CC BY
50
«РОССИЙСКИЙ ЖИЛБЛАЗ» В.Т. НАРЕЖНОГО В АСПЕКТЕ ФОРМИРОВАНИЯ ПРОВИНЦИАЛЬНОГО ТЕКСТА
А.Е. Козлов
Ключевые слова: провинциальный текст, русская литература
XIX века, нарратив.
Keywords: provincial text, Russian literature of XIX century,
narrative.
Сюжетологическое исследование провинциального текста и некоторых источников его формирования обусловлено природой этого явления. Провинциальный текст отличается от ключевых текстов русской культуры - московского и петербургского - полицентризмом, отсутствием устойчивой связи с эмпирической действительностью и невыраженностью того специфического свойства, которое В.Н. Топоров, обозначил термином «провиденциальность» [Топоров, 2009]. Если в петербургском и московском текстах историческая действительность и обусловленный ею локус кодируют сюжет [Лотман, Успенский, 1982; Меднис, 2003; Эртнер, 2003], в провинциальном тексте сюжет оказывается первичным и в силу по-лицентричности и предельной гетерогенности текста, определяет взгляд на локус. Этот феномен показывает ключевую роль сюжето-образующих элементов в структуре провинциального текста и позволяет судить о целесообразности его изучения в сюжетологиче-ском аспекте.
Совокупность предшествующих провинциальному тексту сюжетов, легших в его основу и ставших своеобразными тематическими скрепами, можно назвать сюжетно-мотивным комплексом, или провинциальным сюжетом. Проведенное нами исследование показывает, что провинциальный сюжет XIX века сформировался в контексте трех значительных традиций предшествующего периода: массовой прозаической литературы, просветительской журналистики и комедиографии.
В своем дебютном романе, появившемся в начале XIX века, В.Т. Нарежный, отталкиваясь от существующих сюжетных моделей, выстраивает оригинальный нарратив, основанный на пересечении
двух историй - графа Гаврилы Симоновича и его сына Никандра. Несмотря на то, что произведение долгое время не было известно русскому читателю, можно утверждать, что в «Российском Жилбла-зе» отразилась предшествующая история провинциального текста и обозначились перспективы, нашедшие свое воплощение в литературе XIX века.
Имя героя - Гаврилы Симоновича Чистякова - восходит к комедиографии второй половины XVIII века. Сюжет первых частей романа, разворачивающихся в доме Простакова, тематически связан с такими драматическими произведениями как «Купецкая компания» (автор неизвестен) и «Свадьба господина Промоталова» Л.И. Татищева. Эти комедии размещены в XXVII томе «Российского феатра» [Российский феатр, 1789], который, гипотетически мог читать В.Т. Нарежный. В «Купецкой компании» герой-трикстер Гаврила Симонович Лицемеров входит в семью купца Анкудина, чтобы жениться на его дочери - Марфе. Лицемерову противопоставлен рассудительный товарищ Анкудина Простякова - Чисто-сердов. В «Свадьбе господина Промоталова» Л.И. Татищева реализован аналогичный сюжет, связанный со сватовством придворного человека Промоталова (см. «Хвастун» Княжнина). Входя в круг провинциальных и деревенских родственников Простакова, Промо-талов пытается обмануть своего простодушного тестя, однако авантюра раскрывается после вмешательства Чистякова. Контаминация этих комедиографических типов в «Российском Жилблазе» при абсолютном совпадении имени и отчества героя должна была сформировать в сознании читателя амбивалентный образ героя -авантюриста / героя-морализатора. В то же время имя собеседника Чистякова - Простаков, по нашему предположению, связано с мещанской драмой и высокой комедией, и в меньшей мере обусловлено сатирической традицией Д.И. Фонвизина. Простаков в комедиографии второй половины XVIII века, как правило, олицетворял посредственность и ограниченность и соотносился с простаком. Впоследствии этот тип использовался в сентиментальной повести. Так, автор «Бедной Маши» А. Измайлов замечает: « Простаков, пожилой и отставной обер-офицер, посредственного достатка, посредственного разума, но весьма доброго сердца, жил со старухою, своею женою, одинаковых с ним свойств, в городе ***. Главнейшее их упражнение состояло во сне, в хождении по праздникам в церковь и в употреблении со своими соседями и приятелями домашних наливок» [Измайлов, 1979, с. 206]. Очевидно, что в этом описании
нашел отражение быт «старосветских помещиков», взятый за основу Нарежным: «В небольшой деревне, стоящей близ рубежа между Орловскою и Курскою губерниями, жил в господском доме своем с семейством помещик Иван Ефремович Простаков. В молодые лета служил он в полках, был в походах и даже сражениях. <... > Он был тих, кроток и чувствителен ко всему хорошему, занимался домашним хозяйством, а на досуге любил читать книги и курить табак» [Нарежный, 1983, с. 15].
