научным духом всегда понимали политическую активность и социальный радикализм», -утверждал Н.А. Бердяев и развивал свою мысль: «Научный позитивизм был лишь орудием для утверждения царства социальной справедливости и для окончательного истребления тех метафизических и религиозных идей, на которых, по догматическому предположению интеллигенции покоится царство зла. В России философия экономического материализма превратилась исключительно в “классовый субъективизм”, даже в классовую пролетарскую мистику» [44. С. 44-46].
Под внешним воздействием секуляризованной культуры в образованных слоях российского общества произошло ослабление религиозного сознания, являющегося, по мнению деятелей «русского ренессанса», связующей силой государства, основой единства народа [45]. Этот губительный процесс выразился не столько в атеизме, сколько в феномене «самообожения» и сформировавшихся в сознании лидеров освободитель-
ного движения претензий на роль Провидения, берущегося устроить счастье народа. За ложно претворенным религиозным чувством, подтолкнувшим самоутверждающегося человека к водружению самого себя на место Бога, скрывалось не просто заполонившее сознание гуманистическое умонастроение [14. С. 81; 40. С. 128], или, в современных терминах, антропоцентризм, но неизмеримое духовное опустошение. Культурная элита увидела в свершившейся в России революции не просто социальное потрясение, но вселенское крушение, апокалипсис: «Нет сомнения, что глубокий фундамент всего теперь происходящего заключается в том, что в европейском (всем, - и в том числе русском) человечестве образовались колоссальные пустоты от былого христианства; и в эти пустоты проваливается все: троны, классы, сословия, труд, богатства. Все потрясены. Все гибнут, все гибнет. Но все это проваливается в пустоту души, которая лишилась древнего содержания» [32. С. 470].
Свой крайне разрушительный характер русская революция и в 1905-1907 гг., и в 1917 г. приобрела, по мнению культурной элиты, вследствие развала нравственных традиций в интеллигентском сознании, присущего ему нигилизма, граничащего с аморализмом. Во многом это губительное явление было обусловлено «историческим» нигилизмом русского народа, ложно принимаемым за революционизм и активно подогревавшимся протестно настроенной интеллигенцией. В результате были разбужены дремавшие в народе стихийные силы и самые низменные инстинкты [14. С. 81, 99-101; 36. С. 225; 46. С. 325-326; 47]. Духовная опустошенность в конечном итоге обернулась ростом преступности «сначала под идейным предлогом, а потом и без этого предлога» [14. С. 99-100].
Во многом разрушительную стихию революции, по убеждению веховцев, вызвала «болезнь русского нравственного состояния», заключавшаяся «в отрицании личной нравственной ответственности и личной нравственной дисциплины, в слабом развитии чувства долга и чувства чести, в отсутствии сознания нравственной ценности подбора личных качеств» [48. С. 96]. Эта «болезнь» стала продолжением таких характерных качеств русской интеллигенции, как неразвитость личностного начала, растворенность в коллективе, боязнь собственного мнения, преувеличенный интерес к «вопросам общественности».
Деструктивный характер освободительному движению по-своему задала слабая востребованность либеральных идей в российском обществе, проистекавшая из культурно-психологической склонности русского сознания к жестким авторитарным идеологиям, что обусловило авторитаризм политического мышления и действия русской интеллигенции [49]. Свою роль в эскалации революционных настроений леворадикалов сыграло «отщепенство» русской интеллигенции, «ее отчуждение от государства и враждебность к нему» [35. С. 207-208]. П.Б. Струве настаивал: «В религиозном отщепенстве от государства русской интеллигенции - ключ к пониманию пережитой и переживаемой нами революции» [35. С. 212]. Более развернуто эту мысль раскрывал Н.А. Бердяев: «Русская интеллигенция в огромной массе своей никогда не сознавала себе
имманентным государство, церковь, отечество, высшую духовную жизнь. Все эти ценности представлялись ей трансцендентно-далекими и вызывали в ней враждебное чувство, как что-то чуждое и насилующее» [48. С. 103]. Описанный социально-психологический феномен мыслитель связывал с профессиональной и жизненной невостребованностью значительной части российского образованного общества, а также с политикой преследований общественно активной интеллигенции со стороны властей, что влекло за собой разрушительные социокультурные последствия: «Русская историческая власть нравственно себя убивала, создавая мучеников» [40. С. 62]. Еще один вывод, сделанный веховцами: Россию привел к кризису и низкий уровень правосознания как всего народа в целом, так и его наиболее образованной части - интеллигенции, никогда не выдвигавшей идеалов правовой личности и правового государства [50].
