CC BY
66
ФИЛОЛОГИЯ И ИСКУССТВОВЕДЕНИЕ
УДК 82
ПУБЛИЦИСТИКА Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО И Л.Н. ТОЛСТОГО В СВЕТЕ ДУХОВНОГО ОПЫТА РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ПЕРИОДА ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ (1914-1918)
© Анатолий Иванович ИВАНОВ
Тамбовский государственный университет им. Г.Р. Державина, г. Тамбов, Российская Федерация, доктор филологических наук, профессор, кафедра журналистики и издательского дела, e-mail: ivanov_ai@bk.ru
Освещается восприятие суждений о войне Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого в публицистике военного времени (1914-1918 гг.). Анализируется роль отечественной литературы в формировании общественного сознания о Первой мировой войне.
Ключевые слова: литература военного времени; этические аспекты войны; пацифизм; человек и война.
О, Господи, как легко писать о войне, не проведя колеса своего орудия по торчащим из земли ногам.
Тут и смысл, и история, и свобода, и новая культура...
Ф. Степун.
В 1915 г. вышла книга «Русские писатели и война» [1]. Ее автор С. Ашевский в краткой форме проследил историю обращения русских писателей к теме войны, начиная с А. Кантемира до Л. Толстого. На конкретных фактах было показано, как складывалось отношение отечественной литературы к войне. Вполне ощутимо стремление автора показать, что русская литература не только изображала «красивости» войны или безоговорочно отрицала войну, но и пыталась осмыслить причины возникновения, нравственные аспекты военных деяний, место войны как «ужасной необходимости» в жизни человечества.
В то же время С. Ашевский дал понять, насколько основательными были причины расхождения «пацифистов» и «милитаристов» в литературе Х1Х в. Думается, не случайно автор книги «Русские писатели и война» завершил свои изыскания разделами о Достоевском и Толстом, по сути, только обозначив противоречия в мировоззрении каждого из них (на примере отношения к русско-турецкой войне 1876-1877 гг.) и диаметраль-
ную противоположность позиций этих писателей по отношению к войне как таковой. Не последнюю роль в незавершенности книги о литературе предшествующего века сыграло начало новой войны, когда благородные общечеловеческие идеи войны снова столкнулись с ее бесчеловечной сутью.
К спору Достоевского («Дневник писателя» за 1876-1877 гг.) с Толстым (роман «Анна Каренина» и публицистика конца XIX - начала XX вв.), который и нельзя было считать завершенным, не раз обращались писатели периода Первой мировой войны. Именно литературе военных лет предстояло решать этические проблемы т. н. «войны вообще» в условиях реальной войны. При этом она была литературой воюющей страны, не ставшей к тому же победительницей. Эти особенности литературы военных лет дают ей основания быть услышанной в наши дни. Из множества «военных» вопросов остановимся лишь на двух - приятии войны и противлении войне. Они обсуждались в довоенной литературе, они были важными для России не только четырех военных лет, но и во многом определили ее последующую судьбу. * * *
Напомним, что мысли Достоевского о необходимости войны, ее полезности для
нации прозвучали сначала в статье «Парадоксалист» апрельского выпуска «Дневника писателя» за 1876 г. Воображаемый «мечтатель», «статский», «самый мирный и незлобивый человек, какой только может быть на свете и у нас в Петербурге» в споре с автором «защищал войну вообще и, может быть, единственно из игры в парадоксы» [2, т. 2, с. 122]. Затем писатель повторил их в письме своей племяннице и спустя год развил в ряде статей «Дневника писателя» за 1877 г., после того как Россия вступила в войну.
