CC BY
37
УДК 1(740)
С. А. Воробьева*
ПРОБЛЕМА ОБЪЕКТИВНОСТИ И НАЦИОНАЛЬНАЯ ТОЧКА ЗРЕНИЯ В РУССКОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКЕ
Х!Х ВЕКА
Статья посвящена проблеме соотношения оценочной позиции историка и объективности исторического исследования в русской философии истории XIX в. Рассматривается полемика относительно этого вопроса, развернувшаяся в 30-60-е гг. XIX в. между представителями славянофильской и западнической ориентации. Суждения и оценки, связанные с национальной точкой зрения историка, славянофилы считали методологической основой составления картины прошлого. Западники отрицали подобную субъективность, придерживаясь позиции абсолютной объективности исторического исследования.
Ключевые слова: русская философия истории, славянофилы и западники, методология истории, национальная точка зрения, объективность исторического исследования.
S. A. Vorobeva
THE PROBLEM OF OBJECTIVITY AND NATIONAL POINT OF VIEW IN RUSSIAN HISTORICAL SCIENCE OF THE19TH CENTURY
The article is devoted to the problem of correlation between the estimated positions of the historian and the objectivity of historical research in Russian philosophy of history of the 19th century. The debate on this question developed in the 30-60-ies of the 19th century between the representatives of the Slavophile and Westernizing orientation is under consideration. Judgments and estimates related to the national point of view of the historian, the Slavophiles considered the methodological basis of the picture of the past. The Westerners denied a similar subjectivity were on the same page of absolute objectivity of historical research.
Keywords: Russian philosophy of history, the Slavophiles and the Westerners, the methodology of history, the national point of view, the objectivity of historical research.
Проблема теории исторического процесса, ее органичности с источниковедческой базой, отношения познания прошлого к своему объекту остается актуальной в европейской традиции на всем протяжении генезиса историче-
* Воробьева Светлана Александровна, доктор философских наук, доцент, ФГБЩУ ВО «Санкт-Петербургская государственная химико-фармацевтическая академия»; vorobyovasa@ mail.ru
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2017. Том 18. Выпуск 3
117
ской методологии. Каковы пределы субъективности исследования историка? Насколько влияют стереотипы в национальном, культурном менталитете, лингвистические особенности, идеологические догмы на интерпретацию прошлого, приводят ли к созданию его символических моделей? В отечественной гносеологии концептуальные подходы к поиску объективности построения исторического знания, на которые указывал еще В. Н. Татищев, наиболее рельефно обозначаются в русской философско-исторической мысли XIX в. Делается акцент на учете конкретности исторического бытия, отчетливо определяется тенденция к возможно более полному обзору фактического материала, которая противопоставляется гегелевскому историческому схематизму. В качестве условий истинно научного освещения истории называются соблюдение точности в изложении исторических фактов, согласование их с законами мышления и наличие духовно-нравственной основы, формируемой через христианскую идею. Такое взаимоотношение позволяет овладевать историческим фактом в его целостности и определенной законченности.
Русской философской мысли первой половины XIX в. свойственно значительное повышение интереса к исторической науке, в особенности в отношении отечественной истории. Делаются попытки уяснить историческое своеобразие России, ее место в составе общечеловеческой цивилизации, сравнить с миром Запада. Начиная с 20-х гг. XIX в. в связи с этим изучались прежде всего славянский быт, письменность, литература, языкознание, этнография, на основании которых строится историография России. Так, П. М. Строев занимался изучением свидетельств русской истории. В результате организации им экспедиций на Север России в 1829 г. при поддержке Академии наук было собрано около 3000 документов. В 1834 г. была создана археографическая комиссия, цель которой состояла в поисках новых актов. А Н. И. Костомаров издал 12 томов актов западной и южной России.