При осмыслении идеологии и практики освободительного движения в России культурная элита отнюдь не была склонна объявлять единственной виновницей революционных эксцессов леворадикальную интеллигенцию. В раздумьях В.В. Розанова о российской действительности рубежа XIX-ХХ вв. ставится риторический, но резонный вопрос: «<...> да разве все общество не чихало, не хихикало, когда эти негодяи с пистолетами, ножами и бомбами гонялись за престарелым Государем?» [51. С. 193]. С.А. Аскольдов считал виновными в катастрофе все классы и слои российского общества, т.к. все участвовали в нагнетании революционного напряжения, хотя бы духовно [33. С. 64]. И.А. Покровский отмечал, что оба лагеря интеллигенции были оторваны от реальной, практической жизни. Идеалистов ровно в той же степени, что и материалистов отличали самые негативные качества: ложь, безнравственность, неумение разумно и благополучно устроить жизнь, склонность к насилию ради воплощения мечты о благе человечества. Либерально настроенная интеллигенция столь же мало интересовалась вопросами права, что и радикалы [34. С. 273-274]. Н.А. Бердяев, настаивая на том, что никто не может чувствовать себя свободным от вины за случившееся со страной, особенно подчеркивал роль властных структур и образованных кругов российского общества. В ноябре 1917 г. мыслитель писал: «За весь этот ужас. ответственность лежит на классах командующих и интеллигентских» [52. С. 107]. Спустя годы, уже в эмиграции он вновь возвращается к важной для него теме: «Мне глубоко антипатична точка зрения слишком многих эмигрантов, согласно которой большевистская революция сделана какими-то злодейскими силами, чуть ли не кучкой преступников, сами же они неизменно пребывают в правде и свете. Ответственны за революцию все, и более всего ответственны реакционные силы старого режима. Я потом начал сознавать, что ответственность за духоборческий, враждебный духовной культуре характер русской революции лежит и на деятелях русского ренессанса начала ХХ в. Русский ренессанс был асоциален, был слишком аристократически замкнутым. И более всего, может быть, ответственность лежит на историческом христианстве, на христианах, не исполнивших своего долга. Я понял
коммунизм как напоминание о неисполненном христианском долге. Именно христиане должны были осуществить правду коммунизма, и тогда не восторжествовала бы ложь коммунизма» [4. С. 226, 231].
Революция была принята многими творцами Серебряного века как нечто неотвратимое. «С коммунизмом я вел не политическую, а духовную борьбу, борьбу против его духа, против его вражды к духу. Я менее всего был реставратором. Я был совершенно убежден, что старый мир кончился и что никакой возврат к нему невозможен и нежелателен», - вспоминал Н.А. Бердяев [4. С. 230]. Тем не менее, признавая сам факт свершения революции и ее обусловленность всем ходом российской истории и особенностями национального характера, культурная элита все же не могла принять ее результатов: «Я давно считал революцию в России неизбежной и справедливой. Но я не представлял себе ее в радужных красках. Наоборот, я давно предвидел, что в революции будет истреблена свобода и что победят в ней экстремистские и враждебные культуре и духу элементы», - признавался мыслитель [4. С. 226]. Способствуя, вольно или невольно, процессам социального брожения, духовно подстегивая стремление общества рубежной эпохи к переменам, «аристократия духа»
ставила несколько иные задачи, чем революционнодемократическое крыло интеллигенции и искала иные пути общественных преобразований. По глубокому убеждению веховцев революция отнюдь не являлась причиной духовно-нравственного омертвения русского человека - она лишь выявила нездоровое духовное состояние народа, сделавшее возможным разгул «бесов» лжи, бесчестия, ненависти, «первобытного каннибализма» [48. С. 79; 53. С. 189]. «И освобождение от них предполагает духовное перерождение народа, внутренний в нем переворот. Революция не является таким переворотом», - выразил общее мнение культурной элиты Н.А. Бердяев [48. С. 79].