В суждениях «мечтателя» и статьях самого писателя подчеркивается пагубность долгого мира, т. к. «чем дольше продолжается мир - все эти прекрасные великодушные вещи (честь, человеколюбие, самопожертвование. - А. И.) бледнеют, засыхают, мертвеют, а богатство, стяжание захватывают все» (22, 123), тогда как «война поднимает дух народа и его сознание собственного достоинства» (22, 124). Войны разделяются по своему характеру; в отличие от междоусобной, братоубийственной подчеркивается польза политической международной войны; выделяется нравственная значимость войн: «Без великодушных идей человечество жить не может» (22, 123); выявляется позитивное значение войны для науки и искусства: «Наука и искусства именно развиваются в первый период после войны. Война их обновляет, освежает, вызывает, крепит мысли и дает толчок» (22, 124); определяется благотворная роль войны и в экономике: «Экономические силы страны возбуждаются в десять раз, как будто грозовая туча пролилась обильным дождем над иссохшею почвой» (22, 123). «Мечтатель» Достоевского не сомневается в том, что «в высшем, в нравственном смысле» христианство «отвергает войну и требует братолюбия», но «христианство само признает факт войны и пророчествует, что меч не прейдет до кончины мира: это очень замечательно и поражает» (22, 124). В последующих статьях «Дневника писателя» мысли парадоксалиста-мечтателя об отношении к войне уточнялись, дополнялись, но главным парадоксом в публицистике Достоевского стало мнение о том, что война в известной степени может быть благом.
Отношение к войне, осознание ее сути, размышления о России, ее судьбах - вопро-
сы, которые можно отнести в сферу идей Достоевского, - в самом начале Первой мировой войны стали предметом обсуждения в писательской и философской публицистике. Проблемы духовного смысла и истоков войны оказались в центре внимания участников дискуссии, устроенной Религиозно-философским обществом им. Вл. Соловьева 6 октября 1914 г. На ней выступили С. Булгаков с докладом «Русские думы», Вяч. Иванов с докладом «Вселенское дело», Г. Рачинский с докладом «Братство и свобода», Е. Трубецкой с докладом «Война и мировая задача России» и В. Эрн с нашумевшим докладом «От Канта к Круппу» [3].
Конечный смысл войны для России заключался в том, чтобы стать чистилищем европейской цивилизации. Опыт войны вынес приговор культуре Ренессанса, культуре нового времени. С. Франк видел смысл войны в борьбе между «истинно-христианской культурой» и «новым язычеством» [4, с. 17]. Важным результатом войны должна быть победа религии над рационализмом и обожествлением человека: «На веки вечные вспомним, что мы живы только христианством и что жизнь наша струится только из церкви» [5, с. 38].
В связи с войной роль России необычайно возросла. «Теперь Россия призвана духовно вести европейские народы, на нее возложена страшная ответственность за духовные судьбы человечества», - писал С. Булгаков [6]. Война предоставила России не только возможность выйти на политическую и экономическую арену мира, но и благодаря ей переместился духовный центр истории на Восток.
В литературе начального периода войны заметны созвучия, своего рода «переклички» с философской публицистикой. В первые дни войны В. Брюсов написал «одно из наиболее «установочных», наиболее концепционных и программных» [7, с. 170] стихотворений
«Последняя война». В нем передано ощущение свидетеля грандиозных перемен в судьбах всего мира, начала принципиально новой эпохи: «Пусть, пусть из огненной купели / Преображенным выйдет мир!». Европейская война, по мысли В. Брюсова, вызвана противоречиями, накапливавшимися в течение многих веков, и она призвана эти противоречия разрешить:
И все, о чем с бесплодным жаром Пугливо спорили века,
Готова разрешить ударом Ее железная рука [8, с. 100].
Пророчествуя рождение нового мира, В. Брюсов пытался предугадать хотя бы самые общие его черты. Их две: мир без угнетения и мир без войн. И одна из чрезвычайно важных задач - освобождение «племен порабощенных», призыв которых «врывается в военный крик».
Л. Андреев с начавшейся войной связывал надежды на устранение отдельных «исторических несправедливостей». В его статье «Восхождение» (1914) говорилось: «Ведь надо знать, как мы мучились неразрешимым «польским вопросом», чтобы понять нашу радость. Скажу без преувеличения, что сами поляки едва ли могут радоваться так, как мы, их недавние и невольные притеснители. Много ран и язв на огромном теле России, но, кажется, не было раны больнее и садче, нежели эта - язва национальной бессмысленной вражды. .Под широким небом России так много места всем. .Освободительница угнетенных народов, какою ныне признала и уважает ее Европа, Россия должна признать своими родными детьми тех, кто кровью своею щедро утучняет ее поля, кто жизнью своею служит ее могуществу и славе» [9, с. 134].
