CC BY
165
316
ВЫШЛИ В СВЕТ
Тинченко Я. Голгофа русского офицерства в СССР. 1930 -1931 годы. М., Московский общественный научный фонд, 2000. -496 с.
Ужасы гражданских войн порождают несметное количество мифов и легенд, призванных так или иначе романтизировать и героизировать случившееся, перенеся его в своего рода метаисторическое измерение. Завеса мифологизации русской Гражданской войны остается непомерно плотной. Это впечатление еще более усиливается тем, что над происшедшим довлеет теперь устрашающий образ «Большого террора». В принципе извечно-печальная российская историографическая перспектива - пребывать в роли бессильного заложника многоступенчатого мифотворчества - по-прежнему более чем реальна. В связи с этим хотелось бы сразу отметить, что книга Я. Тинченко -одна из тех, которые объективно открывают возможность разорвать цепь отечественного исторического недомыслия. Связано это прежде всего с тем, что она проливает свет на тот самый «промежуточный» этап коммунистической репрессивности, который до сих пор оставался в тени и через анализ которого (в силу его особого положения на шкале российского насилия) можно многое прояснить и уточнить.
Совсем недавно о расстрельной весне 1931-го у нас практически ничего не знали. Сам я, к примеру, почему-то считал, что операция «Весна» началась и закончилась в 1930 г., причем жертв оказалось немного в связи с тем, что у арестованных «военспецев» нашлось немало высоких партийных покровителей. Естественно, данная репрессивная акция ставилась в один ряд с делом шахтинских и прочих тогдашних «вредителей» и «заговорщиков». Нетрудно было также догадаться, что «Весна» призвана была отвлечь внимание от коллективизации. О том, что попытка проведения масштабных репрессий именно против «бывших белогвардейцев» способна высветить карательную логику большевистского государства в целом, как-то не приходилось задумываться.
Проблема репрессий в СССР распадается на три основные задачи: кого, когда и за что репрессировали; кто и почему выс-
тупал в роли вольного и невольного палача; как виделось (если вообще замечалось) и воспринималось происходящее? Заметим сразу, что автор концентрируется на первой части проблемы -каратели присутствуют как инфернальная, а не функциональная величина, общественности не видно (или она механически приравнивается к нашим вроде бы негодующим современникам). В данном случае нет смысла ставить это в вину автору: у книги свои задачи, связанные с «ознакомительной» стадией исследовательской работы над ранее недоступными источниками.
В предисловии к книге операция «Весна» удачно названа рецидивом «красного» и прологом «большого» террора. Надеюсь, что за этим стоит простое, но все еще не внедрившееся в наше сознание соображение: если коммунистический террор оказался столь многообразен, то нет оснований твердить, что большевики, «сразу» создав в октябре 1917 г. «тоталитарное» государство, тут же начали планомерное уничтожение своих врагов по доктринально обоснованному и детально выверенному сценарию. Увы, при слове «террор» наше общество по-пре-жнему ведет себя на манер кролика перед удавом: воспоминания о былых страхах делают невменяемыми рядовых граждан, лишают разума и воли исследователей (на этом откровенно паразитируют известного пошиба авторы). Надеюсь, книга поможет усвоить нехитрую истину: нельзя понять прошлое, не отрешившись от ужаса перед его темными страницами, - их все равно придется открыть и внимательно прочитать до конца. И начать уместно именно с «весны» репрессивного цикла.
Для того, чтобы революционный террор превратился в государственный (легитимную монополию на юридически упорядоченное насилие), надо было перебросить мостик между актами полустихийного «возмездия» против «эксплуататоров» образца 1917 г. к сознательно направляемой и продуманно отмеряемой (насколько это вообще возможно) репрессивности.
Фигуры бывших офицеров («царских», «белых», военспецов, репатриантов) были для этого наиболее подходящими: во всяком случае, в глазах нового поколения «мальчишей-кибаль-чишей» они выглядели убедительней каких-нибудь мелких вредителей на производстве. Этим и воспользовались.
Как столь большое количество офицеров старой армии (естественно, не питавших любви к большевикам) оказалось в рядах РККА и на советской службе? Все началось с наивных служак, из чувства долга согласившихся помогать «держать фронт» против немцев. Со временем их постепенно втянули в действия
на внутреннем фронте, к ним добавились насильственно мобилизованные, наконец, появились перебежчики и «добровольцы», готовые «по призыву» A.A. Брусилова сражаться с поляками и прочими «врагами России». В известную пору легко поддаться иллюзиям. А в общем людям, привыкшим к войне, не оставалось ничего иного: надо было избежать участи заложника, спасти семью, ухитриться просто не умереть с голоду.
