Реквием Ахматовой и оратория Мандельштама: диалог о поэте века «Крупных оптовых смертей» Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

УДК 812.161.1

И.В. Ерохина, канд. филол. наук, доц., (8-4872)31-24-55, irma er@mail.ru (Россия, Тула, ТГПУ им.Л.Н.Толстого)

РЕКВИЕМ АХМАТОВОЙ И ОРАТОРИЯ МАНДЕЛЬШТАМА: ДИАЛОГ О ПОЭТЕ ВЕКА «КРУПНЫХ ОПТОВЫХ СМЕРТЕЙ»

Предметом исследования стал тот уровень семантики центральных образов Эпилога поэмы Анны Ахматовой «Реквием», который возникает на пересечении пушкинских и мандельштамовских реминисценций. Обосновывается предположение, что одним из смыслоконструирующих подтекстов поэмы Ахматовой стали «Стихи о неизвестном солдате» О.Мандельштама.

Ключевые слова: интертекстуальность, полигенетические реминисценции, подтекст, поэма, оратория.

«Реквием» Анны Ахматовой имеет по своему уникальную творческую судьбу. Мы говорим сейчас даже не об обстоятельствах его хранения, а о том, как в течение ряда лет складывался его текст, как изменялась архитектоника произведения и его жанровая концепция, как постепенно формировалась смысловая стереоскопичность.

Особым этапом в истории этого произведения следует признать март 1940-го года, когда одновременно были написаны два текста, которые, вероятно, мыслились автором не только как симметрическое композиционное обрамление для стихотворений 1935-1939 годов, к тому времени составивших цикл, но и как тематическое «завершение» художественного целого «Реквиема». Первое подтверждает тот факт, что, несмотря на довольно значительные расхождения в вариантах общей последовательности всех других частей произведения, которые можно объяснить попыткой применить к циклу свойственный ахматовской поэтике принцип отказа от линейной упорядоченности в построении сюжета - только в одном из планов «Реквиема», имеющихся в записных книжках Ахматовой, Эпилог был «сдвинут» с позиции финала. Основанием второго положения служит следующая запись в поздних метапоэтических заметках автора: «в марте Эпилогом кончился "Requiem"» [1]. Однако, если строго следовать фактам, по времени создания Эпилог не был последней частью поэмы: спустя два месяца в мае того же года было написано «Уже безумие крылом...». И только в декабре 1962-го, когда полный текст поэмы был впервые доверен бумаге и обрел окончательную композицию, в его состав вошло «Вместо предисловия», датированное 1-м апреля 1957 года, но написанное, скорее всего, тогда же в 1962-м. Но здесь важно помнить мысль М.М.Бахтина: «В литературе. именно в существенном, предметном, тематическом завершении все дело, а не в поверхностном речевом завершении высказывания» [2]. Вероятно,

это как раз тот случай, когда для автора произведение уже состоялось, «завершилось» - не столько текстуально, сколько «тематически».

Среди текстов «Реквиема» Эпилог и Посвящение замечательны по нескольким причинам. В них Ахматова таким образом достраивала комплекс мотивов, заданный в текстах 1935-1939-х годов, что это привело, во-первых, к принципиально иному по масштабам осмыслению событий (лирически замкнутый сюжет матери и сына, обращенный к личной катастрофе, в этих частях поэмы трансформируется в эпический сюжет трагической истории народа), а во-вторых, к смещению «точки зрения» (только здесь в «Реквиеме» впервые возникает тема поэта) и «смене оптики»: во времена нового апокалипсиса судьба поэта во всей ее трагичности уже не видится уникальной, она повторяет участь бесчисленных жертв массового политического террора, но именно это дает ему право и даже становится его долгом - быть безымянным голосом безымянного хора, чтобы сказать за них и о них.

Таким образом в композиционно и тематически завершившем «целое» Эпилоге произошло «переключение» из траурного (оплакивание-прощание) и субъективно-лирического=сольного регистра - в молитвенно-поминальный (об усопших и о живых - об их прощении и спасении) и эпический=хоровой, что максимально приблизило поэму к жанровому ядру канонического Кэдшеш'а как поминальной оратории.

