CC BY
211
ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
Сер. 9. 2007. Вып. 3. Ч. I
Н.Г. Федосеенко
РОМАНТИЧЕСКИЙ ФЕНОМЕН БЕЗУМИЯ
Дилемма умный/дурак, ум/безумие становится мотивообразующей и жизненно значимой в эпоху романтизма, причем это связано с развитием романтической прозы, которая, и как поэма, защитить своего героя не может, поскольку вводит в повествование каждодневное существование человека в обществе. Тут и появляется толпа, не достигающая уровня героя и не способная его понять. При двунаправленной оппозиции Я/все и все/он и рождается тема безумия: если все не могут понять одного - значит он безумен. Такая ситуация разрабатывается Э.Т.А. Гофманом, который показывает своего героя в двух хронотопах: 1) в поэтическом мире его бытия и 2) прозаическом мире обыденности, мире других людей.
В 1820-1830-е годы эта тема приходит и в русскую литературу. Русские романтики не просто подхватили тему, они ее развернули и изучили в самых разных аспектах: художественном, теоретическом и даже вторглись в область чисто медицинскую - психиатрию.
Откровение, явленное избранному романтическому герою, воспринимается как утверждение его ненормальности1, что и выведено в качестве закона диалога миров в «Космораме» В.Ф. Одоевского: «посвященный, наделенный звездной мудростью, в реальном мире - не избранный, а помешанный; у Вас должен казаться сумасшедшим тот, кто в вашем мире говорит языком нашего. Мне не вразумить себя там»2. Даже двойник из потустороннего мира не всегда может выйти на взаимодействие со свом реальным прообразом, он ищет избранного для контакта.
Однозначно избранный всегда представляется помешанным в глазах людей реального мира. Избранному может быть «несносно в собрании умных людей»3, где «мерзнет ум»4. Не случайно через целый ряд произведений проходит устойчивая характеристика светского общества как кукол и кукольного мира, живущего по своим законам5.
Но на этом фоне могут «узнать» друг друга чувствующие души, когда «он - единственный человек из толпы народа»6, так узнают друг друга, например, герои повести Е. Ганн «Суд света». И нужно выбирать между чувством и мнением света, объявившим Зенеиду безумной:
«Поверь же целому свету!» Она напыщенная своим умом, прихотливая, гордая,
самовольная.,.
- Вы сведете меня с ума!
- Напротив, я хочу навести тебя на ум7.
Возможно говорить о неком «светском уме» (впрочем, термин «гостиный ум» уже использовался А. Погорельским, о чем пойдет речь ниже). Но светский ум может вообще заключаться не в голове и не в сознании, а в языке: «Есть люди умные, когда говорят по-французски и необыкновенно глупы, когда заговорят по-русски» (Одоевский. Княжна Зизи. 189).
© Н.Г. Федосеенко, 2007
Итак, в разных аспектах, серьезно или несерьезно, учитывая реальность или романтическое двоемирие, от ругательства и до восхищения тема безумия входит в романтиче-гхую литературу и начинает требовать своего теоретического обоснования и уточнения ззтегориального аппарата. Вероятно, желание научного подхода к безумию и безумцам подтолкнуло ряд писателей к своеобразным трактатам о сумасшествии и к введению
з произведения героев-медиков, либо героев мистического плана.
***
Одна из первых попыток создания такого трактата принадлежит А. Погорельскому в романе «Двойник» (1828). Если есть без-умие, значит, возможна некая классификация разного рода ума. Именно такую классификацию и предлагает А. Погорельский, однако подменяет ум качествами человека: проницательность, дальновидность, понятливость, тзггрость и даже «ум гостиный». А. Погорельский противоречит сам себе: ведь если ^оггрость - качество ума, то почему же «много есть людей хитрых, которые при том гягнь глупы»? Как сочетается разряд ума с глупостью? Величина гостиного ума только тренотопически constantaa: «Часто случается, что человек, который блестит умом в одной гостиной, совершенно глупеет, переходя в другую»8.
Диаграммы и схемы выводят размышления Двойника, героя А. Погорельского, нематематически точный научный уровень, однако концепция, как отмечалось выше, изначально спорна. Весьма субъективно и определение родов ума в каждом конкретном случае: нужно «наблюдать человека», остальное зависит от наблюдающего, поэтому исследователь должен сам обладать в большом количестве здравым рассудком, проницательностью и сметливостью, иначе «никакими уроками невозможно научить [его] познанию людей»9.