В очерке Б. Никонова «Турецкие картинки» (1915) была выражена славянофильская мечта о возвращении храма св. Софии в Константинополе под лоно православия: «Придет русский витязь и разбудит ее, свою Невесту, усыпленную мертвым сном в диком лесу магометанства. И св. София опять станет храмом, а не бледным воспоминанием. Какой бы то ни было ценой, но это должно быть совершено. Ведь здесь колыбель русской веры. Здесь стояли послы Владимира. Как же могло случиться, что не осталось здесь их золотого следа? Тут двоякая небрежность: истории и нас самих. Необходимо ее исправить: необходимо повернуть историю к ее логическому концу и пробудить св. Софию громом пушек и пением молитв» [10, с. 30].
Почти по Достоевскому прозвучали слова С. Франка: «Независимо от всех наших рассуждений и мыслей эта война сразу и с непоколебимой достоверностью была вос-
принята самой стихией национальной души как необходимое, нормальное, страшно важное и бесспорное по своей правомерности дело» [11, с. 126-127].
Слова С. Франка о внезапном пробуждении духовной жизни применимы и к характеристике общего настроения, которое передал В. Брюсов как военный корреспондент в репортаже «Путь на Запад»:
«Из мимолетных наблюдений, из случайных встреч и «вагонных» разговоров выносишь твердое убеждение, что то настроение бодрости и веры в себя, которое в Москве можно было объяснять ее сравнительной отдаленностью от совершающихся событий, есть настроение всей России. Видишь и слушаешь людей, случайно собравшихся в общем вагоне из самых отдаленных одна от одной губерний и из разных городов, - и ни одной ноты не проскальзывает в разговорах, которая нарушила бы всеобщую уверенность в нашем конечном успехе...
Но самое характерное, что кругом все и все заняты одним: войной. Иной темы для разговоров нет. И крестьяне-белорусы в белых свитках, и евреи в длиннополых сюртуках, и офицеры запаса, едущие к своим частям, и польские помещики, величественные и горделивые, - все интересуются только последними вестями с границы и из-за границы. Говорят разным языком и на разных языках, но все одинаково трезво смотрят на события, не обольщаются излишними надеждами, но и ни на миг не теряют веры в успех. Если же и попадается человек со слишком пылким воображением, который начинает передавать фантастические слухи, везде, - и в демократическом населении третьего класса, и в «избранной» публике первого, - тотчас находятся лица, умеющие «осадить» увлекающегося рассказчика.
Те, которые участвовали в деле мобилизации, рассказывают о своем труде, тяжелом и напряженном, - и чувствуешь, что они работали не за страх, а за совесть. Отставные военные, старики, вновь надевшие мундир, из которых один «проделал» обе кампании - и турецкую, и японскую, - спокойно объясняют: «В такие дни я не счел себя вправе не идти на службу» [12].
Эмоциональный подъем как всеобщее в российском настроении 1914 г. часто вызывал скептические комментарии исследователей. Но суждения С. Франка и В. Брюсова совпадают со словами Ф. Степуна, сказанными в начале войны: «Сегодня у нас, наверное, и в Германии тоже, действительно наблюдается такое преодоление косности, своекорыстия и эгоизма, о котором в мирное
время даже и подумать было невозможно. .Великая сердечная правда чувствуется ныне отчетливо во всем настроении России, трезвой, сознательной и бескорыстной.» [13, с. 6].
