CC BY
251
2. Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова: критические отзывы, эссе, пародии / под общ. ред. Н.Г. Мельникова. - М.: Новое литературное обозрение, 2000. -688 с.
3. Набоков В.В. Лекции по русской литературе. -М.: Издательство Независимая Г азета, 1998. - 440 с.
4. Набоков В.В. Американский период. Собр.
соч.: В 5 т. Т. 1. - СПб.: Симпозиум, 1999. - 608 с.
5. Набоков В.В. Комментарий к роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин». - СПб: Искус-ство-СПБ, 1998. - 928 с.
6. Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Сочинения: В 15 т. Т. 14. Воспоминания, критика и публицистика 1854-1883 гг. - М.; Л.: Наука, 1967. - 580 с.
УДК 821.161.1
Коптелова Наталия Геннадьевна
доктор филологических наук Костромской государственный университет им. Н.А. Некрасова
nkoptelo va@yandex. ш
РОМАН Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО «БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ» В ИНТЕРПРЕТАЦИИ Д.С. МЕРЕЖКОВСКОГО
В статье раскрываются особенности интерпретации Д.С. Мережковским романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы»; характеризуются черты метода критика.
Ключевые слова: роман, интерпретация, метод, автор, герой, миф, раздвоение, религия, апокалипсис, действие, христианство.
Как справедливо отмечает В.А. Келдыш, в «религиозно-философской критике кон. ца XIX - начала ХХ веков произошло второе открытие Достоевского, многое определившее в познании его творчества мировой литературой и литературной наукой» [4, с. 207]. Д.С. Мережковский, несомненно, внёс в этот процесс значительную лепту. Для него, так же как для В. Розанова, И. Анненского, А. Волынского, Н. Бердяева, Вяч. Иванова, характерно отношение к Достоевскому как к художнику, осознавшему головокружительную сложность, таинственность, вечную трагическую раздвоенность души человека.
К феномену Достоевского Мережковский обращается, в частности, в трактате «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (1893), программируя «новый идеализм» отечественной словесности, закладывая эстетический фундамент религиозного символизма. Если ранее в статье «Достоевский» (1890) Мережковский только констатирует христианскую природу художественных прозрений писателя, то в трактате «О причинах упадка...» он уже акцентирует способность писателя чувствовать «неисчерпаемую, никем не открытую новизну величайшей книги прошлого - Евангелия» (здесь и далее в цитатах - курсив Д.С. Мережковского. - Н.К.) [6, с. 222].
Методология трактата Мережковского во многом близка подходу к творчеству Достоевского, реализованному в книге В. В. Розанова «Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского» (1891) [4, с. 214], написанной на материале романа «Братья Карамазовы». В рецепции феномена Достоевского, как и других писателей, у «субъективных критиков» Розанова и Мережковского весьма активную роль играет механизм лирической призмы. В итоге - оба автора склонны рассматривать творчество
Достоевского как его собственную исповедь, поражающую беспощадной искренностью. Поэтому они опосредованно соотносят, а иногда и прямо отождествляют сознание автора и сознание героев романа «Братья Карамазовы». В откровенных признаниях Ивана Карамазова и даже Великого инквизитора - создатель книги «Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского» [8, с. 15] и творец трактата «О причинах упадка.» видят отражение, преломление нравственно-философских исканий писателя. Авторские интенции, считает Розанов, наиболее полно воплотились в образе Ивана Карамазова: «.Всё, что говорит Иван Карамазов, - говорит сам Достоевский» [7, с. 66]. «Он извлёк из той же глубины своего духа и легенду об отце Зосиме, и бессмертный тип подлого лакея Смердякова» [6, с. 222], - указывает Мережковский.
