CC BY
65
КОНТЕКСТ: ФАКТОРЫ РОССИЙСКОЙ ПОЛИТИКИ
И.И. ГЛЕБОВА*
РОССИЯ ПОСЛЕ 2014 г.: ПОЛИТИКО-ИСТОРИЧЕСКИЙ КОНТЕКСТ
Аннотация. В статье доказывается, что 2014-2016 гг., ставшие вехами в российской истории, характеризуются окончательным оформлением в России крайнего национализма, антизападничества, ксенофобии. Киевский Майдан сплотил большинство охваченного националистическим порывом российского населения вокруг «президентского самодержавия», ставшего лидером националистического движения. Россия 2010-х годов на мировоззренческом уровне отказалась от наследия перестройки, от «демократического проекта». Новорусские элиты в 2000-2010-е годы восстановились как «господствующий класс» и взаимодействуют с народом в режиме «правящие - подвластные»; основой такого общества выступает несвободная личность, адаптирующаяся к условиям несвободы. В то же время в России сильны позиции тех, кто чужд изоляционизму, антизападничеству, милитаризму. В статье показано, что Россия выбрала традиционный способ изоляции - милитаризацию и мобилизацию; мир при этом поставлен под угрозу. Это было прежде всего реакцией власти на национальные унижения переломных времен и внутренние проблемы, способом увести от них население.
Ключевые слова: украинский вопрос; национализм; изоляционизм и антизападничество в России; европеизм; «новый курс»; милитаризация политики и сознания.
I.I. Glebova Russia after 2014: Politico-historical context
Abstract. The author proves that the period of 2014-2016, which became a landmark in the Russian history, is characterized by the final stages of formation of extreme nationalism, anti-Westernism and xenophobia in Russia. The Kiev Maidan
* Глебова Ирина Игоревна, доктор политических наук, руководитель Центра россиеведения ИНИОН РАН; e-mail: glebova.i.i@yandex.ru
Glebova Irina, Institute of Scientific Information for Social Science (Moscow, Russia). e-mail: glebova.i.i@yandex.ru
served as a center of consolidation of the nationalist movement around the «presidential absolutism» The worldview of 2010 Russia was characterized by denial of the heritage of «perestroika», of the «democratic project». The new Russian elites reinstated in 2000-2010-ies as a «ruling class», which interacts with the people in the «rulers - subjects» mode. The basis of such society is an unfree person, adapting to the conditions of lack of freedom. Yet, the ones that oppose isolationism, anti-Westernism, militarism have a strong position in Russia. The author shows that Russia opted for a traditional way of isolation, namely militarization and mobilization, which threatens peace, as a result of the reaction of Russian authorities to the humiliation of turning times and to internal problems.
Keywords: the Ukrainian question; nationalism; isolationism and anti-Westernism in Russia; Europeanism; «the new course»; militarization of politics and consciousness.
Времена после распада СССР были для России переходными («транзитными») - происходило движение от одного состояния общества и власти к другому. Где-то на рубеже 2000-2010-х годов переходный (постсоветский) период закончился. Произошли важные общественные трансформации; в основных чертах сложился новый режим. Облик страны окончательно определился в результате событий 2014 г. О России «послекрымской» мне и хотелось бы поразмышлять в этой статье.
От «соглашения» о стабильности -к националистическому консенсусу
Прежде всего обратимся к книге одного из выдающихся западных исследователей Р. Пайпса «Русский консерватизм и его критики». Объясняя, почему в середине XIX в. в России возник новый консерватизм, имевший националистические, а в более крайних случаях - шовинистические, ксенофобские и антисемитские черты, и проповедовавший антизападничество, ученый указывал на влияние польского восстания 1863 г. «Как и предшествовавшее ему восстание 1830-1831 годов, оно задело русское национальное чувство, поскольку было истолковано не как законная попытка народа с многовековой историей вернуть себе независимость, а как европейская атака на Россию... - пишет Пайпс. -Это в огромной степени способствовало появлению крайнего на-
ционализма и усилению ощущения, что только самодержавие сможет сохранить целостность страны» [Пайпс, 2008, с. 154, 159].
Украинское восстание 2013-2014 гг. оказало приблизительно такое же влияние на Россию (скорее психологическое и политическое, чем интеллектуальное). Попытка Украины окончательно утвердить свою европейскую идентичность (в противоположность советско-российской), свою отдельность от России, завершив тем самым процесс строительства независимой государственности и полноправной нации, задела русское национальное чувство. Потрясение от украинского выбора, воспринятое как предательство (всего: общей истории, общей повседневности, общей победы в Великой войне, общих дел «элит», общих проблем и бед народов и т.д.), способствовало окончательному оформлению в России крайнего национализма, построенного на антизападничестве и имеющего ярко выраженные шовинистические, ксенофобские и антисемитские черты1. Он носит оборонительный характер и оттого особенно агрессивен.
Киевский Майдан, остановивший историческое дело «воссоединения Украины с Россией» (символично: в 2014 г. ему как раз минуло 360 лет), сплотил подавляющее большинство российского населения, охваченного националистическим порывом, вокруг «президентского самодержавия». Единение у трона - наш аналог американского сплочения вокруг флага - было вызвано нараставшим (поддержанным и многократно усиленным СМИ) ощущением того, что украинский выбор (на Запад - значит, против России) угрожает самому существованию страны. Победоносная операция под кодовым названием «Крым - наш» и затяжное противостояние на Востоке Украины отчасти сняли и эти страхи, и опустошающее осознание собственного одиночества.
Уязвленная национальная гордость, украинское «предательство» и западная (американо-европейская) «угроза» превратили «великоросса» в националиста, заставили забыть о том, что еще вчера он был советским человеком, т.е. убежденным интернацио-
1 Последнее - вовсе не оговорка, хотя риторика противостояния «жидо-бандеровцам» (этот «пропагандизм» мгновенно стал народным) вроде бы этому противоречит. Антисемитизм в России и СССР (да и не только здесь) всегда был спусковым крючком для крайнего, т.е. погромного, национализма. Его основной тезис: спасай Россию! Как - всем у нас известно.