Все это приводит к мысли, что одним из подтекстов Эпилога (а через него и всей поэмы) были «Стихи о неизвестном солдате» О. Мандельштама. Это не только одно из главных произведений Мандельштама, но и один из самых «темных», трудных для понимания его текстов, что во многом стало причиной известных противоречий в его интерпретациях. В нашу задачу не входит ни попытка эти противоречия разрешить, ни даже к какой-либо из этих позиций присоединиться. Поскольку для проблемы, решаемой нами, важно не то, что исследователи видят в тексте Мандельштама, но попытаться реконструировать то, что в этом произведении могло быть значимо для автора Эпилога.

Изоморфизм ядерных «сюжетов» (единство трагического пути поэта с судьбой его поколения, шире - его современников, в апокалипсические времена) и ориентированность на генетически родственные, восходящие к христианской церковной традиции, тематически и структурно близкие музыкальные жанры, дают, как нам кажется, основание рассматривать ахматовский «реквием» и «ораторию» Мандельштама в качестве элементов «общего текста», построенного «как последовательный ряд двойных зеркал, через который проводится тема» [3], в данном случае -тема Поэта, его предзаданного жертвенного пути, его судьбы в эпоху новых исторических гекатомб ХХ века.

Тогда семантика центрального образа Эпилога получает дополнительные обертона. Воздвижение памятника у ворот тюрьмы, там,

где всякий человек был превращен в порядковый номер очереди и где личная трагедия была растворена в «оптовой» муке, лишает его персональности, делает его памятником «имярек» и семиотически уподобляет «знаменитой могиле» Неизвестного солдата. Как верно заметил В.Мусатов, «в семантике словосочетания "неизвестный солдат" парадоксально пересеклись значение как "избранности", так и "безымянности"» [4]. Это вполне соответствует тем семантическим трансформациям, которым подверглась в ахматовском образе памятника жанрово-тематическая модель, восходящая к оде Горация «К Мельпомене» и представленная через аллюзию «Воздвигнуть задумают памятник мне...», отсылающую к пушкинскому стихотворению как наиболее очевидному для читателя прецедентному тексту.

Так, в горацианско-державинско-пушкинской парадигме эквивалентом памятника выступает слава в потомстве как залог земного бессмертия поэта. Уверенность в том, что «слух пройдет обо мне» (Державин) / «слух обо мне пройдет» (Пушкин), связывается с сознанием своих особых личных заслуг, чувством превосходства, первенства, избранности: «Princeps Aeolium carmen ad Italos /Deduxisse modos.» (Horatius) / «Что первым я дерзнул.» (Державин). Ахматова же настоятельно подчеркивает общность собственной судьбы с судьбой «стомильонного народа», ее обычность, ужасающую тривиальность в эпоху массового политического террора: «мы повсюду те же.», «Как трехсотая, с передачею / Под Крестами будешь стоять.», «И я молюсь не о себе одной, /А обо всех, кто там стоял со мною.».

Однако сама тема памятника поэту препятствует такого рода «деперсонализации». Положение поэта исключительно уже потому, что только ему дана способность «это описать». К тому же появление мотива личной славы, казалось, предопределено самой логикой развития образа памятника, ориентированной на жанрово-тематическую модель, восходящую к «Оде» Горация. Но там, где читатель в праве ожидать традиционной медитации поэта о грандиозности временных и пространственных масштабов своей славы и аргументации, обосновывающей его притязание на память потомков, мы сталкиваемся с изменением каждого из этих жанровых топосов.

Сравним: «Слух пройдет обо мне от белых вод до черных» (Державин); «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой» (Пушкин); «. не ставить его / Ни около моря, где я родилась: /Последняя с морем разорвана связь, / Ни в царском саду у заветного пня, /Где тень безутешная ищет меня, /А здесь.» (Ахматова). Значимо полемичным в ахматовском варианте «памятника» становится не только максимальное «сужение» и конкретизация локуса, но и связь его с гражданским и человеческим унижением поэта: «. здесь, где стояла я триста часов / И где для меня не открыли засов».

Такого же рода трансформацию претерпевает и требуемое жанром «самовосхваление». Если каждый следующий за Горацием поэт формулировал свои творческие заслуги, которые определяли его первенство («...из безвестности я тем известен стал, / Что...» (Державин)), а потому его личную славу и бессмертие его имени («...и назовет меня всяк сущий в ней язык» (Пушкин)), то Ахматова демонстративно редуцирует эту тему отказом от «персонального авторства»: «Для них соткала я широкий покров / Из бедных, у них же подслушанных слов» и в написанном позже «Вместо предисловия» — «анонимностью» поэта и указанием на то, что он лишь исполнил «заказ»:

«Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):

— А это вы можете описать?

