CC BY
204Р. Г. Кузеев. Народы Среднего Поволжья и Южного Урала. Этногенетический взгляд на историю. М., “Наука”, 1992, 347 с.
Любопытнейшее явление наблюдается в пространстве Евразии: постоянно растущей
популярностью пользуются здесь исследования по этногенезу. Пока властвовала КПСС и был жив СССР, они проводились с оглядкой на Кремль. Но и тогда их было много, и многим их авторам не занимать было смелой фантазии. Когда же кончился партийный надзор над мнениями, а Советский Союз прекратил свое существование, настала полная изыскательская свобода — “эх, эх, без креста”. Теперь всякий считает, что он волен пускаться в этногенетические экскурсы, не отягощая себя размышлениями об ответственности за слова. И все круче вздымается интерес читающей публики к результатам дерзких рейдов в прошлое, все легче завоевать успех на этом поприще. Тому можно привести немало примеров, ограничусь одним, сравнительно свежим: настоящий панегирик прозвучал в казанском журнале “Идель” в адрес Нурихана Фаттаха \ Еще бы: ведь он доказал родство древних эллинов с тюрками, а попутно расшифровал тот самый злополучный Фестский диск, с которым осрамились высоколобые профессионалы-лингвисты.
Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Возможно, я впадаю в грех преувеличения, но в 90 случаях из 100 ведущий мотив этногенетических штудий не имеет ничего общего со стремлением установить истину. Ибо большинству “этногенетиков” истина дана загодя. Они наперед знают свои выводы и ворошат прошлое лишь затем, чтобы подкрепить их “свидетельствами”..
“Свидетельства” бывают примитивными до изумления, рассчитанными, что называется, на дурака. Тогда их собирательный (и карикатурный) образ передается классической фразой: “Россия — родина слонов”. Она тешит самолюбие не только русского “патриота”; ее убойная сила ничуть не убывает, если первое слово заменить названием отчизны конкретного “этногенетика”. Но “свидетельства” бывают и сложными, одетыми в броню научной терминологии, с забралом из непробиваемых цитат. Такие рассчитаны на людей как бы искушенных и даже на то, чтобы убедить несогласного, а не только его облаять и заушить. Тем не менее, сложные “свидетельства” — одного поля ягоды с простыми. Ибо если вторые просто заклинают, что свидетельствуемый миф верен, первые представляют нам как будто солидные доказательства того, что этот миф — и не миф вовсе, а по всем правилам науки реконструированная историческая реальность.
О каком мифе идет речь? Называть его можно по-разному, я предпочитаю называть его мифом о первородстве. Прошлое оставило нам множество блестящих историко-культурных свершений. Но вот беда
— герои прошлого часто совсем не заботились о том, чтобы удостоверить свою этническую принадлежность. И даже когда мы знаем ее точно, все равно манит соблазнительный вопрос: а кто из отпрысков народа, прославившего себя тем или иным культурным прорывом, имеет законное право считаться его старшим сыном?
Вопрос этот стоит особенно остро тогда, когда начала исторической жизни нескольких родственных или соседних народов тонут во мраке бесписьменной истории или лишь тускло освещены скупыми сторонними свидетельствами. Как таким народам доказать свои преимущественные права на лучшую и большую часть культурного наследства? Да очень просто! Нужно создать миф о первородстве, уверить по меньшей мере самого себя в том, что твои предки были шумерами или этрусками или первыми христианами в Евразии или, на худой конец, безымянными творцами какой-нибудь блестящей археологической культуры, скажем, трипольской или черняховской; что твой народ — их прямой потомок, и если есть и другие претенденты, то они — либо беспардонные нахалы, покушающиеся на чужое прошлое, либо слишком много о себе возомнившие младшие братья да племянники.
Вот только нахалы, братья и племянники почему-то никак не хотят согласиться с данной точкой зрения и выставляют на то свои резоны. При этом никто из спорящих не приводит — а часто и не осознает
— резонов подлинных. В действительности же миф о первородстве и необходимые для него свидетельства суть порождения ущемленного сознания, средство компенсации для этноса, обиженного в прошлом или обижаемого в настоящем 2.