налистом1. Лидером же националистического движения стало «самодержавие», своей украинской политикой нейтрализовавшее всех общественных конкурентов - творцов и глашатаев постсоветского русского национализма. Теперь социальная база национализма невероятно расширилась. Почти вся страна - самодержавный «народный фронт»2, а все националисты-общественники - не более чем идеологическая обслуга (или попросту «медиакричалки» - возбудители ненависти) народного самодержавия / самодержавного народа.
Наконец, украинское восстание привело к окончательному размежеванию российского общества - на сторонников и активистов нового «народного фронта» и его противников: явных (публично заявивших о своей позиции, т.е. обнаруживших себя) и потенциальных (затаившихся, не саморазоблачившихся, воздержавшихся). Собственно, так и должно было быть.
Украинский вопрос (чем быть Украине? какую ориентацию выбрать?) является в то же время вопросом русским: кто мы? чем будет Россия? Ведь остаться без Украины, по существу, означает окончательную ликвидацию сферы послеэсэсэсэровского геополитического влияния, замыкание в собственных границах и, что хуже всего, полное одиночество (без друзей и союзников3). Ответ большинства россиян «озвучила» (одно из главных слов новорусского лексикона, странное и неадекватное для русского уха) власть: раз Украина - не Россия, то Россия - не Европа. Более того, Россия -
1 Ответом на падение коммунизма могли быть у нас либо либерализм, либо национализм. Либеральный (или либерально-социал-демократический) выбор стал бы для России и выбором в пользу Европы. Посткоммунистический национализм в принципе мог быть окрашен в разные тона. Но из 90-х, с их странным сочетанием лучших намерений, опыта свободы, вседозволенности, экономического произвола и торжества социальной несправедливости должен был выйти национализм защитно-компенсаторного толка, т.е. реакционный и антизападнический (это вещи неразрывные - у нас реакция всегда имеет антизападнический характер). Тенденции к национализации либерализма и либерализации национализма потерпели в современной России окончательное поражение.
2 Эту общность определяют по-разному - например, как посткрымскую консервативную коалицию или посткрымское (консервативное) большинство [см.: Рогов, 2016, с. 17].
3 Дружба всех народов СССР и стран соцлагеря, одной из основ которой было противостояние «капиталистическому Западу», закончилась с СССР. Ее сменила риторика «общих интересов и традиционных связей», но не сами эти связи и интересы.
анти-Европа: есть наш, русский, мир, и он против вашего. Это именно общий ответ (его, в случае чего, не списать на власть), о чем свидетельствуют данные социологических опросов. Антизападнические настроения россиян к концу 2015 г. побили все прежние рекорды: около 80% отрицательно относятся к США, видя в них угрозу, и около 70% - к ЕС.
Воинствующее антизападничество стало основой нового исторического консенсуса российского общества и российской власти, сменившего «пакт стабильности» рубежа 1990-2000-х годов. Очевидно, что его следствием будет не какой-то вариант «восточ-ничества» (и придание образу России соответствующих, по официальному определению - евразийских черт), а новый приступ изоляционизма.
Из этого властенародного консенсуса выпадает немалая часть общества - его наиболее вестернизированные слои (не составляя социального единства, они «прослаивают» всю социальную ткань, т. е. являются не слоем, а «прослойкой» - как советская интеллигенция). Новые националисты считают их чуждыми «традиционным российским ценностям». Отчасти это верно - они действительно чужды традиции изоляционизма. Но, как известно, «традиционно русское» этой склонностью не исчерпывается. Да, России свойственна антиевропейская тяга, какая-то даже необходимость время от времени почувствовать себя не-Европой, побыть вне и без цивилизованного мира - в одиночестве1. Однако европеизм занимает в российской истории столь же сильные позиции, как и антизападничество.
Россия 2000-2010-х годов унаследовала от поздне- и после-советских времен массу людей, вестернизированных не в потребительском лишь отношении (вот тут уж мы точно - европейский продукт, наши современные вид и быт - следствие импорта евро-
1 Это, надо сказать, характерно не только для России. Такова, к примеру, Германия, которая то особенно остро ощущала свою европейскость, то яростно ставила ее под сомнение. Проблема «Россия - Запад» - действительно мучительнейшая и трагическая для русского сознания. Один из глубоких исследователей России, русской философии Е.В. Барабанов писал, что оппозиция «Россия - Запад», «несмотря на все усилия ее рационального осмысления, составляет неустранимый невротический конфликт, лежащий в основе культурного самосознания» [Барабанов, 1991, с. 104].
пейских образцов1), но и в культурно-ментальном. Для этих россиян проповедь антизападничества чужда и непонятна. Потому что они не только считают себя европейцами, но и в значительной степени являются таковыми. В их мировоззрении национальное чувство соседствует с космополитизмом (т.е. с тем, что противоположно воинствующему изоляционизму), ощущением своей принадлежности к европейской культуре. Их патриотизм окрашен в культурные и гражданские тона. Они предпочитают мирное сосуществование (во всех смыслах и видах) фронтам, агрессии, милитаризму. Поэтому инстинктивно сторонятся нового националистического консенсуса, видя в нем угрозу себе, своему образу жизни, а также общему (российскому) будущему.
Этот социальный раскол (по линии: большинство - меньшинство) - одно из главных следствий «нового курса»2. Следствий, безусловно, опасных, угрожающих социальной стабильности и устойчивости. Будучи культурно-ментальным в своей основе, этот раскол имеет глубокие исторические корни (о чем мы еще скажем). В то же время обусловлен совсем недавним («вчерашнего дня»), еще актуальным прошлым.
От какого наследия мы отказываемся
По существу, антизападничество / изоляционизм / национализм (как форма русского имперства) - ответ России 2000-2010-х,
1 Правда, как показывают социологические данные, структура потребления большинства российских домохозяйств типологически сходна со структурой потребления развивающихся, а не развитых стран [см.: Зевина, Макаренко, 2010, с. 121].
2 Точнее, в рамках нового курса этот раскол стал явным, публичным и приобрел качество социального противостояния. Еще в 2000 г. на вопрос лева-довского ВЦИОМ: «Согласны ли Вы с тем, что за годы советской власти наши люди стали другими, чем в странах Запада, и этого уже не изменить?» - положительно отвечали 68% респондентов (отрицательно - 21%, затруднялись с ответом 11%). Но тогда признание большинством нашего населения своей «инаковости» по отношению к Европе - Америке не означало запроса на изоляционизм, не было признаком националистической агрессии. Да и количественно большинство еще не стало абсолютно подавляющим - той силой, за которой, по русским понятиям, правда. Коренной перелом (от мнения - к установке) произвела, как у нас и положено, власть, дав понять народу: если это и заблуждение, она заблуждается вместе с ним.
