CC BY
339
ПОЛЕМИКА. ДИСКУССИИ
РОЖДЕНИЕ КОНСЕРВАТИЗМА? Э. БЁРК, ЖОЗЕФ ДЕ МЕСТР, Н.М. КАРАМЗИН
THE BIRTH OF CONSERVATISM? E. BURKE, JOSEF DE MESTR, N.M. KARAMZIN
В статье рассматривается проблема возникновения политического консерватизма Нового времени. Ставится под сомнение возможность рассмотрения Э. Бёрка, Жозефа де Местра, Н.М. Карамзина как основателей единого направления политической мысли.
In the article it is considered the problem of birth of political conservatism of New time. The possibility of considering E. Burke, Josef de Mestr, N.M. Karamzin as the founders of common political tendency is given under doubt.
Ключевые слова: консерватизм, традиционализм, политическая система, политическое направление, либерализм, социализм, рациональная методология.
Key words: conservatism, traditionalism, political system, political tendency, liberalism, socialism, rational methodology.
Выделение и анализ политических течений либерализма, социализма и консерватизма есть результат рефлексии социальных и политических наук XIX века. Наибольшую сложность вызывает идентификация консерватизма и определение его места в развитии современной политической мысли.
ББК 66.1(0)5 УДК 1(091)
Е.В. ГРИГОРОВ Y.V. GRIGOROV
Об этом свидетельствует наличие обширной литературы, как отдельных работ, так и круглых столов, в рамках которых ставится, но, отнюдь, не решается эта проблема [см.: 6]. Существование в консерватизме разных политических школ, часто не совместимых друг с другом, привело ученых к идее невозможности содержательного определения данного феномена. На это указывает и терминология: «либеральный консерватизм», «консервативная революция», «консервативная утопия», «предконсерватизм», «неоконсерватизм», «псевдоконсерватизм» и др.
По наиболее распространенному мнению, политический консерватизм возникает в конце XVIII века. Его основоположниками становятся Эдмунд Бёрк в Англии, Жозеф де Местр во Франции, Николай Михайлович Карамзин в России. В данной работе мы пытаемся найти ответ на вопрос: представлял ли европейский консерватизм единое явление, хотя бы в узких хронологических рамках конца XVIII - начала XIX века? Нужно помнить, что термин «консерватизм» появляется позднее и, естественно, ни Э. Бёрк, ни Жозеф де Местр, ни Н.М. Карамзин себя к консерваторам не относили, отстаивая совершенно определенные политические и социальные идеалы.
Общим в работах этих мыслителей: «Размышление о революции во Франции» (1790 г.) Э. Бёрка, «Рассуждение о Франции» (1797 г.) Ж. де Ме-стра, «Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» (1811 г.) Н.М. Карамзина является неприятие радикальных реформ в обществе, требующих уничтожения существующих институтов. Примером такого разрушения государственности была Великая французская революция 1789 года, что позволило исследователям определять появление консерватизма как реакцию на нее.
«Одно из самых великих преступлений, которое могло бы свершиться, это, несомненно, посягательство на суверенитет. Ничто другое не влечет столь ужасных последствий. Если носителем этого суверенитета является человек и если его голова падает как жертва заговора, то преступление становится еще более чудовищным» [10, с. 23]. «Однако отличает французскую Революцию и делает ее единственным в своем роде событием в истории как раз то, что она в корне дурна; никакая толика добра не утешает в ней глаз наблюдателя: это высочайшая из известных степень развращенности; это сущее похабство» [10, с. 64]. «Всякая новость в государственном порядке есть зло, к коему надобно прибегать только в необходимости» [9, с. 56]. «Никто никогда и мечтать не должен о начале перемен путем ниспровержения, к ошибкам государства должно относиться как к отцовским ранам - с уважительным благоговением и трепетной заботой» [1, с. 120].
В результате революции установился совершенно неприемлемый
строй:
«Создаваемое ими одобрение их собственных законов создает впечатление народного одобрения. А поэтому совершенная демократия - это самая бесстыдная вещь в мире. А если она самая бесстыдная - значит, она также и самая уязвимая» [1, с. 118], «абсолютная демократия, в отличие от абсолютной монархии, не может быть рассмотрена как один из видов законного правления» [4, с. 138], «Но неужели я не вижу ничего достойного похвалы в неутомимых трудах Собрания? Я вовсе не собираюсь отрицать, что среди нескончаемой череды актов насилия и глупости было сделано и что-то хорошее. Но многое из того, что было сделано, не требовало революции. Некоторые институты были отменены справедливо, но если бы они сохранились навечно, они нисколько не умалили бы счастья и процветания любого государства. Усо-
вершенствования, принятые Национальным собранием, поверхностны, его ошибки фундаментальны» [5], «природа и история соединяются для установления того, что великая неделимая республика есть дело невозможное» [10, с. 55], «суверен всегда будет в Париже, и что весь этот шум о представительстве ничего не значит; что народ остается совершенно отстраненным от правления; что он является более зависимым, чем при монархии, и что слова великая республика исключают друг друга, как слова квадратный круг» [10, с. 63], «Но что неоспоримо, так это то, что представительная система прямо исключает отправление суверенитета, особенно во французском образце, где права народа ограничиваются назначением тех, кто назначает; где он не только не может предоставить особые полномочия своим представителям, но где закон озабочен разрывом всякой связи между ними и их соответствующими провинциями, предупреждая этих представителей о том, что они отнюдь не являются посланцами тех, кто их послал, но посланцами Нации; великое слово, бесконечно удобное, ибо с ним творят все, чего захотят. Короче, невозможно вообразить законодательство, лучше рассчитанное на истребление прав народа» [10, с. 62], «республика по своей природе является правлением, дающим наибольшие права наименьшему числу людей, называемых сувереном, который более всех отнимает эти права у остальных, именуемых подданными. Чем больше республика сближается с чистой демократией, тем больше это ее свойство будет впечатляющим» [10, с. 145]. «Где, в какой земле европейской блаженствует народ, цветет правосудие, сияет благоустройство, сердца довольны, умы спокойны?.. Во Франции?.. Правда, там есть Conseil d'État, Secretraire d'État, Senat conservateur, Ministres de l'Interieur, de la Justice, des Finances, de l'Instruction publique, de la Pólice, des Cuites (Государственный совет, Государственный секретарь, Охранительный сенат, министры внутренних дел, юстиции, финансов, образования, культов - Е.Г.), - правда, что Екатерина II не имела ни сих правительств, ни сих чиновников. Но где видим гражданское общество, согласное с истинною целию оного, - в России ли при Екатерине II, или во Франции при Наполеоне? Где более произвола и прихотей самовластия? Где более законного, единообразного течения в делах правительства?» [9, с. 63].