И я сказала:

— Могу».

Существенному переосмыслению подвергается и мотив памяти. Если в горацианско-державинско-пушкинской парадигме, будучи нераздельно связан с мотивом славы, он предстает как процесс однонаправленный (память о поэте), то в Эпилоге настойчиво утверждается его реверсивность:

Опять поминальный приблизился час. Я вижу, я слышу, я чувствую вас... <...>

О них вспоминаю всегда и везде, О них не забуду и в новой беде... <...>

Пусть так же они поминают меня В канун моего поминального дня. <...>

Затем, что и в смерти блаженной боюсь Забыть...

В контексте такого диалога с каноном отсутствие традиционного обращения к музе и образа лаврового венца (варьируемого, но обязательного элемента жанровой модели «памятника») прочитывается как минус-прием. Так, у Пушкина призыв к Музе («.не требуя венца,/ Хвалу и клевету приемли равнодушно») переосмыслен в духе его же утверждения творчества как бескорыстного подвижничества («Не требуя наград за подвиг благородный»), но сохранен. И потому использование умолчания в ахматовской версии требует специальной интерпретации, которая

оказывается затруднительной вне осознания смысловых связей пушкинского подтекста с реминисцентными проекциями на мандельштамовского «Неизвестного солдата».

Позволим себе еще одно предположение. Возможно, сама тема памятника с аллюзией на Пушкина пришла в Эпилог через общую установку на диалог с Мандельштамом. В последнем стихе строфы, которая некоторое время мыслилась поэтом как завершающая часть «Солдата», а в этой позиции - в финальной строке всего текста «оратории» возникает очевидная реминисценция из пушкинского «Памятника»: «И вселенной ее семьянином / Всяк живущий меня назовет».

Еще М.Л.Гаспаров связывал появления темы памятника в «Оде» и «Неизвестном солдате» с Пушкинскими торжествами 1937-го года, во время которых «без конца цитировалось стихотворение "Я памятник себе воздвиг нерукотворный..."»[5]. Немаловажным здесь является и тот факт, что это постоянное цитирование было инициировано событием, которое, учитывая происходящее в стране, иначе как парадоксальным и одновременно символичным назвать нельзя: было принято решение об изменении надписи на знаменитом памятнике Пушкину работы Опекушина. Как известно, с момента открытия в 1880 году и до 1936 года на его пьедестале были высечены только четыре стиха из «Памятника», один из которых (13-й) напоминал о «редакторской правке» пушкинского текста, предпринятой Жуковским по цензурным соображениям, где 15-я строка «Что в мой жестокий век восславил я Свободу.» была заменена на идеологически нейтральную «Что прелестью живой стихов я был полезен.». К юбилею поэта в тексте на пьедестале была изменена не только 13-я строка, но были высечены полностью оба катрена. То есть восстановление подлинного пушкинского текста должно было зримо утвердить мысль о праве поэта на свое слово о Свободе, пусть и позднем, но неизбежном торжестве правоты его искусства. И это в то время, когда политические репрессии в стране достигли своего пика, когда за стихи уже отправляли по этапу и расстреливали. Можно представить, насколько это «постановление» было оглушительным.

Правда, творческая история этой строфы «Неизвестного солдата» породила споры не только об интерпретации ее образов, но даже и о том, в какой мере мы должны учитывать ее смыслы при толковании мандельштамовской «оратории» в целом [6]. Однако, зная о трепетном отношении Мандельштама к Пушкину, трудно поверить, что стихи, завершающиеся пушкинской цитатой, были лишь вынужденной идеологической уступкой цензуре. Мысль, которая привносилась посредством этой отсылки («И назовет меня всяк сущий в ней язык»), вела к теме бессмертия («Нет, весь я не умру») в памяти, противостоящей тотальному уничтожению в «месиве» и «крошеве». Стихи о «неизвестном солдате», безымянном герое времени, в этом варианте завершались

словами «всяк живущий меня назовет». И хотя Мандельштам не включил эти финальные 12 строк в последнюю редакцию текста, Ахматова не могла их не знать, и тема памятника (с отсылкой к Пушкину) становилась «перекличкой голосов» автора «Реквиема» и автора «Неизвестного солдата».