т. е. страны, оправившейся от исторического потрясения, определившейся, со сформировавшейся «массовой волей» (в смысле: волей масс), позднему СССР, а также перестроечному, горбачёвско-ельцинскому прошлому. Эта Россия отказывается от главного в позднесоветско-перестроечном наследии - от настоятельной потребности открыться, войти в мир, быть его частью, во взаимодействии с ним искать новые источники для развития. Заодно прощается со всей мировоззренческо-ценностной атрибутикой, которая должна была обеспечивать - и некоторое время делала это - движение в мир и соответствующие этому изменения внутри страны.
Демонтаж оттепельно-перестроечного наследия шел в последние почти два десятилетия по двум линиям. Прежде всего, по персонально-поведенческой. Из публичного поля пропали почти все перестроечные «выдвиженцы» (из разных сфер - политики, экономики, науки, культуры), обществом отторгаются те типы личности («модальные личности») и образцы социального поведения, которые возобладали в перестройку и 1990-е. Можно сказать, что новой Россией, возникшей на месте СССР (а это именно путинская Россия), отрицается тип свободного человека, все формы его самовыражения. Кроме того, 2014-2016 гг. стали пиком отрицания демократического «проекта» на мировоззренческом уровне (то есть его отрицания по существу). А значит, это неизбежно должно было приобрести - и приобрело - политические, экономические, культурные и прочие формы. Из современной России изгнаны темы свободы, гражданской ответственности, самодеятельной солидарности [Гудков, Дубин, Левинсон, 2009, с. 22-24, 26-27]. Современная русская жизнь строится на прямо противоположных основаниях.
Строится, надо сказать, органически - снизу вверх. Но в оформлении этой привычной коллективной тяги - к жизни в несвободе (изоляционизм, безусловно, рамка, способ оформления такой жизни) - большая заслуга нынешней власти. В последние 20 лет «верхи», немало потрудившись, вернули все, что потеряли в 1990-е: контроль над политикой, экономикой, культурой, сознанием и поведением «народных масс». Они вновь - руководящая и направляющая сила нашего общества. При этом «новые управленцы» обошлись без всяких КПСС (а также комсомолов, профсоюзов и других массовых организаций). Однако активно эксплуатировали советское наследие - во всех отношениях: разведанные запасы уг-
леводородов и прочие «богатства недр», советские здания и учреждения, советское кино, врожденную способность миллионов людей мыслить по-советски и т.п. То есть употребили себе на пользу и «базис», и «надстройку».
Для новорусских элит 1990-е действительно оказались провальными, а 2000-2010-е - победными. Они восстановились как «господствующий класс», т.е. вернулись к традиционному типу самореализации, традиционной модели взаимодействия с народом (в режиме «правящие - подвластные»), поставленным под вопрос в перестроечные времена1. В то же время «верхи» сняли с себя многие прежние (исторические) ограничения и приобрели тем самым новые преимущества. Не случайно в качестве основы легитимности они выбрали 1945 год: победители могут быть наследниками только победителей. Здесь же - их ценностная, идеологическая смычка с народом, из которого они вышли и от которого теперь страшно далеки (в потребительском, экономическом отношении).
Но вот что интересно. Для исторической легитимации отрицания времен перестройки / реформ нам (и «верхам», и «низам») не хватило обращения к «брежневскому СССР» или легенде «анд-роповского поворота». (Хотя это оправданно и с исторической, и с символической точек зрения: «застой» и «революция сверху» суть альтернативы «революции снизу» - против традиционной системы, делающей ставку на несвободу / принуждение / произвол, безусловно имевшей место на рубеже 1980-1990-х годов) Чтобы убить 1990-е в себе, современной России потребовался «Сталин»: и соответствующий опыт («нормализация» / оправдание террора в прошлом - всегда разрешение на насилие в настоящем), и мифология торжествующего тоталитаризма2. То есть отказ от перестроеч-
1 Смысл всех русских перестроек, собственно, и состоит в признании свободы как необходимости и попытке изменить на этой основе «режим» взаимодействия «верхов» и «низов»: чтобы правящие стали управляющими (временно и в рамках закона), а подвластные - управляемыми, наделенными правами и правом же ограниченными.
2 Это нелюбимое у нас теперь слово употребляется здесь именно в мифологическом значении - как название для системы, где тотальная народная воля слилась с тотальностью народной власти. Что же касается термина «тоталитаризм», то не любят его правильно. Он опасен. С точки зрения социально-нравственной это точное определение того главного, что было в сталинском режиме (его сущности, природы). В этом смысле «тоталитаризм» сродни другому
но-демократического наследия, ориентирующего на всемирность / европейскость России, потребовал предельной (по своим внемо-ральности и антиэстетизму) легитимации.
И дело здесь не только в яркости, интенсивности, привлекательности, энергетике того, в полном смысле слова перестроечного, времени. В том лучшем, что в нем было, оно соответствовало современности - стремлению к устроению мира на тех началах, которые были бы более щадящими по отношению к человеку, нормализовали его жизнь, гасили в нем худшее. Никто тогда не знал, как это сделать, но такое намерение, массовая воля к такой перестройке были. И это естественное стремление, по-человечески понятный выбор.
Теперь народная воля торит у нас дорогу в каком-то другом направлении. В самом общем смысле перспективы этого движения («курса») очевидны. В конце 1980-х годов в СССР был демократический подъем - и произошла демократическая революция. В России середины 2010-х налицо реакционный подъем - а значит, вероятен реакционный переворот. Более того, он уже совершается -на наших глазах, при нашем участии или помимо него.
«Русский Запад» как историческое явление
Уже не первый раз в своей истории мы пытаемся ответить на вопрос: как построить наш мир на современных началах, т.е. на основе свободы и взаимной ответственности - для свободного человека. И даем ответы, которые, разнясь по форме (в соответствии со временем), совпадают содержательно - в главном. Мы не можем и не хотим организовываться на таких началах. «Русский мир» (еще один термин из современного лексикона, характеризующий нашу современность с идеологической, ценностной стороны) их отторгает - причем именно тогда, когда они начинают в него вживляться, в нем утверждаться.