Причину этого мыслители видят в искусственности нового устройства, основанного на отвлеченных, абстрактных идеях. Они сомневаются в возможностях человеческого разума, который не может стать основой справедливого государства.
«Эти институты (монастырское устройство - Е.Г.) - продукт энтузиастов, они служат мудрости. Разум сам по себе не может создать ничего подобного, это дар природы или случая...» [3, с. 114]. «Но так как свобода и ограничение ее изменяются во времени и обстоятельствах и допускают какие угодно модификации, то они не могут быть установлены согласно какому-либо абстрактному правилу; и нет ничего глупее, как обсуждать эту проблему отвлеченно» [3, с. 122]. «После того как королевская власть создала общины, она стала созывать их в национальные собрания; они не могли появиться там иначе, чем посредством своих уполномоченных: отсюда - представительная система.Нуж-но было быть сильно несведущим., чтобы вообразить, будто люди могли достичь подобных учреждений ранее сделанными умозаключениями и будто они могут быть плодом какого-то обсуждения» [10, с. 58-59]. «Человеческий разум (или то, что люди, не разобравшиеся в сути дела, называют философией) не только не способен заменить основы, которые именуют суевериями, - опять-таки не понимая, о чем идет речь; философия - вопреки распространенным
суждениям - по существу есть сила разрушительная» [10, с. 70]. «Однако в мире отнюдь нет общечеловека. В своей жизни мне довелось видеть Французов, Итальянцев, Русских и т.д.; я знаю даже, благодаря Монтескье, что можно быть Персиянином, но касательно общечеловека я заявляю, что не встречал такового в своей жизни; если он и существует, то мне об этом неведомо... Но конституция, которая создана для всех наций, не годится ни для одной: это чистая абстракция, схоластическое произведение, выполненное для упражнения ума согласно идеальной гипотезе и с которым надобно обращаться к общечеловеку в тех воображаемых пространствах, где он обитает» [10, с. 88]. «Пусть сии обычаи естественно изменяются, но предписывать им Уставы есть насилие, беззаконное и для монарха самодержавного» [9, с. 33]. «Екатерина хотела умозрительного совершенства в законах, не думая о легчайшем, полезнейшем действии оных: дала нам суды, не образовав судей; дала правила без средств исполнения» [9, с. 43].
Реально оценивая исторический опыт, исследуемые писатели видят недостатки государственного и общественного устройства своих стран, но принимают это как неизбежное зло, которое тоже имеет определенную ценность.
«Но институты уже изначально основаны на предрассудке; его они и восхваляют. Вы должны извлекать из предрассудков то положительное, что может служить на пользу общества» [3, с. 114]. «Пусть идеи, о которых я говорю, будут истинными или ложными, пусть их называют религией или предрассудком, культом или фанатизмом, пусть над ними насмехаются или их почитают; неважно: они тем не менее образуют (даже будучи ложными) единственную основу всех прочных учреждений» [10, с. 70], «если правосудие и государственное хозяйство при Екатерине не удовлетворяло всем желаниям доброго гражданина, то никто не мыслил жаловаться на формы, или на образование: жаловались только на людей» [9, с. 56].
Невозможность устранения недостатков и причину их появления, авторы связывали с несовершенством человека.
«Но никакие названия, власть, функции или иные искусственные установления не могут сделать людей, входящих в систему власти, иными, чем их создал Бог, природа, образование и жизненный уклад» [5]. «В деяниях человека все убого, как убог он сам; намерения ограниченны, способы грубы, действия негибки, движения тяжелы и следствия однообразн ы» [10, с. 11]. «Мне кажется, что для твердости бытия государственного безопаснее поработить людей, нежели дать им не вовремя свободу, для которой надобно готовить человека исправлением нравственным» [9, с. 73-74]. «Кто знает человеческое сердце, состав и движение гражданских обществ, тот не усомнится в истине сказанного Макиавелли, что страх гораздо действительнее, гораздо обыкно-веннее всех иных побуждений для смертных. Если вы, путешествуя, увидите землю, где все тихо и стройно, народ доволен, слабый не утеснен, невинный безопасен, - то скажете смело, что в ней преступления не остаются без наказания. Сколько агнцев обратилось бы в тигров, если бы не было страха! Любить добро для его собственных прелестей есть действие высшей нравственности - явления, редкого в мире: иначе не посвящали бы алтарей добродетели. Обыкновенные же люди соблюдают правила честности, не столько в надежде приобрести тем особенные некоторые выгоды, сколько опасаясь вреда, сопряженного с явным нарушением сих правил» [9, с. 101].