Говоря о значимом в духовной атмосфере первых месяцев войны, можно без «политической оптики» послеоктябрьских лет напомнить о том, что опубликованный 20 июля 1914 г. «Высочайший манифест» призывал всех подданных империи забыть «внутренние распри» и единодушно отразить «дерзкий натиск врага». Представители всех партий, кроме большевиков, поддержали призыв покончить с партийными разногласиями и сосредоточить свои силы в деле защиты Родины. «Среди нас нет теперь ни национальностей, ни партий, ни различия мнений», -говорилось в предисловии к альманаху «В помощь пленным русским воинам» [14, с. 214-215].
Тема войны заняла первое место в периодической печати (особенно в газетах), потеснив все другие материалы. Авторы статей и редакторы активно поддерживали официальную позицию в отношении войны, шли в русле сложившегося общественного настроения [15, с. 265].
И действительно, «успехи русских войск в первые месяцы способствовали единению выступающих на политической арене сил и партий. Казалось, в стране установился «внутренний» или «гражданский» мир, к которому так стремилось правительство» [16, с. 33].
Таким образом, 1914 г. - это время подъема в интеллектуальной жизни, время поиска мыслящей интеллигенцией объективного, общечеловеческого смысла начавшейся мировой войны, время сближения интеллектуальных сил. Однако вскоре обществу пришлось преодолевать многие иллюзии, перестраиваться на «военное мышление». Грань между идеалистическими представлениями и реальной войной обозначил публицист Г. Ландау в статье «Сумерки Европы», который сказал об абстрактном философствовании по поводу войны: «Война во всем своем величественном и ужасном, в ее подвигах и страданиях, в ее значении и последствиях -есть нечто, протекающее по живому телу, по живой душе людей и народов. Философские же «оправдания», «обоснования» и пр. отно-
сятся не к этой захватывающей реальности войны, а к понятию о войне (эффектнее звучит - к идее войны), и заключаются они в поставлении этого понятия в более или менее логическую связь с другими более или менее импозантными понятиями. Война есть потрясающая реальность народной, многонародной жизни, отношение к ней только и может определяться полнотою отношения к народной и личной жизни; для нас же еще вдобавок и тем, что эта реальность, без нас наступившая, ничем более не устранимая. А между тем, в философических рассуждениях слишком часто происходит лишь обычное ремесленно-литературное функционирование профессионалов рассуждающего ремесла применительно к войне, как очередному объекту, попавшему в поле их обычного функционирования» [17, с. 33].
Об этом же сказал, находясь в окопах, Ф. Степун: «О если бы кто-нибудь из пламенных защитников войны с национальнокультурной точки зрения должен был бы взять на свою единоличную ответственность все эти молодые жизни, если он своею волею должен был бы заморозить дыханием смерти все эти молодые жизни и навек задушить все эти звонкие голоса, то, я уверен, в мире не нашлось бы ни одного защитника войны. Потому она только и возможна, что все ее ужасы решительно никем не переживаются, как ужасы причиняемые мною - тебе» [13, с. 49].
В преодолении философско-поэтических иллюзий начального периода войны, когда еще не был явлен ее подлинный облик, могло бы быть востребовано слово Л. Толстого, запечатлевшее его военный опыт, размышления о патриотизме. Следует подчеркнуть, что в поздней публицистике Л. Толстого многие видели лишь наивный пацифизм, но мало обращали внимания на развенчание им лжи, связанной со служением войне. Именно Л. Толстой-публицист дал возможность воочию убедиться, насколько прочная и толстая кора наслоений лжи - сознательной и бессознательной - покрывает представления о войне, насколько живучи отдельные стереотипы. В статье «Христианство и патриотизм» (1894) Л. Толстой обратил внимание читателя на двойственность морали официального служителя церкви: «Так, епископ в Тулоне, при спуске броненосца «Жоригибе-ри», молился богу мира, давая чувствовать
при этом однако, что если что, то он может обратиться и к богу войны» [18, т. 39, с. 33].
По нашему мнению, главная особенность антивоенной этики конца XIX в. (и, прежде всего, Л. Толстого) - это начало осознания действия, в том, чтобы направить ненасильственную энергию, руководимую силой любви и правды, в борьбу против зла и несправедливости, за выправление отношений в собственной душе и в мире. Речь шла не о том, чтобы «отсекать», «отрезать», а именно выправлять деформации в человеческом сознании.