Так случилось, что очередной окончательный отказ от свободы, т. е. от современных способов социальной организации1,
страшному слову - «антисемитизм». Эти названия не оставляют шансов на положительное (оправдательное) перетолкование соответствующих явлений.
1 Свобода - вовсе не абстрактное, трудноуловимое понятие. Говоря о социальной свободе, мы имеем в виду расширение зоны личной ответственности, обеспеченной правом. При этом речь идет обо всех сферах жизни общества -
пришелся на наше время. То, что он приобрел крайние, малоприличные, подчас неадекватные формы, не случайно. Это непосредственная реакция на демократию - не только на результаты ее строительства, которые (как и «реальный социализм») ничего общего не имеют с исходной идеей и западной практикой, но и на демократию как принцип социального устройства, как социальный идеал.
Отведав этих плодов, наш человек осознал, насколько они ему не по вкусу - интонационно, поведенчески, институционально, всячески. Раздражают несоответствием каким-то глубинным, «корневым» началам обычно-привычной жизни. Пожалуй, только этим можно объяснить повышенную эмоциональность, странную взвинченность, даже легкую истеричность общественных настроений «против перестройки», «против Горбачёва», «против демократов», «против 90-х» [Гудков, Дубин, Левинсон, 2009, с. 29].
Теперь все устроилось - так, как и можно было ожидать, памятуя прежний опыт: в «вертикаль» - экономическую, политическую, культурную, мировоззренческую. И это тогда, когда весь мир (цивилизованный - то есть тот, в котором есть место для человека) идет в прямо противоположном направлении: организуется через «горизонтали». Основной принцип современной жизни, современного социального устройства - не властный, а общественный. Нынешний субъект развития - не персонификатор Власти (а значит, и не привластные силы, не бюрократический аппарат), но человек, им порожденные сетевые структуры. Современный человек - это «человек горизонтали». Наш же доминирующий социальный тип нацелен на «вертикаль». Она у него в голове, он переносит ее в жизнь, на этой основе строит все общественные отношения и институты. То есть постоянно воспроизводит прошлое -старый, не оправдывающий себя даже у нас способ социальной организации. Вот здесь, в глубинной потребности в «вертикали», -
экономике, политике, культуре и т.д. Свобода - это не вольница, а правовой порядок, где социальная жизнь регулируется правом (а не через иные формы - религиозные или властно-насильнические), установлены правовое равенство (все являются равными правосубъектами) и правовая однородность (действует одна для всех правовая система). Залог свободы - наличие свободы выбора. Организация общественной жизни на началах свободы предполагает достаточный уровень экономического развития. Социальная же несвобода - это расширение табуизированной зоны, где действует система автоматических табу / запретов, обеспеченная произволом.
(помимо прочего) источник нового, послекрымского «властенаро-
дия»1.
Всё это реакции общества, по преимуществу несвободного, на распространение в нем свободы. Наша социальность столетиями формировалась как несвободная; основа / истоки московского самодержавия и петербургского имперства - крепостнический порядок. Русское массовое общество созидалось - в рамках советского «проекта» - как тотально несвободное (и потому закрытое, отчужденное от всех других). Если исходить из теоретической посылки, что разные общества - это соединение различных типов модальных личностей, то специфика российского общества состоит в том, что в нем по-прежнему господствует личность несвободная2. Причем за ХХ столетие она осознала и приняла свою несвободу как основу существования. Цель этой личности - адаптироваться к условиям несвободы, встроиться в систему, которая этим условиям соответствует (здесь неважно, как она называется: самодержавно-крепостнической, командно-административной, авторитарной, полицейской).
Обменять свободу на блага, которые дает система, - вот жизненная установка личности такого типа. Равнодушие (к любому другому), неучастие, единомыслие - необходимые условия обмена. Практикующий все это человеческий тип - основа несвободного общества. Для того чтобы оно существовало, нужна и соответствующая система власти: та, что есть, - гарант и охранитель несвободы, этой главной общественной скрепы.
Если бы «русская система» была замкнута только на себя, никак не зависела от окружающего мира, она могла бы жить и жить по своим понятиям. Но временами она остро ощущает эту зависимость и свою неустойчивость (из такого рода «переживаний» рождались в России оттепели и перестройки). Система этого типа внутренне нуждается в «достройках» / «подпорках» - в технологиях общения с современным миром. Они восполняют ее дефициты, позволяют адекватно реагировать на внешние вызовы, т.е. не отставать, держаться в «строю», соответствовать цементирую-
1 Этот термин кажется мне подходящим для обозначения своеобразного типа коммуникации «верхов» и «низов» русского общества [см.: Глебова, 2006, с. 132-143].
2 А это, заметим, худший тип господства. Об общественном отношении к свободе см.: [Гудков, Дубин, Левинсон, 2009, с. 28, 32, 33; На дне. 2016, с. 13].
щей «нацию» идее: «большая страна - большая историческая судьба».
Из внутренней потребности традиционного порядка соотносить себя с миром, встроиться в современность (быть современным) в России появилась европеизированная субкультура (меньшинство)1. Созданная для нужд системы, она постепенно наращивала субъектность и стала своего рода «внутренним Западом». Чем успешнее эта социальная страта справлялась с задачей обслуживания системы, тем быстрее она обретала субъектность.