Нарратив, которым открывается произведение, имеет непосредственное отношение к популярному изводу русского сентиментального романа. Фактически роман Нарежного в организации рассказывания и построении повествовательных интенций копирует структуру, представленную в «Несчастном Никаноре». В обоих случаях герой после похождений по «морю житейскому» оказывается на грани гибели и нищеты. Становясь приживальщиком в знатном доме, герой находит расположение домашних посредством своих историй. Анонимный автор «Несчастного Никанора» сопоставляет рассказываемое с событием рассказывания, отдавая повествователю абсолютную власть. Однако, если в «Несчастном Никаноре» признания главного героя приближаются к исповеди, в «Российском Жилблазе» практически каждый эпизод представляет результат деятельного вымысла и домысла, превращающего тривиальную жизнь российского авантюриста в поучительную и значимую в контексте большого исторического времени биографию.
В обоих произведениях настоящее повествующего героя соотносится с топосом провинции. Провинция, противопоставленная большому историческому времени, представляет некую остановку в карьерном и авантюрном пути героя. Находясь здесь, герой фактически начинает свою жизнь ad ovo. Так, в рассказе Чистякова появляется оксюморонное пространство отдаленного уезда, сочетающего в себе реальные и фантастические черты: «Родина моя в селе Фа-лалеевке, что в Курской губернии. Она славна своим хлебородием и наполняет житницы Петербурга и Москвы; но странный в нем недостаток, буде так сказать можно, есть тот, что там столько князей, сколько в Малороссии дворян, а в Шотландии - графов» [Нарежный, 1983, с. 57]. Князь Чистяков, являющийся, по -видимому, однодворцем, с одной стороны, и Фалалеевка, связанная с именем Фалалея - персонажа новиковского сатирического «Живописца», - представляют контрастные, несоотносимые вместе части повествования. В этом отношении Нарежный следует традиции ру с-
ской сатирической повести XVII века, где для обозначения места действия неоднократно использовались абстрактные локусы: «незнамо в каком уезде», «в граде некоем» [Русская демократическая сатира, 1977] и т.д. Современники Нарежного нередко следовали этой традиции в обозначении пространства, времени и имени героя. Так, автор «Истинных приключений благородной россиянки» начинает повествование следующим образом: «Госпожа N* происходит из достаточной и довольно знатной российской фамилии Она родилась в N*» [Истинное приключение, 1979, с. 201]. В сознании современников Нарежного Фалалеевка становилась эквивалентом N что обусловливало определенный тип сюжета. Утверждаясь в рассказе героя, Фалалеевка обретает черты сюжетного пространства, влияющего на дальнейший ход повествования. Наряду с князем Гаврилой Симоновичем здесь появляется княгиня Фекла Сидо-ровна и похищенный сын Никандр Гаврилович. Совмещение простонародных имен и знатных титулов усиливает комическо-сатирический эффект.
