CC BY
396
6. Токарская Н. М., Карпикова И. С. Социология труда : учеб. пособие / под ред. М. А. Винокурова. М. : Унив. книга : Логос, 2006. 208 с. URL: http://socioline.ru/ files/5/316/sociologiya_truda_tokarskaya_n.m_karpikova_i.s_uch._pos_2006_-208s.pdf (дата обращения: 03.02.2014).
7. Хоткина З. А. Новый век — новые проблемы: гендерные аспекты труда и занятости в России // Общество и гендер : материалы Летней школы в Рязани, 1— 12 июля 2003 г. Рязань : Поверенный, 2003. С. 150—156. URL: http://www.gender-cent.ryazan.ru/hotkina.htm (дата обращения: 15.01.2014).
8. Шершнева Е. Л., Фелъдхофф Ю. Культура труда в процессе социально-экономических преобразований : опыт эмпирического исследования на промышленных предприятиях России. СПб. : Петрополис, 1999. С. 119—124.
9. Юрасов И. А. Трудовые отношения в России на современном этапе : (на примере промышленности) // Изв. Пенз. гос. пед. ун-та им. В. Г. Белинского. 2008. № 11. URL: http://cyberleninka.ru/article/n7trudovye-otnosheniya-v-rossii-na-sovremennom-etape-na-primere-promyshlennosti (дата обращения: 17.10.2013).
10. Ядов В. А., Барделебен Дж. де. Современное состояние трудовых отношений в России. URL: http://www.2001.isras.ru\Publications\Yadov (дата обращения: 12.01.2014).
11. Becker G. The Economics of Discrimination. 2nd ed. Chicago : Univ. of Chicago Press, 1971. 274 р.
12. Granovetter M. The sociological approaches to labor market analysis: a social structural view // The Sociology of Economic Life / ed. by M. Granovetter, R. Swedberg. Boulder : Westview Press, 1992. Р. 233—263.
13. What about the Workers? : Workers and the Transition to Capitalism in Russia / S. darke, P. Fairbrother, M. Burawoy, P. Krotov. London : Verso, 1993. Р. 114—120.
ББК 60.561.6
И. В. Сохань
ПРОИЗВОДСТВО ЖЕНСКОЙ ТЕЛЕСНОСТИ В СОВРЕМЕННОМ МАССОВОМ ОБЩЕСТВЕ: КУЛЬТ ХУДОБЫ И ТИРАНИЯ СТРОЙНОСТИ
Принимая во внимание устойчивость воспроизведения культа худобы современным массовым обществом, нельзя не согласиться с тем, что причины этого феномена глубоки и указывают на серьезные трансформации, которые произошли с практиками конструирования телесности, в том числе и с гастрономической практикой, являющейся одной из базовых для производства нормы тела. Заложницей императива худобы оказывается преимущественно женщина, телесность которой является прицельным объектом давления разнообразных риторик социокультурного поля: моды и рекламы, стандартов гламура (заменившего собой архетипические варианты красоты), требований социальной ус© Сохань И. В., 2014
В работе использованы результаты, полученные при реализации проекта № 12-01-0001, выполненного в рамках программы «Научный фонд НИУ ВШЭ» в 2013—2014 гг. 68
пешности (связанной с привлекательной внешностью, а значит, и со стройностью). Все это инициирует и поддерживает стандарт худого женского тела, ведь «внешний вид тела имеет один-единственный смысл — привлекательность, которая ничем не отличается от привлекательности платьев в мире моды» [8, с. 179]. Красота не просто опирается на культ худобы, но сливается с ним: быть красивым и быть худым сегодня означает одно и то же, и в этом смысле тирания красоты становится и тиранией худого тела с многочисленными патологическими эффектами — в том числе и пищевыми расстройствами. Действительно, актуальные пищевые девиации представлены полюсами ожи-рение/анорексия, причем с аксиологической точки зрения анорексия даже более предпочтительна, т. к. связана с культурной традицией пищевой аскезы, гастрономического минимализма, производящего более духовное тело. Христианская матрица негации телесности, которая побуждает отказываться от еды, в случае анорексии становится отрицательной формой зависимости, особенно в условиях навязчивости пищевого потребления.