Со своей стороны, Э. Бёрк, Жозеф де Местр, Н.М. Карамзин предлагают основывать государственное строительство на традиционных для каждого государства системах правовых актов - «древних, старых конституциях».
«Я здесь только отмечу, отдавая должное старомодной конституции, благодаря которой мы долгое время процветали, что наше представительство оказалось абсолютно адекватным тем целям, для достижения которых народное правительство всегда необходимо» [3, с. 119]. «Если Вы хотите понять дух английской конституции и государственное устройство страны, которые сохранились до настоящего времени, Вам необходимо проследить, как они проявлялись в нашей истории, парламентских актах и документах» [5]. «Хотя писаные законы всегда являются лишь объявлениями предыдущих прав, надобно, однако, многое для того, чтобы все, что может быть записано, становилось таковым; и всегда в каждой конституции есть даже нечто такое, что не может быть записано и что необходимо оставить в темной и почитаемой неясности под страхом свержения Государства» [10, с. 82-83]. «Разве эти англичане, свершивши свою революцию, по крайней мере ту, которая удержалась, упразднили королевскую власть или палату пэров, дабы дать себе свободу? Отнюдь нет. Однако, оживив свою старую конституцию, они извлекли из нее декларацию своих прав» [10, с. 112]. «Никогда не существовала свободная нация, которая не имела бы в своей естественной конституции столь же древние, как она сама, зародыши свободы; и всегда лишь те права, которые существовали в естественной конституции нации, ей удавалось успешно развивать путем принятия писаных основных законов» [10, с. 85]. «Русское право также имеет свои начала, как и римское, - определите их, и вы дадите нам систему законов» [9, с. 94]. «Уверенный в важности такого дела, царь Алексей Михайлович назначил для оного мужей думных и повелел им, вместе с выборными всех городов, всех состояний, исправить Судебник, дополнить его законами греческими, нам давно известными, новейшими указами царей и необходимыми прибавлениями на случаи, которые уже встречаются в судах, но еще не решены законом ясным. Россия получила Уложение, скрепленное патриархом, всеми значительными духовными, мирскими чиновниками и выборными городскими. Оно, после хартии Михаилова избрания, есть доныне важнейший Государственный завет нашего Отечества» [9, с. 30-31]. «Для старого народа не надобно новых законов: согласно со здравым смыслом, требуем от Комиссии систематического предложения наших. Русская Правда и Судебник, отжив век свой, существуют единственно, как предмет любопытства. Хотя Уложение царя Алексея Михайловича имеет еще силу закона, но сколько и в нем обветшалого, уже для нас бессмысленного, непригодного? Остаются указы и постановления, изданные от времен царя Алексея до наших: вот - содержание Кодекса!» [9, с. 93].
Поскольку последние соответствуют обычаям и нравам народов, то такое развитие государства будет естественным, органичным и удовлетворяющим политические и социальные потребности общества.
«У каждого народа должны быть свои обычаи и нравы, в которых развитый человек находит удовлетворение» [1, с. 115]. «Даже эти законодатели, обладавшие необыкновенной мощью, всегда лишь собирали ранее существовавшие элементы в обычаях и нравах народов» [10, с. 85]. «Законы народа должны быть извлечены из его собственных понятий, нравов, обыкновений, местных обстоятельств» [9, с. 91].
Нужно использовать все возможности старых институтов, прежде чем вводить новые, - пишут они. Только такое реформирование является единственно правильным.
«Мы считаем эти древние институты благоприятно влияющими на мораль и дисциплину и уверены: они были восприимчивы к положительным нововведениям, не изменяя своей собственной основы» [2, с. 126]. «Установка на то, чтобы сохранить лучшее и способность к усовершенствованию недостаточного, взятые вместе, - вот что определяет для меня государственного человека... Истинная политическая мудрость состоит в том, чтобы исправлять, а не уничтожать прежние институты» [3, с. 113]. «Так универсальный закон природы преломился в жизни государства, в котором мы усовершенствуем то, что никогда не бывает полностью новым, и сохраняем то, что никогда полностью не устаревает» [5]. «Сохранять и одновременно реформировать - дело совсем иное. Задача сохранения последних частей старого государственного механизма и необходимости добавления к ним новых требует сильного ума, концентрированного и постоянного внимания, сравнительных и комбинационных способностей, взаимопонимания; эти качества должны проявляться в постоянном столкновении с противостоящей силой порока, желанием отказаться от совершенствования и раздражающим легкомыслием. Но вам могут возразить: "Такой процесс протекает медленно. Это неприемлемо для ассамблеи, которая похваляется тем, что за несколько месяцев может справиться с работой, на которую нужны столетия", "такой способ реформирования может потребовать многих лет". Несомненно, потребует; и так и должно быть» [5]. «Отсюда вытекает необходимость лишь крайне редкого обновления, всегда проводимого с умеренностью и трепетом» [10, с. 84]. «Если бы совершенство было уделом человеческой природы, то всякий законодатель выступал бы лишь единожды; хотя все наши произведения несовершенны и по мере повреждения политических учреждений Суверену приходится идти им на помощь с новыми законами, но все же человеческое законодательство приближается к своему образцу путем той прерывности, о которой я только что говорил. Отдых столь же его возвышает, что и первоначальное дело: чем больше оно совершает работы, тем более его произведение является человеческим, то есть непрочным» [10, с. 90]. «Еще предки наши усердно следовали своим обычаям, но пример начинал действовать, и явная польза, явное превосходство одерживали верх над старым навыком в воинских Уставах, в системе дипломатической, в образе воспитания или учения, в самом светском обхождении: ибо нет сомнения, что Европа от XIII до XIV века далеко опередила нас в гражданском просвещении. Сие изменение делалось постепенно, тихо, едва заметно, как естественное возрастание, без порывов и насилия. Мы заимствовали, но как бы нехотя, применяя все к нашему и новое соединяя со старым» [9, с. 31]. «Россия же существует около 1000 лет и не в образе дикой Орды, но в виде государства великого, а нам все твердят о новых образованиях, о новых уставах, как будто бы мы недавно вышли из темных лесов американских! Требуем более мудрости хранительной, нежели творческой. Если история справедливо осуждает Петра I за излишнюю страсть его к подражанию иноземным державам, то оно в наше время не будет ли еще страшнее?» [9, с. 63].
