Путями Каина. «Священный национальный эгоизм» Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

Из архива русской мысли

Из газеты «Новая заря» (Сан-Франциско), 15 октября 1949 г.

АЛЕКСАНДР КАЗЕМ-БЕК

ПУТЯМИ КАИНА «СВЯЩЕННЫЙ НАЦИОНАЛЬНЫЙ ЭГОИЗМ»*

Неестественность политического положения в Европе, эти «неразрешимые» политические вопросы непременно должны привести к огромной, окончательной, разделочной войне. .. .Никогда еще Европа не была начинена такими элементами вражды, как в наше время. Точно все подкопано и начинено порохом и ждет первой искры.

Достоевский (за 35 пет до войны 1914 года).

Трагедия нашего века не принадлежит самому этому веку. Эта трагедия — наследие ряда других веков. Это — плод старых посевов. Это — результат давнишнего распада единства человечества. Две тысячи лет тому назад Христос возвестил миру новую идею вселенного единства. В отличие от прежних философов, вождей или просто мечтателей Христос обосновал эту идею на религиозном начале. Став составной частью новой религии, идея вселенского единства людей, идея всечеловечества из возвышенной мечты превратилась в реальность. Почва для Мессии была подготовлена предтечами, приведшими древний мир к пониманию и к познанию единого Бога. Единобожие — основное достижение Ветхого Завета и его духовного опыта. Ветхозаветная Церковь была предвосхищением Церкви новозаветной, — ступенью к ней. Центр тяжести ее вне «мира сего». Но и для «мира сего» оставалось неимоверно много после прихода Искупителя.

* Анонс статьи был дан в выпуске 4, том 16, 2015 года, с. 125-126.

Ветхозаветное предание сохранило символический эпизод со строительством башни вавилонской. Хотели люди построить башню до неба, но разноязычие разъединило и разделило их. Все кончилось враждой, усобицей и — в конечном итоге — срывом дерзновенной затеи. Трагедия нашего века во многом складывается в рамки этого вавилонского символа. Но мы — поколения, живущие на исходе первой половины XX-го столетия, — переживаем уже заключительные стадии великой трагедии. Проследим ее более ранние этапы. И для этого вернемся к идее вселенского единства, привнесенной Христом и раскрывшейся в Его религии. Ни в вавилонский период, ни в период «Объединенных Наций» вселенское единство не могло бы перейти из области пожеланий и надежд в область реального ощущения единства, как чего-то существующего, без религиозного отношения к такому единству. Без религиозного восприятия всечеловеческого единства это единство немыслимо. Христос дал людям «заповедь Нового Завета», как Сам Он назвал ее. Это заповедь о вселенской любви. Но заповедь это еще только закон религии. А людям свойственно нарушать все законы и все заповеди. Но Христос дал еще гораздо более действительное средство для ощущения людьми их единства — наиболее действительное из всех мыслимых средств. Это было их единение в Нем Самом, их единство во Христе, всеобщее братство во Христе. Ничего более

универсального, нежели единство веры на земле, никогда не было и не будет.

* * *

Несмотря на очевидную связь между религиозным началом и миром, согласием между людьми, мы не можем свести вопрос о происхождении мировых войн и богословской или религиозно-философской теме. Потому, прежде всего, что религия, христианская вера «ищет Царствия Божия прежде всего», а царство это «не от мира сего». Мировые же войны именно — от сего мира. Они — его порождение и, пока что, его «последнее слово». Когда Христос пришел пострадать за людей, древний мир уже достиг известного предварительного объединения, правда частичного и поверхностного. Частичного потому, что, строго говоря, о мире и человечестве тогда не могло быть речи в современном, подлинно всемирном, планетарном смысле: это была лишь передовая, наиболее культурная часть человечества, географически ограниченная берегами Средиземного моря. Более древние миры Индии, Китая, американского и африканского материков переживали длительный период застоя — либо чисто «созерцательной» культуры, либо культуры совсем примитивной. Римская империя к началу христианской эры была уже значительным достижением в области укрепления мирных отношений между народами и племенами. Правда — как сказали бы теперь на жаргоне Объединенных Наций — это было явление «региональное», локальное, местное, ограниченное в пространстве, как мы уже отметили — явление средиземноморское. Но тогда весь прогресс человечества в духовном, философском и материальном плане был сосредоточен в этом малом и «региональном» средиземноморском мире. Единство, навязанное этому миру, или, если угодно, «мирку», мощью римского оружия и практическою мудростью римского закона и права, вошло в историю под ярлыком и лозунгом: «пакс романа» — «римский мир».