Л. Толстого интересовал и простой человек, находящийся в плену убеждений, казалось бы, незыблемых. Но незыблемых не по своей сути, а в силу красивости внешней оболочки. Об этом свидетельствует запись в «Дневнике» от 7 марта 1904 г.: «Чем глупее, безнравственнее то, что делают люди, тем торжественнее. Встретил на прогулке отставного солдата, разговорились о войне. Он согласился с тем, что убивать запрещено Богом. Но как же быть? - сказал он, придумывая самый крайний случай нападения, оскорбления, которое может нанести враг.
- Ну, а если он или осквернить или захочет отнять святыню?
- Какую?
- Знамя.
Я видел, как освящаются знамена. А папа, а митрополиты, а царь. А суд. А обедня. Чем нелепее, тем торжественнее» (55, 17-18).
Основные идеи поздней публицистики Толстого-пацифиста - моральные причины возникновения и нравственные способы противостояния необоронительным войнам.
Наряду с истиной о войне другим компонентом антивоенной морали Л. Толстого стало убеждение в том, что общечеловеческие этические нормы необходимо применять и в политике. Так, в статье «Патриотизм или мир» (1896) он писал об этом: «Страшен эгоизм частных людей, но эгоисты частной жизни не вооружены, не считают хорошим ни готовить, ни употреблять оружие против своих соперников; эгоизм частных людей находится под контролем и государственной власти и общественного мнения. Частного человека, который с оружием в руках отнимет у соседа корову или десятину посева, сейчас же возьмут полицейские и посадят в тюрьму. Кроме того, такого человека осудит
общественное мнение, его назовут вором и грабителем. Совсем иное с государствами: все они вооружены, власти над ними никакой, кроме комических попыток поймать птицу, посыпав ей соли на хвост, попыток учреждения международных конгрессов...» (90, 47).
Вместе с тем к началу XX в. все более очевидным становилось, как трудно совместить общехристианские нормы жизни для человека и для государства. Об этом за десятилетие до Первой мировой войны писал Л. Толстой: «Христианское государство, говорим мы, вступающие в войну, для того, чтобы быть последовательным, должно не только снять кресты с церквей, самые церкви обратить в помещения для других целей, духовенству дать другие должности и, главное, запретить Евангелие, - оно должно отречься от всех тех требований нравственности, которые вытекают из христианского закона. До тех пор, пока не будет уничтожено христианство, привлекать людей к войне можно будет только хитростью и обманом, как это делается теперь» (39, 50).
На наш взгляд, в художественных произведениях и публицистике Толстого вызревала в России антивоенная мораль. Она определялась поиском истоков зла войны и способов противостояния этому злу. Через десятилетия после Крымской войны Толстой сделал запись в Дневнике 4 июня 1904 г.: «Война есть произведение деспотизма. Не будь деспотизма, не могло бы быть войны; могли бы быть драки, но не война. Деспотизм производит войну, а война поддерживает деспотизм» (55, 46).
Что же мешает людям жить в мире без войн? Этот вопрос не раз звучал в публицистике Л. Толстого и ответ на него порой вызывал недоумение. Так, например, до сих пор не проясненными остаются парадоксальные суждения Толстого о патриотизме, его роли в возникновении войн. Между тем публицистика военных лет помогала уточнить суть толстовских убеждений в том, что патриотизм является одной из причин возникновения войн.
В статье «Патриотизм или мир?» (1896) Л. Толстой писал: «Если американец желает предпочтительного пред всеми народами величия и благоденствия Америки, и точно того же желает англичанин, и того же желает
русский, и турок, и голландец. и все они убеждены, что эти желания не только не надо скрывать и подавлять, но что этими желаниями можно гордиться и должно развивать их в себе и других, и если величие и благоденствие одной страны или народа не может приобретено иначе, как в ущерб другой или иногда и многих других стран и народов, то как же тогда не быть войне» (90, 47).
