CC BY
230
Литературоведение
Н.М. Петрухина
Рецептивное поле Ф.М. Достоевского в мировом литературном процессе ХХ века
В статье рассматриваются проблемы современной рецепции Ф.М. Достоевского в контексте мировой литературной традиции ХХ в. Анализируются аксиологические константы реалистической традиции, «порогового хронотопа» и «предела» Достоевского, рецепция «полифонического романа». В качестве фоновой традиции в статье представлены рецепции Достоевского в русской литературной традиции (А. Чехов, М. Булгаков); западноевропейской экзистенциальной традиции (А. Камю), узбекской романистике (А. Кадыри).
Ключевые слова: хронотоп, пороговое пространство-время, литературная традиция, рецепции Ф.М. Достоевского, катарсис, внутренний человек Достоевского.
В современных филологических исследованиях специфики развития мирового литературного процесса ХХ в. и уровней ценностного влияния на него классической русской литературы ученые отмечают непрерывный интерес к творчеству Ф.М. Достоевского, который сегодня проявляется в большей степени в контексте интерпретативных смыслов, и не только, и не столько частно литературных: «Очевидно, что стремление заново прочитывать и интерпретировать Достоевского есть способ понимания эпохой самой себя, способ не только художественной, но и общефилософской, мировоззренческой рефлексии» [7, с. 3].
Комплексное исследование специфики развития мирового художественного сознания ХХ в., особенно его аксиологических и мировоззренческих составляющих, невозможно без учета воздействия творчества Достоевского, перешагнувшего в своей «культурной» знаковости национальные границы. Традиция интертекстуального и рецептивного прочтения Достоевского во многом становится базисной для построения совре-
щ менных методик художественного и междисциплинарного исследования.
5 Для русской литературы, например, творчество Достоевского становится | своего рода идеологическим центром, в ракурсе которого формируется
6 абсолютно новая этико-эстетическая литературная и культурная парадиг-£ ма ХХ в. Рассматривая рецептивное поле современной русской литерату-^ ры, С.Е. Трунин подчеркивает, что «обращение к классике стимулирует
выработку новых моделей мышления. Большое внимание к культурному и литературному наследию определяется рядом факторов: во-первых, классика выступает как одна из констант в осуществляемой переоценке ценностей; во-вторых, благодаря такой переоценке вырабатываются новые формы мышления; в-третьих, обращение к классике помогает лучше понять современность и ее определенные явления, а иногда происходит и спор с теми идеями, которые не прошли проверку временем» [8].
В призме новых смыслов рецептивного «прочтения» мировой литературы ХХ в. в контексте творчества Достоевского совершенно иначе начинает восприниматься и вся история мировой литературы. Образы, идеи, сюжеты, созданные Достоевским, настолько многозначны в возможностях своей трактовки, что, сохраняя ярко выраженную «русскость», приобретают качество наднациональное. Именно такой восприятивной особенностью объясняется поразительная «находимость» Достоевского в любой национальной литературной системе. Вот и в рамках данного научного исследования мы попытаемся определить систему разноуровневых соотнесений творчества Достоевского, его художественной философии с русской, западноевропейской и узбекской литературными системами ХХ в. Наиболее знаковым для мирового литературного процесса ХХ в. становятся такие кодовые открытия творчества Достоевского, как принцип карнавализации, пространственно-временная модель текста, обозначенная М. Бахтиным как «хронотоп», «пороговость» бытия и сознания личности, субъектная организация романного пространства, обозначившая новый тип романного мышления «равноценными художественными голосами-сознаниями» (М. Бахтин), психологическое и религиозно-философское обоснование «катарсичности» как эволюционной составляющей в развитии личности, определение «бесовщины» как формы онтологического бытования. Данные аспекты определяют актуальность творчества Достоевского для мирового литературного процесса ХХ в., концептуализировавшего в своем пространстве не только отдельные явления, но и целостно традицию Достоевского в системе интертекстуального «диалога» с классикой.