Другой центральный образ «Эпилога» - образ поминальной молитвы - «расслаивается» на два мотива: воспоминание поэта и память о поэте.

Первый, устанавливая семантическую симметрию с Посвящением, где он выражен через размышление-вопрошание о нынешней судьбе «невольных подруг» («Где теперь невольные подруги /Двух моих осатанелых лет?/ Что им чудится в сибирской вьюге, /Что мерещится им в лунном круге?»), дан как череда возникающих перед «духовными глазами» страшных картин:

Я вижу, я слышу, я чувствую вас:

И ту, что едва до окна довели,

И ту, что родимой не топчет земли,

И ту, что, красивой тряхнув головой, сказала:

"Сюда прихожу, как домой".

В контексте открыто заявленной (через нарочито взятую в кавычки цитату из «Послания в Сибирь») аллюзии на сюжет «поэт - декабристы» этот композиционный принцип прочитывается как реминисцентная отсылка к пушкинским стихам на 19 октября: «Но многие ль и там из вас пируют? /Еще кого не досчитались вы? /Кто изменил пленительной привычке? /Кого от вас увлек холодный свет? /Чей глас умолк на братской перекличке? /Кто не пришел? Кого меж вами нет?» («Роняет лес багряный свой убор.», 1825 г.) и стихотворению «Бог помочь вам, друзья мои.» (1827 г.). 19 октября - дата «переклички» лицеистов, которая еще до декабрьских событий обрела трагическое звучание. Потом в этот «братский» круг вошли все те, кого Пушкин считал своими друзьями и чья трагическая участь до самого конца была предметом его поэзии. В статье 1963 года «Пушкин и Невское взморье» Ахматова убежденно говорит: «. мысли о декабристах, то есть об их судьбе и об их конце, неотступно преследовали Пушкина <. > ему не надо было их вспоминать: он просто их не забывал, ни живых, ни мертвых» [7]. В эпилоге «Реквиема» найдем то же: «О них вспоминаю всегда и везде, / О них не забуду и в новой беде.».

Отсылка к пушкинскому «декабристскому сюжету» приводила к двойному эффекту - она выстраивала диахроническую перспективу темы памяти поэта о друзьях и устанавливала изоморфное соответствие между поминальной молитвой и братской перекличкой как поэтически-мирским вариантом поминания живых и ушедших.

В «Записных книжках» Ахматовой есть две заметки: «10 марта / 1963/ Комарово / День Данта (приговор). Смерть Замятина (1937) и Булгакова (1940). Арест Левы (1938)»; «10 марта / <...> Сегодня день смерти Замятина (1937), Булгакова (1940), ареста Левы (1938) и приговора Данте » [8]. Они интересны не только потому, что являются примером нумерологически «странных сближений», которые всегда были так значимы для Ахматовой, но и потому что их можно рассматривать как авторский комментарий к Эпилогу и его дате - «Около 10 марта 1940 г. Фонтанный Дом», в этой позиции ставшей элементом финального комплекса не только отдельного текста, но и всего произведения. Это тем более важно, что в своей поэме Ахматова настоятельно акцентирует разного рода хронологические точки, связанные как с большой историей, так и с собственной биографией.

Нумерологическая парадигма, выстраиваемая автором вокруг даты 10 марта (1302 г. - 1938 г. - 1940 г.), предполагает ее семантическую многоуровневость и полифункциональность.

Будучи прочитана как отсылка ко дню ареста Льва Гумилева в 1938 году («10 марта 1938. - Арест моего сына Льва. Начало тюремных очередей. (Requiem)»), она может рассматриваться как скрытое посвящение. Ахматова не однажды делала биографические памятные даты «ключом» для «дешифровки» потаенного, как правило, политически крамольного смысла. Однако здесь крамольность была открыто явлена в самом тексте и потому камуфлирующая функция даты оказывалась бы нерелевантной. Думается, что ее роль была иной.