Субкультура русских европейцев «строилась» вокруг тех тем, которые противоречили логике системы; свобода, самодеятельность, общественное служение - в их числе2. Поэтому, действуя в ее рамках, она выступала в то же время оппозиционным, антисистемным элементом (иначе говоря, вызовом системе). Однако со временем и сам традиционный порядок, закрепивший несвободу как принцип социального существования, приобретал новые измерения, новые качества. Как под давлением внешних вызовов (сигналом к изменениям у нас всегда служили проигранные войны: Крымская, Русско-японская и проч.), так и под влиянием европеизированных слоев населения (они множились с распространением образования, урбанизацией, технической модернизацией). С отмены крепостного права процесс изменений, вектор которых -европеизация (экономическая, политическая и проч.), стал необра-
1 Как показывает история, чтобы стать современной, России нужна именно европейская «прививка». «Русские европейцы» были проводниками этого влияния. В результате европеизации русская жизнь обновлялась, становясь более сложной. Ведь все новое - это и новые возможности (воздух свободы раскрепощает, раскрывает человека, с ним в общество приходят новые темы, вопросы, смыслы, способы существования, формы жизнедеятельности, институты), и новые опасности, угрозы. Проблема в том, что традиционный, исторически сложившийся тип русской социальности - против усложнения. Он склонен ограничивать более сложные формы жизни, давить связанный с ними «социальный контингент». Сложность, многообразие, открытость и прочие «излишества» противоречат его внутренней логике - выживания, а не развития. Общество этого типа сберегает себя на пути упрощения, сброса сложностей. Однако обновленческие «рецидивы» неизбежны и у нас. Потому что склонность к развитию - в природе любого общества. А ее стерилизация - путь к разложению, гибели.
2 Кстати, по этим темам европеизированная «субкультура» «верхов» и была расколота: либеральной культуре (условно говоря, «чацких») противостояла культура охранительная («фамусовых» и «скалозубов»).
тимым. Обустраиваясь на новых началах, страна добилась невиданных успехов. Казалось, русское массовое общество будет строиться в рамках и на основе свободы, права, самодеятельности.
Но когда к грузу старых и новых (вызванных реформами конца XIX - начала ХХ в.) проблем добавилась мировая война, Россия не выдержала - рухнула. Все новое, все продукты изменений были похоронены под развалинами. В том числе человек -европейского, модерного типа. Революция и Гражданская война обернулись в России борьбой с «внутренним Западом». Ее следствием стали конец гражданского общества, гражданского активизма, физическое вымирание не только людей европейского склада, но и соответствующих взглядов, ценностей, идеалов.
В послесталинском СССР вновь сложился «внутренний Запад» - из вызовов НТР, разрядки, глобализации, послевоенной гуманизации и социализации (в смысле: «больше социализма»). Он, конечно, был другим, чем в дореволюционной России: не «верхним» общественным слоем (подобно дворянству), а вестернизиро-ванной «прослойкой», осваивавшей западные потребительские стандарты и транслировавшей их (как желанную модель / образ жизни) «в массы». Общество-то уже было массовым. Но тема свободы - в иных, конечно, формах - была ведущей и для представителей этих страт.
Итак, тип свободного человека не случаен и для нашего, по преимуществу несвободного общества. Он создан (как и многое у нас, «сверху» - властью) для контактов с внешним (а именно западным) миром - чтобы осовременивать свой, русский. Поэтому его западничество (и вольнодумство или, по-русски, инакомыслие, и антисистемность) - не случайность и не злой умысел, а результат истории, своеобразия русского развития. Именно свободный человек (как «модальный тип») - субъект вестернизации / осовременивания русского мира. Эти социальные усилия сопрягались с общей позднесоветской тягой к либерализации и гуманизации, естественной для социальности любого типа. Она многократно проявляла себя в русской истории, поэтому столь же традиционна, как и тяготение к самодержавно-крепостническим порядкам. Хотя, надо признать, наше общество упорно сохраняет и сберегает себя именно как несвободное, видит себя несвободным (скажем, понимает власть только как насилие - то, что может подавлять, подчинять и т.п.).
Совершив очередной «побег» в несвободу, наше общество («большинство») неожиданно обнаружило в себе нечто инородное (ему - на этом историческом этапе - не соответствующее) - на Болотной. Это тоже реакция на перестроечное время, но реакция положительная. Болотная - заявление человека, осознавшего себя свободным, а общество, в котором он живет, несвободным; выступление по сути своей не антивластное (хотя оно и обрело форму политического протеста), а антисистемное: за свободу и западничество как русскую традицию. Не случайно националистический консенсус «верхов» и масс образца 2014-2016 гг. является в основе своей антимайданным и антиболотным. Его характер - охранительный, запретительный. Он направлен против свободы выбора (в любой сфере, внутри и вне страны), за восстановление права на несвободу для всех и для каждого: как всеобщего и обязательного.
Внутренний выбор в пользу несвободы получил и внешнее оформление. Россия закрывается. Слова по звучанию высокие -напоминают горчаковское: Россия сосредотачивается. Но смыслы -самые низкие. Мы (как сообщество) отказываемся от решения тех проблем, с которыми был связан очередной выход в мир. Изоляция - не возвращение на единственно верный (потому что традиционный) путь, а капитуляция: признание своей несовместимости с современностью. Поэтому мы сейчас так заняты кем и чем угодно, зациклены на других (соседях, плохих и хороших, бывших друзьях, исторических врагах) и совершенно забыли о себе, о своем настоящем. Потому и внешний мир воспринимаем как чужой и враждебный: это лучшая точка зрения на себя, лучший мотив для изоляции.
Новый курс и война
Способ, который Россия выбрала для ухода от (из) мира, вполне традиционен. Милитаризация / мобилизация (в тех или иных формах) - необходимое условие для реанимации «порядка несвободы». Он наиболее эффективен именно в ситуации чрезвычайщины, когда срезаются все и всякие сложности и множественности, мир упрощается до понятной всем формулы: «мы / они» -«свой / чужой». Иначе говоря, в обычно-привычное существование входит война - сначала как идея, потом как практика.
Пожалуй, это самое поразительное из того, что случилось с нашей страной и с миром в последние два года: война - у порога, мир поставлен под вопрос. Еще совсем недавно казалось, что человечество (и мы как его часть) пережило войну, оставило ее в прошлом. И вдруг в считаные месяцы эта тема триумфально возвращается, пронизывает все сферы общественной жизни, «банали-зируется»1. Откуда такая беспечность, такое легкомыслие - и политиков, и народонаселения?
У нас это, казалось бы, легко списать на советское наследие. Действительно, с момента появления Страны Советов главным жизненным резоном и для «верхушки», и для населения была война. Даже мирная повседневность уподоблялась военной: «классовая борьба», «осажденная крепость», «страна в кольце врагов», внутренние «предатели / пособники» и т.п. Эта картинка мира впаялась в сознание советского человека, став его идеологией, жизненной философией. Об этом говорил, к примеру, Г.Г. Дилигенский: «Чувство национальной гордости в советское время было, к сожалению, связано со способностью внушать страх: нас уважают, но не потому что мы живем лучше других, а потому что других пугаем» [Россия.. 2002, с. 30-31].