Если Погорельский предлагает научную систему рационально-силлогического толка, то A.A. Бестужев-Марлинский вводит в повествование подвыпившего доктора, знакомого с научными основами медицины, который полусерьезно-полуиронически гсзмышляет о клинических симптомах безумия. Появляются новые оттенки в семантике слова, обыгранного в свете романтической иронии. Так, латинская фраза «О, sana ;=s3aia!» (О, здравое безумие!) трактуется буквально: не следовать рецептам и советам сеггоров - быть здоровее. Однако за ироническим началом рассказана вся история лечения сумасшествия: от Гиппократа до начала XIX в. Появляется и более широкое толкование безумия: это не болезнь уже только ума, но «повреждение церебральной системы», однако злгсь же приводится и наивно-примитивное объяснение: это повреждение вызвано тем, нто разбежался по всему телу
Предложена и классификация безумия, правда, не менее спорная, чем классификация ума у Погорельского: головокружение, ипохондрия, мания, френеция, даже головная боль, -«гфальгия и сплин10. В сюжете повести «Фрегат "Надежда"» вся классификация сводится i самому важному и самому романтическому виду безумия - любви.
Таким образом, как в произведениях, так и в вкрапленных в них научных размышлениях о безумии и его категориях на первом месте все-таки находятся чувства человеческие, с которыми все эти категории и оказываются связанными.
Другой аспект решения проблемы - безумие и гениальность. Гений - человек, видящий утр иначе, чем все. Отсюда высокие стадии развития ума - безумие на фоне «ума среднего». - Люди необыкновенные, т. е. гении, есть кометы, которые совершают путь неопределенный, ъг подлежат общим законам»(курсив наш. -AB.). Учитывается авторами и течение времени:
«что кажется теперь умно, то будет завтра же безумно»11. Можно добавить: и наоборот, что сегодня кажется безумным, то завтра покажется если не гениальным, то привычным и необходимым. Отсюда: «наше благоразумие менее разумно, чем безрассудство; наши мечты стоят больше, чем наши рассуждения»12.
Как уже говорилось, многое объясняется в подходе к уму / безрассудству историческим движением времени. Например, для А.Ф. Вельтмана значима временная призма в подходе к развитию взаимоотношений ума и сердца, отсюда иначе оценивается смена веков:
Ум в гармонии с сердцем - век золотой,
Воля сердца над умом - век серебряный,
Ум взял верх - век железный.
Железный век не совпадает с историческими границами (исторически 1 тыс. до н.э., для Вельтмана - XIX век). Смещение границ вполне соответствует эпохе романтизма: «Посмотрите же, как царствует холодный ум!.. Как светит он в очах человечества; ...а в груди кусок железа!.. Уж не мудрость и не чувства приводят все в движение, но расчеты ума и сила магнитная! Силы небесные! Оживите сердце!»13 - чем не типичная характеристика романтического героя! Два возможных решения темы безумия находит и Е. Баратынский в трактате «О заблуждениях и истине». Как и у Вельтмана, есть попытка исторического объяснения и психологического в свете категории я/все. Правда, исторический план не затрагивает историю развития всего человечества, а весьма любопытно решает проблему поколений (вечные - отцы и дети) в рамках жизни одного человека. Для этого нужно только попробовать жизнь повернуть вспять. Тогда жизненный опыт и благоразумие старца оборачиваются безумием в свете пузырей, пускаемых младенцем: «Если бы человек входил в мир благоразумным старцем, проходил через безумные желания юности (курсив наш. -Н.Ф.) и заканчивал младенцем, пускающим пузыри», тогда оказалось бы, что мыльные пузыри полезнее книги старца. При всем том, что «каждый возраст, каждая минута нашей жизни [имеет] собственные, ей одной свойственные истины», однако юность трактуется однозначно безумной, значит, вновь безумие связано с чувствами14.
Практически все аспекты темы безумия (гениальность, светский ум, бытовое словоупотребление, влюбленность) объединяет в своих размышлениях об умных и дураках Н. Полевой15. Вызывает сложность оценка безумия / разумности, что связано с разными точками отсчета грани разумности: разумность / безумие всех или одного: «Не безумно ли отречься от приятного чувства потому только, что другие называют его заблуждением? Не безумно ли назвать человека безрассудным потому только, что поступки его нам кажутся безрассудными?» В результате, правда, снимается вообще тема безумия, поскольку «каждый из нас имеет свои собственные истины»16.
Итак, литература попыталась классифицировать степени и формы безумия, попыталась подвести под них исторический базис. В романтических трактатах и художественных текстах превалирует положение: необыкновенная личность всегда будет анормальна с позиции толпы, в нарраторском тексте именно с этим безумцем связаны все положительные характеристики и оценки.
***
Любопытно, что вопросы, поднятые литературой, вызывают интерес психиатрии. Появляются переводные и оригинальные медицинские труды на тему безумия. Так, в 1829 г. в русском переводе выходит книга профессора медицинского факультета Парижского
университета Ф. Пинеля (написан труд в 1801 г.) с «присоединением сочинения» доктора медицины и профессора в Женеве А. Маттея. Всякая революционно-преобразующая деятельность может быть воспринята большинством как безумие. В таком случае Ф. Пи-нель- тоже своего рода безумец: он первым в 1792 г. добился «разрешения снять цепи с душевнобольных», правда, опыт, получивший постепенное распространение и сделавший революцию в содержании душевнобольных. Он «доказал, что 'безумец' такой же человек, как и все», в результате тюрьмы для душевнобольных стали преобразовываться в больницы и клиники17. Ф. Пинель в своей работе сразу же заявляет о сложности определения человека как помешанного или здравомыслящего: «способность судить одна и та же в человеке помешанном и имеющем полный рассудок. Способность сближать идеи по их существенным видимым законам сходства одинакова в том и другом», но «помешанный судит, что правление мира в его руках, что времена года повинуются его голосу... Острые мысли и умные сравнения дают сумасшедшему сверхъестественный вид вдохновения и энтузиазма»18.