Дата «около 10 марта 1940 г.» прямо маркирует время создания текста, что в случае с произведениями Ахматовой бывает далеко не всегда, и включает его в корпус произведений, созданных почти одновременно и связанных общей темой жизненного крушения / гибели /смерти поэта: стихотворение «Маяковский в 1913 году» (3-10 марта 1940), написанное к десятой годовщине гибели поэта; «Когда человек умирает.» (21 января, 7 марта 1940); поэма «Путем всея земли (Китежанка)» (10-12 марта 1940 г.), которую Ахматова называла «большой панихидой по самой себе»; «Вот это я тебе, взамен могильных роз.» (Март 1940), посвященное памяти М.Булгакова, умершего 10 марта; «Поздний ответ» (16 марта 1940, 1961), обращенный к М.Цветаевой; «Когда отлетают темные души.» (согласно свидетельству Л.К.Чуковской, Ахматова прочла ей еще неоконченный текст 11 марта, и уже к 20 марта он был завершен [9]), которое было поэтическим поминанием Н.Гумилева и О.Мандельштама; сюда же, вероятно, примыкает и стихотворение, посвященное памяти Бориса Пильняка, расстрелянного 21 апреля 1938 г., - «Все это разгадаешь ты один.» (видимо, это один из тех случаев, когда авторская датировка -1938 г. - служила указанием на событие, ставшее импульсом к созданию текста, а не фиксировала время его возникновения, поскольку имеется

основание полагать, что этот текст также был написан или дорабатывался в первых числах марта 1940 года).

Это дает возможность рассматривать упомянутые тексты как несобранный поминальный цикл. А в контексте пушкинской реминисценции «10 марта» как «поминальный час» функционально и семантически начинает отождествляться с «19 октября» как днем «братской переклички», что расширяет круг «адресатов», к которым обращен «прощальный привет» автора «Реквиема»: это не только «невольные подруги двух .осатанелых лет», не только те, с кем общей оказалась ее судьба жены и матери, но и те живые и уже ушедшие друзья и товарищи по цеху, которых объединила общая трагическая участь.

И в этой связи особенно значимой оказывается еще одна возможная отсылка к мандельштамовской «оратории», которую можно видеть и в стихах: «Я вижу, я слышу, я чувствую вас <.> / Хотелось бы всех поименно назвать, / Но отняли список, и негде узнать».

Заметим, что появление лексемы 'список' с ее очевидными официально-канцелярскими коннотациями ощущается как явный диссонанс в общей интимной тональности воспоминаний. Ее использование в первую очередь объясняется установкой автора на включение в текст «примет времени», которая последовательно реализуется на протяжении всей поэмы, равно как и противоречащая самой природе поминальной молитвы невозможность назвать имени поминаемого человека. Память поэта сохранила их лица и, главное, их судьбы, но некой враждебной внешней силой у него отнято знание их имен. В мотиве безымянности - в окончательной редакции поэмы он будет акцентировано заявлен уже в предисловии («тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени...») - тоже отражена характерная черта эпохи, в которой человек оказывается не только стерт до обезличенного пункта списка, где имя собственное утрачивает изначально присущую ему сакральность и превращается в идентификационный набор букв, но и вовсе лишается имени.

Но в этой поминальной «братской перекличке» поэта с миллионами безымянных и единых в трагической участи современников проступают знакомые по «Стихам о неизвестном солдате» черты: «И звучит по рядам шепотком: / Я рожден в девяносто четвертом. /Я рожден в девяносто втором.» (Ср. в написанном позже Предисловии к «Реквиему»: «.там все говорили шепотом»).

Это перекличка поколения, оказавшегося в одном «строю», в одном «списке» перед лицом неотвратимой Судьбы-Ананке, каким бы ни было ее воплощение. Бесчисленные жертвы мировых войн, бесконечные тюремные очереди, многотысячные колонны пересыльных и лагерников - все это различные варианты того, чему Мандельштам нашел образ, ужасающий

своей бескомпромиссной точностью, - крупный опт. Не отсюда ли и сходство повторяющегося у Ахматовой образа многомиллионного шествия обреченных на унижение, на гибель, на бойню («.обезумев от муки, / Шли уже осужденных полки»; «Поднимались как к обедне ранней, / По столице одичалой шли.»; «Мы сегодня с тобою, Марина, /По столице полночной пройдем. / А за нами таких миллионы / И безмолвнее шествия нет.») со стихами Мандельштама «Миллионы убитых задешево / Протоптали тропу в пустоте»? Следует помнить и о том, что в 1962-м году Ахматова хотела включить в «Реквием» стихотворение «Немного географии». Возможно, в этом проявилось желание усилить мандельштамовскую линию поэмы, тем более что там присутствует столь значимая смысловая связка имен Мандельштама и Пушкина.