Проблема культа худого тела, навязывания женщине несбыточных идеалов стройности, коррелирующих с опасным для жизни и здоровья пищевым минимализмом, тирании и так называемого фашизма худобы, давно стала актуальной для западных исследователей. С. Бордо [12, 13], К. Чернин [14, 15], Ж. Липовецкий [6], К. Уоллерстайн [11], Д. Моррис [9] анализируют репрессивные практики конструирования женской телесности. М. Дармон в работе «Развитие анорексии. Социологический подход» [16] рассматривает анорексию как форму девиантного поведения. Анализ пищевых девиаций, связанных с доминантой нормы худого тела, становится все более важным направлением исследований проблемы конструирования женской телесности, где рассматриваются не только социальные и культурные причины навязчивости худобы, но и микроуровень продуцирования патологических явлений, с ней связанных. В своей ставшей классической работе о власти С. Льюкс пишет о дисциплинировании женского тела, в частности о худобе, забота о которой стала частью биополитики [7, с. 144—145].
В данной статье при анализе худобы акцентируется связь ее и специфики современного гастрономического потребления, вариации которого достаточно разнообразны — от навязчивой тотальности фаст-фуда до диетических стратегий, подразумевающих дополнительную осведомленность потребителя о том, что и как он ест. Худоба стала выражать новый тип власти над миром и независимость индивида, незагрязненность его телесности эмпирическими значениями, продолжая свойственную христианству идею об освобождении от эмпирической реальности, рассматриваемой в качестве темницы для тела. Несмотря на истинность риторик относительно фашизма и тирании худобы, которые выступают новым типом дискурса о женском теле все с той же целью вписывания его в патриархальную социокультурную структуру, худое тело «обрастает» новыми смысловыми коннотациями в условиях деконструкции гастрономических практик потребления, связанных с господствующей телесной нормой. Изменения в стилях питания, техногенные трансформации качества пищи подчеркивают ценность худого тела в качестве наиболее дистанцированного и свободного от материальной плотности. Методология исследования носит комплексный характер
и основана на сочетании феноменологического анализа, социокультурного подхода, психоанализа и дискурс-анализа.
Итак, максимально желаемым, важнейшим качеством телесности (как основы для красоты) худоба/стройность стала в следующих условиях:
— избыточное пищевое потребление, навязываемое массовым обществом (желаемая норма телесности базируется на трудновыдерживаемых гастрономических стратегиях, потому что они должны противостоять навязываемой избыточности);
— приобретение ею значения маркера высокого социального статуса;
— воплощение ею значения символа власти (продолжение воспроизведения традиционной семантики худобы как символа власти духа над телом);
— приобретение гендерной акцентуации (выражение хрупкости и эфемерности побуждающего к заботе-о-себе женского тела);
— атмосфера гламура, когда красота и худоба стали практически тождественными понятиями, потому что культура гламура предлагает разного рода искусственные заменители красоты, но инсталлироваться они должны в соответствующую основу — худое тело.
В современном обществе худоба актуальна и по причине накладываемой на тело универсальной мерки сексуальности/несексуальности: худое тело выступает эротическим знаком, самым конвертируемым как в реальной экономической сфере, так и в когерентной ей экономике желания. Появилась специфическая терминология, характеризующая дискурс высказываний о теле и его привлекательности: лукизм (от англ. look; дискриминация на основе привлекательного внешнего вида), вейтизм (от англ. weight; дискриминация на основе чрезмерного или недостаточного веса, но преимущественно чрезмерного), хайтизм (от англ. height; дискриминация на основе роста), сайзизм (от англ. size; дискриминация на основе размера одежды, т. е. на основе веса). Эта терминология мигрирует и в русский язык по мере усвоения опыта научного высказывания об этих проблемах, наиболее выраженной среди которых является, конечно, проблема лишнего веса, как раз в силу перечисленных выше причин. Таким образом, стигма ожирения — одна из основных причин дискриминации женщин в мире, где идея красоты и связанной с этим дисциплины приобретает характер прокрустова ложа и задает параметры социального исключения/социальной включенности.