На этом общее в работах данных авторов практически заканчивается. Делают ли выше перечисленные признаки Э. Бёрка, Жозеф де Местра, Н.М Карамзина идеологами единого политического течения? Прежде всего, неприятие радикальных перемен, революций не является основанием сближать вз-
гляды кого бы то ни было. Критиковать Французскую революцию и ее завоевания можно совершенно с разных позиций, как справа, так и слева. В политике, «если у нас есть общий враг, это еще не значит, что у нас одна политическая платформа». В ходе самой революции выделяют этапы, каждый из которых отрицал предыдущий, сначала по пути радикализации, а затем в обратном направлении, вплоть до реставрации Бурбонов. Не удивительно, что во взглядах исследуемых политических публицистов совершенно естественно присутствуют принципиальные различия. Второе важное сходство данных работ -ориентация на традиции, нравы, обычаи - скорее не сближает, а разделяет политические концепции Э. Бёрка, Жозеф де Местра, Н.М Карамзина, поскольку, совершенно очевидно, что у каждого народа свои собственные, самобытные, оригинальные традиции. Основанные на них «конституции» формируют в разных странах уникальные политические системы, ценности и институты. Поэтому, исходя из традиций собственных народов, рассматриваемые противники революций, не могли создать одинаковых по содержанию политических теорий. К тому же ссылки на старые законы активно использовали и реформаторы [8, с. 24; 7, с. 516]. Характерная для исследуемых мыслителей критика разума, вообще, уничтожает возможность объединения концепций Э. Бёрка, Жозеф де Местра, Н.М Карамзина в одну политическую школу. Именно единство разума, по мнению философов Нового времени, есть одно из условий единства человеческой истории и человечества в целом. Просветители, а за ними и творцы революции, в мощи Разума видели возможность успешного политического творчества. Единый Разум обусловливает единую для всех политическую теорию и основанную на ней - политическую систему. На этих позициях стоят и либералы и социалисты, поэтому, с их точки зрения, существуют либерализм, социализм, а впоследствии, и консерватизм - как внутренне единые политические идеологии. Поэтому сама попытка выделить и сопоставить такие единые течения, обязательно предполагает предварительное принятие рациональной методологии. С иррациональных позиций, Э. Бёрк, Жозеф де Местр, Н.М Карамзин методологически не могли даже рассмотреть возможность формирования на основе своих идеалов однообразной политической идеологии. Есть политические системы, подходящие для Англии, другие - для Франции, третьи - для России их конкретное содержание может разительно отличаться.
Современная европейская наука пронизана духом рациональности Нового времени, исследователи консерватизма сами далеко не консерваторы, поэтому они без малейшего сомнения втискивают оригинальные политические системы сначала в рамки консерватизма, а затем сам консерватизм в рамки системы основных современных политических идеологий. Этого требует от них современная научная методология. Как только появляется исследователь, отрицающий такую рациональную методологию, его автоматически зачисляют в лагерь консерваторов. Показателен пример О. Шпенглера, который в своей работе «Закат Европы» отрицает существование единой для всех культур математики. По его мнению, математика античности представляет совершенно особую науку, нежели математика фаустовской, западноевропейской, культуры.
Рассмотрим содержание политических концепций Э. Бёрка, Жозефа де Местра, Н.М. Карамзина. Политические и экономические условия, при которых они создавали свои работы, качественно различались. Каждый из них, отрицая абстрактный политический идеал, соотносил идеальное устройство общества с совершенно определенным периодом в истории Англии, Франции, Рос-
сии. Для Э. Бёрка совершенным был современный ему политический строй Англии конца XVIII века. «Мы решили сохранить существующую церковь, существующую монархию, существующую аристократию и существующую демократию - каждую в их сегодняшнем состоянии и не более» [1, с. 117]. Данное политическое и экономическое устройство явилось следствием буржуазных революций XVII века, закончившихся «славной революцией» 1688 года и ко времени Э. Бёрка дополненная нормами, закрепившими власть буржуазии. Для него этот строй соответствует естественным законам: «Наша политическая система оказывается в точном соответствии с мировым порядком, она существует по правилам, предписанным для функционирования постоянного органа, состоящего из временных частей, этот порядок по закону великой, поразительной мудрости предусматривает слияние воедино огромных таинственных человеческих рас, которые по неизменному закону постоянства стремятся вперед в общем процессе вечного угасания, гибели, обновления, возрождения и нового движения» [5].