И художественная антропология романа «Братья Карамазовы», и, соответственно, миропонимание Достоевского в трактовке Мережковского предстают антитетичными. Для критика-символиста Достоевский - «человек, дерзающий беспредельно сомневаться и в то же время имеющий силу беспредельно верить» [6, с. 223]; «пророк, ещё небывалый в истории, новой русской жалости» [6, с. 224] и «один из самых жестоких поэтов» [6, с. 226]. Причём духовная раздвоенность и максимализм Достоевского, как кажется Розанову и Мережковскому, оказываются родственными современности. Амбивалентность Достоевского-гения, сотканного из трагических противоречий, по мнению автора трактата «О причинах упадка.», не может быть постигнута в оценочных параметрах старой критики XIX века, но требует других мировоззренческих и аксиологических координат. Мережковский пишет: «Русские критики-реалисты! Что им было делать с подобным характером? <.>
© Коптелова Н.Г, 2012
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 2, 2012
131
Их тоненькие эстетические и нравственные рамочки, хрупкие как стекло, ломаются на этой каменной первозданной глыбе» [6, с. 224].
В трактате «О причинах упадка.» Мережковский остаётся верен своей позиции, обозначенной в статье «Достоевский». Для него автор «Братьев Карамазовых» по-прежнему ценен, прежде всего, как бесстрашный открыватель психологических и метафизических «бездн», как писатель, способный отразить все возможные падения и взлёты человеческого духа: «По краю пропасти, от которой у нас голова кружится, по самым крутым и обрывистым тропинкам он ходит легко и свободно, как мы - по большим дорогам. И в ту минуту, когда кажется, что вот-вот художник погибнет, что дальше идти некуда, <.> он выходит из бездны, торжествующий, вынося вечную правду жизни, умиление и веру в человека, редкие, никому не доступные цветы поэзии, растущие только над пропастями» [6, с. 223]. Восприятие Мережковским Достоевского как исследователя предельных, «пограничных ситуаций», несомненно, предсказывает «экзистенциалистское» прочтение творчества писателя.
К роману «Братья Карамазовы» Мережковский обращается и в масштабном исследовании «Л. Толстой и Достоевский», впервые опубликованном в журнале «Мир искусства» (1900-1902). Критик считает, что Достоевский утверждает совершенно новую эстетическую шкалу в области психологического изображения. Мережковский говорит о том, что Достоевский-психолог часто пользуется методом эксперимента, проводит «опыты с душами человеческими» [5, с. 113]. Способы психологического изображения, характерные для Достоевского, критик уподобляет «огромной лаборатории с тончайшими и точнейшими приборами, машинами для измерения, исследования, испытания душ человеческих» [5, с. 113]. С точки зрения Мережковского, автор «Братьев Карамазовых», разгадывая тайну человека, шёл путём особого, синтетического знания, соединяющего элементы искусства и науки. Подобный путь, по мнению критика, был знаком Гёте и гению Ренессанса Леонардо да Винчи. При этом основоположник символизма признаёт схождение художественных поисков Достоевского и Толстого. Критик считает, что в своей дерзкой жажде заглянуть в глубины человеческого духа Достоевский, в определённом смысле, родствен своему антиподу Толстому, бесстрашно исследовавшему «бездны плоти».
Безоглядность Достоевского, его желание идти «до конца» в познании глубин человеческого духа, по концепции автора исследования, мотивируется апокалиптическим мировидением писателя. В рассуждениях Мережковского о людях с «тёплыми», но не «холодными и горячими душами», упрекающими писателя в «жестокости» [5, с. 114], появляется отсылка к Откровению Святого Иоанна Бого-
слова (глава 3, ст. 16). Критик обращается к теме христианской эсхатологии, в которой для него сосредоточено главное пророчество об исторических и духовных судьбах мира, человечества. Он, в частности, заявляет: «Первою и до сих пор единственною религией, которая сознала, или, по крайней мере, почувствовала неотразимость мысли о конце, о смерти не только для человека в отдельности, но и для всего человечества, было христианство,
и, может быть, именно в этом и заключается главная особенность культурно-исторического влияния христианства - влияния, и доныне ещё не завершившегося.» [5, с. 117].
