CC BY
72
КУЛЬТУРОЛОГИЯ
М. Н. Цветаева ПРОТ. А. ШМЕМАН: МЫСЛИ О РЕЛИГИИ И КУЛЬТУРЕ
Осмысляя глубинные основания человеческого духа, духовного опыта, М. В. Михайлова в книге «Эстетика молчания» приводит пророчески зловещие мысли X. Л. Борхеса о вселенской судьбе мировой культуры — «вавилонской библиотеки», ставшей «мертвым домом», «необитаемым музеем цивилизации» на фоне трагического «угасания человеческого рода»: «...Библиотека сохранится: освещенная, необитаемая, бесконечная, абсолютно неподвижная, наполненная драгоценными томами, бесполезная, нетленная, таинственная»1.
Анализируя современную эпоху, ее опасную амбивалентность, «смешение» смыслов и ценностей, нравственную аберрацию, необходимо отметить, что человек не просто лично ответственен, но именно нравственно ответственен за себя и за Церковь, за свои отношения с Богом и ближними, за творчество в себе и вне, ответственен за состояние вверенного ему богочеловеческого организма культуры. В основе этих отношений — «призванность на царство и святость». Жертвенность, духовно-нравственная чистота, сострадание и, по выражению игумена Петра Мещеринова — насельника Московского Данилова монастыря и настоятеля подворья Данилова монастыря в Подмосковье, «не-зашоренность» какой бы то ни было идеологией, христианское дерзновение — все это и есть евангельская нравственная жизнь, которая чрезвычайно востребована сегодня. Обращение к судьбам христианских подвижников, их образу мысли, жизни, творчеству, к двухтысячалетнему христианскому наследию важно не только для христиан, но и всех нормальных порядочных людей.
Размышляя о современной церковной жизни, о ее «болях» и бедах, игумен Петр говорит о наличии в церковной среде двух тенденций, двух «практических» экклезио-логий. Первая выражает божественные стихии, Церковь Божию, Слово Божие и святые Таинства, Христа, «Который вчера и сегодня и во веки Тот же» (Евр. 13: 8)», в которой Церковь — это непосредственное богообщение, это Тело Христово, это «давание» Христа каждому христианину. Церковность в этом смысле предполагает Евхаристию, участие в таинствах, молитву, понуждения себя на исполнение евангельских заповедей, обращение к Священному Писанию, по которому сверяется реальная человеческая
1 Михайлова М. В. Эстетика молчания.— СПб., 2009.— С. 108.
152
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2010. Том 11. Выпуск 1
жизнь в каждой минуте, фрагменте времени, воздухе существования. Но если этого не происходит, то происходит подмена: не непосредственное богообщение. Не Тело Христово, но повышенная роль традиции, дисциплины, культа культурно-эстетических форм; «державничество, имперскость, национализм, идеологема типа Третьего Рима и т.п...» Для этой церковности характерно «выпячивание» традиций и обряда как самоценности. При этом человек оказывается в сказочном «параллельном» пространстве, погружаясь в «лубочность», играет «в детский сад со старцами и духовниками», с религиозным рвением ищет врагов, ждет Царя-батюшку, борется с глобализацией, масонством, модернизмом, экуменизмом и еще тысячью вещей, мечтает вернуться в прошлое, и т. д., и т. д.— и все это под вывеской «Церковь». И такая церковная жизнь «становится очень тяжелой для искренних сердец, противоположной истинному духу христианства, подогреваясь псевдосвятоотеческой идеологией, согласно которой человек не должен жить в миру, ладу с самим собою».
В этом отношении очень поучительна трагическая судьба русской зарубежной Церкви в XX веке и многих русских эмигрантов, на долгие годы изгнанных из Отечества, оторванных от национальной культуры, ее корней, памяти, истории. Но именно здесь, в эмиграции, в мученичестве рассеяния многим удалось не озлобиться, не впасть в отчаяние или богохульство, но воспринимать свою миссию как Промысел, дар судьбы — «благовествовать» о Православии «разным языкам» и на личном примере стать «семенем» живой веры. Здесь, на чужбине, русские интеллигенты, пастыри и миряне сохраняли для будущего национальный язык, культуру, традиции, красоту Православия и православного миропонимания.