Кого характеризует этот персонаж: романтического байронического героя? Художника в минуты вдохновения? Попытка противопоставить «помешанного человека» и «человека со здравым смыслом» не увенчалась здесь успехом.
Еще более спорен пример, приводимый Ф. Пинелем. Он рассказывает об ученом сумасшедшем, «который во время своего приступа рассуждал о событиях революции со всею силою, достоинством и чистотой языка, каких только можно ожидать от человека просвещенного и очень умного. В другое время и в хорошие часы он казался обыкновенным. Когда сие исступление сосредоточивалось в идее верховного могущества, то живая радость сумасшедшего доходила до чрезвычайного восхищения»19. Для Пинеля это - сумасшедший, а может быть, это человек, которого интересует только предмет его исследования?
Медицинские наблюдения сопровождаются философскими размышлениями, что отмечали и психиатры более позднего времени: «Попытка Пинеля создать медико-фило-софское учение была не из удачных, но сама по себе мысль - связать психиатрию с философскими проблемами души - очень глубока и остается только пожалеть, что психиатрия не пошла по этому пути»20.
Именно этот путь избрала литература.
С Пинелем словно вступает в спор В.Ф. Одоевский. В 1831 г. были опубликованы его новеллы «Последний квартет Бетховена» и «Opere del cavaliere Giambattista Piranesi» («Труды кавалера Джамбаттисты Пиранези»), где утверждается мысль, сформулированная теоретически чуть позже (в «Русских ночах»): «Состояние сумасшедшего не имеет ли сходства с состоянием поэта, всякого гения-изобретателя?» и далее: «Состояние гения в минуты его открытий действительно подобно состоянию сумасшедшего, по крайней мере для окружающих: он также поражен одной своею мыслию, не хочет слышать о другой, везде и во всем ее видит, все на свете готов принести ей в жертву. Мы называем человека сумасшедшим, когда видим, что он находит такие соотношения между предметами, которые нам кажутся невозможными (курсив наш.-Н, Ф.); но всякое изобретение, всякая новая мысль не есть ли усмотрение соотношений между предметами, не замечаемых другими или даже непонятных?»21
Аналогичные аргументы служат академику медицинской Медико-хирургической академии психиатру С. Громову доказательством безумия его пациентов: «Частное, или однопредметное, помешательство ума вращается беспрестанно около одного только какого-либо предмета... Оно происходит обыкновенно от слишком напряженной силы воображения, и может соединено быть с удивительною иногда остротою ума (курсив
наш. - Н.Ф.), не только в рассуждении прочих предметов... но даже и том, о котором бредит»22.
По-своему решает этот вопрос и Н. Полевой в статье 1832 г. «Сумасшедшие и не сумасшедшие». Статья сюжетна: друг предлагает слепцу посетить богатого человека и дом сумасшедших. Каждой сцене, услышанной в одном доме, находится аналог в другом, и невозможно определить, где люди светские, а где - безумцы. Особо выделена тема высокой избранности Поэта, Ученого и реакция толпы: «В зале одного из домов, где толпилось много народу... один человек, сидя в углу, читал преглупые стихи, а другой говорил нелепости ученые. Несколько человек вполголоса толковали, что и поэт, и ученый с ума сошли. И я поверил бы этому, если бы несколько человек не захлопали руками поэту и не стали хвалить его. - В зале другого дома я услышал то же: и стихи читают, и о науке говорят. Поверь мне, что разницы в сущности стихов и ученого рассуждения обеих зал я никакой не заметил. Всего же непонятнее было, что и в другом зале так же одни называли поэта и ученого сумасшедшими, а другие хвалили их и хлопали руками»23.
В чем истина и кто безумен? Как узнать, где мудрец, а где глупец? Ответа нет, но тема задана и прочно входит в литературу.
Своеобразное обобщение всех литературных исканий, как это ни покажется странным, находим вновь в психиатрии. В 1834 г. выходит сочинение доктора медицины П. Бутковского, которое открывается историческими сведениями о душевных болезнях и историей психиатрии. Назвать эту часть сочинения исторической - достаточно сложно, поскольку она связана с историями болезни легендарных, мифологических и библейских героев (например, Евридики, которую Орфей избавил от меланхолии, а Сократа, Пифагора и Платона Бутковский называет первыми психиатрами). Интереснее в аспекте поставленной проблемы та часть работы, в которой исследуются типы безумия, описанные художественной литературой начала XIX в., и предлагается их классификация:
1. Задумчивость, или меланхолия. «Скорбь снедает таковых людей. [...] Наконец, рождается ненависть к людям и самому себе, соединенная с отчаянием, свет человеку представляется местом ссылки, он жалуется сам на себя, и совесть для него есть первое мучение»24. Эти признаки болезни можно соотнести с большинством образов романтических героев. Портретное сходство помешанного и романтического героя находим и в описании С. Громова: «Помешательство от ненависти к людям [ггшапйш)р1а] предполагает истинную или мнимую несправедливость других, и претерпенные от них обиды и оскорбления. [...] Вид лица их обыкновенно бывает пасмурный, явственно мрачность души изображающий. Прекращением собственного бытия своего часто оканчивается умопомешательство сие»25.