Однако сильнейшая потребность в самоуважении через страх (родственная, кстати, традиционному алгоритму любви по-русски: бьет - значит любит) гасилась тем историческим ощущением, которое нация вынесла из Отечественной: только бы не было войны! Она «смирила» природный милитаризм советского человека. Все советские лидеры после Сталина прошли войну или были задеты ею в более или менее сознательном возрасте. И воевать они не хотели. В значительной степени демилитаризовано -культурно, ментально - было позднесоветское (послевоенное, по-слесталинское) общество.
Такое впечатление война 1939-1945 гг. произвела не только на нашу страну. За ней последовал длинный демилитаризацион-ный цикл, который сопровождался культурной демилитаризацией, демилитаризацией сознания и «элит», и народов. Конечно, к «победоносному шествию» идеи мира ситуацию после Второй мировой не свести. История холодной войны - это целая череда военных столкновений, постоянная гонка вооружений. Но и народы, и
1 В том же смысле, как, по словам Ханны Арендт, происходит банализация зла.
«элиты» устали от войны - надорвались, в том числе морально. В 1945 г. мир ощутил себя послевоенным - и, несмотря ни на что, все больше становился таковым. Страх нового глобального катаклизма, захвативший мировые сверхдержавы и их союзников, служил столь же надежным фактором сдерживания, что и ядерное оружие.
В СССР после 1945 г. лимит на большие войны был исчерпан. Психологически, культурно, демографически (отдали все -погибло целое поколение, не оставив после себя потомства; воевать было попросту некем) - всячески. Это, конечно, не исключало возможности участия в локальных конфликтах и гонке вооружений. В позднем СССР произошла культурно-ментальная революция, нами не осознанная и не оцененная. Демилитаризация сознания советского человека, его прощание с войной в голове -поразительный факт победы истории над идеологией, традиционными комплексами и фобиями, одно из лучших подтверждений того, что исторический прогресс - не пустые слова, но реальность, данная нам в ощущениях. В этом смысле перестройка в СССР вовсе не была случайной. И не случайно ее поддержали наши партнеры по холодной войне - накопленный антивоенный потенциал и там требовал реализации.
Об униженном национальном чувстве и оскорбленной памяти
Такой внезапный поворот от мира к войне, изменивший страну, вызван многими обстоятельствами: внутренними и внешними. Скажем сначала о последних.
События конца 1980-х - начала 1990-х годов (символы которых - падение Берлинской стены и распад СССР) разрушили тот устойчивый миропорядок, который сформировался после 1945 г. (Приходится - с прискорбием - констатировать, что более или менее устойчивый и долгий порядок вырастает из мировых войн: из Тридцатилетней - Вестфальский, из Наполеоновских - Венский, из последней - Ялтинско-потсдамский.) Новая ситуация парадоксальным образом сложилась не в нашу пользу. Парадоксальным -потому, что мы-то ее в значительной степени и складывали.
Следствием перестройки стали максимально возможные (и даже сверх меры - если исходить из требований безопасности) ра-
зоружение и открытость миру. Страна после долгого периода изоляции пошла на сближение с Западом, перестала видеть в нем врага. Новая Россия продолжила это движение, сделав ставку на интеграцию. При этом ожидала, что займет достойное место в освобожденной Европе, в мире, который избавила от военной угрозы. Что разделит преимущества нового послевоенного (после холодной войны) мироустройства. Что человечество не забудет об исторической роли СССР-России в ХХ в. - победителя и миротворца и о той цене, которой оплачены победа и миротворчество.
Однако в 1990-е и 2000-е годы Россия все больше чувствовала себя исключенной из сообщества ведущих мировых держав -пораженцем, проигравшим. Это было несправедливо и оттого особенно унизительно. В стране, помнившей себя победителем, привыкшей мыслить мировыми масштабами и в этих мыслях находить лекарство от внутренних нестроений, такие переживания должны были дать опасные всходы.
Г. Г. Дилигенский писал еще в начале 2000-х годов: «Эмоции многих россиян сегодня связаны... с униженным национальным чувством... Российское общество в силу <этих> особенностей своего психологического состояния в высшей степени чувствительно (можно даже сказать, ранимо) в отношении всех "сигналов", посылаемых ему с Запада. Любой признак враждебности, отчужденности, пренебрежительного отношения к российским проблемам и интересам, тем более явное стремление ущемить их способны вызвать очередной негативный перелом в восприятии Запада и снизить влияние его примера, повысить престиж консервативных и националистических политических сил. И напротив, признаки доброжелательности, сочувствия, уважения, понимания по отношению к России могут усилить прозападные тенденции, повысить престиж западных ценностей, экономических и политических институтов в российском обществе» [Дилигенский, 2000, с. 18].
России (лидерам, политикам, обществу) хотелось, чтобы западные «партнеры» относились к ней как к равному. Но после краха СССР у Запада, по существу, не было никакой политики в отношении нашей страны: нас оценивали так низко, что попросту вычеркнули из большой мировой игры. Россия перестала быть интересной Западу, не учитывалась в геополитических расчетах западных держав. Понимая условность и даже опасность исторических аналогий, скажу: это напоминает отношение Европы к
Германии после 1918 г. Оно стало едва ли не решающим фактором поражения «веймарской демократии» и скатывания к новой мировой войне.
Милитаризация политики, жизни, сознания обусловлена не только настоящим, но и прошлым. Точнее, памятью о нем. В 19902000-е годы под сомнение были поставлены наши лучшие воспоминания, главный источник национальной идентичности: о Великой Отечественной войне.
После 1945 г. в Европе безусловно доминировала «память победителей»: в Восточной - СССР, в Западной - западных союзников. Распад Восточного блока и падение СССР дестабилизировали европейскую память о Второй мировой, придав ей новый актуальный смысл - политический и культурный. В Европе началась борьба за ту войну - за то, как должна использоваться память о ней.