Примечательно, что сам Толстой встречал указания на то, что его мысли, доводы против патриотизма - «суть утопические выражения мистицизма, анархизма и космополитизма» (90, 49). Следовательно, под патриотизмом, который является причиной войн, он понимал нечто иное, чем только «любовь к отчизне» (по В. Далю), ибо в публицистике Толстого можно встретить и такое понятие, как «гипноз патриотизма» (90, 443). Эту крайнюю степень патриотизма, идеологическую концентрированность этого понятия, видимо, имел он в виду, когда в статье «Патриотизм и правительство» (1900) писал: «.поймите, что всякое ваше разжигание патриотизма будет только ухудшать ваше положение. всякое проявление патриотизма в одном народе увеличивает реакцию против него в другом. .Только бы люди поняли, что они не сыны каких-либо отечеств и правительств, а сыны бога, и потому не могут быть ни рабами, ни врагами других людей, и сами уничтожатся те безумные, ни на что уже не нужные, оставшиеся от древности губительные учреждения, называемые правительствами, и все те страдания, насилия, унижения и преступления, которые они несут с собой» (90, 444.) Таким образом, под патриотизмом, по Толстому, следует понимать «любовь к отчизне», но не за счет умаления других.
О милитаризме, патриотизме, пацифизме, о деятельном противлении войне - назовем это сферой Толстого - заговорили не в первые месяцы войны, когда еще не были ясны масштабы трагедии, ожидавшей Россию, а позднее, когда была увидена настоящая война. Благодаря очеркам и рассказам, корреспонденциям и письмам с фронта В. Муйжеля и Я. Окунева, А. Толстого, К. Тренева, А. Серафимовича, Ф. Степуна, роману «Чаша скорбная» Б. Тимофеева, запискам З. Федорченко «Народ на войне» и др., была создана правдивая картина непа-
радной войны. В очерках М. Пришвина, И. Шмелева переданы тяготы военного времени в российском тылу.
В годы войны отечественная литература первой ощутила расхождение между метафизикой и прагматикой войны. Не сразу (и, скорее всего, не до конца) в годы войны было осознано, что философско-поэтическая устремленность в послевоенное завтра, исторический оптимизм - это приемлемо для литературы, отражавшей сознание. Но излишнее упование на счастливый исход усыпляло мысль о возможности поражения, что является недостатком литературы, формировавшей общественное мнение.
На новом, более трагическом витке российскому обществу предстояло пройти тот же путь отрезвления правдой о войне, что и во времена «Севастопольских рассказов» Л. Толстого, «Четырех дней» В. Гаршина. Какое дело было до Константинополя и всемирного братства вернувшемуся домой умирать израненному мужику Мирону из рассказа И. Шмелева «Мирон и Даша»? Его гложет лишь мысль о том, что семья останется теперь без работника.
Драматизм положения заключался в том, что почти до самого конца войны в стране не осознавались последствия поражения России. То единение нации во время войны, о котором, как о благе, говорил Ф. Достоевский, и тот порыв, охвативший первоначально творческую интеллигенцию, будто растворились за многие месяцы затянувшейся войны.
В восприятии войны уже в 1916 г. возник какой-то труднообъяснимый парадокс: когда война начиналась, она привлекала большее внимание и интерес, хоть и не была оборонительной. Приняв затяжной характер, а потом став оборонительной, война почти перестала интересовать общество. В таком отношении к войне можно увидеть особенности восприятия, нацеленного на слишком абстрактное ее видение. Может, сказалась инерция миролюбивого национального характера.
Лишь в начале 1917 г. в «прохладном» отношении к воюющим были увидены опасные симптомы, почувствовано предостережение и в статье П. Сорокина была даже сформулирована социально-этическая задача: «активная, напряженная защита страны до установления справедливого мира» [19].
Говоря словами П. Сорокина, в сложившейся ситуации нужна «сильная воля к созданию новых общественных скреп, новых объединяющих связей» [20].