2. Сумасбродство. «Кандидат таковой болезни удаляется всегда от общества и ищет уединения, забывает все прочие обязанности и передается умственным напряжением, кои день и ночь занимают его и коих предметы не выходят из его мыслей. Он разгорячается, делается рассеянным, представляется глубокомысленным, напрягая себя все более и более; наконец, теряет сон. И болезнь обнаруживается»26. Точно описан образ романтического гения, не понятого толпой27.
Впрочем, как и писателям, доктору медицины сложно найти грань, отделяющую безумца от гения, поскольку есть болезни «с повышенной деятельностью мозга» (а может быть, не болезнь, а гениальность?!) и есть болезни «с пониженною деятельностью мозга». Так или иначе, но идеи П. Бутковского во многом перекликаются с идеями В. Одоевского и, возможно, помогли Одоевскому в его дальнейшей работе над темой безумия.
Если отсылки к современной художественной литературе в работе Бутковского читаются в подтексте, то Г. Геррес в том же 1834 г. признает, что тема безумия достаточно разработана именно в литературе28, но призывает писателей оставить эту тему, поскольку искусство должно изучать божественное начало в мире и человеке; изучать и лечить безумцев - задача медицины.
***
Словно в противовес попытке развести медицину и литературу, В. Одоевский начинает их связывать на философской основе. Это подтверждается его статьей «Кто сумасшедшие?» (1836), идеей создания «Дома сумасшедших», «Сильфидой» (1837) и, наконец, «Русскими ночами» (1836-1844). Именно Одоевскому удалось собрать воедино все аспекты проблемы, поднятые современной ему литературой и даже медициной29: Двадцатилетним юношей он уже разгадал, где настоящее сумасшествие; в обыденной обывательской жизни, в этом «Мире наизнанку», по слову Л. Тика, а еще по более острому и злому слову самого В.Ф. Одоевского - в «скотах нашего времени».
Теоретические посылки требуют практических доказательств. Каждая из новелл «Русских ночей» - доказательство избранности безумца. Но в каждой из новелл раскрываются новые стороны и грани безумия.
Структура «Русских ночей» предполагает выделение трех пластов повествования: рукопись, рукопись в рукописи и вечера30. Каждый из пластов поднимает свои аспекты безумия: рукопись связана с темой искусства и безумия/гениальности, рукопись в рукописи затрагивает тему пребывания человека избранного в обществе, наконец, вечера дают философское осмысление темы безумия во всех ее проявлениях.
Рукопись в рукописи принадлежит человеку с «сухим умом» - экономисту: «В разговорах он любил нападать на идеальность, на мечты воображения, на безотчетное чувство- и доказывал, что они одни - вина всех бедствий человечества. [...] Чтение этих отрывков и замеченная незадолго пред кончиною глубокая задумчивость в нашем экономисте заставили родных подозревать, что на него находили припадки сумасшествия... он убил свое тело ядом, которого и не подозревали медики, честь открытия которого принадлежит нашему XIX веку [...]: логический ум несчастного Б., преследуя с жаром свои выкладки, нашел на конце своих силлогизмов нечто такое, что ускользает от цифр и уравнений, чего нельзя передать другим, что понимается одним инстинктом сердца и к чему нельзя отнести знаменитого присловья: что ясно понимается, то ясно и выражается. Несчастный юноша был испуган своею находкою; она опровергала все расчеты положительного ума его и сама оставалась непонятною»31.
Все главы записок связывает тема смерти.
Фауст соотносит записи с разными эпохами жизни самого юноши, тем самым показывая его «поэтическое, душевное безумие» в развитии.
В первой же новелле задается тема обыкновенного/гениального. Обыкновенный человек уходит из жизни, не оставив о себе памяти. Гений в самой ненависти к себе толпы - уже оставляет след на земле. С другой стороны, в каждом человеке есть задатки гения - реализованные или нереализованные. Бригадир их ощущает в себе на грани смерти: «Но вдруг сцена переменилась: страшная судорога потрясла мои нервы, и как завеса упала с глаз моих... Страдания целой жизни гения (курсив наш. - Н.Ф.), неутолимые никаким наслаждением, врезались в мое сердце - и все это в ту минуту, когда был конец моей деятельности. Я... в один миг хотел высказать себе то, на что недостаточно человеческой жизни; родные воображали, что я в беспамятстве... Я начал думать! Думать - страшное слово
после шестидесятилетней бессмысленной жизни! Я понял любовь! любовь - страшное слово после шестидесятилетней бесчувственной жизни!»32.