Нужно особо отметить роль иностранных историков в разработке отечественной историографии и теории истории. Славянская история интересовала иностранцев с глубокой древности, начиная с греческих и арабских писателей (Маврикий, Прокопий, Ибн-Фодлан, Ибн-Даста и др.). Известны западные исследования о славянах (Дитмар, Гельмгольд, Кадлунбек и др.). Но наиболее серьезными признаны академические труды немецких профессоров Г. З. Байера, Г. Ф. Миллера. А. Л. Шлецера.
М. О. Коялович, отводивший иностранным авторам более значительную роль в процессе становления русской исторической науки, чем отечественным историкам, пишет:
Что они находят в русских летописях? Для русских людей все это было обычно, известно и мало имело интереса, как предмет для описания. Для иностранцев, напротив, эта-то сторона русской жизни была интересна как новость для них, и более доступна, как всюду бросающаяся в глаза...
И далее:
Иностранцы, писавшие о России, были более образованы, нежели наши домашние исторические свидетели, поэтому они были более способными анали-
зировать явления нашей жизни». В то же время в числе недостатков иностранных исследований он указывал такие, как «поразительное незнание нашей жизни и отсюда невольное искажение фактов, а нередко, видно, и злонамеренное искажение [4, с. 43-44].
Поэтому в целом «низкая степень научности», связанная с присутствием «немецкого элемента», тормозила прогресс в сфере отечественной истории.
Неразработанность исторической логики и отсутствие ясности в варяжском вопросе стимулировали поиск отечественных мыслителей в направлении философско-исторической методологии, способной объяснить и структурировать русскую историю. Как полагает П. Я. Чаадаев, несмотря на тот «философский дух», которым прониклась современная ему историография, она «не смогла дойти ни до единства, ни до высшей нравственной оценки, которая бы вытекала из отчетливого понимания всеобщего закона, управляющего движением веков» [10, с. 92].
Наиболее последовательная философско-историческая концепция была предложена представителями раннего славянофильства: Ю. Ф. Самариным, К. С. Аксаковым, И. В. Киреевским, А. С. Xомяковым. Для современного исследования русской философии истории в целом представляется необходимым существенное расширение рамок традиционной историографии славянофильства, привлечение некоторых новых источников, отражающих собственно методологические подходы в философии истории ранних славянофилов первой половины XIX в., а также работ авторов, выходящих за пределы непосредственно славянофильских воззрений и даже опровергающих последних в определенных идеях. Целью такого исследования является формулирование важнейших гносеологических установок в историческом познании, определения их роли и значения в последующем развитии философии истории. В этой связи интересны работы философов очевидно славянофильских воззрений — Н. И. Надеждина, М. П. Погодина, Н. А. Жеребцова, исследователей и приверженцев славянофильства А. И. Кошелева и Н. П. Колюпанова, украинофила, сочетавшего панславизм с откровенным национализмом, Н. И. Костомарова, а также мыслителей западнической ориентации: Т. Н. Грановского, Б. Н. Чичерина, К. Д. Кавелина, В. Н. Лешкова, П. Г. Редкина и некоторых других.
Тему теоретизации в исторической науке впервые в общем виде обозначает Н. И. Надеждин на страницах редактируемого им журнала «Телескоп» в работе «Европеизм и народность в отношении к русской словесности». По его мнению, историческая критика до сих пор ограничивалась только достоверностью свидетельств, таких, как летописи, предания и т. д. «Внутренний критерий» исторической достоверности исходит из «исторической возможности факта» и определяется соответствием эмпирического материала законам исторического развития. Поиск именно этого критерия составлял основное содержание дальнейшего развития философско-исторической мысли в России.