Основной вывод культурной элиты о путях возрождения страны, о способах ее нравственного и социального оздоровления сводился к тезису, что главная задача состоит не в насильственном свержении существующего строя, а в изменении умов: «Теперь уже неизбежно сознание, что не политические формы жизни как таковые определяют добро и зло в народной жизни, а проникающий их живой нравственный дух народа» [46. С. 324]. Эта мысль благородна и вряд ли опровержима, однако для ее осуществления совершенно недостаточно таких мер, как преодоление «зла мира сего» его замещением в душах «силою добра» [33. С. 38] или изобретением некой творческой идеи, «идеи-страсти», способной «заразить нас до восторга» и тем самым сплотить противников радикализма [54. С. 290]. Слишком расплывчатыми, неопределенными и попросту далекими от реальной жизни были представления культурной элиты о непосредственных практических задачах устроения общества и мира. Провозглашая, что «путь к возрождению лежит через покаяние, через сознание своих грехов, через очищение духа народного от духов бесовских» [48. С. 106], Н.А. Бердяев ссылался не на анализ наличной социальной действительности, а на художественную литературу. П.Б. Струве, ставивший важнейшей задачей национальное и культурное
возрождение, вообще не связанное с какими-либо политическими или социальными формами [54. С. 301302], не задавался вопросом, каким образом на этих идеалистических благопожеланиях можно построить государственность, устроить экономическую и бытовую жизнь. Говоря о необходимости создания новой личности, творцы Серебряного века не раскрывали каких-то подробностей о необходимых качествах этой личности и о методах ее воспитания, взращивания.
«Основная субстанция, доминанта их мировоззрения - всеобъемлющая идея Преображения Мира. Но она властвует лишь в сферах парящего над землей свободного Духа, которому слишком далеко до победы над “плотью”, реальностями многообразного человеческого бытия», - справедливо заметил один из исследователей [55. С. 51]. Романтические идеи творцов Серебряного века весьма органично вписывались в общий социокультурный контекст рубежа XIX-ХХ столетий с его «предчувствиями и предвестиями» [56]. Свидетели и участники событий той эпохи позднее вспоминали, что ими владело «пиршественное» состояние духа, побуждавшее все свое время заполнять нескончаемыми разговорами о высоких и, в сущности, беспредметных материях [57. С. 244, 249; 58. С. 347]. Однако теоретические утопии культурной элиты уводили ее от действен-
ного решения мучительнейших российских проблем. На реальные запросы жизни творцы Серебряного века отвечали философскими размышлениями о спасительной роли духовной красоты, в то время как стране необходим был радикальный практический выход из тупиковой и гибельной конкретно-исторической ситуации.
Неосуществимость отвлеченных романтических построений, в конце концов, стала очевидной самим адептам жизнетворчества. На излете Серебряного века Вяч. Иванов с горечью констатировал: «Не будем
обольщаться: красота не спасает мира» [59. С. 216]. По мнению Н.А. Бердяева, именно изолированность культурной элиты, ее оторванность от широких социальных течений, поглощенность исключительно проблемами философского, религиозного, эстетического содержания привели к роковым последствиям для характера русской революции [4. С. 149; 13. С. 225-226, 230; 60. С. 260]. Насилие идеи над жизнью в конечном счете неизбежно обнаруживает свою несостоятельность, будь то идея «мировой революции» или идея «Великой Революции Духа». Неоспоримая мысль творцов Серебряного века о том, что любые политические и экономические реформы без духовно-нравственного обновления общества теряют смысл, в конкретных условиях революционной эпохи оказалась несвоевременной.
ЛИТЕРАТУРА
1. ПайманА. История русского символизма. М.: Республика, 2000. 415 с.
2. ГершензонМ.О. Творческое самосознание // Вехи: Сборник статей о русской интеллигенции. М.: Грифон, 2007. С. 109-138.
3. Розанов В.В. Уединенное // Опавшие листья: Лирико-философские записки. М.: Современник, 1992. С. 19-101.
4. Бердяев Н.А. Самопознание (Опыт философской автобиографии). М.: Книга, 1991. 447 с.
5. Проблемы идеализма: Сб. ст. М.: Московское психологическое общество, 1903. 521 с.
6. Аскольдов С.А. О старом и новом религиозном сознании // Записки Санкт-Петербургского религиозного философского общества. СПб.,
1908. Вып. 1. С. 3-10.
7. Мережковский Д.С. О новом религиозном действии (открытое письмо Н.А. Бердяеву) // Больная Россия. Л.: Изд-во Ленинград. ун-та, 1991.
С. 91-110.
8. Лосский Н. Учение о перевоплощении: Интуитивизм. М.: Прогресс, 1992. 208 с.
9. Скрябин А.Н. Письмо к М.К. Морозовой от 18 апреля 1906 года // Скрябин А.Н. Письма. М.: Музыка, 1965. С. 422-423.
10. Иванов В.И. О веселом ремесле и умном веселии // Иванов В.И. По звездам: Опыты философские, эстетические и критические. СПб.: Оры,
1909. - С. 220-246.