Жозеф де Местр катастрофическое состояние современной ему Франции не мог оценивать как сколько-нибудь приемлемое, поэтому совершенный строй он находит в прошлом Франции. Он абсолютизирует феодальные институты, причем не времени предшествующего революции, когда они находились в глубоком кризисе, что и вызвало революционный всплеск. Не в абсолютизме Людовика XIV, который ограничил деятельность сословных органов и практически свел на нет столь любимое де Местром право ремонстрации и тем более не во Фронде, а в эпоху предшествующем ей со времен Людовика XI до Людовика XIII. «Начнем с замечания о том, что эта система отнюдь не является современным открытием, но есть произведение или, лучше сказать, часть феодального правления, достигнувшего той точки зрелости и равновесия, когда оно обернулось в целом в одно из самых совершенных во вселенной» [10, с. 58].
Н.М. Карамзин лучшим периодом в истории России считал царствование Екатерины II, со всеми присущими ему особенностями. «По крайней мере, сравнивая все известные нам времена России, едва ли не всякий из нас скажет, что время Екатерины было счастливейшее для гражданина российского; едва ли не всякий из нас пожелал жить тогда, а не в иное время» [9, с. 44].
Идеалом политической организации Э. Бёрка была конституционная монархия: «славная революция» 1688 года окончательно поставила у власти обуржуазившуюся земельную аристократию и верхушку торгово-промышленной буржуазии [8, с. 349]. Э. Бёрк пишет о независимости парламента и короля, но эта независимость не предполагает их равенства в управлении государством. В результате «славной революции» трон занял ставленник парламента, обязанный управлять согласно его статутам, наравне с законами и обычаем. Король не мог отменять и приостанавливать законы принятые парламентом, он не имел пожизненного дохода, парламент определял его на месяцы и недели, король не имел постоянной армии [8, с. 137]. Парламент вотировал налоги только на год, следовательно, право короля созывать и распускать парламент было пустой формальностью. В XVIII веке при королях Ганноверской династии вводится принцип парламентаризма - ответственности министров перед парламентом. «Георг I (171-1727) перестал посещать Тайный совет, который превратился в кабинет министров, подотчетный только парламенту» [8, с. 356]. При Георге II (1727-1760), король уже не имел право принимать участие в заседаниях правительства и не имел права вето в отношении законов [8, с. 350]. Для короля устанавливались даже личные ограничения.
Так,
он не имел возможности жениться на католичке. Видимо, поэтому Э. Бёрк, восхищаясь системой управления Англии, ни разу не упоминает в своей работе правящего короля - Георга III, попытки которого вести самостоятельную политику потерпели крах. В своих экономических размышлениях Э. Бёрк развивает принцип невмешательства государства в экономику, что в целом характеризует его как одного из идеологов раннебуржуазного государства. При анализе политической теории Э. Бёрка заслуживают пристального внимания следующие факты: идеологом «славной революции», чьи идеалы так высоко ценил и отстаивал Э. Бёрк, был основатель философского либерализма Д. Локк, а свои экономические пристрастия Э. Бёрк выводит из учения основателя экономического либерализма А. Смита.
Содержание политической концепции Жозефа де Местра составляют основополагающие принципы французской монархии, которую он считает теократической и боговдохновленной. Французский монарх в феодальном государстве де Местра имеет, в отличие от английского, реальную власть: «Конституция наделяет короля законодательной властью: от него исходит вся юрисдикция. Ему принадлежат право творить суд (английский король в конце XVIII века даже не имел права назначать судей, оно принадлежало парламенту - Е.Г.) и препоручать его отправление должностным лицам; право помилования (в Англии король не мог отменить закон парламента о наказаниях - Е.Г.), жалования привилегиями и наградами; распоряжение должностями, возведение во дворянство; созыв и роспуск народных собраний, когда его мудрость подсказывает ему это; заключение мира и объявление войны, призывов в армию» [10, с. 106-107]. Во Франции Генеральные штаты не созывались с 1615 года до 1789 года и не имели власти хоть сколько-нибудь сопоставимой с властью английского парламента. В тоже время, король, с точки зрения Жозефа де Местра, не является самовластным правителем, а «правит только посредством закона и не имеет власти делать все то, что ему заблагорассудится [10, с. 107]. Законы королевства могут приниматься только на собрании всего королевства, при общем согласии представителей трех сословий. Государь не может преступить эти законы; и если он осмеливается притронуться к ним, все сделанное им может быть отменено его преемником» [10, с. 108]. Наиболее же ограничивающим власть короля институтом являлась «необходимость согласия нации на установление податей - истина, неоспоримо признаваемая королями» [10, с. 108]. Однако, наряду с торжеством монархического принципа в период совершенного французского феодализма, французская монархия определялась наличием мощного слоя политически активного наследственного чиновничества - оффисье, что позволяет характеризовать государственный строй Франции XVII века как административную монархию [7, с. 178]. Наследование должностей превращала оффисье в замкнутую корпорацию. К середине XVII века «каждый 400 житель Франции - чиновник» [7, с. 180]. Несмотря на то, что власть короля была ограничена заседавшими в судебных парламентах чиновниками, поскольку «без регистрации судебными парламентами королевские указы не вступали в действие» [7, с. 180], король оставался главой государства, обладал всей полнотой власти и лично активно участвовал в управлении [7, с. 180]. В тоже время «для дворян король оставался не столько сувереном, сколько верховным сеньором - сюзереном, вершиной иерархии дворянского сословия, связанного с ним отношением патроната и верности» [7, с. 180]. Серьезно отличалось и развитие экономики в Англии и Франции: «трудно не заметить, сколь различными были в Англии и Франции
общественно-экономические условия для предпринимательской деятельности. Достаточно только сопоставить факт одворянивания значительной части бюргерства и инкорпорацию «дворянства мантий» в социальнополитическую систему феодально-абсолютистской Франции и, наоборот, обуржуазивания значительной части английского дворянства и его включения в сферу обще-стенно-политических интересов буржуазной системы хозяйства» [8, с. 103]. Сохранение значительных пережитков феодализма в экономическом укладе не вызывало никаких нареканий со стороны Жозефа де Местра, что делает его выразителем интересов «абсолютной монархии», особенностью которой и является сочетание феодального и буржуазного укладов.