«Бал» связан с «Бригадиром» двумя образами - кружатся живые мертвецы, из глаз которых текут кровавые слезы. Однако добавляются и новые акценты: безумие танца обнажает безумие музыки, поскольку в музыке слышится «бесплодное рыданье гения» (46). Можно уже перекинуть мостик к основной рукописи, в частности к новелле о Бетховене. Как музыка обнажает безумие светской жизни во время странного бала, так и поэт раскрывает все пороки общества. Таков Мститель. «Таинственное служение поэта во времена духовного смрада и общественного гниения» обличать зло, злодейство и равнодушие. Образ Мстителя подготавливает новеллу «Насмешка мертвеца».
Любовь - чувство тревожное, безумное, мешающее благо-разумию жизни. С этим согласны и психиатры: «Однопредметные помешательства делятся на «помешательство от любви, от ревности, от ненависти к людям, от опостылости жизни, от ложных о религии понятий, от гордости и честолюбия и проч.»33
И вновь мысль, прозвучавшая в «Бригадире»: в большинстве своем люди боятся думать, лучше поступать, как все, благоразумно, поскольку расстройство ума происходит от неудовлетворенного разума. Есть и медицинское научное объяснение галлюцинаций.
«Изволите видеть,- говорил доктор,- это очень ясно: всякое сильное движение души, происходящее от гнева, от болезни, [от испуга], от горестного воспоминания, всякое такое движение действует непосредственно на сердце; сердце, в свою очередь, действует на мозговые нервы, которые, соединясь с наружными чувствами, нарушают их гармонию; тогда человек приходит в какое-то полусонное состояние и видит особенный мир, в котором одна половина предметов принадлежит к действительному миру, а другая половина к миру, находящемуся внутри человека...» (52). Итак, вновь безумие (одна из его форм) трактуется скорее как болезнь сердца, а не болезнь ума.
«Цецилия» возвращает к теме, поднятой в «Бригадире», теме смерти и без следа прошедшей жизни, - и подготавливает «Город без имени», где тема смерти станет не только основной, но единственной. Отказ от искусства, философии и религии приводит к смерти всех человеческих понятий, альтруизм становится синонимом эгоизму, поскольку эгоизм теперь проявляется в помощи другим, человеконенавистник тот, кто спас утопающего, друг предает из-за того, что нужно сделать выбор между любовью к детям и другом. В результате смерть охватывает всех и погибает планета - «и [вечная] жизнь впервые раскаялась!..» (58).
Оказывается, что жизнь невозможна без искусства, религии и философии, хотя они и не имеют практической пользы.
Переходное положение от одной рукописи к другой занимает «Город без имени», в котором обрисовываются предполагаемые результаты экономической теории Бента-на (Бентама). И вновь основная тема - тема смерти, которая задается буквально с первых строк: развалины былой империи - могила многих мыслей, многих чувств, многих воспоминаний, «и все, в ком нашлась хотя бы искра божественного огня, были, как вредные мечтатели, изгнаны из города» (69). И вновь звучит тема поэта: «Безумцы обвиняли своих правителей в ужаснейшем преступлении - в поэзии» (68). Итак, рассказчик обвинил всех в безумии, но и все считают его сумасшедшим. Не менее безумно и государство без поэзии, не случайно все читают статью в государственной газете совершенно абсурдного содержания: «Мылом тихо. На партии бумажных чулок делают двадцать процентов уступки. Выбойка требуется»34 (70).
Итак, проповедник и поэт не нужны ни государству, ни большинству населяющих это государство. Лексемы безумец/сумасшедший начинают закрепляться за определенным социумом. Безумец - лексема, принадлежащая одному избранному, сумасшедший - словоупотребление толпы.
Если в этой части рукописи в центре - обыкновенный человек, сопоставимый с гением, с чувствующим и думающим человеком, то в основной части рукописи речь идет о гениях, не признанных толпою. Кроме того, герои всех новелл основной части рукописи - люди искусства: Пиранези, Бетховен, Киприано, Бах. Композиционно истории композиторов чередуются с историями архитектора и поэта.
Пиранези с рождения выделен своей гениальностью (почти житийные мотивы): «я родился с гением необыкновенным» (31). Невозможность воплотить свои творения в жизни приводит к обостренному видению «духов, заключенных в нарисованных творениях» или к разновидности сумасшествия - галлюцинации? Появление духов отражается в исторических реалиях - «награвировал целую серию листов, изображающих калек и больных»35.