Разумеется, встречались и «оболыпевичившиеся». Находились и амбициозные молодые люди, вознамерившиеся доказать «старым хрычам» по ту сторону линии фронта, что и они на «что-то способны» (С. 67).
Война амбиций и гражданская война хорошо сочетаются. «Мы - только беспечные ландскнехты», - так, не без остаточной бравады, объяснял свой выбор известнейший военспец
A.A. Свечин (С. 73). А в общем в лице офицерского корпуса старой армии, как это уже показано в некоторых новейших разработках, Россия имела массу в большей или меньшей степени дезориентированных людей, которых, увы, использовали «втемную», причем как заведомо расходный материал. Отчасти большевики нашли в них (особенно на заключительном этапе Гражданской войны) необходимый противовес вставшему под их знамена всевозможному бандитскому сброду, без которого были немыслимы первые военные победы марксистского учения.
Примечательно, однако: если от маргиналов уголовного пошиба большевики избавлялись относительно быстро, то бывших офицеров, напротив, словно намеренно подвергли длительному и относительно комфортному социальному заложничеству. И последовавшее за тем жертвоприношение не было «пробным»: оно было осуществлено в нужный для власти момент.
Историографическое качество любого исследования определяется многообразием и масштабностью порожденного им комплекса идей, формально находящихся за пределами его кон-кретно-исследовательского поля. Что нового мы узнаем о большевистской системе из материалов об операции «Весна» (вне зависимости от авторских установок и задач)? Во-первых, становится еще более очевидным, что внутри нее всякий инакомыслящий автоматически становился антигосударственно мыслящим, то есть объективно вырастал в «контрреволюционера». И с этим, что характерно, прямо и косвенно соглашались сами подследственные. Во-вторых, всякий инакомыслящий, контактировавший с себе подобными (а это было житейски неизбежно), в глазах власти превращался в члена «контрреволюционной организации». В-третьих, оказывалось, что любая псевдо-
контрреволюционная организация в силу своей природы не могла не поддерживать связей с подобными организациями, в том числе зарубежными. И любые неформальные контакты типа вспомоществования становились заговорщическими, а зарубежные -прямиком вели в стан «международного империализма». Наконец, любой такой квазизаговорщической организации, особенно в рядах РККА, относительно нетрудно было инкриминировать непосредственную подготовку восстания против большевистской власти.
Страхи плодили врагов. Система была генетически построена так, что «обрести себя», она могла только навоображав себе известный минимум достойных противников. Таков был «виртуальный» сценарий утверждения квазиреволюционной деспотии, в полной мере обнаруживший себя в операции «Весна». Возникает вопрос: как вся эта бредятина могла материализоваться в расстрельном качестве?
По пресловутой 58-й статье осудить отдельного человека за убеждения как таковые было невозможно. Но зато с легкостью можно было репрессировать группу единомышленников, представив ее «контрреволюционным» сообществом. Бывшие «белогвардейцы», не разорвавшие личных отношений или, хуже того, составлявшие подобие братства, оказывались наиболее подходящими на такую роль субъектами.
Но почему они признавались во всевозможных грехах и политических пороках? В сущности, для признания требовалось немногое: иной раз достаточно было не отречься от простого знакомства с «сомнительным» в глазах властей товарищем по оружию. Нельзя не учитывать и другого: 1920-е гг. - это полоса жутковатой политической неопределенности и фантастических надежд на «исправление» режима. В иллюзиях последнего рода признаться было совсем не трудно и, казалось, вовсе не грешно. И здесь даже арестованные «по недоразумению» начинали явно подыгрывать следствию: когда люди не находят в жизни смысла, они склонны соглашаться с логикой тех, кто его «открывает» для них, не замечая, что сей дар таит в себе угрозу для жизни.
В принципе не надо удивляться тому, что ОГПУ усматривало «контрреволюционную деятельность» всего лишь во встречах товарищей по оружию в Георгиевский праздник (С. 128, 131), не говоря уже о традиции полковых торжеств. Ситуация была такова, что власти, оказавшейся к концу 1920-х гг. на грани полной утраты контроля над ситуацией в стране, мерещилась крамола едва ли не во всяком кружке кройки и шитья, не гово-
ря уже о кассах вспомоществования. Но не стоит думать, что «маховик арестов бывшего генералитета и офицерства, раскрученный в 1930 году, работал уже без остановок» (С. 240). Власть все еще пыталась «найти себя» через карательные акции; нельзя сказать, что ей это вполне удалось даже в 1937 - 1938 гг. Не случайно общая динамика репрессивности оказалась паранои-дально-причудливой: «классовая», «контрреволюционная», «вредительские» и всевозможные «национальные» линии расправ постоянно пересекались.