Сущность политической доктрины Н.М. Карамзина - русское самодержавие. Ж. Боден относил этот вид монархии к особому виду: сеньориальной (вотчинной) монархии, в которой «суверен силой оружия сделался обладателем имущества и людей и правит ими как отец семейства семейств. Здесь нет разграничения между властью и собственностью». У Н.М. Карамзина читаем: «В монархе российском соединяются все власти: наше правление есть отеческое, патриархальное. Отец семейства судит и наказывает без протокола, - так и монарх в иных случаях должен необходимо действовать по единой совести» [9, с. 102]. Р. Пайпс называет этот вид патримониальной монархией и характеризует ее как крайнюю форму абсолютизма, «при которой русские суверены не только управляли своим государством, но и владели им» [11, с. 11], что подтверждается конкретными историческими фактами: «во второй половине XVI века в представлении самих монархов государственное и собственно «государево» смешивались. Иван Грозный рассматривал государство как свою вотчину» [7, с. 250]. Много примеров такого отношения приводит Р. Пайпс в своей работе. В Воинском уставе 1716 года сказано: «его величество есть самовластный монарх, который на свете о своих делах ответу давать не должен, но силу и власть имеет, свои государства и земли, яко христианский государь, по своей воли и благомнению управлять» [8, с. 397], а в 1721 году это положение закреплено в Духовном регламенте: «Император всероссийский есть монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться его верховной власти не токмо за страх, но и за совесть, сам бог повелевает» [8, с. 397]. В XVIII веке власть помещиков над своими крестьянами становится безграничной, а в «Уставе о наследие престола» 1722 г. окончательно закрепляется неограниченная власть императора. «Смысл политики «просвещенного абсолютизма» заключался в том, чтобы сохранить основные устои феодализма и господствующее положение дворянства путем частичной модернизации режима, проведенной с просветительской фразеологией» [8, с. 398]. По сути, такое определение политики Екатерины II указывает на неизменность политического режима и на отсутствие каких-либо существенных изменений. Н.М. Карамзин пишет: «время Екатерины было счастливейшее для гражданина российского; едва ли не всякий из нас пожелал жить тогда, а не в иное время. И если правосудие и государственное хозяйство при Екатерине не удовлетворяло всем желаниям доброго гражданина, то никто не мыслил жаловаться на формы, или на образование: жаловались только на людей» (смотри выше) [9, с. 56]. В тоже время он не усматривает особенности ее царства, а, наоборот, видит в ней преемницу традиционного российского самодержавия: «ею смягчилось самодержавие, не утратив силы своей. Она ласкала так называемых философов XVIII века и пленялась характером древних республиканцев, но хотела повелевать, как
земной Бог, и повелевала» [9, с. 40-41]. Идеалом Н.М. Карамзина является именно такая неограниченная монархия:
«государь российский внемлет только мудрости, где находит ее: в собственном ли уме, в книгах ли, в голове ли лучших своих подданных; но в самодержавии не надобно никакого одобрения для законов, кроме подписи государя; он имеет всю власть. Совет, Сенат, комитеты, министры суть только способы ее действий, или поверенные государя; их не спрашивают, где он сам действует [9, с. 60]. Самодержавие есть палладиум России; целость его необходима для ее счастья [9, с. 105]. Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием» [9, с. 22].
Никакого закона над русским самодержцем быть не может: «Внутри самодержавие укоренилось. Никто, кроме государя, не мог ни судить, ни жаловать: всякая власть была излиянием монаршей. Жизнь, имение зависели от произвола царей» [9, с. 24]. Н.М. Карамзин не видит возможности ограничить власть царя, идея представительства, по английскому образцу, или французское право ремонстрации судебных парламентов ему глубоко чужды.
«В самом деле, можно ли и какими способами ограничить самовластие в России, не ослабив спасительной царской власти? Умы легкие не затрудняются ответом и говорят: «Можно, надобно только поставить закон еще выше государя». Но кому дадим право блюсти неприкосновенность этого закона? Сенату ли? Совету ли? Кто будут члены их? Выбираемые государем или государством? В первом случае они - угодники царя, во втором - захотят спорить с ним о власти, - вижу аристократию, а не монархию. Далее: что сделают сенаторы, когда монарх нарушит Устав? Представят о том его величеству? А если он десять раз посмеется над ними, объявят ли его преступником? Возмутят ли народ?... Всякое доброе русское сердце содрогается от сей ужасной мысли. Две власти государственные в одной державе суть два грозные льва в одной клетке, готовые терзать друг друга, а право без власти есть ничто» [9, с. 48].
Понятие «общество» как нечто самостоятельное, не совпадающее с государством ему незнакомо. Экономика России, основанная на крепостничестве, радикально отличается от французской, а тем более английской, соответственно, это касается и экономической составляющей концепции Н.М. Карамзина.