Средство это обладает одним опасным свойством: производное от старых обид, оно плодит новые. Сколько масла в огонь этнических конфликтов подлили казалось бы далекие от современности споры “этногенетиков”! Наслушаешься их — и овладевает мечта: будто бы президенты всех независимых государств и автономных республик издали совместный указ, коим под страхом пожизненного отлучения от письменного стола, кафедры и аудитории запрещается заниматься вопросами этногенеза до построения на просторах СНГ гражданского общества.
Из-за нашествия идейных этноцентристов обстановка для настоящих, т. е. руководствующихся научными целями, специалистов по этногенезу сейчас крайне неблагоприятная. Они уязвимы уже потому,
что тоже имеют какую-то национальность; следовательно, рискуют не только обозлить “чужих” искателей корней, но еще и получить упрек в предательстве со стороны “своих”. Тем большего внимания заслуживают работы ученых, презревших эти обстоятельства и не поступившихся поиском истины ради поиска “свидетельств”.
К числу подобных работ принадлежит монография известного этнолога Р. Г. Кузеева. На нее уже появилась краткая рецензия 3; более развернутые запаздывают, как представляется, по двум причинам. Во-первых, интереснейшая книга была выпущена смехотворно малым тиражом — всего 900 экземпляров! Не удивительно, что она не сразу дошла — или вовсе не дошла — до тех, кто мог бы ее квалифицированно оценить. Во-вторых, она является столь многоплановой, столь насыщена теоретическим и фактическим материалом, что дать ей всестороннюю взвешенную оценку быстро — задача очень трудная. Не будучи этнологом, я тем более на это не претендую. Мои соображения касаются только метода и концепции работы Р. Г. Кузеева.
Прежде всего, по отношению к предмету исследования Р. Г. Кузеев выдерживает баланс двух подходов: объектного и субъектного. Первый из них, как известно, прочно ассоциируется с формационной теорией. Можно по-разному относиться к этому столпу исторического материализма, но и отрицая его объяснительную силу, что-то же надо предложить взамен. Р. Г. Кузеев за эту задачу благоразумно не берется. Его исследовательские амбиции вообще могут показаться скромными. Отмечая трудности типологизации этнических общностей, он пишет: “разнообразие и противоречивость высказанных взглядов обостряют необходимость разработки истории и теории региональных этнических процессов как вероятной базы для будущих дискуссий и теоретических обобщений” (с. 303—304). Мысль, на мой взгляд, глубоко верная. Парение в теоретических эмпиреях всегда было дорого сердцу советского ученого, с аспирантских ногтей впитывавшего чувство почтения к высокой теории. И воспарять было тем легче, чем меньше теоретик знал ту грешную землю, над которой возносился. Тут была ахиллесова пята “формационщиков”; и тот же недостаток присущ сторонникам цивилизационного подхода, чаще всего предлагаемого сейчас в качестве альтернативного.
Достигнув как ученый зрелости под священной сенью “пятичленки”, Р. Г. Кузеев остается верен своему научному прошлому. Он не порывает с формационной теорией, с ее всем знакомыми категориями. И в то же время, поскольку он крепко стоит на земле, он вполне успешно воссоздает объективную сторону исторической реальности. Из его исследования видно, какие природные среды окружали древнее население Волго-Уральского региона, как в них естественно формировались местные хозяйственнокультурные типы, какое значение для этногенетического процесса имели демографические и социальноэкономические изменения и т. д.