Более развернута история Бетховена. И вновь историческая параллель: «Затем были написаны, среди тяжелых физических страданий, четыре больших квартета, которые и поныне составляют предмет изучения для каждого знатока, по своему глубокому содержанию и сложности не вполне доступные массе»36. Так, что это - порождение безумца или откровение гения? Найдено новое определение в словосочетании «гениальный безумец». Отношение к Бетховену в 30-е годы XIX в. как к безумцу отражено и в исторических воспоминаниях: «...Знаменитый петербургский скрипач А.Ф. Львов, «пробуя» у Вильегорского один из последних квартетов Бетховена, швырнул в раздражении свою партию, а затем в письме к Н.Я. Афанасьеву воскликнул в сердцах: «.. .как Вы, Н<иколай> Жковлевич>, не видите, что это писал сумасшедший?»37.
«Импровизатор» - единственное произведение из этой группы новелл, не связанное с исторически существовавшей личностью. С другой стороны, «Импровизатор» близок к «Пестрым сказкам» В.Ф. Одоевского: здесь, как и в «Сказках», движутся книги и появляется реторта для механического сотрясения музыки Генделя и Моцарта. Дарованная гениальность, кроме того, что она связана с дьявольски таинственным Сегелиелем, оказывается непосильным бременем для ограниченного сознания Киприяно. В результате речь идет не об избранности безумца, а о шуте. Отсюда история, рассказанная Киприяно, вызывает доверие: шуты говорят правду, но снимает оппозицию гениальность/толпа.
«Бах» на первый взгляд новелла в меньшей степени, чем все остальные, соприкасается с темой безумия. Сохраняется, правда, тема избранности с детства. Тем не менее тема безумия актуальна и для данного произведения. Наиболее отчетливо она связана с судьбой органного мастера Албрехта38, который «делает [органы] не как все: худо, когда у человека ум за разум зайдет» (115). Сделанный к органу новый регистр не случайно назван «мистерией»: он должен соединить ранее не соединимые звуки в единый аккорд. (Не принято толпою: «старики захохотали, а молодые на ухо стали перешептываться» (116)). Нужен некий значимый для толпы авторитет: купил орган император - стали уважать мастера.
С Бетховеном Баха роднит физическое увечье - один глух, другой к старости слеп. Слепота ведет не к музыкальному, а к бытовому прозрению: он понимает, что в своей семье он был «лишь профессор между учениками» (131).
В обрамлении всех новелл, в собственно «ночах», философски осмысливаются все художественно затронутые темы. Именно в «Русских ночах» (особенно во второй ночи) поднимается проблема безумия с учетом точки зрения френологов: «То, что мы часто
называем безумием, экстатическим состоянием, бредом, не есть ли иногда высшая степень умственного человеческого инстинкта, степень столь высокая, что она делается совершенно непонятною, неуловимою для обыкновенного наблюдения?»39
Итак, в творчестве Одоевского, точнее, в его художественно-философском трактате «Русские ночи», можно выделить несколько аспектов проблемы безумия:
Безумие связано с темой исторического прогресса: чтобы построить дома и сделать карету - вещи удобные и привычные в XIX в. - «нужно же было быть умным человеком, чтобы догадаться их построить» (9). Но «для всякого открытия нужно пожертвовать тысячелетиями понятий, общепринятых и кажущихся справедливыми» (25). Не случайно рукопись, попавшая в руки друзей, имеет эпиграф: «Humani generic mfter, nutrixque profecto dementia est» - «безумие, конечно, мать рода человеческого и кормилица». Но первая реакция на прогресс - «смех толпы».
В механизированном XIX в. еще более очевидна разница между всеми и избранным: только гения может ежедневное общение с машинами натолкнуть на мысль об их совершенствовании, остальные тупо и механически выполняют свою работу. Гений стремится к познанию. Отсюда и фраза Фауста: «Я знаю существо, у которого еще менее можно отнять права на гениальность... [...] Его называют иногда Люцифером. Романтики опираются на книгу Бытия, на вкушение плодов с древа познания. Итак, змей, Сатана, Люцифер, Мефистофель несут знания, поскольку в знании заложено сомнение и богоборчество40,
Гений способен разрушить нормы и штампы сознания, но в глазах своих современников он всегда будет безумцем41. Так зарождается дилемма избранный/все. Отсюда-гений синоним сумасшедшего в глазах всех: «общество изгоняет гения, вероломный друг в угоду обществу поносит память великого человека» (10). С этим связана и романтическая тема одиночества избранной личности. Но симпатии не на стороне гения: если простолюдин не понимает ученого, он обвиняет его в безумии (курсив наш. - Н. Ф.).
Все эти посылки стирают грань между гением и сумасшедшим: «Мы называем человека сумасшедшим, когда видим, что он находит такие соотношения между предметами, которые нам кажутся невозможными; но всякое изобретение, всякая новая мысль не есть ли усмотрение соотношений между предметами, не замечаемых другими или даже непонятных? [...] ...То, что мы часто называем безумием, экстатическим состоянием, бредом, не есть ли иногда высшая степень умственного человеческого инстинкта, степень столь высокая, что она делается совершенно непонятною, неуловимою для обыкновенного наблюдения?». Положение подтверждается историческими примерами: «но в летописях медицины мы встречаем людей, которым раздраженное состояние зрения или слуха давало возможность видеть там, где другие не видели, видеть в темноте, слышать не заметный, не существующий для других шорох, угадывать происшествия, отдаленные на неизмеримое пространство. Если то же и с мозгом?.. Расширение нерва, протянутого от мозга к орудиям чувств, разве не может стеснять той или другой части мозга? А спросите у френологов, какое следствие может произвести стеснение того или другого органа!» (25-26).