По мнению Мережковского, как и с точки зрения Розанова, Достоевский-художник проник в самую сердцевину христианства именно потому, что его творческие искания постоянно сопровождало «чувство Апокалипсиса», которым он заразил и последующее литературное поколение. Не случайно ключ к интерпретации Достоевского и Розанов («Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского»), и Мережковский находят именно в Откровении святого Иоанна Богослова, которое бесконечно цитируют в своих работах. В то же время Розанов и Мережковский «повернули» апокалиптику Достоевского в сторону своих субъективных духовных исканий. Трудно не согласиться с мнением
О.А. Богдановой: «Литература Серебряного века, восприняв апокалипсический пафос Достоевского, придала ему, однако, иной, катастрофический характер, на что, безусловно, повлияла “Краткая повесть об Антихристе” Вл.С. Соловьёва (в составе его философского диалога-эссе “Три разговора.”, 1900), а также - рецепция наследия Ф. Ницше, окрашенная в России рубежа Х1Х-ХХ веков в резкие тона “желания катастрофы”.» [1, с. 74].
В рассматриваемом исследовании Мережковский не отказывается и от парадигмы «лирического истолкования» творчества Достоевского, выстроенной в его упоминаемых работах 90-х годов. Философскую и эстетическую сущность двойничества, присутствующего в образной системе Достоевского, Мережковский интерпретирует в близком ему символистском ключе. Не случайно автор исследования обращается к мотиву зеркала, часто играющему роль художественного атрибута двойничества в поэтике русских символистов и шире - авторов Серебряного века (стихотворение «Двойник»
А. Блока, рассказ «Зеркала» З. Гиппиус, поэма «Чёрный человек» С. Есенина и т.д.). В двойниче-стве, запечатлённом в творчестве Достоевского, критик видит воплощение трагедии расколотого сознания. Эта трагедия весьма болезненно переживалась самим Мережковским и многими его современниками. Автор исследования замечает: «Так у Достоевского все трагические борющиеся пары самых живых реальных людей, которые кажутся себе и другим едиными, целыми существами, - на
самом деле, оказываются только двумя половинами какого-то “третьего” расколотого существа - половинами, ищущими одна другую - друг друга преследующими двойниками» [5, с. 130]. В отношения со своими тайными «половинами», как указывает критик, вступают Раскольников и Свидригай-лов, Ставрогин и Пётр Верховенский. А вот у Ивана Карамазова - сразу два «преследующих двойника»: Смердяков и Чёрт. Причём образ Чёрта Мережковский объявляет духовным «двойником» самого Достоевского, парадоксально связывает его с «последней глубиной» сознания и подсознания писателя. Критик заявляет: «Недаром же устами Чёрта высказывает он свои собственные, самые заветные святые мысли. <.> О сущности своей говорит Чёрт почти теми же словами, как и сам Достоевский - о сущности собственного художественного творчества, о первом источнике, о той рождающей силе, из которой возникли все его произведения» [5, с. 131]. В отрицании Чёртом всего «призрачного, фантастического» Мережковский видит психологическое «подполье» самого Достоевского. По мнению автора исследования, писатель вместе со своим демоническим героем тоскует по «“земному реализму”», по «нарушенному равновесию духа и плоти» [5, с. 131]. Если у Толстого критик видит «перекос» в сторону «плоти», то у дополняющего и компенсирующего его Достоевского находит перевес «духовного начала». Таким образом, с точки зрения Мережковского, Достоевский, как и Толстой, но только с обратной стороны вплотную подошёл к неизбежному духовному повороту -к созданию «новой» религии.
Второй том исследования «Л. Толстой и Достоевский» называется «Религия» и по объёму несколько превосходит первый. В центре внимания исследователя оказываются типы религиозного «сознания» и «ясновидения» великих писателей. С точки зрения Мережковского, Достоевский приближается к новой религии в большей степени в «ясновидении», в художественном творчестве, нежели в сознании. В образном мышлении Достоевского, в отличие от Толстого, критик видит предчувствие чае-мого слияния ликов Богородицы и Матери Сырой Земли, которое объявляет одной из самых глубоких религиозных интуиций писателя. Обоснованно заключает А.Г. Бойчук: «Идея “святой плоти” подразумевала у Мережковского сакрализацию различных модусов земного, объединявшихся в заимствованном у Достоевского фольклорно-мифологическом символе Великой Матери сырой земли .» [2, с. 480].