Но параллельно Р. Г. Кузеев делает акцент на другой стороне — субъективной. Не спускаясь на уровень индивида и семьи, не занимаясь вопросами этнической психологии, он раскрывает субъектноисторическую индивидуальность разных народов через показ своеобразия их социальной структуры. То есть излюбленная “формационщиками” объективная характеристика, как правило, использовавшаяся ими для обезличивания этнических актеров истории (поелику все они, пребывая в рамках одной формации, оказывались разделенными на одни и те же типовые классы), служит у него как раз противоположной цели — цели передачи устойчивых отличий народов друг от друга. Сохранив категорию, но расширив ее объяснительные возможности, Р. Г. Кузеев сумел добиться непротиворечивого сочетания объектного и субъектного подходов. В результате этногенез предстает в его книге как процесс, в ходе которого не только исторические закономерности “лепят” народы по единым формационным образцам, но и народы, преодолевая нивелирующее влияние этих закономерностей, сохраняют и обогащают свою внутриформационную индивидуальность.
Исключительно точно Р. Г. Кузеевым выбраны главные объекты анализа. В принципе, при выборе объектов этногенетического исследования возможны три основных варианта: когда этнос берется сам по себе, вне связи с другими этносами; когда он сопоставляется с каким-то этносом, явно или неявно полагаемым референтным; и когда он берется как составная часть совокупности этносов. При первом варианте этнос вырывается из этнического окружения, то есть, по существу, из конкретного историкокультурного контекста. Это всегда чревато анахронизацией этнической истории. При втором — ученый почти неизбежно поддается искушению ранжировать этносы: передовой — отсталый, исторически активный — исторически пассивный и т. д. В итоге место беспристрастных выводов занимают достаточно субъективные оценочные суждения.
Остается третий вариант. С ним возникает проблема формирования корректной совокупности. Во-первых, чтобы правильно сложить, надо сначала четко обособить слагаемые друг от друга; во-вторых, надо определить сам набор слагаемых. Как это сделать? Можно совокупность сформировать логическим
путем — по единому критерию (например, по принципу языковой близости), а затем перенести в прошлое современные ареальные границы между этносами, объединяемыми в совокупность. В определенных случаях этот прием может и не сказаться отрицательным образом на результате; однако куда чаще получаем опять-таки анахронизацию. Р. Г. Кузеев же предлагает сделать главным объектом анализа вообще не этносы, а территорию их совместного проживания, то есть историко-этнографическую область (ИЭО). Результат: вместо логического конструкта исследуется историческая реальность; появляется возможность, проследив развитие территории под этногенетическим углом зрения, с высокой степенью точности установить, каким образом народы, населяющие эту территорию, дифференцировались в их нынешних этнических границах, как они обрели каждый свое лицо и какое оно.
Если ИЭО для Р. Г. Кузеева — преимущественный объект анализа на макроуровне, то на микроуровне та же роль отводится им этнографической группе (ЭГ). Ее он определяет как подразделение сложившегося народа, обладающее известным культурным и языковым своеобразием (с. 227). Следует заметить, что по смыслу предпринятого им пространного описания этих групп в Волго-Уральской ИЭО более точно было бы говорить о локально-культурных группах. Впрочем, автор признает, что в отношении подразделений этносов имеются терминологические трудности, его самого вынуждавшие менять используемые термины.
Р. Г. Кузеев рассматривает как живые (сохранившиеся), так и слившиеся с другими или ассимилированные группы в составе народов ИЭО. При этом он предлагает убедительную классификацию по происхождению. Центральное место занимают у него генетические ЭГ, сформировавшиеся на основе древних родоплеменных образований и удержавшие традиционные компоненты культуры. Таковы, например, ватка и калмез у удмуртов, луговые и горные марийцы, казанские татары и татары-мишари. Далее следуют группы, названные автором “территориальными”: смешанные внутриэтнические (например, зауральские башкиры или заволжские чуваши) и смешанные межэтнические (например, мордва-каратаи и мордва-терюхане). Кроме того, он выделяет этноконфессиональные ЭГ (кряшены, ногайбаки) и этносословные (казаки, тептяри).