Рассматривая направленческие составляющие творческого наследия Достоевского, литературоведы однозначно концептуализируют критиче-
скии реализм, хотя в последнее время принято говорить о наличии неких барочных, или даже экзистенциальных тенденциях как направленчески означенных. Генезис становления и развития русскоИ реалистической традиции на протяжении двух столетий - XIX и ХХ вв. - несомненно связан с именем Достоевского, выступающего своего рода медиатором (проводником) между обоими эпохальными реалистическими парадигмами.
С одной стороны, Достоевский вобрал и развил традиции классического критического реализма в своем творчестве, с другой - стал мировоззренческой и собственно эстетической основой для его «рассредоточения» (когда творчество крупного писателя, не теряя самостоятельного художественного значения, растворяется в последующем литературном процесса; часто писатель, как бы растворяясь в мировом литературном процессе, оказывает всеохватывающее воздействие на его развитие) в русской литературе ХХ в. и обеспечил тем самым наличие реалистического «фонда преемственности», являющегося, по мнению В. Хализе-ва, наиболее важным условием для литературного эволюционирования: «Неизменно присутствуют в литературном творчестве типы эмоциональной настроенности (возвышенное, трагическое, смех и т.п.), нравственно-философские проблемы (добро и зло, истина и красота), "вечные темы", сопряженные с мифопоэтическими смыслами, и, наконец, арсенал художественных форм, которые находят себе применение всегда и везде. Обозначенные нами константы всемирной литературы, т.е. топосы (их называют также общими местами...) составляют фонд преемственности, без которого литературный процесс был бы невозможен» [10, с. 357].
М. Бахтин, подчеркивая важность выявления генезиса литературного явления на уровне парадигмы «традиция - современность», подчеркивает, что «произведение уходит своими корнями в далекое прошлое. Великие произведения литературы подготавливаются веками, в эпоху же их создания снимаются только зрелые плоды длительного и сложного процесса созревания» [2, с. 331]. Однако Бахтин логично фокусирует методологическую точку для исследования процессов генетического развития традиции парадигмой «современность», обозначая выявление эволюци-онно значимого состояния литературного явления как цель литературы как развивающейся системы: «Современность сохраняет все свое огромное и во многих отношениях решающее значение. Научный анализ может исходить только из нее и ... все время должно сверяться с нею, но зажать его (литературное произведение. - Н.П.) в этой эпохе нельзя: полнота его раскрывается только в большом времени» [2, с. 331].
Развивая мысль Бахтина, Н.В. Белая отмечает, что «традиции (как общекультурные, так и собственно литературные) неизменно воздейству-
19
и
V I
щ ют на творчество писателей, составляя существенный и едва ли не доми-
5 нирующий аспект его генезиса. При этом отдельные грани фонда преем-| ственности преломляются в самих произведениях, прямо или косвенно.
6 Это, во-первых, словеснохудожественные средства, находившие приме-£ нение и раньше, а также фрагменты предшествующих текстов; во-вторых, || мировоззрения, концепции, идеи, уже бытующие как во внехудожествен-
ной реальности, так и в литературе; в-третьих, это жизненные аналоги словеснохудожественных форм» [3].
Следует учитывать и фактор «непрямого» влияния традиции на развитие тех или иных литературных явлений, т.е. опосредованно через творчество писателя-концентра. Достоевский во многом трансформирует традиционный критический реализм, унаследованный от предшествующих русских реалистов и одновременно запускает механизм «изменения традиционности» (Д. Лихачёв) для последующих этапов развития. Д. Лихачёв отмечает, что подобная эволюционная стратегия может стать основой традиционных форм в неожиданных положениях. Ярким примером этому может стать парадоксальная проявленность реалистических концептов Достоевского в творчестве русских модернистов начала ХХ в. (Д. Мережковского, А. Белого, Л. Андреева, Д. Андреева) и русских постмодернистов второй половины ХХ в. (С. Соколова, А. Битова, Д. Галковского, В. Ерофеева и др.).