11. БлокА.А. О современном состоянии русского символизма // Блок А.А. Собр. соч.: В 8 т. Москва; Ленинград: ГИХЛ, 1962. Т. 5. С. 425-436.
12. Вагнер Р. Искусство и революция // Вагнер Р. Избранные работы. М.: Искусство, 1978. С. 107-141.
13. Бердяев Н.А. Русский духовный ренессансачала ХХ века и журнал «Путь» (К десятилетию «Пути») // Н.А. Бердяев о русской философии. Свердловск: Изд-во Уральского ун-та, 1991. Ч. 2. С. 217-236.
14. Булгаков С.Н. Героизм и подвижничество (Из размышлений о религиозной природе русской интеллигенции) // Вехи: Сборник статей о русской интеллигенции. М.: Грифон, 2007. С. 57-108.
15. Мережковский Д.С. Декадентство и общественность // Весы. 1906. № 5. С. 30-35.
16. Мережковский Д.С. Конь бледный // Мережковский Д.С. Полное собрание сочинений: В 24 т. М.: И.Д. Сытин, 1914. Т. 15. С. 15-32.
17. Мережковский Д.С. Земля во рту // Мережковский Д.С. Полное собрание сочинений: В 24 т. М.: И.Д. Сытин, 1914. Т. 15. С. 167-178.
18. Религиозная общественность и террор. Письма Д. Мережковского и З. Гиппиус к Борису Савинкову (1908-1909) (Вступительная статья, публикация и примечания Е.И. Гончаровой) // Русская литература. 2003. № 4. С. 140-161.
19. «Революционное христовство»: З.Н. Гиппиус, Д.В. Философов и Б.В. Савинков в 1911 г. (Вступительная статья, публикация, примечания Е.И. Гончаровой) // Русская литература. 2005. № 1. С. 187-213.
20. «Заграничные связи нам тоже слишком дороги»: Письма З. Гиппиус, Д. Мережковского, Д. Философова к Б. Савинкову. 1912-1913 годы (Вступительная статья, публикация и примечания Е.И. Гончаровой) // Русская литература. 2006. № 1. С. 192-218.
21. Бердяев Н. Письмо к Д. Философову от 15-18 марта 1908 г. / Публикация В. Аллоя // Минувшее: Исторический альманах. Москва; Санкт-Петербург: АШепеиш; Феникс, 1992. Вып. 9.
22. Мережковский Д.С. 1825-1817 // Вечерний звон. 1917. 14 декабря.
23. Белый А. О Блоке. М.: Автограф, 1997. 607 с.
24. Блок А.А. Непосланное письмо к З.Н. Гиппиус от 31 мая 1918 г. // Блок А.А. Собр. соч.: В 8 т. Москва; Ленинград: ГИХЛ, 1963. Т. 8.
С. 335-336.
25. БлокА.А. Интеллигенция и революция // Блок А.А. Собр. соч.: В 8 т. Москва; Ленинград: ГИХЛ, 1963. Т. 6. С. 9-20.
26. Блок А.А. «Может ли интеллигенция работать с большевиками?» Ответ на анкету // Блок А.А. Собр. соч.: В 8 т. Москва; Ленинград: ГИХЛ,
1963. Т. 6. С. 8.
27. Блок А.А. «Без божества, без вдохновенья» // Блок А.А. Собр. соч.: В 8 т. Москва; Ленинград: ГИХЛ, 1963. Т. 6. С. 174-184.
28. Блок А.А. Записные книжки: 1901-1920. М.: Худ. лит-ра, 1965. 511 с.
29. БлокА.А. Письмо к К.И. Чуковскому от 26 мая 1921 г. // Блок А.А. Собр. соч.: В 8 т. Москва; Ленинград: ГИХЛ, 1963. Т. 8. С. 537.
30. Бердяев Н. А. Самопознание (Опыт философской автобиографии). М.: Книга, 1991. 447 с.
31. Бердяев Н.А. Смысл творчества. Опыт оправдания человека // Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. М.: Правда, 1989.
32. РозановВ.В. Апокалипсис нашего времени // Розанов В.В. Опавшие листья: Лирико-философские записки. М.: Современник, 1992. С. 469-542.
33. Аскольдов С.А. Религиозный смысл русской революции // Из глубины: Сб. ст. о русской революции. Нью-Йорк: Телекс, 1991. С. 27-66.
34. Покровский И.А. Перуново заклятье // Из глубины: Сб. ст. о русской революции. Нью-Йорк: Телекс, 1991. С. 269-306.
35. Струве П.Б. Интеллигенция и революция // Вехи: Сб. ст. о русской интеллигенции. М.: Грифон, 2007. С. 203-224.