Интерес к мифологеме «матери-земли», мотивированный разнонаправленными духовными исканиями, был характерен для многих современников Мережковского. В их числе можно назвать
В. Соловьёва, В. Розанова, Н. Бердяева, А. Блока и даже В. Брюсова [3, с. 28-29]. Прорыв к миропониманию истинного христианства, основанного
на «новой любви к земле», Мережковский обнаруживает в романе Достоевского «Братья Карамазовы». Носителями нового религиозного сознания, в трактовке критика, предстают старец Зосима и Алёша Карамазов. Причём их поклонение матери-земле парадоксально согласуется для Мережковского с призывом Заратустры («быть верными земле»), воспетого Ницше. Характеризуя духовные искания Алёши Карамазова, автор исследования, в частности, заключает: «Прикосновение к “Великой Матери-сырой земле” дало ему новую силу, и с этой силою идёт он, по завету старца, из своей монашеской пустыни в “мир”, уже не только от земли к небу, <.> но и от неба к земле» [5, с. 259].
Но, высоко ценя духовные достижения Досто-евского-художника, считая, что автор «Братьев Карамазовых» во многом превзошёл Толстого в глубине постижения религиозных истин, Мережковский всё-таки далёк от того, чтобы увидеть в них отражение всей полноты «нового» христианства. Он остаётся верен ранее высказанному тезису о «сознательной и бессознательной» духовной раздвоенности Достоевского, колеблющегося между сакрализацией «Я» и «не-Я», «Человекобога» и «Богочеловека», мучительно разрывающимся между «Ксерксом» и «Христом», между «историческим православием» и «новым христианством».
В книге «Л. Толстой и Достоевский» Мережковский конкретизирует и развивает свой индивидуальный миф о «Чёрте», о природе демонического, впоследствии получивший одну из реализаций в образе «грядущего Хама». Метафизическим воплощением подлинного зла, его квинтэссенцией критик считает «всемирного лакея Смердякова». Идеологический «ген» этого героя Мережковский оправданно выявляет в Иване Карамазове, Чёрте, Великом инквизиторе, Антихристе. «Наследником» Смердякова автор исследования называет и «бессмертного Чичикова» [5, с. 299]. Примечательно, что с образом хама Смердякова критик-пророк проницательно связывает мечту «учеников Карла Маркса» о строительстве «грядущего “серединного царства”» [5, с. 300]. За этим образным перифразом Мережковского отчётливо угадывается высмеянное Достоевским общество «всемирной сытости», то есть социализм Чернышевского.
Именно в романе «Братья Карамазовы» Мережковский обнаруживает отражение «последней» ступени религиозного раздвоения Достоевского, «сознательного и бессознательного». Одновременно критик объявляет это вершинное произведение писателя наиболее близким к преодолению указанного трагического раздвоения. В истолковании Мережковского, так или иначе, религиозную трагедию автора разделяют все «братья Карамазовы»: Иван, Дмитрий и даже Алёша. В то же время каждый из героев, с точки зрения интерпретатора романа, в процессе развития сюжета в той или иной
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 2, 2012
133
форме воплощает метафизическую тайну «“соприкосновения противоположностей”», «двух полюсов» [5, с. 292], запечатленную в художественном ясновидении Достоевского. Каждый из Карамазовых, по мнению критика, выполняет своё, лишь ему предназначенное «религиознотворческое» задание. Дмитрий Карамазов только начинает искать «новый союз человека с древней матерью землёю» [5, с. 289], который станет открытием Алёши, вдохновлённого старцем Зосимой. Духовные искания Алёши предвосхищают для Мережковского прорыв к «новому» христианству: «. Дочитывая “Братьев Карамазовых”, мы всё-таки сознаём, что именно здесь, в ещё не совершившихся, последних религиозных судьбах Алёши, заключён главный ответ на вопрос о нашем собственном религиозном будущем, не только русском, но и всемирном» [5, с. 292].