Традиционно положительное восприятие худого тела опиралось на его статус в качестве маркера независимости человека от негативно воспринимающегося материального мира, эмпирической реальности, которая загрязняет плоть, соответствующим образом влияя на душу. Возможность иметь худое тело также связывалась с минимальным пищевым режимом, предпочитаемым его носителем, со способностью контролировать потребность в пище и не нуждаться в еде материальной, отдавая предпочтение питанию духовному. Модификацией духовности в современном обществе потребления выступает форма ложного экзистирования1 —
1 Такие экзистенциалы, как свобода, смерть, тревога и др., выражают специфику бытия человека (как оно раскрывается в этом мире). Но, сводя возможность своего экзистирования к потреблению, человек позволяет последнему поглотить, пусть и, казалось бы, приятным способом, свою экзистенцию, растворить ее в мире вещей и отношений между ними, превратив и себя в вещь. 70
способность к потреблению. Так же как духовный статус предполагает сублимацию бессознательных импульсов в метафизические формы, так и способность к потреблению — утонченному и не стихийному, но одобряемому модой и поэтому бесконечно воспроизводящемуся — инициируется неким сублимирующим механизмом, при котором импульсы бессознательного конвертируются в конкретные желания. Последние вовсе не недостижимы, а реализуемы в доступных потребительских траекториях.
Изменилась традиционная культурная роль женщины — роль матери, кормящей и заботящейся о ближних, телесная репрезентация которой — полнота, символизирующая отдачу и устойчивость. Актуализировавшаяся женская свобода, ценности самоопределения, выбора и власти над своей жизнью ассоциируются с худобой: «Для многих веков европейской эстетики худое женское тело — это еще и аллегория монструозного. Если полнота и мягкость неизменно ассоциировались с покладистой домашней женщиной, то анорексичное тело вызывало у зрителей страшные предчувствия» [9, с. 220]. Таким образом, полное тело воспринималось как гарантирующее заботу и безопасность, могло также ассоциироваться с беременностью, тем более что это состояние было наиболее естественным для замужней женщины в традиционном обществе. В то время как худое тело выглядело прерогативой как молодой женщины, так и мужчины. У молодой женщины оно маркировало ее потенциал, отсутствие еще особых земных забот, особую эфемерность бытия. Мужчина же должен был выглядеть как активный и подвижный, годный для выполнения своих мирских задач. К тому же в традиционном обществе довольно устойчивая ассоциация полноты и тучности связана с телом человека, облеченного властью. Он мог обладать особой, статусной полнотой, связываемой с масштабом его ответственности и решаемых задач относительно обустройства и благополучия всего общества и поддерживаемой специальным гастрономическим режимом (сегодня мы бы его оценили как весьма избыточный и чрезмерно деликатесный).
Современные практики заботы-о-себе, в большинстве своем, включают гастрономическое нормирование и необходимость следовать тем или иным диетическим предписаниям. Ж. Липовецкий отмечает скрытый, но мощный конфликт между гастрономической сферой и связанной с ней нормой тела: «Если наша культура и выступает свидетелем тирании фигуры, то наряду с этим она отмечена также снятием ограничений с обычаев, регламентирующих питание, с отменой общественных установлений, касающихся приема пищи... Если к нему предъявляют все более суровые эстетические требования, то одновременно с этим другие социальные принуждения, вроде тех, что связаны с приемом пищи, ослабевают, а это открывает путь для импульсивного и неупорядоченного поведения, которое и приводит к набиранию веса» [6, с. 212]. Сегодня факт худобы является самоценным, даже если за ним не стоит минимальный гастрономический режим, а чрезмерное потребление пищи оценивается в качестве порочного, только если ведет к формированию ненормативного образа тела2. Одним
2 На уровне бытовой культуры, мифологии и стереотипов массового сознания постоянно воспроизводится проблема неограниченного пищевого потребления и сохранения нормы худого тела. В частности, навязчивая реклама средств для похудения базируется именно на желании потребителя не контролировать прием пищи и одновременно худеть.