Акцент на ЭГ имеет для Р. Г. Кузеева такое же принципиальное значение, как и акцент на ИЭО. Подразделения этносов долго сохраняли культурно-историческую автономность. Степень ее могла быть весьма значительна, что порой выражалось в наличии особого этнонима. Более того, как свидетельствует опыт современного Таджикистана, различия между этими подразделениями еще и сейчас могут представляться их членам столь значимыми, что внутриэтническое политическое размежевание осуществляется по их линиям 4. В то же время в масштабе ЭГ более отчетливо, чем в масштабе этноса, видны культурные результаты межэтнического взаимодействия. Тут подчас имеет место даже смешение отличительных признаков разных народов: язык — “своего” этноса, религия — “чужого”, а отдельные культурные комплексы, более частные по значению, но все же важные с точки зрения идентификации группы, — и вовсе “от заезжего молодца”. Все это делает включение ЭГ в поле зрения этногенетического исследования еще одним надежным средством от упрощенного понимания этногенеза как однолинейного поступательного процесса, помогает удержаться от соблазна спрямить этническую историю с помощью сколь угодно стройной и логичной, но все равно — схемы.
Теперь о концепции этногенеза Р. Г. Кузеева. Кое-что о ней уже, по существу, сказано, так как по-настоящему продуманная, выношенная концепция неразрывно связана с исследовательской методологией. В сжатом виде это “кое-что” выглядит так. Этногенетический процесс, с одной стороны, достаточно автономен от прочих исторических процессов, с другой, сильно подвержен их влиянию. В нем ярко выражена субъектная сторона человеческой истории; однако историческая субъектность одного народа никогда не бывает полной, независимой от исторического действия соседних народов. И именно поэтому он является пространственно зависимым процессом. Иначе говоря, ход его определяется, выражаясь языком старых “евразийцев”, “месторазвитием” народа; но это “месторазвитие”, во-первых, шире этнического ареала того или иного народа, во-вторых, имеет тенденцию к дальнейшему расширению, а также к постоянному усилению в нем роли культуры и уменьшению роли природы.
Остальные важнейшие положения концепции Р. Г. Кузеева представляются мне следующим
образом.
1. Этногенетический процесс не может “закончиться”. Нельзя сказать: “вот готовый народ и таким он пребудет во веки веков”. Этногенез только кажется прекратившимся из-за того, что по своей природе он дискретен. В действительности он возобновляется снова и снова, подчас меняя при этом свое прежнее направление и даже делаясь обратимым.
2. Этногенетический процесс никогда не бывает однолинейным. В нем выделяются восходящая и нисходящая линии, в качестве ведущих форм ему свойственны и медленная эволюция, и быстрая,
радикальная трансформация. Поэтому, сколь убедительной ни была бы та или иная логически реконструируемая (или даже документально подтверждаемая) причинно-следственная связь, толкуемая как главная пружина изменений, ее объяснительная сила резко падает как только ее пытаются абсолютизировать.
3. По меньшей мере в зонах интенсивных межэтнических контактов нет и не может быть “чистых” этносов. Каждый этнос представляет собой соединение субстрат и суперстрат или относительно более раннего (и лишь в этом смысле “коренного”) и более позднего (“пришлого”) населения. Переселения, завоевания, государственная политика выступают сильнейшими внешними причинами усложнения этнической структуры. Но она сложна еще и потому, что, гибко реагируя на импульсы, идущие извне, этнос попеременно обнаруживает тенденцию то к делению (по терминологии Р. Г. Кузеева
— к сегментации, порциации), то к самособиранию, уплотнению (к интеграции), а то и к тому и другому одновременно.
Такова концепция Р. Г. Кузеева. Вернее, такова она в моем понимании и изложении. Данная оговорка совершенно необходима, и обусловлена она одним, довольно существенным, недостатком разбираемой работы.