Но не менее важны для развития религии будущего, в понимании критика, и мучительные вопросы Ивана Карамазова. Как ярко показал В.Е. Ха-лизев, особую значимость в творческом сознании ХХ столетия приобрёл миф об Иване Карамазове [9, с. 12-38]. Вообще мифы о писателях, их творениях и отдельных персонажах составляют, как верно заметил В.Е. Хализев, одну из форм функционирования литературы. В то же время исследователь справедливо подчеркнул: «При мифологизации литературных героев (как и исторических личностей) происходит их раздвоение: вновь укореняющийся в общественном сознании образ оказывается оторванным от произведения, в составе которого появился на свет. Образ собственно художественный одновременно редуцируется и достраивается в образе-мифе, выражающем иное мироот-ношение, нежели авторское, и получающем новую ценностную окраску» [9, с. 28]. Сказанное прямо относится к истолкованию образа Ивана Карамазова, предложенному Мережковским. Критик реализует мифологическую метафору, которую использует Митя Карамазов для характеристики своего старшего брата: «Да, Иван - именно сфинкс, безмолвный, хранящий тайну будущего» [5, с. 292]. В критическом мифе Мережковского Ивану отводится роль «вопрошателя», а также идеолога «развития» и «творчества» христианства. Чаяния Ивана Карамазова оцениваются критиком как интуиции самого Достоевского, мечтающего о «всемирном предназначении» и «безграничной свободе мистического откровения» православия [5, с. 293-294].
Выразителем кульминации духовных противоречий Достоевского Мережковский объявляет Великого Инквизитора, который «раскалывает образ единого православного Христа», разделяя «любовь» и «свободу» [5, с. 298-299]. В мифологической трактовке основоположника символизма автор «Братьев Карамазовых» становится пленником созданного его художественным воображением сознания Великого Инквизитора. Это бесконечно двоя-
щееся, лишённое чётких духовных ориентиров сознание критик уподобляет «зеркальному лабиринту», из которого нет выхода [5, с. 299]. Так утверждается концепция «лица» и «личины» Достоевского, весьма значимая для критического мышления Мережковского в целом. Автор исследования замечает: «И хуже всего то, что порой за маской Великого Инквизитора скрывается лицо самого Достоевского, и маска эта вдруг становится лицом, лицо - маской; они сливаются, смешиваются и смеются до такой степени, что, наконец, невозможно отличить одно от другого» [5, с. 299].
Достоевский, считает Мережковский, не смог переступить роковой рубеж, который совпал с апогеем его литературного творчества. По его мнению, для великого писателя таким рубежом и одновременно вершиной художественных и религиозных исканий стал роман «Братья Карамазовы». Достоевский смог дойти до такой стадии духовного развития, которую Мережковский определяет как «религиозное созерцание», но не перешёл к следующему этапу - «новому религиозному действию». При этом текст «религиозно-художественный», по мысли критика, подчинил себе и «текст жизни» гениального писателя: «И, как бы почувствовав, что сделал всё, что можно сделать, Достоевский вовремя ушёл из жизни - умер» [5, с. 349].
Библиографический список
1. Богданова О.А. Под созвездием Достоевского (Художественная проза рубежа Х1Х-ХХ веков в аспекте жанровой поэтики русской классической литературы). - М.: ИМЛИ РАН; Издательство Кулагиной, ШгМа, 2008. - 312 с.
2. Бойчук А.Г. Дмитрий Мережковский // Русская литература рубежа веков (1890 - начало 1920-х годов). - М.: Наследие, 2001. - Кн. 1. - С. 779-850.
3. Игошева Т.В. Ранняя лирика А.А. Блока (1898-1904): Религиозный аспект: Автореф. дис. . д-ра филол. наук. - М., 2006. - 46 с.
4. Келдыш В.А. Ф.М. Достоевский в критике Мережковского // Д.С. Мережковский: Мысль и слово. - М.: Наследие, 1999. - С. 207-223.
5. Мережковский Д.С. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. - М.: Республика, 1995. - 622 с.
6. Мережковский Д.С. Полн. собр. соч.: В 24 т. -М.: Типография товарищества И.Д. Сытина, 1914. - Т. 18. - 279 с.
7. Розанов В.В. Собрание сочинений. Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского. Лит. очерки. О писательстве и писателях / под общ. ред. А.Н. Николюкина. - М.: Республика, 1996. - 704 с.
8. Сарычев Я.В. Творческий феномен В. Розанова и «новое религиозное сознание»: Автореф. дис. . д-ра филол. наук. - М., 2008. - 39 с.
9. Хализев В.Е. Иван Карамазов как русский миф начала ХХ века // Русская словесность. -1997. - № 1. - С. 12-38.