71
из главных смысловых посылов худобы оказывается власть — прежде всего власть над собой, чувственной эмпирической природой (низовой по отношению к духовному предназначению человека); в современном массовом обществе — это, скорее, власть над миром, способность оставаться независимым от него в условиях перманентных гастрономических соблазнов. Уже неважно, как достигается эта независимость — волевым отказом или реальной ненуждаемостью в пищевом разнообразии и его интенсивности. Еще более актуальна независимость в условиях активного гастрономического потребления: человек ест, но его тело остается худым, репрезентируя власть над миром, который, даже проникая внутрь, перерабатывается, не нарушая телесной границы. Этот тип власти выражает также статусный характер худобы, что соотносится со стратегиями гастрономического потребления, нацеленными на экологическую пищу, диетические программы, противоположные быстрой еде, возможность выбирать пищу, а не быть принужденным к ней вследствие социальных и экономических причин. Несмотря на распространенность и популярность быстрой еды, становятся все более востребованными различные гастрономические траектории, связанные с осмыслением психологического и культурного значения той или иной пищи, возможностью реализовывать практики ее приготовления и организации соответствующего гастрономического пространства потребления, с увеличением коммуникационного компонента трапезы. Основные гастрономические дискурсы модных журналов могут быть систематизированы следующим образом:
— эстетические, когда еда важна сначала как объект визуального потребления (с этим связано и повальное увлечение фотографировать то, что ешь, и выкладывать в личные блоги), тем самым выступая слепком с представлений о высокой кухне;
— диетические, сопровождающиеся рекомендациями о полезности, информацией о количестве калорий и витаминах;
— просветительские, увязывающие репрезентируемое блюдо и рецепт с его историческим прошлым и культурными коннотациями. Получается, важно еще и обладать знанием о том, что ты ешь. Возможно, усиление просветительского дискурса связано и с ослаблением правдивого информирования о подлинном происхождении продуктов;
— технические, связанные с подробным и доступным изложением технологии приготовления того или иного блюда и расширяющие представление о собственных возможностях гастрономических экспериментов.
Существенную роль в выборе собственной диетической траектории играет то, какой тип тела она продуцирует, какой видит себя осуществляющая ее персона. Если проанализировать гастрономические высказывания публичных персон, чье мнение зачастую является экспертным для потребителя, то можно обнаружить, что существует четко озвучиваемая закономерность между репрезентацией своих пищевых предпочтений и образом телесности. Основной дискурс здесь — дискурс здоровой пищи, необходимо сочетающийся с гастрономической эстетизацией, подразумевающей, как результат, здоровое и эстетичное тело.
Нельзя сказать, что мужчина совсем исключен из-под влияния императива худобы, однако можно констатировать, что требования к мужской телесности сильно смягчены в силу устоявшихся стереотипов относительно особенностей
мужской и женской идентичности. Если обратиться к опыту психоаналитических исследований, то обнаруживается, что проблема ожирения является преимущественно женской проблемой. Р. Комер отмечает, что профессиональная деятельность мужчин, страдающих от пищевых девиаций, связана с необходимостью телесной репрезентации, в то время как женщины тотально испытывают давление необходимости быть худой [5, с. 243—244]. Хотя исследованный М. Вудман механизм формирования ожирения и анорексии, вне всякого сомнения, носит универсальный характер, он основан на выводах, полученных в ходе работы с женщинами-пациентками, в процессе лечения которых и было написано исследование об ожирении, нервной анорексии и подавленной женственности [3]. Согласно его автору, пищевые расстройства вызываются травмой феминности, которая может быть представлена и у мужчины — например, как затрудненная связь со своей феминностью, вследствие чего она представляется угрожающей маскулинной идентичности и заставляет рассматривать свое тело под транслированным общественными риториками критическим взглядом, с точки зрения актуального стандарта красоты. Этот вывод, специальный для проблемы ожирения и анорексии, обычно дополняется объяснением, касающимся природы зависимостей вообще, в число которых входит и пищевая.
Кроме того, необходимо обратить внимание на такую сопутствующую и неоднозначную проблему, как подмена красоты гламуром. Специфическое отличие красоты от гламура3 в том, что гламур превращает тело в эстетический знак с обязательным эффектом эротизации, в то время как телесная красота традиционно должна выступать маркером душевно-духовной природы человека. Гламурный стандарт телесности декларирует торжество преобразованной плоти, идеальное тело гламура — это тело манекена, материальность которого представлена пластиком — полностью искусственной субстанцией, отказывающейся подчиняться природным циклам энтропии. Гламур отождествил красоту с худобой, которая, в приобретенном статусе в качестве необходимо достигаемой любыми путями, и стала своего рода тиранией тела.