Таким образом, медицинские доказательства приводят Одоевского к утверждению, что безумие, экстатическое состояние, бред - все это не столько болезненные, сколько высшие ступени умственного человеческого инстинкта. Именно в произведениях Одоевского появляются и другие типы безумцев, например в очерковом тексте «Ворожеи и гадальщики» - юродивый, в «Космораме» - ясновидящая42. В любом случае - это особый дар, избранность или игра, обряд43.
Таким образом, романтики не только вводят образ безумца в эстетическую систему ценностей, но и пытаются обосновать сам термин «без-умие», классифицировав разные степени и категории ума. Так появляются романтические трактаты об уме и безумии.
Одна проблема объединяет массу произведений: как отличить гения от безумца в клиническом значении этого слова. Безумие при этом понимается двунаправленно: это оценка обывателей с позиции романтического героя (безумие толпы) и оценка героя обывателями (безумец). Безусловно, культивируется избранничество героя в «Письме о счастье» В.Д. Олина, «Двойнике» А. Погорельского («Пагубные последствия необузданного воображения»), в произведениях H.A. Полевого и В.Ф. Одоевского.
20-30-е годы XIX в. интересны тем, что литература и психиатрия идут рядом в разработке темы безумия, ведется постоянный диалог между произведениями художественными и научными медицинскими трудами44. Параллельное разрешение одних и тех же вопросов взаимообогащает не только художественные произведения, но и психиатрические труды. В большей степени совместить психиатрию и собственно литературу удалось В.Ф. Одоевскому в романе «Русские ночи». Анализ романа через призму безумия открывает новые грани книги.
1 См., напр.: Полевой Н. Блаженство безумия // Полевой Н. Избр. произведения и письма / Сост., подгот. текста, вступ. ст., примеч. А. Карпова. JL, 1986, С. 114-117.
2 Одоевский В.Ф. Повести и рассказы. М., 1988, С. 206 (Классики и современники).
3 Полевой Н. Дурочка // Полевой Н. Указ. соч. С. 459.
4 Одоевский В. Ф. Та же сказка, только наизворот: Деревянный гость, или Сказка об очнувшейся кукле и господине Кивакеле // Одоевский В.Ф, Пестрые сказки / Изд. подгот. М.А. Турьян. СПб., 1996. С. 53 (Лит. памятники).
s С. 57; Тимофеев А. Художник // Искусство и художник в русской прозе первой половины XIX века: Сб. произведений / Сост. и авт. коммент. A.A. Карпова, авт. вступ. ст. В.М. Маркович. Л., 1989. С. 273; Погорельский А. Двойник // Погорельский А. Сост., вступ. ст. и примеч. М.А. Турьян. М., 1985. С. 81, 84.
6 Полевой Н. Живописец II Полевой Н. Указ.соч. С. 200
7 Ганн Е. Суд света // Дача на Петергофской дороге: Проза русских писательниц первой половины XLX века / Сост., авт. вступ. ст. и примеч. В.В. Ученова. М., 1986. С. 181.
8 Погорельский А. Указ. соч. С. 91.
9 Там же. С. 100.
10 Бестужев-Марлинский A.A. Соч.: В 2. T.2 / Сост., подгот. текста и коммент. В,И. Кулешова. М., 1981. С. 190-192. - Тем самым уже всех романтических, а позднее лишних героев можно отнести к безумцам, поскольку они все, как известно, страдают сплином.
11 Вельтман А.Ф. Странник / Изд. подгот. Ю.М. Акутин. М„ 1977. С. 66, 162 (Лит. памятники).
12 Монтень. Опыты // Цит. по: Вельтман А.Ф. Указ. соч. С. 94,
13 Там же. С. 89.
14 Баратынский Е.А. О заблуждениях и истине (1821г\) II Баратынский Е. А. Стихотворения. Проза. Письма / Сост. и примеч. В.А. Расстригина, А.Е. Тархова; вступ. ст. С.Г. Бочарова. М., 1983. С. 158—159.
15 Об этом подробнее см.: Полевой Н. Указ. соч. С. 459.
16 Там же, С. 159.
" Вавулин Н. Безумие, его смысл и ценность: Психологические очерки. СПб., 1913. С. 30-31.
18 [Пинелъ Ф.] Врачебно-философское начертание душевных болезней, сочиненное Филиппом Пинелем, проф. Мед. ф-та в Парижском ун-те и Гл. врачом госпиталя Сарпетриерской. Пер. с франц. второго, испр. и весьма умноженного
изд. и присоединил дополнительные исследования душевных болезней, сочинение Андрея Маттея, д-ра мед. и проф. в Женеве, Степан Завадский-Краснопольский. М., 1829. С. 69, 77.