В русской литературе Х1Х в., с ее реалистической установкой на построение традиционной миромодели «внутренний человек - действительность», наиболее остро ставится именно проблема детерминации психобытия личности по отношению к ее инвариативной художественной модели и реальных жизненных прототипов, гипотетически присутствующих в жизни. Наиболее ярко эта взаимосвязь соотносима с героями Достоевского: с одной стороны, они поразительно условны и фантасмагоричны, а с другой - жизненно правдоподобны и реальны. Так Достоевский подвергает критический реализм предшествующего этапа «изменениям традиционности» и выводит в абсолютно новый смысловой пласт принципиальный мировоззренческий критерий реализма «произведение отражает действительность во всей сумме противоречий». Достоевский фактически идентифицирует героя как «самостоятельную действительность» и накладывает на него формулу «отражения действительности "человека в человеке" во всей сумме противоречий». Так трансформируется реалистический миметический акцент - человек становится не только отражением действительности, но и в свою очередь объектом отражения внутренних противоречий как форм проявленности «самостоятельного противоречивого бытия». Подобные трансформации в реалистическом мировидении
Достоевского, на наш взгляд, и позволили уже критикам ХХ в. идентифицировать в художественной системе писателя экзистенциальные мотивы и тенденции, обусловленные формулой «я-в-бытии» / «бытие-во-мне». Гипотетически у Достоевского она могла звучать так: «я-в-действитель-ности» / «действительность-во-мне».
Психологическая сложность и неоднозначность в художественной интерпретации «человека в человеке» Достоевского во многом сокрыта в той глубинной многомерности «внутреннего мира» его героев, которая детерминирована авторской многозначностью понимания смысла человека и его бытия. Бытие реалистом Достоевским понимается и как форма «действительности», и как проявленность человеческого сознания, т.е. его «внутренний мир» и по сути становится понятием, синтезирующим классический реализм и экзистенциальные константы художественности.
Проблема детерминизма, центральная для русского реализма XIX в., обусловлена поведением и сознанием героев, различными обстоятельствами, будь то идея, культурные коды или социальная «микросреда», окружающая человека, но в произведениях Достоевского она соответствует представленности героев в их художественной безусловности. Человек трансцендентен в своей духовной сущности и есть то, что он есть, и никакие определяющие факторы ничего в нем не объясняют и ничего к нему не прибавляют. Центром художественного мира является не столько личность в ее связях с обществом, средой, эпохой, культурной традицией, сколько статус личности, ее качества в ценностных морально-нравственных потенциях.
Если говорить о непосредственных прямых соотнесениях Достоевского и русских реалистов (Л. Толстого, А. Чехова, М. Горького, И. Бунина) в контексте направленческой и мировоззренческой рецепции, то в каждом частном случае выявляются абсолютно индивидуальные формы «рассредоточения». Так, например, в критике актуализируется мнение о том, что в творчестве А. Чехова интертекст Достоевского проявлен в более сложной системе, нежели прямая цитация: «Дело не только в сходстве отдельных выдержек и цитат, иногда поразительном. Чехов, нужно полагать, как раз и рассчитывал на очевидность повторов - "в надежде, что читатель и зритель будут внимательны и что для них не понадобится вывеска..." (А.С. Суворину, 30 декабря 1888 г.). В дальнейшем откровенные повторы и стилевые переклички исчезнут, но традиция сохранится. Воспоминания Михаила Полознева, "человек с молоточком", статистика "Крыжовника", Беликов из "Человека в футляре", да, наконец, и сама возможность жизни в футляре - это, несомненно, фантастические порождения русского быта;
21
и
<v I
щ нет смысла спорить, что страшнее - "бездны" Достоевского или затаен-
5 ный, медлительный ужас жизни в чеховском городе Ю> [4].
£ Реалистическая традиция творчества Чехова и Достоевского, смыкая
6 константы реалистической эстетики и экзистенциально значимую тен-£ денцию рассмотрения «действительности-во-мне», вносит весомый вклад ^ в художественную разработку проблемы, предопределяя одно из важнейших направлений художественного познания Человека в литературном процессе всего ХХ в.