В других частях политических теорий Э. Бёрка, Ж. де Местра, Н.М. Карамзина так же находим существенные расхождения. Подчеркивая ценность религии и церкви, мыслители не только принадлежат к разным конфессиям (англиканская церковь, католичество, православие), но и по-разному оценивают их значимость и ценность. «Мы предпочитаем Протестантство. Не потому, что считаем, что в нем меньше христианского учения, а потому что, по-моему убеждению, его в нем больше» [1, с. 117]. Для Э. Бёрка церковь - прежде всего, собственник и субъект экономики. Ценность религии он видит в нравственном воспитание джентльмена. Работа Жозефа де Местра пронизана мистическими настроениями, французская монархия носит сакральный характер, чему способствует галликанская церковь. «Галликанская церковь была краеугольным камнем католического или, лучше сказать, христианского здания, ибо, по сути дела, есть одно только здание» [10, с. 38]. Короли - старшие сыновья церкви, чудотворцы, обладающие даром чудесного врачевания. Н.М. Карамзин не видит в церкви самостоятельной силы, духовенство - опора самодержавия.
«Деды наши уже в царствование Михаила и сына его присваивая себе многие выгоды иноземных обычаев, все еще оставались в тех мыслях, что
правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а Святая Русь - первое государство. Пусть назовут то заблуждением; но как оно благоприятствовало любви к Отечеству и нравственной силе оного!» [9, с. 34]. «Петр объявил себя главою церкви, уничтожив патриаршество, как опасное для самодержавия неограниченного. Но заметим, что наше духовенство никогда не противоборствовало мирской власти, ни княжеской, ни царской: служило ей полезным оружием в делах государственных и совестью в ее случайных уклонениях от добродетели. Первосвятители имели у нас одно право -вещать истину государям, не действовать, не мятежничать, - право благословенное не только для народа, но и для монарха, коего счастье состоит в справедливости. Со времен Петровых упало духовенство в России» [9, с. 36].
Возникновение и сущность государства Э. Бёрк выводит из общественного договора, соответствующего законам природы.
«Общество основано на договоре. Второстепенные договоры о более чем случайном предмете могут быть расторгнуты с удовольствием - но государство нельзя рассматривать лишь как партнерское соглашение по торговле пряностями и кофе, коленкором или табаком или как контракт по вопросу, представляющему временный взаимный интерес и который может быть расторгнут по капризу одной из сторон. На государство необходимо смотреть с глубоким уважением, потому что это не партнерство по вопросам, обеспечивающим низкое животное существование недолговечной, тленной души. Это партнерство во всех областях жизни, партнерство во всех сферах искусства, партнерство по каждому достижению. Так как цель такого партнерства не может быть достигнута одним поколением, то оно перерастает в партнерство не только между живущими, но и ушедшими из жизни и еще не родившимися поколениями. Каждый договор отдельного государства есть не что иное, как условие великого первобытного контракта вечного общества, которое связывает низшие и высшие классы, соединяет видимые и невидимые миры, в соответствии с точным соглашением, санкционированным нерушимой клятвой, которая расставляет все физические и моральные силы по своим местам» [1, с. 120].
Жозеф де Местр считает, что государство есть результат действия мистического Провидения, осуществленного королем.
«Если Провидение повелело быстрее образовать политическую конституцию, то появляется человек, наделенный непостижимой мощью: он говорит и он заставляет себе повиноваться; но эти необыкновенные люди принадлежат, быть может, миру античному и временам молодости наций. Как бы там ни было, вот отличительная черта сих законодателей по преимуществу: это короли или в высшей степени благородные люди. В данном отношении нет и не может быть никакого исключения» [10, с. 84]. «Свобода в каком-то смысле всегда была даром Королей, ибо все свободные нации образованы были Королями. Таково общее правило» [10, с. 85].
Н.М. Карамзин рассматривает государство как следствие исторического процесса и усилий московских князей, которые воспользовались бедственным положением русского народа в период монголо-татарского ига.
«Глубокомысленная политика князей московских не удовольствовалась собранием частей в целое: надлежало еще связать их твердо, и единовластие усилить самодержавием» [9, с. 21]. «Народ, смиренный игом варваров, думал только о спасении жизни и собственности, мало заботясь о своих правах гражданских. Сим расположением умов, сими обстоятельствами воспользовались князья московские, и, мало-помалу истребив все остатки древней республиканской системы, основали истинное самодержавие. Умолк вечевой ко-
локол во всех городах России. Дмитрий Донской отнял власть у народа избирать тысяцких, и, вопреки своему редкому человеколюбию, первый уставил торжественную смертную казнь для государственных преступников, чтобы вселить ужас в дерзких мятежников. Сие великое творение князей московских было произведено не личным их геройством, ибо, кроме Донского, никто из них не славился оным, но единственно умной политической системой, согласно с обстоятельствами времени. Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием» [9, с. 22].
Для Э. Бёрка священнейшей хартией является Великая хартия вольности, вырванная у слабого Иоанна Безземельного крупнейшими магнатами королевства: «Наши первые реформы заключены в Великой хартии. Сэр Эдуард Кок, этот великий оракул нашего законодательства, и его последователи установили родословную наших свобод. Они доказывали, что древняя Великая хартия короля Иоанна была связана с другой позитивной Хартией - Генриха I, и обе они подтверждали «права человека» ничуть не хуже, чем это делают с наших кафедр и ваших трибун словоохотливые ораторы вроде д-ра Прайса или аббата Сиейса» [5], а для Н.М. Карамзина - хартия передачи всей полноты власти Михаилу Романову: «Бедствия мятежной аристократии просветили граждан и самих аристократов; те и другие единогласно, единодушно наименовали Михаила самодержцем, монархом неограниченным; те и другие, воспламененные любовью к отечеству, взывали только: Бог и Государь!... Написали хартию и положили оную на престол. Сия грамота, внушенная мудростью опытов, утвержденная волею и бояр, и народа, есть священнейшая из всех государственных хартий. Князья московские учредили самодержавие -отечество даровало оное Романовым» [9, с. 29]. Во времена Э. Бёрка избирательным правом пользовалось всего 5% населения Англии и сформировался олигархический режим [8, с. 350]. Н.М. Карамзин считал всех россиян слугами царевыми [9, с. 24]. Поэтому идеалом коллективной идентификации Э. Бёрка была «политическая нация», а Н.М. Карамзина - «братство слуг государевых».