В теории праздного класса Т. Веблена анализируется особый тип праздности, реализуемый женой в почтенном буржуазном семействе, в то время как муж занят трудовой деятельностью, которая производит материальный ресурс, в том числе и для дополнительной эстетизации жизни. Именно в эпоху расцвета буржуазии произошла специфическая гендерная передача «праздных
3 Гламур — дополнительный функционал любого знака-объекта потребления, создающий эффект дополнительной эстетизации, особой красоты, вхождения в мир роскоши и люкса, всего того, что конструирует телесную идентичность по канонам красоты общества потребления (массового общества) и превращает тело в желанный знак эротического. По мнению С. Гандла, автора книги «Гламур», этот феномен возник еще в ХУШ в. в европейской культуре, когда буржуазия, имеющая финансовые основания для своего существования, но не имеющая предикатов статуса, не обладающая маркерами отличия ее от простого народа — в плане красоты, вкуса к высокой эстетике и особым стилевым отличиям практик жизни (т. е. всем тем, что принадлежало аристократии), к этим предикатам и маркерам устремилась. Оказалось, что купить можно если не саму красоту, аристократические манеры и т. д., то знаки, которые их обслуживают. Поэтому гламур — это эрзац красоты.
полномочий», которые ранее принадлежали элите, и преимущественно мужчинам. Деньги мужа напрямую коррелируют со степенью праздности, обеспечиваемой им своей жене, которая и становится основной потребительницей материальных ценностей и роскоши, при этом необходимо эстетизируя и утончая (истончая) свой внешний облик. В этом случае женщина должна иметь соответствующее тело, демонстрирующее именно то, что она не работает, но потребляет, — и это тело худое. Таким образом, культурная доминанта худобы стала таковой в европейской культуре с XIX в., когда сформировался особый, буржуазный тип праздного класса и худоба женщины в качестве представительницы этого класса подчеркивала ее высокий социальный статус, в отличие от женщины более низкого социального положения, вынужденной много работать [2].
Специфика худого тела маркируется его относительной эфемерностью, демонстрирующей неспособность к тяжелому производительному труду, и особым типом гастрономического потребления, в основе которого лежит высокая степень дистанции по отношению к пище. Эта дистанция наполняется различными формами гастрономического этикета, которые делают трапезу формой, вмещающей разного рода коммуникации, а пищу — материальным носителем сложных культурных значений. В этом случае первичное удовольствие от еды сублимируется, оно уже не выступает ожидаемой наградой за тяжелый производительный труд, характерный для низших социальных слоев. Анализ эволюции гастрономического этикета в европейской культуре показывает, что стратегическая цель его развития и усложнения — создание дистанции между человеком и пищей как его первичной биологической потребностью, потому что чем больше дистанция — тем больше культурных значений сложного и трансформирующего характера могут быть в ней реализованы. «Человек есть то, что он ест» — аскетическая простая пища инициирует формирование аскетической же плоти, отстраненной от «этого», эмпирического, мира. Пища обильная и простая формирует тело труженика; пища обильная и сложносочиненная формирует тело чревоугодника, чей социальный статус может несколько варьироваться, но чей экономический статус должен быть достаточно бесспорным. А тело аристократа формирует пища сложная, деликатесная, но в то же время сопровождающаяся такими практиками ее потребления, которые отражают сильную степень дистанции человека по отношению к пище.
Вместе с женской эмансипацией изменяется мода, обнаруживая, что предпочтительным для социальной репрезентации является именно худое тело. Ж. Бодрийяр настаивает, что мода в обществе массового потребления может перейти любые границы, кроме одной, незыблемой — границы различения толстого и худого тела [1, с. 182]. Как верно заметил Ж. Липовецкий, по мере опрощения и разнообразия моды усиливается значимость стандарта телесности и эстетической нормы, с ней связанной: «Если мода в области одежды становится все менее настоятельной и ей отводится в бюджете все меньше места, то критерии красоты тела заявляют о своем торжестве с удесятеренной силой. Чем менее единообразна мода, тем с большей очевидностью стройное и сильное тело превращается в общепринятую норму» [6, с. 195]. Таким образом, или одежда является средством нормирования внешности, или представление о том, каким должно выглядеть тело, чтобы удовлетворить общественные 74
и культурные требования, а также реализовать связанные с этим дисциплинарные практики. При этом даже негласные и функционирующие на полубессознательном уровне стереотипы также выполняют дисциплинарную роль: социальная компетентность предполагает поддержание тела в соответствующем состоянии, а нынче это худоба. Толстяки подвергаются исключению, даже если оно не явное, а подразумеваемое. Одежда уже не конструирует тело, а предоставляет возможность показать его, в то время как ранее «модная одежда служила в значительном числе случаев "покровом" тела: несовершенное тело снабжалось большим количеством материи, покроев, украшений и условностей и после этого становилось образцово привлекательным с точки зрения господствующей культуры» [8, с. 181].