Понять драматизм положения творческой интеллигенции помогает следующая запись в дневнике А. Бенуа от 30 ноября 1916 г.: «А в общем, берет ужас оттого, что никто не понимает, что мы на вулкане, который нет-нет да и начнет извергать смерть и погибель! .[Нужны] слова простого, обывательского благоразумия (ох, хоть бы их было побольше - в них, в этой простой обывательщине теперь было бы спасение).» [21, с. 53].
Характерно, что среди важнейших «уроков» фронтовой действительности в европейских странах отмечалось преодоление бывших «перегородок» в обществе, начинающееся сплочение. Находившийся во время войны во Франции И. Эренбург писал оттуда: «Одно из самых больших чудес войны -легкость, с которой она сломала социальные перегородки, столь стойкие во Франции. . Владелец родового замка, хозяин перчаточного магазина и «сйоуеп» - рабочий, углекоп, ярый сторонник всеобщей стачки оказались неожиданно в один день солдатами какого-нибудь «132 пехотного полка». С непостижимой быстротой они приспособились к этому новому положению, играют в карты на два су, пьют дрянное винцо из одной бутылки. В «тылу» этого чуда не произошло» [22]. Писатель не случайно, пусть и мимоходом, сопоставил быстро возникающее в общей опасности единство фронтовиков с «тылом», т. к. понимал необходимость преодоления различного рода барьеров в воюющей стране.
Жизни русских солдат и офицеров, их страданья и увечья, военная судьба России к 1916 г. требовали от общества немедленной корректировки в отношении к войне. После двух лет войны могло уже и не быть войны «вообще», войны Вселенской, войны культуры и цивилизации, а мог бы и должен быть конкретный Восточный фронт. Не Германия Бетховена и Моцарта, а конкретная страна, не только объявившая войну, но и начинающая завоевывать территории России. Не бодрость лубочных открыток 1914 г., а мобилизация всех духовных сил страны, подчинение интеллекта задачам войны. Может быть, и не
прозвучали бы впоследствии такие слова современного историка и публициста В. Неверова: «Победить в открытом бою ее было невозможно, но удалось развалить изнутри, расколов и вывернув наизнанку общественное сознание» [23, с. 23].
С правотой Л. Толстого-пацифиста, размышлявшего на рубеже веков о ложном патриотизме как источнике войны, трудно спорить. Но отрицание войны не означает забвения войны. Отрицание казенного, нередко фальшивого патриотизма в мирное время невольно привело к тому, что судьба воюющей России возлагалась лишь на правительство. А интеллигенция почти привыкла находиться к нему в оппозиции. Художественные и публицистические отделы ведущих журналов этого времени свидетельствуют о все более осязаемом «параллелизме» в реальной жизни страны и жизни интеллектуальной элиты России. На завершающих этапах войны, когда у солдатской массы накапливалась усталость от войны, усилились антивоенные настроения, падала дисциплина и нарастала угроза разложения армии, вдвойне и втройне необходимо было верное ободряющее слово для защитника Отечества.
О материальной поддержке русских писателей, открывавших на свои деньги лазареты, отдававших гонорары и специально собранные деньги в пользу раненых, пленных в начале войны известно. Но действенные формы проявления патриотизма отмечались в самых различных слоях населения. От интеллектуальной элиты требовалось деяние в области духа в соответствии с национальноисторическими задачами военного времени. Говоря словами С. Франка, произнесенными им вскоре после выхода России из войны, «чисто этически эту задачу можно было бы определить как пробуждение духовно умудренного и просветленного мужества - не разрушительной дерзости чисто отрицательной самочинности и отщепенства, а творческого мужества, основанного на смиренном сознании своей зависимости от высших сил и укорененности в них». В кризисное для страны время интеллигенции недоставало «религиозно просветленной действенности»; духовная элита могла бы содействовать скорейшему вызреванию «в национально-государственном сознании «оздоровляющего умонастроения» [24, с. 328]. И может быть,
поначалу, по аналогии с фронтовым опытом, следовало бы, отказавшись от восприятия Германии как страны Канта и Бетховена, обратиться к опыту Германии, готовившейся к войне с Россией, к опыту немецкой интеллектуальной элиты. Но умозрительные взлеты мыслителей и поэтов не были переведены в плоскость практики, не стали организующей осмысленной идеей, которая крепила бы общее дело обороны страны.