Достоевский оказал сильнейшее художественное влияние и на становление творчества М. Булгакова. Однако было бы принципиально неверным говорит о том, что творчество Булгакова сформировалось под влиянием Достоевского. Их сближает и разводит по разные стороны художественного слова одна и та же проблема - проблема предела. Булгакова во многом роднит с Достоевским стремление постичь и изобразить грань - между мирами, между добром и злом, верой и безверием, разумным и безумием. И в своих поисках художественного выражения предела Булгаков много раз обращается к творчеству Достоевского.
В современной критике уже стало привычным упоминание о том, что на письменном столе Булгакова лежали две книги Достоевского - «Идиот» и «Бесы». Кроме того, Булгаков точно знал и правильно воспринимал эти два романа не как отдельные произведения, а как дилогию. Булгаков воспринимал ее в контексте именно проблемы предела, ибо в основе художественно-мировоззренческой концепции дилогии Достоевского лежала мысль о том, что для осознания смысла жизни и для обретения личностного равновесия человеку необходимо испытать столько же счастья, сколько и несчастья. Булгаков в системе своего философского понимания Достоевского выделял ряд ценностно-аксиологических миробы-тийных констант, которые впоследствии и сформировали центральную концептосферу романа «Мастер и Маргарита»: «вера/безверие», «бунт/ смирение», «добро/зло», «искушение/покаяние», - сводимую к образно-метафорической триаде «Бог - Человек - Сатана», определяющую ключевую персонологическую схему романа.
Одной из самых сложных текстовых структур в творчестве Достоевского и Булгакова несомненно является пространственно-временной уровень, который у обоих писателей выполняет не только функцию художественной организации места и времени действия, но и сам по себе становится идеей. Пространство и время и у Достоевского, и у Булгакова при всей разности их авторского моделирования приобретают некую типологическую родственность, определяемую нами как «физика» четвертого измерения. Это новое качество художественного хронотопа характеризуется
не просто слиянием пространства и времени в единый образ (по теории М. Бахтина), но и расширением сферы привычного житейского понимания - пространство жизни и время жизни. И у Достоевского, и у Булгакова пространство и время становятся объемными (четырехмерными) и обладают способностью как сворачиваться в одну точку, так и расширяться до всебытия.
Неограниченная возможность интерпретаций смыслов в творчестве Достоевского и Булгакова достигается также за счет того особого качества хронотопа, который всецело определяет не только стилистико-компози-ционный рисунок, но и все текстовое пространство произведений писателей. Это качество «высшего реализма» у Достоевского М. Бахтин определил как «главный предмет изображения человека на пороге последнего решения, в момент кризиса и незавершенного - и непредопределяемого -поворота его души» [1, с. 71].
Парадоксальным образом М. Хайдеггер, увлекавшийся чтением Достоевского весь период 1910-1920-х гг., тем же самым качеством наделяет «экзистенциальное пространство»: пространство - «однородная, ни в одной из мыслимых точек ничем не выделяющаяся, по всем направлениям равноценная, но чувственно не воспринимаемая разъятость» [9, с. 313]. Равнозначность «пороговости» реалиста Достоевского и «разъято-сти» экзистенциалиста Хайдеггера определяется в системе пространственного бытия «человека внутри человека» (термин Достоевского). В.В. Заманская не случайно отмечает, что «ощущение кризисности жизни, способность увидеть своего героя "за последней чертой" бытия отразила гениальная проза Достоевского, чей художественный опыт наиболее приближается к типу сознания ХХ века и становится мощным фактором экзистенциализации литературы - не только русской, но и европейской» [6, с. 57].