Размышляя о судьбе Православия, о Церкви, о современной культуре и современном мироощущении прот. Александр Шмеман пишет в своих «Дневниках 1973-1983» (которые были искренним «откровением» и потрясением для многих глубоко верующих), что страшная ошибка современного человека — отождествление жизни с действием, мыслью, полная невозможность в какой-то момент увидеть все в перспективе, отрешиться и не дать суете и мелочности «съесть душу». Все это, по его мысли, выражает гордыню — «все зависит от меня, все отнесено ко мне». Эта «почти полная неспособность жить, то есть ощущать, воспринимать, “жить” жизнь как безостановочный дар. Идти на вокзал под мелким, уже весенним дождем, видеть, ощущать, осознавать передвижение солнечного луча по стене — это не только “тоже” событие, это и есть сама реальность жизни. Не условие для действия и для мысли, не их безразличный фон, а то, в сущности, ради чего (чтобы оно было, ощущалось, “жилось”) и стоит действовать и мыслить. И это так потому, что только в этом дает нам Себя ощутить и Бог, а не в действии и не мысли... То же самое и в общении. Оно не в разговорах, обсуждениях. Чем глубже общение и радость от него, тем меньше зависит оно от слов. Наоборот, тогда почти боишься слов, они нарушат общение, прекратят радость... Отсюда моя нелюбовь к “глубоким” и, в особенности, “духовным” беседам... Разговаривал ли Христос со Своими Двенадцатью, идя по галилейским дорогам? Разрешал ли их “проблемы” и “трудности”? Между тем все христианство есть, в последнем счете, продолжение этого общения, его реальность, радость и действенность. “Добро нам зде быти” (Мф. 17,4)»2.
Отец Александр пишет о счастье целостного мировосприятия, пишет о русской культуре, истории и о том, как хотелось стать совсем свободным и написать как
2 Прот. Александр Шмеман. Дневники 1973-1983.— М., 2007.— С. 15-16.
проявлялась в его сознании Россия через «негатив» эмиграции, как являла она свой бесконечно многогранный, трагический и живой образ: «Сначала только всецело семья — и потому никакого чувства изгнания, бездомности. Россия была в Эстонии, затем — один год — в Сербии; дедушка и бабушка Шишковы-Сеняк, первые впечатления церковные: незабываемое воспоминание о мефимонах3 в русской церкви в Белграде. Ранний Париж. Обо всем этом вспоминаю, как вспоминают эмигранты о летних вечерах на веранде какой-нибудь усадьбы в России. Та же прочность быта, семьи, праздников, каникул... Эта Россия — язык, быт, родство, ритм... Прививка “эмигрантства” как высокой трагедии, как трагического “избранства”. Славная, поразительная, единственная Россия, Россия христолюбивого воинства, “распятая на кресте дьявольскими большевиками”. Влюбленность в ту Россию. Другой не было, быть не может. Ее нужно спасти и воскресить. Другой цели у жизни нет. Чтение ген. Римского-Корсакова: Денис Давыдов, Аустерлиц, Бородино... Мы — дети гвардейских офицеров... Потом — сквозь эту военную Россию — постепенное прорастание “других” Россией: православно-церковно-бытовой (через прислуживание в церкви и “тягу” на все это), литературной (“подвалы” по четвергам в “Последних новостях” Адамовича и Ходасевича), идейной, революционной... Постепенное внутреннее открытие, что большинство русских живет какой-нибудь одной из Россий, только ее знает, любит и потому абсолютизирует. Отсутствие широты и щедрости как отличительное свойство эмиграции. Обида, драма, страх, ущербленная память. Вообще — “интегрированность”, фрагментарность русской памяти и потому России в русском сознании. В сущности, я полюбил все “России”. Каждую в отдельности и все вместе. Я до сих пор убежден, например, что тип русского офицера (первый тип, встреченный в жизни: Римский-Корсаков, Маевский, A.B. Попов, даже папа) — очень высокий, нравственно и человечески, тип, им можно любоваться (Толстой любовался им), как можно любоваться и другими типами: русским священником, интеллигентом и т. д...» 4
В дневниках о. Александра отражалась жизнь, история, судьба многих — кадетский корпус в Версале, французский лицей в Париже, Свято-Сергиевский богословский институт, переезд в Америку, Свято-Владимирская семинария в Крествуде, церковная деятельность,— все пронизано глубокими и «горькими» мыслями о современной Церкви, христианской жизни, о их подлинном бытии. Делясь с нами своими сомнениями, разочарованиями, радостями и надеждами, прот. Александр пишет: «Кто выдумал (а мы теперь в этом живем), что религия — это разрешение проблем, это — ответы.... Это всегда — переход в другое измерение и, следовательно, не разрешение, а снятие проблем. Проблемы — тоже от диавола. Боже мой, как он набил своей пошлостью и суетой религию, и она сама стала “проблемой религии в современном мире”, все слова, не имеющие ни малейшего отношения к субстрату жизни, к голым рядам яблонь под дождливым весенним небом, к страшной реальности души во всем этом»5. Говоря о сути богослужения и Церкви — явить реальность воскресшего Христа, ввести в Его полноту и преобразить реальность человека, о. Александр пишет, что «в святая святых проникли немецкие профессоришки», которые «все объясняют нам, научно и с примечаниями, его “сущность”, “развитие” и “проблемы”, и все это, увы, гроша
3 Мефимоны — в русском церковном обиходе название повечерия с чтением Великого канона Андрея Критского.