Мода, обнажившая тело, усилила его эстетическую ценность как таковую, преодолев свою функцию эстетизации в качестве доминирующей, оставив себе только возможность давать пространство собственно телу проявить свои качества. Такая мода демонстрирует миру прекрасное обнаженное тело, не желая его скрывать и корректировать4. Поэтому идеал женской красоты — это худое тело в качестве «чистого холста, на котором можно было бы написать прекрасные портреты любых обитателей мира грез» [4, с. 315]. Так осуществился переход от внешней формы дисциплинирования, когда мода, ориентированная на закрытие тела, тем самым моделирует его внешним образом, к иной форме дисциплинирования, когда мода открывает тело человека, но социальные и культурные требования к его эстетической форме таковы, что требуют от индивида больших личностных усилий в отношении самодисциплины, иначе он подвергается социальному исключению.
В исследованиях по психологии и психоанализу пищевых расстройств часто встречается устойчивый вывод о том, что полные женщины склонны заботиться о других, лишая питания прежде всего себя. Идея внутреннего питания, которое полный человек стремится подменить питанием внешним — земной пищей, присутствует в религиозно-философских комментариях относительно желаемого статуса телесности. Питать себя — это значит не нуждаться во внешнем, но признавать свою онтологическую достаточность. В этом случае человек не будет склонен к пищевой зависимости. Полнота — следствие того, что эмпирический мир был излишне впущен в человека и душа стала превращаться в тело, по словам Порфирия. Худоба же свидетельствует о практически божественной самодостаточности и ненуждаемости в Другом и других. Символически превращение души в тело — это и есть уменьшение внутреннего питания и признание, на уровне физического облика, излишней зависимости человека от окружающего мира. Возможно, поэтому полное тело не может быть достаточно эстетизировано и ценностно признано в дискурсе массовой культуры; мода, кино, глянец отвергают его или воспринимают как объект и способ иронии.
Современная ситуация с культом худобы хотя и выглядит противоречивой, но позволяет сделать довольно четкие выводы:
4 Вот почему топ-модели задают недостижимый для большинства женщин телесный идеал, провоцируя анорексию и разного рода неврозы. Такое тело и отражает суть современной моды — демонстрировать совершенную, идеальную плоть.
— худоба связана с новым образом и новыми возможностями женской реализации, которые можно назвать посттрадиционными. Роль женщины не сводится к материнской, выражающейся в этическом и аксиологическом дискурсе заботы-о-другом; доминирующим оказывается дискурс заботы-о-себе;
— императив худобы обладает высоким дисциплинирующим потенциалом. Культура, в которой преобладают визуальные репрезентации реальности, акцентирует бытие прежде всего как бытие-под взглядом-Другого, где Другой определяет значимость рассматриваемого им объекта, а ценность последнего определяется прежде всего способностью остановить на себе взгляд Другого и заставить его любоваться собой;
— с точки зрения как экономики желания, так и когерентных ей экономических процессов массового общества культ худобы поддерживается многочисленными дискурсами и субдискурсами потребления. Фармацевтическая индустрия, диетологическое информирование, косметические концерны, глянец и СМИ, пластическая хирургия — все эти ресурсы формируют и обслуживают потребность в стройном теле. Идея о худобе как основе красоты и важнейшем качестве феминности приносит постоянные дивиденды;
— стройное тело является и социальным капиталом: порядок как социального успеха, так и социального исключения во многом связан с худобой и красотой, как и работа так называемых социальных лифтов. Хотя это не проговаривается и не артикулировано формально, худоба связывается и с интеллектом: образ интеллектуальной женщины в европейской культуре часто сочетался с образом худого, на грани анорексии, тела. По-видимому, здесь присутствует та же идея внутреннего питания, в данном случае связанного с интеллектуальной деятельностью и знаниями;
— в современной массовой культуре, где человек, окруженный соблазнами интенсивного потребления окружающего мира, склонен к разного рода зависимостям, худоба по-прежнему несет в себе смысл свободы от загрязняющих эмпирических значений. Худой человек воспринимается как независимый от низовой части своей природы, опирающийся на внутренний источник питания;
— женская худоба отождествлена с красотой, худое тело соответствует эстетическим требованиям погруженного в визуальное потребление массового человека и является наилучшим в роли манекена, объектом сосредоточения на себе взгляда Другого.