Как всегда, среди репрессированных оказываются свои «герои» и «антигерои». Но я бы воздержался от характеристик типа «неутомимый кляузник М.Д. Бонч-Бруевич» (С. 107) и ряда тому подобных. Дело даже не в недоказанности или некорректности суждений о людях прошлого по меркам нынешнего времени. Нельзя забывать, что в известные времена люди запутываются настолько безнадежно (отсюда и синдром обличитель-ства), что в глазах наблюдателей со стороны обретают репутацию и похуже приведенной. Разумеется, репрессированные были не без греха. Но их (как и основной массы населения) реальное «прегрешение» перед властью состояло не в контрреволюционности, не в нэпманских замашках, а в известных сменовеховских иллюзиях относительно возможностей эволюции власти. Позволять иметь такие надежды людям, водившим в бой белогвардейцев, система не могла. Пример наказанных мог «образумить» возрадовавшихся было «мелкобуржуазных» обывателей.
Помещенные в приложении к книге списки жертв большевистского «правосудия» лишний раз убеждают, что расстреливали вовсе не за вредительскую и контрреволюционную деятельность. Система была примечательна как раз тем, что всегда оперировала иллюзорными идейно-политическими величинами и критериями - потому она в конечном счете и развалилась. Не следует поэтому демонизировать порожденную большевизмом систему. Она была просто нежизнеспособна, подобно монстру, пожирающему самого себя, - соответственно этому и опасна.
Попутно возникает еще один вопрос. Можно ли использовать признания подследственных, полученные под давлением, в качестве исторического источника? Думается, да, если предварительно разобраться, как и почему может возникнуть настоящий «момент истины», как отличить его от предсмертной химеры истерзанного сознания. Обычно близость смерти поразительно четко высвечивает затуманенные лики прошлого. Некоторые свидетельства арестованных, приводимые в книге, могут служить великолепным источником, характеризующим, скажем,
события июля 1917 г. в Петрограде (С. 313 - 317) и некоторые другие.
В любом случае книга хороша тем, что предлагает материал, который заставляет основательно задуматься над проблемами более общего характера. Но найдем ли мы в себе силы отважится на серьезные обобщения?
Представляется, что некоторые авторские выводы все же вряд ли уместно принимать всерьез. Не стоит, в частности, думать, что операция «Весна» нанесла более основательный удар по обороноспособности РККА, чем репрессии 1937 - 1938 гг. (С. 242), хотя с формальной стороны предположение кажется убедительным. Строго говоря, архаичная система (а именно она и была создана революцией) в принципе не могла создать современную армию. Сталину в связи с этим был нужен просто послушный генералитет: всякий иной, из «бывших» или «выдвиженцев», ему никак не подходил. Требовался и соответствующий офицерский корпус: годный на роль еще одних «приводных ремней» для передачи приказов сверху.
Возрождался в наихудшем виде традиционный порок старой императорской армии - безынициативность командного состава. Генералы, провоевавшие Гражданскую войну под дулом комиссарского нагана, кардинально изменить ситуацию к лучшему не могли. Именно это, а не простая убыль людей профессионально подготовленных, сделали «непобедимую и легендарную» беспомощной перед вермахтом.
Но на какие же более основательные выводы можно отважиться, ознакомившись с чрезвычайно нужной и полезной книгой Я. Тинченко?
Думается, что они будут связаны с продолжающимся осмыслением советско-коммунистической системы. Легко сказать, что это был просто монстр - важно понять, в чем его «функциональность» в пространстве большого (и, увы, глухого к людским страданиям) исторического времени.
Исследователями (в частности А. Вишневским) уже была предложена идея «консервативной модернизации» - как представляется, весьма удачная, несмотря на все ее оксиморонное звучание. «Модернизаторство» такого рода объективно должно было заключаться в том, что архаичная система в видах примитивно понимаемого прогресса вынуждена была избавляться от «консервативных» («ненужных», по ее представлению) элементов (спектр последних, естественно, казался весьма странным, даже невероятным). И тем не менее «правила игры» системы были таковы, что отсекать приходилось как помещиков, так и
общинное крестьянство, как командный состав старой армии, так и вооруженную вольницу, пришедшую ей на замену и т.д. и т.п. В этой рубке направо и налево не могла не присутствовать особая «симметрия» и поступательность. И, вероятно, наиболее поучительный парадокс «консервативной модернизации» состоит в том, что она погибла именно в силу того, что осталась без «врагов» или соответствующих фантазий.
В.П. Булдаков