4 Прот. Александр Шмеман. Дневники 1973-1983. С. 23-24.
5 Там же. С. 20.
ломаного не стоит. А студент, посидев три года на догматике, патристике и истории Церкви, или просто все это старается поскорее забыть, или же сам становится “немецким профессоришкой” и с бесконечной важностью пишет о “мистическом опыте по Максиму Исповеднику”. И игра продолжается...»6
Гносеология культуры — в художественно-целостном образе бытия. С одной стороны,— это видение греха, унаследованная ветхозаветность и трагическая оторванность от Бога, «антииконичное» бытие и «развоплощение», утрата духовно-телесной целостности-целомудрия, с другой — опыт святости: через грехопадение, через цепь частных истин, через то, что с человеком может произойти «все что угодно в этом мире», обращение к подлинным смыслам и ценностям, раскрывающим красоту любви и мудрость смирения как основы богопознания. Ибо гордыня проистекает от того, что человек думает, что смирения требует Бог, что Бог, по словам о. Александра Шмемана, потому что Он Бог, может быть «гордым», а нам — «ничтожной твари — подобает быть “смиренными”. И отсюда вывод, что религия “унижает” человека. На самом деле, конечно “смирение как раз Божественно, и его как Божественное, как суть Божества являет Христос”. Слава и величие Божие — в Его смирении... И, это подтверждается тем, что Бердяев называл “гордостью смиренных” и что является, увы, основным извращением христианского благочестия, действительного рабьего и рабской психологией пропитанного»7. На самом деле — смирение Божественно, а гордость — от «маленького и мизерного дьявола», который первый «обиделся на Бога и подумал, что Бог — горд». В этом, по мнению о. Александра, заключается духовное недоразумение и «антропологический минимализм», разрушенный Христом.
Говоря о вечности, явленной в Церкви, в реальности Живого Бога, о. Александр пишет, что вечность — это не уничтожение времени, а его абсолютная «собранность, цельность, восстановление». При этом вечная жизнь — это не то, что начинается после временной жизни, а «вечное присутствие всего в целостности». Все христианство — это «благодатная память, реально побеждающая раздробленность времени, опыт вечности сейчас и здесь. Поэтому все религии, всякая духовность, направленные на уничтожение времени, суть лжерелигии и лжедуховность. “Будьте, как дети” — это и означает “будьте открыты вечности”. Вся трагедия, вся скука, все уродство жизни в том, что нужно быть “взрослыми”, от необходимости попирать “детство” в себе. “Взрослая религия — не религия, и точка, а мы ее насаждаем, обсуждаем и потому все извращаем”»8.
Вне святости и христианского идеала не познать русскую культуру, философию, художественное творчество, литературу. Например, даже такой, казалось бы, хрестоматийно известный всей читающей России рассказ А. П. Чехова «Ванька» (1886) — рассказ о социальной несправедливости, о бедствиях и страданиях «маленького человека», написан как рассказ о рождественском чуде9. Как пишет доктор филологических наук И. Е. Есаулов, жанр рождественского рассказа совершенно преображает то внешнее «содержание», к которому и сводят обычно «смысл» чеховского произведения — перед нами сюжет о светлом рождественском чуде. Оно задает и тон, и фон и границы адекватных прочтений. Удивительно описание природы, освященной
6 Там же. С. 21.
7 Прот. Александр Шмеман. Дневники 1973-1983. С. 95.
8 Там же С. 25.
9 См. об этом: Есаулов И. А. «Ванька» А. П. Чехова. Как рассказ о рождественском чуде // Виноград.— 2007.— № 2.
безмолвием, красотой, тишиной и чистотой рождественской ночи. Перед нами религиозное миросозерцание: «...погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж... Все небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом... Мир освещался звездами... Ради праздничного парада вышли они на небо все до одной, от мала до велика, умытые, обновленные, радостные, и все до одной тихо шевелили своими лучами». Есаулов обращает внимание на коленопреклоненную молитвенную позу мальчика, поздравление дедушки с Рождеством и пожеланием «всего от Господа Бога»; на появление мистического заоконного пространства, куда устремляется мысль героя, представляющего многоцветный мир, во многом более реальный, чем окружающая его в Москве «опостылевшая ему сапожная мастерская»10.