Такого рода явления, подлинно и чисто земные, явления вполне и исключительно «от мира сего», как «Пакс романа», естественно преходящи. И Римская империя не только клонилась к упадку, но и была уже обречена, когда гениальная прозорливость Константина Великого усмотрела в новой религии, воссиявшей в Палестине, поистине колоссальную, неповторимую по нравственной действенности и духовной заряженности объединяющую силу. Независимо от того, что в конце концов произошло в тайниках совести Константина к концу его жизни, ясно, что в момент его единоборства с соперником Максценцием он поставил всю свою политическую и моральную ставку на эту новую силу. Как римский император, он преуспел. Преуспел настолько, что сам Рим перестал быть необходимым условием величия империи и Константин уже смог пересадить и внедрить корень этой империи на далекой и экзотической окраине ее — в более чем провинциальной тогда, но «стратегически» чреватой такими возможностями Византии. И этим Константин продлил существование фактически конченной империи еще на тысячу лет, чем без сомнения заслужил свой титул «великого».

И хотя Церковь наградила того же Константина более редким титулом «равноапостольного», с именем его связано попрание одной из главных заповедей Христа. Насущно необходимое разделение и размежевание «Божиего» и «кесарева» было отвергнуто на деле с того момента, как христианство из гонимой, а потому духовно растущей религии, стало религией официальной, государственной и господствующей. Еще при жизни самого Константина императорской власти пришлось вмешаться в чисто богословский спор и обеспечить торжество церковной иерархии над первой значительной ересью. С этого времени христианство было искажено и по сей день не утратило ни смысла, ни остроты необходимая борьба за раскрепощение христианской религии от земной политики. Для верующих очевидно водительство благодати Святого Духа в постепенном преуспевании Церкви Христовой в этом трудном деле отрешения от злобы мирской и от «суеты сует». Болезненность этого процесса не должна никого удивлять. Во всяком случае верующие должны понять, что с IV века христианской эры было допущено грехопадение, которое не будет преувеличением сравнивать с первородным грехом. Изживание такого грехопадения не может быть ничем иным, кроме искупления. Искупление же,

по самому смыслу своему, есть очищение и просветление через страдание.

* * *

Еще раз надо подчеркнуть, что тема настоящей статьи не «мистическая». Совершенно независимо от того, верует ли или не верует в Христа тот или иной из наших современников, независимо от того, к какому религиозному, арелигиозному или антирелигиозному философскому течению человеческой мысли он примыкает, он не может отрицать, что христианство определило судьбы мировой культуры последних двух тысячелетий вообще и, в частности, создало мощную предпосылку к единству и целостности человечества, как такового. Что, другими словами, христианство заменило расшатанную и уже подорванную римскую идею единства, основанную на римском правлении, то есть идею (да и практику) чисто внешнего единства весьма действенной

и «заразительной» идеей единства внутреннего. Пусть идея эта исходила из самого субъективного чувства христиан — их ощущения единства во Христе. Как объединяющая сила, она оказалась самой могущественной в истории человечества.

Всякий согласится, должен согласиться, что, провозгласив это единство во Христе, раннее (то есть неискаженное) христианство должно было утвердить и принцип «несть эллин, ни иудей, обрезание и необрезание, варвар и скиф, раб и свобод: но всяческая и во всех Христос». И хотя Церковь была вовлечена в орбиту империи, втянута в государственную жизнь и приобщена к суетности политической жизни, заряд, данный христианством культуре, сообщил этой последней не только небывалый темп развития, но и вполне определенную направленность. Зло даже символом имеет разрушение. В то время, как добро символизируется созданием, творчеством. Разрушительная сила зла была направлена на раскалывание и дробление первоначального единства в сознании, в совести. Именно в сознании человечеством единство людей, созданное христианством, было постепенно разрушено.

Первыми проявлениями этого разрушительного процесса были различные стадии и этапы феодального дробления. Средневековье все еще отличалось необыкновенной целостностью мировоззрения и сознанием общечеловеческого единства. Дело не в грубости нравов (уж не нам в середине двадцатого века судить и рядить о былых веках по признаку грубости нравов!!!). Положительные свойства средневекового человечества могут быть сведены именно к восприятию мира, вселенной, как целого, как верховного единства. Следующая за Средневековьем эпоха Возрождения принесла расцвет наук и искусств, а также и большую развращенность не только нравов, но и совести человеческой. С Возрождения эта совесть начинает настаивать на своем субъективном праве быть самодержавной и неограниченно свободной. Трагедия человеческой свободы в том, что она вырождается в борьбу за свободу для себя, а не для других, не для ближнего своего. И такая свобода неминуемо противопоставляет себя свободе других. Конечным результатом оказывается закон джунглей, причесанный под «юридическую» гребенку: «Мне свободу, а ему согласие со мной, а в противном случае — рабство».