Так с мандельштамовской темой апокалипсиса войны Ахматова соединяла тему апокалипсиса массовых политических репрессий, достраивая портрет «не календарного, настоящего» Двадцатого Века -эпохи «крупных оптовых смертей», оптовой гибели, оптовой муки, и образ Поэта, чья Судьба и чья Весть должны были в полной мере воплотить трагедию этого Века. Вот почему так важно было для Ахматовой, чтобы рядом с тенью Пушкина в Эпилоге «Реквиема» возникала трагическая тень Мандельштама. Таким образом она выстраивала не только диахроническую перспективу темы поэта и образа памятника, но и синхроническую, тем самым выявляя в новой модели поэта, постулируемой в «Реквиеме», и вневременное, архетипическое, и вариативное, обусловленное характером новой исторической эпохи.

Список литературы

1. Записные книжки Анны Ахматовой (1958 - 1966). Москва -Torino, Российский государственный архив литературы и искусства, Giulio Einaudi editore s.p.a. Torino, 1996. С. 311.

2. Медведев П.Н. (Бахтин М.М.) Формальный метод в литературоведении. Л., 1928, С. 145.

3. Ю.И. Левин [и др.]. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма / Сегал Д.М., Литература как охранная грамота, М.: Водолей, 2006. С.200.

4. Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. Киев: Ника-Центр, Эльга-Н, 2000. 560 с.

5. Гаспаров М.Л. О. Мандельштам: Гражданская лирика 1937 года / Российский государственный гуманитарный ун-т. М., 1996. 128 с.

6. Гаспаров М.Л. Мандельштам: Гражданская лирика 1937 года. С. 14 -16; Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. С.497-539; Сарнов Б. Апокалипсис или агитка? // Лехаим - Февраль 2005. Шват 5765 - 2 (154). URL: http://www.lechaim.ru/ARHIV/154/sarnov.htm

7. Ахматова А. А. О Пушкине: Статьи и заметки. М.: Книга, 1989. С. 157-158.

8. Записные книжки Анны Ахматовой (1958 - 1966). Москва -Torino, Российский государственный архив литературы и искусства, Giulio Einaudi editore s.p.a., Torino, 1996. С.308, 445.

9. Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941. М.: Согласие, 1997. С. 90-92.

I. Erokhina

Akhmatova's requiem and Mandelstam's oratorio: a dialogue about the poet of the century "large wholesale deaths"

The subject of the study is the semantics of the central images of Epilogue of Anna Akhmatova's "Requiem", which occurs at the intersection reminiscences from Pushkin's and Mandelstam's poems. Substantiates the assumption that "Verses on the Unknown Soldier" Osip Mandelstam's became the subtext of Akhmatova's poem.

Key words: intertext, polygenetic reminiscences, subtext, poem, oratorio.

Получено 19.10.2011 г.

УДК 81

Г.А.Заварзина, канд.филол. наук, доц., 8-950-777-55-08, 2£а1311@таП.т(Россия, Воронеж, ВГПУ)

ПРОЦЕССЫ НЕОЛОГИЗАЦИИ В ЛЕКСИЧЕСКОЙ ПОДСИСТЕМЕ ТЕМАТИЧЕСКОЙ СФЕРЫ «ГОСУДАРСТВЕННОЕ УПРАВЛЕНИЕ» В СОВРЕМЕННОМ РУССКОМ ЯЗЫКЕ

Посвящена описанию сильных инноваций в лексической подсистеме тематической сферы «Государственное управление» в русском языке новейшего периода, появление которых обусловлено серьезными изменениями социально-политического и экономического характера.

Ключевые слова: инновация, сильныеи слабые неологизмы, морфологические неологизмы, синтаксические неологизмы, неологизмы-заимствования, функционально-семантические инновации.

Современный этап развития российского общества характеризуется значительными переменами во всех сферах общественной жизни, которые оказывают безусловное влияние на языковую ситуацию. Значительный интерес, на наш взгляд, вызывают языковые процессы, затрагивающие достаточно восприимчивую к влиянию социальных факторов лексическую систему тематической сферы «Государственное управление», связанную с представлениями о специфике деятельности государства по осуществлению его властной и других функций всеми органами, институтами всех ветвей власти, а также сознательного воздействия