В духовном мире, в божественном пространстве чуда и святости все возможно; временное и вечное, ангельское и человеческое, земное и небесное; совместимы все реальности между «чужим» и «своим», все уголки разрозненного бытия: церковь, в которой виднеется рождественский свет, родная деревня, занесенная снегом, городское окно и чаяния тоскующей души. И как иначе мог мыслить деревенских мальчик, воспитанный в церковных традициях, на Евангелии и иконописи, повествующих о чудесах, о любви, о милости и сострадании Бога. И каждый год, летом, в августе, в день праздника Успения Богородицы Ванька видел икону, на которой из разных мест движимые чудесной силой слетаются на облаках, поддерживаемых ангелами, апостолы. Как пишет Есаулов, с православной точки зрения реальность рождественского чуда мощно вторгается в поэтическую реальность художественного мира чеховского текста. И потому рассказ заканчивается не «статичным изображением заснувшего Ваньки», не «описанием адреса получателя — “на деревню дедушке”, не зловещим описанием его “безнадежной” будущей судьбы», а «подарком» Чехова русским читателям именно к Рождеству.
В 1933 г. глава русского авангарда К. С. Малевич исследовал этапы развития русской и мировой культуры в «Автобиографии художника». Анализируя взаимодействия народного и массового с элитарным и революционным, выявляя их социально-классовую сущность, специфику и образно-психологические особенности, их вселенские созвучия и новизну, Малевич указал на три генеральных линии, повлиявших на дальнейший путь развития культуры: на крестьянско-христианское миросозерцание, аристократическое и революционно-интеллигентское: «Я себе четко представил всю линию от большого иконописного искусства до коников и петушков расписанных стен, прялок, костюмов, как линию крестьянского искусства. Точно так же я себе представил и другую линию искусства, которую назвал искусством людей высшего слоя, аристократов, и дворцов. Это было искусство античное. Возрождение. “Передвижничество” я относил к среднему слою общества, интеллигенции и революционно-настроенному слою людей. Всю эту линию я тоже считал высокой, но мне казалось, что Возрождение и античное искусство есть искусство для красоты, а в «передвижничестве» я видел искусство пропаганды и обличения властей и быта. Дальше я не пошел ни дорогой античной, ни Возрождения, ни “передвижничества”. Я остался на стороне искусства крестьянского и начал писать картины в примитивном духе...»11
XX век перевернул и сдвинул многие смыслы и уровни историко-социального и культурного бытия, отразив процессы «развоплощения» и глубокой трансформации
10 Там же. С. 44.
11 Казимир Малевич. 1878-1935. Каталог выставки. Ленинград-Москва-Амстердам.— 1988.
социальной психологии, размыл не только границы национального сознания, но и сами понятия «массового» и «элитарного». В настоящее время вряд ли тот, кто глубоко погружается в христианскую культуру, религию, философию, духовное искусство, может считать себя принадлежащим к массовому сознанию, скорее, он ощущает одиночество, «сиротство» в пространстве современной культуры, отстраненность от времени и «образа века сего». Например, творчество А. Тарковского. При всем новаторстве, усложненном философичностью художественного мышления, тонкости языка и религиозно-психологической символики фильмы художника являли лишь «начальную ступень» в познании христианства и его духоустроения, несмотря на то, что они были «глотком воздуха» и онтологической вехой в русской и мировой культуре. При оценке фильма прот. Александр Шмеман остро прочувствовал неизбежный разрыв светского и церковного миросозерцания, духовного и душевного, подмену соборного духа опытом индивидуально-эстетическим: «Вчера на “Андрее Рублеве” в Lincoln Center. Очень ждал этого фильма после восторженных похвал владыки Александра Семенова-Тянь-Шанского и Никиты Струве, людей, несомненно со вкусом и внутренним слухом. Увы, разочарование. Фильм меня ни разу по-настоящему не увлек, не вовлек в себя. Понимаю и “целую” все благие намерения Тарковского, но... Весь его (то есть фильма) символизм уж так интенсивно преподнесен и навязан, уж так все время видны детали, узорчики (смотрите, мол, какая у меня импрессионистическая техника... Жестокость, поданная немного как в Grand Guignol12. Отдельные удачи несомненны, талант налицо. Но в целом, по-моему, неудача. Искусство, особенно же зрительное, требует “синергизма”, участия и даже причастия зрителя. Тут все разжевано, подано, переварено — но зритель остается вовне. В театре — сотни знакомых. Мы с Сережей быстро удрали после окончания фильма, но я заранее слышал все эти “потрясающе!”»13.