Мировая философская мысль, объясняя специфику русского религиозного экзистенциализма, акцентирует внимание именно на проблеме «смыслоутраты», являющейся одной из основополагающих и в творчестве Достоевского. Интуитивно прочувствованные писателем страшные чувства скуки и пресыщения, представленные в романном пространстве целым рядом поступков героев, становятся свидетельством разрушительного начала человеческой личности, требуя все новых и новых средств для ее рассеяния. Бездонную пустоту своей души герои не могут заполнить ничем: ни развратом, ни попытками найти себе подобных, ни искушением. Так скука, как производная от категории «смыслоутрата», становится основополагающим фактором в постижении метафизической сущности героев и определяет проблему понимания свободы, проблему
23
и
V I
щ его жизненного выбора. Смерть таких героев, как Свидригайлов, Ставро-
5 гин, Смердяков, - не нелепость, не бессмысленность, она полный конец | их метафизического бытия. Болезненное переживание скептического
6 отчаяния и душевной опустошенности выливается в неосознанное геро-£ ями чувство вины, которое и является рычагом к самоубийству/убийст-^ ву. В этом контексте категория вины становится внутренней доминантой,
позволяющей проанализировать осознание героями собственной вины и являющейся первым шагом к искуплению, к грядущему катарсису, с наступлением которого человеческая душа должна обрести гармонию, мир, покой и очищение. И в этом принципиальное отличие Достоевского-реалиста, выводящего своих героев из «порогового» пространства в «мир с Богом» от экзистенциальной разъятости «мира без Бога». Для Достоевского отчаяние значимо обретением веры через катарсическое осмысление себя и бытия, для западноевропейских экзистенциалистов отчаяние есть выход за «пределы» бытия и значимо обретением свободы.
«Для Камю и многих его современников проблема свободы личности была центральной. Решая ее, они шли, по существу, внесоциальным путем, избираемым теми, кто, не принимая современной им действительности, искал личной свободы и приходил к анархическому бунту против всякого общественного существования. Среди далеких предтеч этого метафизического по упованиям бунтарства - Шопенгауэр, Киркегор, Ницше. Именно их книги, наряду с Достоевским - таким, каким его усвоил Запад, изучает Камю - студент Алжирского университета. Метафизические проблемы, которые, как полагал Камю, питают современную чувствительность, бунт Ивана, Кириллова, Ставрогина против бога и его творения, - вот что он тогда воспринимает как главное в творчестве русского писателя. Любимые литературные герои Камю - Кириллов и Иван - преподносят ему урок "царственной свободы"» [5, с. 83].
Литература каждого народа входит в мировой литературный процесс прежде всего знаковыми именами, определяющими наиболее эволюци-онно значимые этапы в становлении национальной художественной системы, именами, фокусирующими в своем творческом сознании не только генетические, контактные, типологические взаимосвязи, но и трансформационные константы, взаимообогащающие как свое национальное поле, так и мировое. Рассматривая развитие узбекского литературного процесса ХХ в. в контексте проблемы становления, развития и трансформации узбекского романного пространства, мы закономерно остановились на романной концепции Бахтина, развернутой им в системе романного пространства Достоевского.
Говорить о прямом влиянии романной концепции Ф. Достоевского на становление и развитие узбекской романистики достаточно сложно, поскольку этап возникновения узбекского романа связан с периодом начала ХХ в., когда развитие русского романа сопровождалось целым рядом процессов разрушения классической романной традиции (к которой большинство критиков относят и роман Достоевского), вызванных обновлением классических канонов реализма (школа знаньевского реализма начала ХХ в.) и появлением типа модернистского романа. Однако те ключевые принципы, которые сформировал Бахтин в концепции романа на основе анализа художественной системы Достоевского, могут дать непосредственный базовый материал и для исследований тенденций и констант развития узбекского романа ХХ в. Основу развития романной художественной системы в узбекской литературе ХХ в. несомненно составляет роман Абдуллы Кадыри «Минувшие дни», который, по мнению всей узбекской литературоведческой критики, явился событием не только в истории узбекской литературы, но и в истории художественного мировоззрения народов Средней Азии и Казахстана. Соотнесенность романной художественной системы (в комплексе формальных и содержательных признаков) Достоевского и Кадыри в большей степени ощущается именно в контексте ключевых признаков реалистического «полифонического романа», определяемых Бахтиным: 1) «множественность самостоятельных и неслиянных голосов и сознаний» [1, с. 6]; 2) «он строится не как целое одного сознания, объективно принявшего в себя другие сознания, но как целое взаимодействия нескольких сознаний, из которых ни одно не стало до конца объектом другого.. .<.. .> .. .все в нем строится так, чтобы сделать диалогическое противостояние безысходным» [Там же, с. 20-22]; 3) основной особенностью становится «не становление, а сосуществование и взаимодействие» [Там же, с. 33]; 4) «между всеми элементами романной структуры существуют диалогические отношения, то есть они контрапунктически противопоставлены» [Там же, с. 49].