Дело в том, что Р. Г. Кузееву не удалось выдержать жанрового единства. С одной стороны, его книга обладает признаками теоретического исследования: богатый этноисторический материал используется для верификации концептуальных положений; ведется где скрытая, где открытая полемика со сторонниками точек зрения, не разделяемых автором; самое главное, в структуре книги присутствуют разделы, организованные не по хронологическому, а по проблемному принципу. С другой стороны, монография Р. Г. Кузеева, несомненно, близка жанру нарративной истории: приводится множество конкретных фактов этнической истории; располагаются они в строго хронологической последовательности, по крупным историческим периодам (“что за чем и как происходило”); в рамках каждого периода дается синхронистическое описание разных народов. Все это делает книгу Р. Г. Кузеева подлинной энциклопедией этнической истории Волго-Уральской ИЭО. Но в читательском восприятии энциклопедия, то есть сумма сведений, выверенных по последним данным науки, все-таки трудно сочетается с проблемно-аналитическим исследованием, в котором любые сведения уместны лишь постольку, поскольку они подчинены доказательству авторских гипотез.
Именно эта жанровая двойственность и приводит к тому, что читателю приходится в известной мере самому собирать воедино концепцию Р. Г. Кузеева, извлекая ее фрагменты из мозаики фактов. В то же время каждый раз, когда автор переходит к специальному обоснованию своих теоретических взглядов, он чувствует, что вряд ли читатели помнят все ранее приведенные факты, подтверждающие правильность этих взглядов, и вынужден некоторые из них повторять заново. В итоге в книге оказалось немало повторений, раздувших ее объем до 34 п. л.
Можно догадаться, почему так произошло. Р. Г. Кузеев не любит и избегает “железной” логики и “окончательных” выводов. Взамен он предлагает читателям: вот перед вами картина этнической истории региона (во всей ее запутанности и противоречивости), вот некоторые мои соображения общего плана по поводу этой картины — решайте сами, прав я или не прав. Позиция благородная, но ею заранее сужается круг тех, кто дочитает книгу до конца и оценит ее по достоинству. Ибо неспециалисту крайне трудно сделать это, не имея “путеводителя” в виде целостной концепции этногенеза, самим автором извлеченной из моря фактов, собранной в одном месте и последовательно изложенной.
Не знаю почему, но у меня такое впечатление, что Р. Г. Кузеев сам испытывает неудовлетворенность от смешения двух жанров, что поэтому он напишет новую, одножанровую книгу и будет это именно теоретическая работа. Я так и вижу ее — небольшую, не более 12 п. л., изданную на хорошей бумаге и набранную нормальным удобочитаемым шрифтом. И даже соблазняюсь возможными названиями ее глав типа: “Текучий этнос”, “Этногенез и культурогенез”, “Этничность и сословность” и т. д. Скорее всего, Р. Г. Кузеев опять не выйдет за пределы своей излюбленной Волго-Уральской ИЭО; однако это ничуть не повлияет на эвристический потенциал ожидаемого труда — он будет наверняка высоким. И то же самое заранее можно сказать о его возможном общественном резонансе. В самом деле, если уже в рецензируемой книге этногенетическая концепция Р. Г. Кузеева — несмотря на ее нынешнюю распыленность по разным главам и “спрятанность” по огромным примечаниям — оказывается крайне неудобной и неприятной для творцов мифов о первородстве, то, представленная в очищенном и “консолидированном” виде, она и вовсе нанесет сильный удар по расцветшему пышным цветом наукообразному мифотворчеству эпохи постсоветских национализмов.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 См.: Миргазиян Юнус. Родословная прошлого // Идель, 1993. № 11—12. С. 67—70. Это отзыв на книгу: Нурихан Фаттах. Шэжэрэ. Казань, 1992.
2 Мысль не нова, но приходится повторять ее снова и снова. Ср.: Шнирельман В. А. Мифы диаспоры // Диаспоры в историческом времени и пространстве. Национальная ситуация в Восточной Сибири. Тезисы докладов международной научно-практической конференции 6—8 октября 1994 г. Иркутск, 1994. С. 32.
3 См.: Этнографическое обозрение, 1994. №1. С. 166—167.
4 См.: ChvyrLudmila. Central Asia’s Tajiks: Self-Identification and Ethnic Identity // State, Religion and Society in Central Asia: A Post-Soviet Critique. Ed.: Naumkin Vitaly. Reading: Ithaca Press, 1993.
Сергей Панарин