Восточноевропейские нации «разморозили» свои «старые» воспоминания. Будучи приспособлены («привязаны») к ситуации после 1991 г., национальные памяти восточноевропейцев оказались политически взрывоопасны. Потому что технологией такой «привязки» стала память о советской оккупации Восточной Европы и о СССР как об оккупанте. Таким образом в сознании восточ-ноевропейцев 1945 год все больше связывался не с освобождением от фашизма, а с утратой национальной государственности. Символом же освобождения и государственного возрождения стала эпоха рубежа 1980-1990-х годов. Эти воспоминания лучше других послужили национальной консолидации в постсоциалистической Европе. Однако в результате была упущена возможность сделать память об освобождении от фашизма одним из позитивных оснований новой общей Европы, где нашлось бы место и для России.
Для нас такое «переформатирование» прошлого оказалось столь же болезненно, сколь и падение международного престижа. Потому что это и есть главное. Победа 1945 г. для нашего человека - не просто одна из русских побед. Это свидетельство успешности нации в истории - еще более убедительное и бесспорное, чем великая русская культура (ею тоже гордятся - но на «вторых местах»). Не прошлое даже, а обещание будущего - основание для каких-то надежд, Наша Победа на все времена.
Попытки оспорить это вызвали такой же надлом национального сознания (и бессознательного), как утрата имперского (великодержавного) величия. За короткий срок мир вокруг как бы
вынес России двойной приговор: вон из мировой политики! вон из мировой истории! Это даже не удар - это нокаут.
Можно, конечно, сказать, что это ошибка восприятия, что на деле все сложнее, что «пораженческий» взгляд на себя, вызывая социальные недовольство и агрессию, не дает возможности развиваться. Все это так. Мы тем не менее смотрели на себя именно с этой позиции. Точнее, это точка зрения у нас возобладала.
Поэтому, чуть оправившись от «смены режима», страна вполне предсказуемо возжелала реванша. Напомнить миру о себе как о победителях - вот важная потребность массового сознания и одна из главных политических задач России 2010-х. Им в жертву и приносятся сейчас иные жизненно важные потребности (даже в безопасности) и задачи (модернизации / развития).
Поиски справедливости: От национального - к интернациональному
Но, конечно, все решилось внутри. Бывшие империи могут десятилетиями жить, испытывая «фантомные боли». Способны даже их пережить. История знает множество таких примеров. Если настоящее постоянно обустраивается, прирастает перспективами и устраивает (экономически, социально, психологически) большинство народонаселения, то прошлое можно оставить в прошлом.
Массовая ностальгия: на рубеже 1980-1990-х - искусственная (о том, что исчезло, что убили в себе, - о дореволюционной России), а в 1990-2000-е - уже неподдельная (об СССР, который мы потеряли) - показатель общей неудовлетворенности своим настоящим. Милитаризация общественного сознания, мнения и политики в России 2010-х - это прежде всего реакция на внутренние проблемы. Точнее, это перенос их вовне - по двум линиям: властной и общественной.
Военно-наступательные действия власти в значительной степени определила «проблема-2012» (она же - «проблема-2008»; она же - «проблема-2018»). Внутренние риски для ее успешного решения, видимо, расценивались «наверху» как чрезвычайно высокие. Поэтому пришлось прибегнуть к сильнодействующему средству - беспрецедентной активизации внешней политики вплоть до Крыма. Тем более что международная ситуация благо-
приятствовала: Украина решила пойти на Запад через Майдан. Иначе говоря, «новый курс» предполагал возможность конфликта на постсоветском пространстве. Он строился с учетом сложностей нашей недавней истории и традиционных склонностей народа. И не случайно эта перспектива страной была принята, стала почти национальной.
Для основной части населения милитаризм / реваншизм тоже оказался выходом из тупика своих проблем. Нулевые годы, конечно, не были «тучными» (это эксклюзив для «элит»), но прошли под знаком благополучия и подъема: люди зарабатывали и потребляли, потребляли и зарабатывали. Социальный организм восстанавливался после сильнейшего потрясения. Правда, при всем различии 1990-х и 2000-х постсоветский порядок не изменился в главном. Испытывая острейший дефицит разумности и справедливости, не мог обеспечить стабильный рост и уравнивание массовых потребительских возможностей. И, как свидетельствуют социологические опросы, массы это хорошо понимали1.
Если на рубеже 1990-2000-х годов народ, по существу, «расписался» в неверии в возможность строительства более справедливого порядка в рамках и на основе свободы, то к началу 2010-х утратил веру в его осуществимость вообще. Страна окончательно потеряла ориентир - ощущение общих задач, перспективы. И пошла за ними вовне. Заграница стала местом поиска справедливости: ведь в России это понятие не только социальное, но и пространственное2.
1 В рамках этого порядка практически все общественные блага и возможности сосредоточены «наверху». Конечно, можно сказать: это русская традиция. Что во многом верно. Однако в разные исторические времена для этой традиции находились компенсации и ограничения. Сейчас социальному эгоизму «верхов» нет пределов. Не случайно переживания по этому поводу социологи называют главным социальным неврозом, а в «наборе» представлений россиян об «особом пути» выделяют, кроме великодержавия и традиционных ценностей, неприятие социального расслоения и несправедливости нашего жизнеустройства [см.: Пантин, 2008, с. 37]. В массовом, потребительском, глобализирующемся мире этот дефект (дефицит) нашей социальности приобретает качество взрывного механизма.
2 Сама Россия - явление не только социальное, но и в значительной степени пространственное. Помню этот тезис. Держава наша строилась вширь. Колонизация территории была историческим делом не только власти, но и «мира» («мир» - основная социально-территориальная единица; главная форма, в которую отлилась русская социальность; наш аналог европейского общества). Тем
В ситуации с Крымом потребность в справедливости оказалась удовлетворена (отчасти, конечно) вовне: Крым - наш (исторически, человечески - всячески). Пусть нет справедливости для каждого, но она возможна для всех: возвращаются «наши земли» -восстанавливаются влияние страны в мире и достоинство ее людей. Взятие Крыма - символический реванш за 1991-й: не только «геополитический», но и социальный (по мнению большинства населения, выйдя из СССР, мы и попрощались со справедливостью). Здесь звучит эхо победного 1945-го.