Следует подчеркнуть совпадающий у Достоевского и Кадыри реалистический и социальный характер художественного психологизма, определяющего принцип реалистического романного повествования. Однако структура «композиционного диалога» у писателей несколько дифференцирована. Для Достоевского система «самостоятельных и неслиянных сознаний» героев, как правило, вписана в контекст социально-бытийно-бытового плана, Кадыри определяет сюжетно-композиционное диалогическое пространство в контексте историко-социальной действительности и личной жизни своих героев. Расширение внутреннего «частного» пространства личной жизни героев за счет композиционного расширения
25
и
V I
; исторического фона усиливает ощущение реалистичности повествования
5 и многоуровнево детерминирует основной сюжетообразующий конф-| ликт романа. Если в большинстве романов Достоевского таким фоно-
6 вым контекстом личного конфликта «сознаний героев» становятся идеи, £ как правило, социально обусловленные, то для художественной систе-^ мы Кадыри в большей степени свойственно контекстуальное наполнение
личного конфликтного фона социально-исторической детерминацией, соотносимой с реальной бытовой конкретикой истории Туркестана середины XIX в. Однако применительно к романам и Достоевского, и Кадыри может быть верным утверждение Бахтина (вступающего в аналитический спор с концепцией Б.М. Энгельгардта о сущности констант «идея - идеология» применительно «идеологического романа» Достоевского) о том, что «идея как предмет изображения занимает громадное место в творчестве Достоевского, но не она героиня его романов. Его героем был человек, и изображал он, в конце концов, не идею в человеке, а, говоря его собственными словами, "человека в человеке". Идея же была для него или пробным камнем для испытания человека в человеке, или формой его обнаружения, или, наконец, - и это главное - тем "медиумом", тою средою, в которой раскрывается человеческое сознание в своей глубочайшей сущности» [1, с. 38-39].
Вариативность постижения «тайны человека» в творчестве Достоевского предполагает не только неоднозначность прочтения его произведений, но широкоаспектность в выборе концептуального принципа построения новых систем осмысления философских взглядов писателя и его историко-литературного пути. Определение и систематизация уровней влияния творчества Достоевского на формирование мирового литературного процесса позволят сформировать в современном литературоведении методологию системного исследования по принципу «писатель - литературный процесс», а также теоретизировать ряд историко-литературных категорий по проблеме определения логики развития мирового литературного процесса.
Библиографический список
1. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979.
2. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.
3. Белая Н.В. Традиция и новаторство как важнейшие составляющие литературного творчества // Искусствоведение. 2007. № 2.
4. Достоевский в зарубежных литературах. Л., 1978.
5. Заманская В.В. Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века.
Диалоги на границах столетий. М., 2002.
6. Львова И.В. Ф.М. Достоевский и американский роман 1940-1960-х годов: ¡и Автореф. дис. ... д-ра филол. наук. Великий Новгород, 2010. 8
7. Трунин С.Е. Рецепция Достоевского в русской прозе рубежа ХХ-ХХ веков. | М., 2008. о
8. Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993. |
9. Хализев В.Е. Теория литературы. М., 1999. ©
10. Громов М.П. Книга о Чехове. М., 1989.