Так сначала разные бароны, засев соловьями-разбойниками на укрепленных скалах, в башнях и замках над проезжими дорогами, ущельями, перевалами и реками, проповедовали силою свою свободу не подчиняться никому и взыскивать пошлину с проезжих и прохожих, не говоря уже об обложении податями и оброками окрестного населения вплоть до чудовищного «права первой ночи». Затем всяческие мудрецы стали проповедовать право мыслить по-своему. Мысль, казалась бы, такая нормальная, законная, праведная. Но смотришь — тут люди вернулись к извечной и первобытнейшей проблеме «познания добра и зла»: «Ежели желаю, буду зло мыслить, как добро». И наоборот. Дело выходит не так уж просто и мило. Вот стали пылать живые факелы: еретиков жгла живьем «священная» Инквизиция. И во имя Христа ведь жгла! Каково?.. В Риме земная власть и пышность стали уделом первосвященников. И тоже во имя Христа. А противники Рима не уступали ему в своеобразном толковании христианства. Так кальвинисты-«пуритане»

преуспели в Англии в период увлечения англичан морской торговлей, проповедуя наживу, барышничество и даже ростовщичество во имя Христа. Непримиримое противоречие и прямое столкновение с Евангелием с посланиями апостолов — с самой сутью христианства не смущало ни папство эпохи Возрождения, ни пуритан Кромвеля.

* * *

Между прочим, с Кромвеля можно вести начало современному национализму. Англичане были тогда обуреваемы не только национальной гордостью, но и уверенностью, что они несут всему миру если и не самую свободу, то во всяком случае идеал и пример свободы. Один из величайших писателей Мильтон и выдающийся философ Локк были глашатаями английского национализма. Мильтон, хотя и не дожил до «Славной Революции» 1688 года, восторженно провозглашал наступление британской эры в истории мира: «Народ сего острова, прославляемый во веки веков, распространяет благо цивилизации и свободы среди градов, королевств и наций!». Энтузиазм Мильтона, как бы искренен он ни был, вызывает чувство некоторого смущения, если принять во внимание последующую историю не только британской колониальной империи, но и хотя бы той же Ирландии, например. Впрочем, дело не только в английском национализме XVII-го века.

Дело в том, что национализм появился в европейской истории, как извращение национального чувства, как крайность преувеличенно развившегося национального самосознания. Становясь исключительным культом одной данной нации, национализм должен был столкнуться с тем самым гуманизмом, к которому он первоначально тяготел и от имени которого выступал. Когда-то национальное освобождение в борьбе за национальные права и национальную культуру было нормальным требованием всех толков либерализма, и вообще всех свободолюбивых людей. Но это относится к времени, когда не было государств национальных в сегодняшнем (вернее вчерашнем!) смысле этого понятия, а были лишь монархии со смешанным населением — либо осколки старой Римской империи, либо порождения неосуществившейся средневековой мечты о единстве людей. В наши дни борьба за свободу человека еще совпадает с борьбой за национальное раскрепощение там, где до сих пор не изжиты колониальные нравы и притязания. В Индонезии, например. Но национализм быстро, почти сразу выродился в национальный эгоизм. И по сей день еще не умолкли призывы к «священному национальному эгоизму». Создание кумира из нации и национальности именно и было обожествлением национального начала. Понятно поэтому, что национализм не только резко разошелся с гуманизмом, с культом человека, но оказался в резком противоречии и с христианским идеалом.

Если сначала национализм питался либерально-революционным пафосом всестороннего раскрепощения личности, то как только ему удавалось окрепнуть в том или ином народе, он приобретал черты завоевательные, захватнические и уклонялся к национальному империализму. Уже не раскрепощение других, а их подавление «под нози» свои становились его стремлением и целью. «Дейтчланд юбер аллес ин дер вельт» — «Германия надо всем в мире» дает характернейший

образ гимна-лозунга, не национального, а националистического. Эта эволюция национализма, имевшая столь катастрофические последствия для всего человечества, наметилась сразу после английской пуританской революции 1688 года, когда пришел черед более универсальной по своим последствиям французской революции 1789 г.