Крым - это символ и, если угодно, идеологическое обоснование нового общественного договора, в основе которого уже не демилитаризация и потребительская стабильность (застой по-постсоветски), но идеи милитаризации и великодержавного реваншизма. Не мир (пусть и плохонький), но война. Причем война справедливая: не случайно информация о ней втискивается нашей пропагандой в сценарий Отечественной - патриотической, победоносной, священной. Дела в высшей степени народного.
Для власти смысл этого договора - в том, чтобы увести население от социальных проблем, вынести вовне потенциал социального протеста, конвертировать его в «капитал не-свободы». А также получить подтверждение собственной силы (ее ощущение «там» высоко как никогда) вовне, демонстрацией мощи и влияния доказать стране свои эффективность и безальтернативность. Для населения это своего рода разрядка - конвертация всего негатива, накопившегося в 1990-2000-е годы поводу внутренних бед и неустройств, невнимания и равнодушия внешнего мира.
О последствиях нового курса и национальных интересах
Российским ответом на всякого рода национальные унижения (внутренние и внешние) переломных времен стала милитари-
самым проблемы «внутренней России» (социальное напряжение, нехватка пашенных земель и пр.) выносились в «Россию внешнюю». Занятые в ходе государственной и народной колонизации земли понимались как свои - и государством, и народом. С утратой пространств, сужением территории всегда терялись исторические резоны существования страны. Поэтому их возвращение полагалось (и полагается сейчас) спасительным и справедливым. В России 2010-х это лучшая технология «нациестроительства» и разрядки социальной напряженности.
зация - поначалу сознания (и «элит», и народа). В 1990-е годы все более широкие круги населения охватывало мнение: мир вокруг России - это угроза; ей нужно противостоять, т. е. вооружаться. Сейчас оно стало едва ли не всеобщим.
С Крымом к нам вернулось подзабытое историческое чувство: «Мы - русские, какой восторг!» Все, кажется, наконец, правильно. Мы вновь осознаем себя общностью, и «наше дело правое». Но сейчас особенно понятно: курс на несвободу / изоляцию / милитаризацию - это ошибка. Во всех отношениях.
В России внутренняя и внешняя политика традиционно тесно связаны, как бы взаимно перетекают друг в друга. Следствием внутренней слабости, надломленности и ошибочной политики «исключения», которую вел в отношении нас мировой гегемон1, стала уязвимость страны для всего рода опасных заблуждений. Многолетние публичные разговоры об «особом пути», акцентировка нашего антиевропеизма / антиамериканизма, попытки представить себя «хорошей» альтернативой «плохому» Западу должны были привести к теме войны. (Здесь особенно высока ответственность интеллектуалов, нашего «умственного класса», приложившего массу усилий, чтобы свести народ с ума.)
А это тупик. Все ситуации «мировойны» краткосрочны. В конце концов они разрешаются в пользу или мира, или войны. И чем больше разворачивается военная тема, тем ближе мир к катастрофе. Даже ядерное оружие не кажется теперь надежной преградой для мирового конфликта. Да и история ХХ в. утверждает: наличие оружия массового уничтожения - вовсе не гарантия мира. Оно шло в ход, обновлялось и совершенствовалось в обеих мировых войнах. Иначе говоря, война - это не способ «вернуться в историю», «восстановить достоинство» и т.п. В боях за субъектность современной России может быть уничтожен сам субъект.
1 Для сегодняшней России Америка - источник мирового зла, антироссийской агрессии. Это не так. США - великая страна и великая демократия. Но как мировой гегемон, действующий в отсутствии каких-либо ограничений, может ошибаться. И в случае с Россией Америка ошибается. История и культура нашей страны таковы, что с ней нельзя говорить как с «Верхней Вольтой» (да и с Верхней Вольтой неправильно). Такой разговор должен был привести к противостоянию. Повторю, это очень похоже на отношение победившей Европы к побежденной Германии. Показательно, что в нынешней ситуации все больше вспоминается межвоенный опыт ХХ в. Одно это свидетельствует о ее чрезвычайной опасности.
Заигрывание с темой войны плодит не только внешние риски и угрозы. Война, какой бы она ни была, всегда ведет к внутреннему упадку. Насилие неизбежно проецируется вовнутрь. В условиях войны укрепляется режим изоляции, совершенно не адекватный современной, чрезвычайно интенсивной, «экспансионистской» жизни. Снижается социальная эффективность государства, и без того у нас, мягко говоря, недостаточная. Политика и общественные отношения все больше определяются формулой: кто не с нами - тот против нас. Создана атмосфера, в которой возможно все.
Движение «новым курсом» грозит тем, что страна может оказаться на каких-то уж совсем последних рубежах. Там речь пойдет не о вечной и высокой цели: как нам обустроить Россию, а о том, как вернуться к обычной, нормальной жизни.
Список литературы
Барабанов Е.В. Русская философия и кризис идентичности // Вопросы философии. - М., 1991. - № 8. - С. 102-116.
ГлебоваИ.И. Как Россия справилась с демократией. - М.: РОССПЭН, 2006. - 143 с.
Гудков Л.Д., Дубин Б.В., Левинсон А.Г. Фоторобот российского обывателя // Мир России. - М., 2009. - № 2. - С. 22-33.
Дилигенский Г.Г. Запад в российском общественном сознании // Общественные науки и современность. - М., 2000. - № 5. - С. 5-19.
Зевина О.Г., Макаренко Б.И. Об особенностях политической культуры современной России // Полис. Политические исследования. - М., 2010. - № 3. - С. 114-127.
На дне в тишине // Огонек. - М., 2016. - 26 дек., № 51. - С. 12-13.
Пайпс Р. Русский консерватизм и его критики: Исследование политической культуры / Пер. с англ. - М.: Новое издательство, 2008. - 252 с.
Пантин В.И. Политическая и цивилизационная самоидентификация современного российского общества в условиях глобализации // Полис. Политические исследования. - М., 2008. - № 3. - С. 23-39.
Рогов К. Политическая реакция России и «партийные группы» в российском обществе // Контрапункт. - М., 2016. - № 6. - С. 1-21.
Россия в условиях трансформаций: Историко-политологический семинар. Материалы. - М.: ФРПЦ, 2002. - Вып. 24. - С. 30-31.