Библиографический список
1. БодрийярЖ. Общество потребления : его мифы и структуры : пер. с фр. М. : Культ. революция, 2006. 269 с.
2. Веблен Т. Теория праздного класса : пер. с англ. М. : Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2011. 368 с.
3. Вудман М. Сова была раньше дочкой пекаря : ожирение, нервная анорексия и подавленная женственность : пер. с англ. М. : Когито-Центр, 2010. 176 с.
4. Гандл С. Гламур : пер. с англ. М. : Новое лит. обозрение, 2011. 384 с.
5. Комер Р. Патопсихология поведения. Нарушения и патологии психики : пер. с англ. М. : Прайм-Еврознак, 2005. 640 с.
6. Липовецкий Ж. Третья женщина. Незыблемость и потрясение основ женственности : пер. с фр. СПб. : Алетейя, 2003. 512 с.
7. Льюкс С. Власть : радикальный взгляд. М. : ИД ГУ ВШЭ, 2010. 240 с.
8. Менингхаус В. Цена красоты: польза и вред от ее обожания // Логос. 2009. № 4/5 (72). С. 177—185.
9. Михель Д. Ужасные отражения материнского тела: примеры тендерных политик на Западе в современную эпоху // Гендерные исследования. 2000. № 4. С. 203—226.
10. Моррис Д. Голая женщина. М. : Эксмо, 2009. 384 с.
11. Уоллерстайн К. Худоба и эстетика отверженности в современной модной рекламе // Теория моды. 2006. № 1. С. 115—137.
12. Bordo S. Reading the slender body // Body/Politics : Women and the Discourse of Science / ed. by M. Jacobus, E. Fox Keller, S. Shuttleworth. London : Routledge, 1989. P. 83—97.
13. Bordo S. Unbearable Weight : Feminism, Western Culture, and the Body. London : University of California Press, Ltd., 1993. 343 p.
14. Chernin K. The Obsession : Reflections on the Tyranny of Slenderness. New York : Harper & Row, 1981. 240 р.
15. Chernin K. The Hungry Self : Women, Eating, and Identity. New York (NY): Times Books, 1985. 212 р.
16. Darmon M. Devenir anorexique : une approche sociologique. Paris : La Decouverte, 2008. 350 p.
ББК 60.561.51
А. А. Шпаковская
ДИСКУРСИВНОЕ ПРОИЗВОДСТВО СОЦИАЛЬНОГО НЕРАВЕНСТВА МАТЕРИНСТВА
Материнство является важным элементом повседневного опыта многих женщин, а также значимым основанием для формирования женской идентичности. В современном мире знания о родительстве, материнстве и детстве, об отношениях родителей и детей не заданы традицией, а (вос)производятся в конкретных социально-политических и культурных условиях. При этом некоторые формы знания о родительстве приобретают статус «истины», некоторые модели родительства и заботы о детях начинают рассматриваться как «хорошие» или «правильные», а другие — как вредные и даже опасные. Процесс создания истины и нормативных представлений о родительстве и заботе о детях чрезвычайно сложен, в нем участвуют (и вступают в символическую борьбу) политики, эксперты, СМИ, сообщества родителей. Проблематика материнства как особого дискурсивного конструкта достаточно мало исследована. Вместе с тем она является чрезвычайно продуктивной для понимания специфики воспроизводства различий социальных ролей мужчин и женщин, гендер-ного и социального порядка.
© Шпаковская Л. Л., 2014
В статье использованы результаты, полученные при реализации проекта «Роди-тельство в современной России: политика, ценности и практики», выполненного в рамках программы «Научный фонд НИУ ВШЭ» в 2012—2013 гг., грант № 12-05-0017.