За век между этими двумя революциями все углубилось. Углубились и противоречия. На поверхности — бурный гуманизм французской революции, склонение слова «человек» во всех падежах, громовая оркестровка человеческих прав, прав человека. В глубине же — определенное, отточенное, уже вполне скристаллизованное утверждение примата французской нации, как группы в человечестве, как части человечества, противопоставляющей себя остальному человечеству. Только успели провозгласить права человека, как выяснилось, что преобладают уже права нации. Тут мы подходим к истоку великих потрясений нашего времени. Национальная исключительность вместо стремления к вселенскому единству — это главный корень. От него идут побеги. Это — подражания («чем», дескать, «мы то хуже»?). После встряски французской революции народы Европы, один за другим, вырабатывают в себе психологию исключительности, всюду уже подготовленной общим ходом истории. Исключительность во французской душе — несмотря на наполеоновские войны — более словесный фейерверк, чем реальная опасность для других. А вот коль скоро дошло до психологии исключительности у немцев!.. Тут уж вышло посерьезнее и экзальтированной риторикой, и литературным

самолюбованием дело не ограничилось.

* * *

В заключение настоящей статьи приведу несколько выдержек из замечательного и, к сожалению, мало известного очерка покойного Н. А. Бердяева «Судьба человека в современном мире». К этому заглавию сам автор прибавил подзаголовок: «К пониманию нашей эпохи». «Национализм идолопоклоннически превращает национальность в верховную и абсолютную ценность, которой подчиняется вся жизнь», писал Бердяев в этом очерке, относящемся к началу тридцатых годов. «Народ заменяет Бога. И национализм не может не столкнуться с христианством, с христианским универсализмом, с христианским откровением о том, что нет эллина и иудея и что всякий человек имеет безусловную ценность. Национализм все превращает в свое орудие, в орудие национальной мощи, национального своеобразия и процветания. Религия, церковь для национализма есть исключительно национально-историческая категория...». «Национализм последовательно ведет к многобожию, к языческому партикуляризму. Во время войны мы видели, что бог немецкий, бог русский, бог французский и английский вели между собой войну. Национализм не приемлет универсальной религиозной истины, он по своему сознанию остается на до-христианской стадии, на стадии юдаизма, как религии еврейского племенного бога, не ставшего еще Богом вселенским, или язычества до возникновения философской идеи единобожия. Национализм был чужд христианскому универсализму Средневековья, он есть порождение новой истории, утерявшей чувство единства и двигавшейся в направлении партикулярном».

«Христианство, — продолжает Бердяев, — есть вселенность и конкретное единство, вбирающее в себя все преображенные и просветленные индивидуализацией бытия. Национализм есть прежде всего явление эмоциональное и никакие интеллектуальные аргументы в споре с национализмом не имеют силы. Рассказывают один анекдот, который, кажется, есть действительное событие и имеет философский смысл. В одном французском обществе, в котором участвовали видные политические деятели, один француз возмущался англичанами, которые считают себя первым народом в мире, с величайшей миссией в мире и не признают равенства с другими народами. Другой француз на это остроумно заметил: „Почему вы так возмущаетесь, ведь французы то же самое думают о себе". Тогда тот ответил: „Да, но это-то верно". Все национальные споры кончаются таким анекдотом».

«Национализм принципиально утверждает лишь эротическое отношение к национальности и отрицает этическое отношение. Поэтому он неизбежно сталкивается не с христианской только, но и с общечеловеческой гуманистической моралью. Ни к национальности, ни к человеку, ни к чему на свете не может быть только эротическое отношение, должно быть и этическое отношение, связанное с достоинством личности. Должен быть не только эрос, но и этос. Национализм это отрицает. И национализм связан не только с любовью к своему, но и с ненавистью к чужому, к другим народам, и ненависть обыкновенно бывает более сильным двигателем, чем любовь. Национализм проповедует или замкнутость, изоляцию, закрытость для других народов и культур, или экспансию за счет других народов, завоевывание, подчинение себе, империалистическую волю. И в том, и в другом случае он противоречит христианской совести, отрицает в принципе и навеки братство народов, братство людей. Национализм глубоко противоречит персоналистической этике, он отрицает верховную ценность человеческой личности. Современный нациоанализм дегуманизирует этику, он требует от человека отречения от человечности». Эти слова самого выдающегося и глубокого из религиозных мыслителей нашего времени в годы перед Второй мировой войной звучали, как предостережение. Они не были услышаны.