В отличие от высокой комедии второй половины XVIII века, где каждый тип представлял определенную данность, большинство героев «Российского Жилблаза» оказываются изменчивыми, подвижными. Меняется не только сословный статус, но и имя персонажа; так, Чистяков называет себя Кракаловым (а в доме Добросла-вова Козерогом), Феклуша становится актрисой Феоной и наложницей Доброславова Лавинией, граф Светлозаров обращается в Голо-ворезова. Изменения статуса персонажей в большинстве своем обусловлено логикой рассказывания и прихотью рассказчика, тем неожиданнее становится вторжение рассказанных фактов в провинциальную действительность. Так, лишившись свата Светлозарова, расстроенный Простаков восклицает: «Один князь выгоняет другого, один чернит другого. Прежде полиция ищет Чистякова, как вора и разбойника, но не находит, теперь молодой Чистяков так же поступил со Светлозаровым» [Нарежный, 1983, с. 302]. Пытаясь разобраться в нарушающих размеренную повседневность событиях, Простаков обращается к стороннему лицу и получает в ответ анекдотическую историю, в которой он сам играет одну из главных ролей: «Его звали Простофилин. Мошенник-ат и въехал в дом его, вскружил головы жене, сущей обезьяне, и дочери, настоящей повесе, и вскоре объявлен женихом. Но на беду его - в доме-то Про-стофилина проживал какой -то один мелкотравчатый князь, кото-
рый знал про плута и донес старому хрычу» [Нарежный, 1983, с. 306].
Парадокс сюжета заключается в том, что изначально рассказанная и недостоверная история1, порожденная провинциальным сознанием, в котором равно значимыми оказываются уезды, Москва, Петербург и Варшава, - находит ряд подтверждений и утверждается в жизни героев. Несмотря на то, что большинство рассказанных событий в сюжете находится вне пересечений с фабульной канвой произведения, соединения диегезиса и экзегиса в сюжетных контрапунктах, повышает степень достоверности рассказанного Чистяковым.
Представленный в начале произведения провинциальный образ становится своеобразной сюжетной матрицей, поскольку дальнейшие эпизоды, связанные с жизнью Гаврилы Симоновича, проецируются на начало повествования. В диегетическом плане Чистяков постоянно пребывает в провинции, - в доме Простакова, Причудина, или Никандра; авантюрист, удалившийся на покой, противопоставлен своему сыну Никандру, чье имя в большей мере соотносится с «Несчастным Никанором». В то время как Чистяков существует в своем рассказывании, практически отказавшись от активной роли в жизни, Никандр действует и устраивает свою жизнь. Повествование Никандра занимает незначительную по объему часть книги и представляет ряд значимых отличий. Так, если Чистяков на протяжении своей жизни становится многоженцем, бесчестным исполнительным слугой и великим грешником, Никандр, посвятивший свою жизнь Елизавете Простаковой, являет иной тип героя, восходящий, по -видимому, к «вертеровскому сюжету» русской литературы. Подобно герою повести Маслова «Несчастный М-в», талантливый художник и философ Никандр, лишенный сословных привилегий, изгоняется из дома Простакова после объяснения. Однако, в отличие от «Русского Вертера» М.В. Сушкова, Никандр отвергает путь чувства, избирая практический путь карьеры. На этом пути, герой, изначально не умевший отличить питейный дом от канцелярии, достигает значительных успехов, отказываясь от слова в пользу дела и становясь к финалу книги все более немногословным.
1 Своеобразным нарратологическим ключом, открывающим сущность повествования героя, становится притча о факирах и Великом Моголе. Обманывающие Могола подданные и Гаврила Симонович, нашедший приют у Простакова, становятся здесь тождественными фигурами.
Если соотносить Гаврилу Симоновича Чистякова и Никандра, можно утверждать, что в столкновении двух этих типов нашел реализацию сюжет о блудном сыне. В то время как Никандр на фабульном уровне представляет похищенное у отца дитя, Чистяков как великий грешник становится блудным сыном по отношению к Богу, что актуализирует метасюжет всего произведения. Иная аналогия, возникающая при сравнении этих типов, отсылает к «Одиссее», где наряду с хитроумным царем Итаки действующим лицом оказывается героический Телемак. Учитывая значимость этого сюжета в литературе второй половины XVIII века и непростую судьбу «Тилемахиды» В.К. Тредиаковского2, можно утверждать, что архе-типическая модель отец-сын, взятая за основу Нарежным, позволила ему выйти за пределы авантюрного бытового романа.