36. Франк С.Л. Этика нигилизма (К характеристике нравственного мировоззрения русской интеллигенции) // Вехи: Сб. ст. о русской интеллигенции. М.: Грифон, 2007. С. 225-266.
37. Бердяев Н.А. О творческой свободе и фабрикации душ // Бердяев Н.А. Истина и Откровение. СПб.: РХГИ, 1996. С. 292-293.
38. Розанов В.В. Мимолетное. 1914 год // Розанов В.В. Листва (Из рукописного наследия). М.: Лаком-книга, 2001. С. 73-156.
39. Березовая Л.Г. Самосознание русской интеллигенции начала ХХ в.: Автореф. ... д-ра ист. наук. М.: РГГУ, 1994. 51 с.
40. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М.: Мысль, 1990. 224 с.
41. Бердяев Н.А. Революция и культура // Бердяев Н.А. Sub specie aeternitatis. Опыты философские, социальные и литературные (1900-1906).
СПб.: Изд-во М.В. Пирожкова, 1907. С. 374-381.
42. Бердяев Н.А. Из психологии русской революции // Бердяев Н.А. Духовный кризис русской интеллигенции. Статьи по общественной и рели-
гиозной психологии 1907-1909 гг. СПб.: Общественная польза, 1910. С. 61-69.
43. Изгоев А.С. Об интеллигентной молодежи (Заметки об ее быте и настроениях) // Вехи: Сб. ст. о русской интеллигенции. М.: Грифон, 2007.
С. 139-168.
44. Бердяев Н.А. Философская истина и интеллигентская правда // Вехи: Сб. ст. о русской интеллигенции. М.: Грифон, 2007. С. 33-56.
45. Бердяев Н.А. Конец Ренессанса (К современному кризису культуры // София. Проблемы духовной культуры и религиозной философии. Берлин: Обелиск, 1923. Вып. 1. С. 21-47.
46. Франк С.Л. De profundis // Из глубины: Сб. ст. о русской революции. Нью-Йорк: Телекс, 1991. С. 307-330.
47. Бердяев Н.А. Нигилизм на религиозной почве // Бердяев Н.А. Типы религиозной мысли в России. Париж: YMCA-PRESS, 1989. С. 197-204.
48. Бердяев Н.А. Духи русской революции // Из глубины: Сб. ст. о русской революции. Нью-Йорк: Телекс, 1991. С. 67-106.
49. Бердяев Н.А. Русская жиронда // Бердяев Н.А. Sub specie aeternitatis. Опыты философские, социальные и литературные (1900-1906). СПб.:
Изд-во М.В. Пирожкова, 1907. С. 391-398.
50. Кистяковский Б.А. В защиту права (Интеллигенция и правосознание) // Вехи: Сб. ст. о русской интеллигенции. М.: Грифон, 2007. С. 169202.
51. Розанов В.В. Мимолетное. 1915 год // Розанов В.В. Листва (Из рукописного наследия). М.: Лаком-книга, 2001. С. 157-236.
52. Бердяев Н.А. О рабстве и свободе человека. Опыт персоналистической философии // Бердяев Н.А. Царство Духа и царство Кесаря. М.: Рес-
публика, 1995. С. 4-162.
53. Изгоев А.С. Социализм, культура и большевизм // Из глубины: Сб. ст. о русской революции. Нью-Йорк: Телекс, 1991. С. 181-208.
54. Струве П.Б. Исторический смысл русской революции // Из глубины: Сб. ст. о русской революции. Нью-Йорк: Телекс, 1991. С. 285-306.
55. Быстров В.Н. Идея обновления мира у русских символистов (Д.С. Мережковский и А. Белый) // Русская литература. 2003. № 4. С. 29-51.
56. Иванов В.И. Предчувствия и предвестия // Иванов В.И. По звездам: Опыты философские, эстетические и критические. СПб.: Оры, 1909. С. 189-219.
57. Степун Ф.А. Бывшее и несбывшееся. СПб.: Алетейя, 2000. 651 с.
58. Сабанеев Л. Мои встречи. «Декаденты» // Воспоминания о серебряном веке. М.: Республика, 1993. С. 343-353.
59. ИвановВяч.И. О границах искусства // Иванов В.И. Родное и вселенское. М.: Республика, 1994. С. 199-217.
60. Бердяев Н.А. Русская идея: Основные проблемы русской мысли XIX века и начала ХХ века // О России и русской философской культуре. М.: Наука, 1990. С. 43-271.
Статья представлена научной редакцией «История» 10 апреля 2008 г.