Русское образованное общество так до конца и не осознало великой опасности, надвигавшейся в случае поражения России на культуру и государство. Несмотря на различия в настроениях, взглядах (отбрасывая политические, социологические факторы), исходя только из неравнодушия к судьбе своей страны, можно сказать, что жизнь интеллектуальной России продолжала оставаться мирной, слишком мирной. Многочисленные примеры тому можно почерпнуть из «толстых» журналов второй половины 1916 - начала 1917 г. А публицистика Л. Андреева, В. Короленко осталась не услышанными призывами.
1. Ашевский С. Русские писатели и война. М.,
1915.
2. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Л., 1972-1990. Далее ссылки на это издание с указанием в круглых скобках номера тома и страницы.
3. Русская мысль. 1914. № 12.
4. Франк С. О духовной сущности Германии // Русская мысль. 1915. № 10.
5. Розанов В. В чаду войны. Петроград; Москва,
1916.
6. Булгаков С. Родине // Утро России. 1914. 5 авг.
7. Дербенев Г.И. Валерий Брюсов в начале Первой мировой войны // Брюсовские чтения 1971 года. Ереван, 1973.
8. Брюсов В. Семь цветов радуги. М., 1916.
9. Андреев Л. Восхождение // Около войны. Отражения. М., 1915.
10. Никонов Б. Турецкие картинки // Около войны. Отражения. М., 1915.
11. Франк С. О поисках смысла войны // Русская мысль. 1914. № 12.
12. Брюсов В. Путь на Запад // Русские ведомости. 1914. 19 авг.
13. Степун Ф. [Лугин Н.] Из писем прапорщика-артиллериста. Томск, 2000.
14. В помощь пленным русским воинам. М.,
1916.
15. Федотов А.С. Первая мировая война в русских литературно-художественных альманахах и сборниках (1914-1916) // Русская культура в условиях иноземных нашествий и войн. X - начало XX в.: сборник научных трудов. М., 1990. Вып. 2.
16. Бережной А.Ф. Русская легальная печать в годы Первой мировой войны. Л., 1975.
17. Ландау Г. Сумерки Европы // Северные записки. 1914. № 12.
18. Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: в 90 т. (Юбилейное). М., 1955. Далее ссылки на это издание с указанием в круглых скобках номера тома и страницы.
19. Сорокин П.А. Пути к миру // Воля народа.
1917. 29 апр.
20. Сорокин П. На распутьи // Воля народа. 1917. 30 апр.
21. Бенуа А.Н. Мой дневник. 1916-1917-1918. М., 2003.
22. Биржевые Ведомости. 1916. 2 июля.
23. Неверов В. Мир спасется верой // Родина. 1993. № 8-9.
24. Франк С. Бе ргоШп^ // Из глубины: сборник статей о русской революции. Нью-Йорк, 1991.
Поступила в редакцию 11.12.2Q12 г.
UDC 82
OPINION JOURNALISM BY F. DOSTOYEVSKY AND L. TOLSTOY IN THE CONTEXT OF SPIRITUAL EXPERIENCE OF RUSSIAN LITERATURE INSPIRED BY WORLD WAR I (1914-1918)
Anatoly Ivanovich IVANOV, Tambov State University named after G.R. Derzhavin, Tambov, Russian Federation, Doctor of Philology, Professor, Journalism and Publishing Department, e-mail: ivanov_ai@bk.ru
The understanding of views expressed by F.M. Dostoyevsky and L.N. Tolstoy in the opinion journalism of the war time (1914-1918) is studied. The role of the national literature in the development of public conscience of the World War I is analyzed.
Key words: wartime literature; ethical aspects of war; pacifism; person and war.