В связи с этим актуальны мысли о. Александра о необходимости взаимодействия, синергии религиозного мироощущения с культурой. Он остро ставит проблему Православия и культуры, его роли в современном мире, выступая против «умиления» и «суеверия», отсутствия критериев самокритики и «триумфализма», «непромокаемости никакой культуре». Трагизм православной истории ему видится всегда в торжестве внешнего зла: преследований, турецкого ига, измены интеллигенции, большевизма. Никогда — во «внутри». И пока это будет так, то очень трудно говорить о возрождении Православия, его творческом развитии и влиянии на общество. Поверка не Христа, не Евангелия, не Церкви в ее последней сущности, которая дана и не зависит ни от каких «приятий», а исторических форм христианства, в том числе и Православия,— в культуре, ими создаваемой или вдохновляемой. Культура каждой данной эпохи, как отмечает прот. Шмеман,— это «зеркало, в котором христиане должны были бы увидеть самих себя, степень своей верности “единому на потребу”, “победы, побеждающей мир”...» Связь христианства с культурой заключается не в том, чтобы сделать христианство «культурным» и тем самым привлекательным и приемлемым для «культурного» человека. «Культура и есть тот мир (а не биология, не физиология, не “природа”), который христианство судит, обличает и, в пределе, преображает. Оно над культурой, но не может быть под ней или вне ее. Само понятие Царства Божия может “взорвать” культуру, но в том-то все и дело, что “вне” культуры — ни понять, ни услышать, ни принять невозможно. Поэтому так ужасны “примитивизм” априорный, триумфальная “антикультурность” современного
12 Гран Гиньоль (фр.) — парижский театр ужасов, популярный в первой половине XX в.
13 Прот. Александр Шмеман. Дневники. 1973-1983. С. 39.
Православия. На “верхах” это воплощается в выходе из современной в какую-то другую — древнюю, старую, но признаваемую единственной “христианской” — культуру: Византию, Москву и т. д., в ее абсолютизацию. Но, во-первых, сами-то эти культуры мы знаем, воспринимаем, получаем только в категориях знания и понимания нашей культуры, через непрерывную культурную преемственность, и таким образом сам этот “выход” определяется всецело культурой, есть акт внутри нее... Сама “ностальгия прошлого”, которым так сильно живет современное Православие, есть явление, характерное для нашей, современной культуры и потому не может никогда быть духовным освобождением» 14. На низах, по мнению о. Александра, эта антикультурность обращается подлинным примитивизмом, язычеством, «религией тела, плоти» и природы, а не человека, духа и истории. На самом деле христианство призвано изнутри взрывать культуру, поставить ее лицом к лицу с последним, с тем, кто выше нее, но кто и «исполняет» ее, «ибо на последней своей глубине культура и есть вопрос, обращенный человеком к “последнему”. Но варвар ничего не взрывает, он отрицает, уничтожает и разрушает. Если Православие стоит перед “современностью” как голое отрицание, то оно делает дело варвара. Ибо оно все больше и больше отрицает и отбрасывает то, чего попросту не понимает... Как важна, как драгоценна потому эта, постоянно подчеркиваемая в Евангелии, связь Христа и Его проповеди со всей преемственностью, то есть именно культурой тех, кому Он проповедует, и безнадежность — отсюда — всех попыток выделить какое-то “чистое Евангелие”. Только потому и могла Евангелие “взорвать” древнюю культуру и изнутри изменить и обновить ее, что было внутри ее...»15
В заключение необходимо еще раз отметить, что в христианском миропонимании содержание культуры составляют не столько гуманитарная или материально-техническая сферы, не искусство или наука, не богословие или философия сами по себе, а человек: его рождение, жизнь, смерть и жизнь вечная. В силу этого подвиг святости и мученичества во все времена и особенно в XX в., является личным культуротвор-чеством в истории и времени, индивидуальным творчеством, оживотворяющим христианство, раскрывающим его сущность и вечные смыслы.
ЛИТЕРАТУРА
1. Есаулов И. А. «Ванька» А. П. Чехова как рассказ о рождественском чуде // Виноград.— 2007.— № 2.
2. Казимир Малевич. 1878-1935. Каталог выставки. Ленинград-Москва-Амстер-дам.— 1988.
3. Михайлова. М. В. Эстетика молчания.— СПб., 2009.
4. Прот. Александр Шмеман. Дневники 1973-1983.— М., 2007.
14 Прот. Александр Шмеман. Дневники 1973-1983. С. 110-111.
15 Там же. С. 111.