Все эти различия в анализируемых политических концепциях не случайны, они - следствие самобытности истории Англии, Франции, России. Рациональная методология Нового времени обязывала находить единство в истории этих стран, что особенно заметно в марксистской методологии. Все страны должны были пройти одинаковые этапы развития и иметь одни и те же политические надстройки, что является, по крайней мере, дискуссионным вопросом. Р. Пайпс, например, отрицает наличие феодализма в России: «Историки нашли режимы, подобные феодальному, и в других частях света, прежде всего в Японии. Однако японскому псевдофеодализму не хватало элемента взаимных обязательств, который существовал только в средневековой Европе» [11, с. 24], «политическая эволюция России происходила в противоположном направлении (в сравнении с Европой - Е.Г.): от относительной свободы Средних веков к режиму, который в словаре западной политической теории определялся по-разному - как тиранический, сеньориальный или патримониальный» [11, с. 27], английские историки отрицают наличие абсолютизма в Англии [7, с. 160], и, уж конечно, вызывает большое сомнение наличие капиталистического уклада в России в начале XIX века.
Формирование единого консервативного направления в Европе в XIX веке, основанного на идеях Э. Бёрка, Жозефа де Местра, Н.М. Карамзина и их последователей, вызывает серьезные сомнения. Определение конкурирующих с либерализмом и социализмом идеологий как консерватизма вызвано
господством рациональной методологии и есть историографический феномен, а не реально существующее политическое течение.
С эпохи Просвещения теория становится основой политической практики. В это время, собственно, и появляются политические идеологии - либерализм и социализм. Политика предшествующих периодов - это практическая деятельность, связанная с решением конкретных задач. Политические писатели, прежде всего во Франции, превратили политику в теорию и оторвали ее от реальности. Именно с такой традицией связана трактовка консерватизма как единого течения и противопоставление его либерализму и социализму. Э. Бёрк, Ж. де Местр, Н.М. Карамзин не боролись с этими концепциями (Э. Бёрк в содержательном отношении сам был либералом), они выступали против радикальных преобразований, основанных на рациональных, абстрактных, «философских» теориях. Особенно это касалось отвлеченных феноменов, которые никак не могли бы быть реализованы в политической практике: «свобода» и «равенство». Но для Э. Бёрка и Ж. де Местра идеалы Н.М. Карамзина совершенно неприемлемы как тиранические. Для последнего, наоборот, европейские концепции - совершенное зло. Консерватизм порывает с идеологической теоретичностью, предлагает вернуться к принципам реальной политики. Политический консерватизм как теория - дело рук не консерваторов, а философов. Во Франции и в России публицистов, мыслителей не допускали до практической деятельности, что делало их радикалами. В Англии, напротив, большинство идеалов Просвещения было реализовано, что привело к умеренности английских политических теоретиков. Не случайно именно в Англии появляется первая партия, принявшая название консервативной.
Литература
1. Берк, Э. Размышления о революции во Франции [Текст] / Э. Берк // Социологические исследования. - 1991. - № 6. - С. 114-121.
2. Берк, Э. Размышления о революции во Франции [Текст] / Э. Берк // Социологические исследования. - 1991. - № 7. - С. 125-132.
3. Берк Э. Размышления о революции во Франции [Текст] / Э. Берк // Социологические исследования. - 1991. - № 9. - С. 113-124.
4. Берк, Э. Размышления о революции во Франции [Текст] / Э. Берк // Социологические исследования. - 1992. - № 2. - С. 137-141.
5. Берк, Э. Размышления о революции во Франции и заседаниях некоторых обществ в Лондоне, относящихся к этому событию [Текст] / Э. Берк. - М.: «Рудомино», 1993. -144 с. (http://www.politnauka.org/library/classic/berk.php).
6. Григоров, Е.В. Проблемы определения консерватизма [Текст] / Е.В. Григоров // Вестник Сургутского государственного педагогического университета. - 2009. - № 3 (6). -С.5-17.
7. История Европы [Текст]: в 8 т. - М.: Наука, 1993. - Т. 3. От средневековья новому времени (конец XV - первая половина XVII века). - 656 с.
8. История Европы [Текст]: в 8 т. - М.: Наука, 1994. - Т. 4. Европа нового времени (XVII-XVIII века). - 509 с.
9. Карамзин, Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях [Текст] / Н.М. Карамзин. - М.: Наука, 1991. - 112 с. (http://az.lib.ru/k/ karamzin_n_m/text_0120.shtml)
10. Местр, Ж. де. Рассуждения о Франции [Текст] / Ж. де Местр. - М.: РОССПЭН, 1997. -216 с. (http://www.krotov.info/Nbr_min/rn/maistr/maistr01 .html)
11. Пайпс, Р. Русский консерватизм и его критики: Исследование политической культуры [Текст] / Р. Пайпс; пер. с англ. - М.: Новое издательство, 2008. - 252 с.