В обоих случаях проявляется характерное свойство провинциального сюжета, которое можно назвать редукцией. Оказавшись в контексте провинции, типы Жил Блаза и Вертера значительно изменяются: вместо обманщика и авантюриста Лесажевского типа читатель находит жизнеописание великого грешника, вместо романтика, поставившего на первое место свои чувства, в тексте представлен герой-практик. Посредством такого напряжения сюжетных линий, художественный текст, фабульно не завершенный, обретает свою эстетическую завершенность. Два основных модуса художественности, связанные с действующими лицами - авантрюно-плутовской (Чистяков) и сентиментальный (Никандр) - скрепляют внешне раздробленные эпизоды. Соединение двух отстоящих модусов в единой повествовательной раме превращает исходный авантюрный роман (пикареску) в роман воспитания.
Нарежный останавливает повествование (и внешние факторы здесь не столь важны) в сюжетной фазе обретения, когда Никандр становится признанным сыном Гаврилы Симоновича, Елизавета встречает Никандра, а Чистяков находит свою третью жену Хари-тину. Отсутствие фабульного финала, на наш взгляд, сообщило тексту потенциал, который впоследствии был развит в «Мертвых душах» Н.В. Гоголя. Принципиальная незавершенность этих форм делает провинциальный текст открытой порождающей структурой,
2 О значимости фигуры Тредиаковского в общем замысле произведения говорит эпизод пребывания Никандра в доме у Трисмегалоса (ср. с «Тресотиниусом» А.П. Сумарокова). Ученый метафизик, заключенный в конце своей жизни в «несчастный дом», соотносится с придворным поэтом, попавшим в опалу и немилость императорского двора.
обусловливающей появление новых «скрепляющих» его произведений.
В заключение отметим, что «Российский Жилблаз», представляя соединение эпизодов, обусловленных разным типом пространств, в своей событийной структуре обнаруживает тяготение к провинциальному вектору. В этом романе наиболее полное отражение нашли комедиографические и иронико -сатирические традиции предшествующего периода классической и сентиментальной литературы, соединенные в едином провинциальном времени - как времени рассказывания. Обратившись к западноевропейским сюжетам и типам, Нарежный значительно изменяет их, в результате чего основным сюжетом «Российского Жилблаза» становится повествование о великом грешнике, которое, в отличие от исповеди, включает в себя элементы вымысла и домысла повествующего лица. Отталкиваясь от существующих комедиографических типов и фабульных ситуаций, Нарежный формирует оригинальный нарратив, легший в основу российской «Тилемахиды» начала XIX века, предвещавшей появление «Илиады» провинциального мира - поэмы Н.В. Гоголя «Мертвые души».
Литература
Измайлов А.Е. Бедная Маша // Русская сентиментальная повесть. М., 1979.
Истинное приключение благородной россиянки // Русская сентиментальная повесть. М., 1979.
Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Отзвуки концепции «Москва - третий Рим» в идеологии Петра Первого // Художественный язык средневековья. М., 1982.
Меднис Н.Е. Сверхтексты в русской литературе. Новосибирск, 2003.
Нарежный В.Т. Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова // Нарежный В.Т. Собр. соч. : в 2-х тт. М., 1983. Т. 1.
Российский феатр : в 45-ти тт. СПб., 1789. Т. XXVII.
Русская демократическая сатира XVII века. М., 1977.
Топоров В.Н. Петербургский текст. М., 2009.
Эртнер Е.Н. Символика Москвы и Петербурга: конфликт двух «текстов» русской литературы // Город как культурное пространство. Тюмень, 2003.