19 Там же. С. 77-78.
20 Вавулин Н. Указ. Соч. С. 31.
20 Одоевский В. Ф. Русские ночи / Изд. подгот. Б.Ф. Егоров, Е.А. Маймин, М.И. Медовой. Л., 1975. С. 2526 - Здесь и далее «Русские ночи» цит. по данному изд.; номера стр. указаны в скобках в тексте статьи.
21 Громов С. Краткое изложение судебной медицины для академического и практического употребления, соч. доктором мед. императ. мед.-хирург, акад. академиком родовспомогательной науки, медицинской полиции и судебной медицины, профессором Медицинского Совета и некоторых других Российских и Иностранных ученых обществ членом, действит. статским советником и орденов Св. Анны 2 с алмазными украшениями, Св. Владимира 3 и Св. Станислава 2 степени Кавалером, Сергеем Громовым. СПб., 1832. С. 249.
22 Полевой Н. Сумасшедшие и несумасшедшие // Новый живописец общества и литературы. 1832. Ч. 3. С. 59-60.
23 Бутковский П. Душевные болезни, изложенные сообразно началам нынешнего учения психиатрии в общем и частном, теоретическом и практическом содержании: В 2 ч. СПб., 1834. С. 38-39.
24 Громов С. Указ. соч. С. 249-250.
25 Там же. С. 50-51.
26 Впрочем, если использовать категории литературно-романтические, то самого Бутковского можно отнести к «толпе», восхищающейся мудрыми мерами правительства по отношению к сумасшедшим: «Ноне учение психиатрии доведено до возможного совершенства,.. Все заведения для умалишенных устроены в нашем отечестве наилучшим образом, содержатся Государственным иждивением и составляют предмет попечения мудрого Правительства» (т. 4, 2-3, 1836), (Бутковский П. Предисловие //Бутковский П. Указ. соч. С. II-III).
27 «... Поэзия и музыка уже давно избрали этот... путь, давно основали любимое местопребывание свое в области безумия и отчаяния и разоблачили эту область перед взорами ротозейной толпы» (Carres G. Дом сумасшедших и Идеи об искусстве и помешательстве ума // Московский наблюдатель. 1835. Ч. IV. Кн. 1-2: Сентябрь. С. 6.
28 Вообще В. Ф. Одоевский интересуется научными достижениями и открытиями, «стремится к своеобразной "проверке" загадок человеческого бытия и психики современным ему состоянием научных знаний» (Турьян М.А. «Таинственные повести» В.Ф. Одоевского и И.С. Тургенева и проблемы русской психологической прозы: Автореф. канд. дис. Л., 1980. С, 9.
29 Иные пласты выделяет Ю.В. Манн, объединяя рукопись и рукопись в рукописи, но рассматривая отдельно искания двух умерших приятелей (Манн Ю.В. Русская философская эстетика: 1820-1830-е гг. М., 1969. С. 123).
30 Одоевский В.Ф. Русские ночи. С. 37-38.
31 Там же. С. 43-44.
32 Громов С. Указ. соч. С. 249.
33 Вероятно, использован опыт абсурдных объявлений и указов из «Петербургских повестей» Гоголя, известных В.Ф. Одоевскому по сборнику «Арабески». «Город без имени» написан в 1839 г.
34 Брокгауз Ф.А., Ефрон И.А. Энциклопедический словарь. СПб., 1898. Т. 46 (XXIII). С. 635.
35 Там же. Т. 6 (111-а). С. 644.
36 Цит. по: Турьян М.А. Странная моя судьба: О жизни Владимира Федоровича Одоевского. М., 1991. С. 194 (Писатели о писателях).
37 М.А. Турьян рассматривает и сумасшествие Магдалины, к которому ее ведет власть интеллектуального чувства (там же. С. 264).
38 Одоевский В.Ф. Русские ночи. С. 26.
39 Об этом подробнее см.: Федосеенко Н.Г. Библейские мотивы и сюжеты в произведениях школьной программы / Состояние и пути совершенствования преподавания литературы в вузе и школе. Сургут, 2001. С. 27-35.
40 Об этом см.: Рылеев К.Ф. Мнемозина, собрание сочинений в стихах и прозе, издаваемая кн. В. Одоевским и В. Кюхельбекером. Ч. 1 // Благонамеренный. 1824. № 8.
41 Ясновидение в данном произведении трактуется как болезнь, которая доводит до смерти (232-233).
42 Впрочем, юродство близко к гениальности, поскольку в «юродстве столь отчетлива полемическая заостренность против общепринятых норм поведения» - добавим - как и в противостоянии необыкновенной личности обществу, разве что в последнем случае нет «игры в гениальность» и зрелшцности (О юродстве см.: Лихачев Д. С., Патент A.M., Понырко Н.В. Смех в Древней Руси. JL, 1984).
43 Федосеенко Н.Г. Феномен безумия в восприятии русских романтиков // От текста к контексту. Ишим; Омск, 1998, С. 150-158.
Статья принята к печати 26 февраля 2007 г.