Славянофилы, исходя из несомненной априорности исторической реконструкции, вытекавшей из гегельянской традиции, тем не менее подчеркивают соотношение эмпирического и теоретического уровней знания, что является несомненным следствием шеллингианского субъект-объектного тождества. В славянофильской философии истории это единство природы и духа, пред-
ставляющее собой единое первоначало универсума, приобретает характер взаимозависимости опытных и умозрительных аспектов исторического познания, обусловливающей возможности более адекватного воссоздания общей картины развития человечества. Постижение мировой истории славянофилы ставят в однозначную зависимость от знания национального прошлого. Ю. Ф. Самарин утверждает связь между общечеловеческим и народным. История, по его мнению, — это воплощение тех идей, которые можно отнести к истинно народным. Через народности история предстает пред нами как «драма на сцене», а развитие ее определяется «свободным совпадением народностей с высшими требованиями человечества». Поэтому анализ такого понятия, как «народность», по-видимому, является одним из ключевых в раннем славянофильстве, тем звеном, которое позволяет несколько приблизиться к пониманию структуры исторического познания и критериев объективности результатов исследования, формулируемых в данном течении общественной мысли.
Народность — понятие весьма многоплановое и неоднозначное, что вполне признают сами славянофилы и их современники. Так, приверженец славянофильских воззрений, публицист Н. А. Жеребцов в работе «Русская цивилизация» приравнивает народность исключительно к «родовым отношениям», относя к последним «почитание фамилий», семейственные связи, знание своего прошлого и преклонение перед ним. Позицию автора подвергает критике Н. И. Добролюбов, называя «народность г. Жеребцова» «генеалогическою», что не позволяет в полной мере понять и оценить значение славянофильской теории, вследствие упрощения одного из важнейших ее понятий. Добролюбов отмечает: «Как слишком уж оригинально, оно не нашло защитников в своей партии, а от старой русской партии заслужило насмешки» [2, с. 231]. И. В. Киреевский отмечает:
Народность в ее общем начале до сих пор еще нами не сознана и не выражена. Оттого понятия наши смешаны, требования необязательны и сочувствия неплодоносны.
И далее:
...самое понятие о народностях между нами совершенно различно. Тот разумеет под этим словом так называемый простой народ; другой — ту идею народной особенности, которая выражается в нашей истории; третий — те следы церковного устройства, которые остались в жизни и обычаях нашего народа и проч. и проч. Во всех этих понятиях есть нечто общее, есть и особенное. Принимая это особенное за общее, мы противоречим друг другу и мешаем правильному развитию наших понятий [3, с. 247].
Н. П. Колюпанов анализирует развитие проблемы народности в работе «Биография А. И. Кошелева». Н. И. Полевой, по мнению Колюпанова, «инстинктивно» сознавая и «угадывая потребность» народности у Пушкина, не понимал ее сущности, определяя с «чисто-внешеней стороны» как особенности русского быта, описание в «Евгении Онегине», например, Петербургского театра, воспитания Евгения, поездки к тестю, похорон дяди и т. д. Далее отмечается, что Н. И. Надеждин «совершенно правильно смотрит на народность», рас-
сматривая ее как «познание народного духа и верность ему в изображении». Но на «высшую точку зрения», по словам Колюпанова, удалось подняться только Д. В. Виневитинову, который явился предшественником славянофильской позиции. Связывая проблему народности с просветительской идеологией и подразумевая под последней особенности исторического познания каждого отдельного народа, Виневитинов открывает тем самым исследование народности в контексте гносеологии [1, с. 41, 68].
Ю. Ф. Самарин дает несколько иной взгляд на проблему народности, выражая в некоторой степени, славянофильскую позицию в целом. В связи с этим интересна его полемика с Б. Н. Чичериным и К. Д. Кавелиным в работах «О статье Кавелина "Взгляд на юридический быт древней России"» и «Об исторических трудах Чичерина». Чичерин рассматривает вещественные исторические источники единственно достоверными, оставляя, впрочем, только юридические. Самарин же дискутирует с ним, полагая их ограниченность: внутреннее содержание изучаемого предмета они не раскрывают. Народность — «условие успешного развития» исторической науки. История, указывает Самарин, «движется вперед свободным совпадением народностей с высшими требованиями человечества». Он пишет:
Мы приходим к убеждению, что именно народность мысли, определяя как бы специальное ее назначение в области науки, наводит ее на пути к открытиям, постепенно раздвигает пределы общечеловеческого знания. Заключая в себе возможность односторонности воззрения или пристрастия, народность познающей мысли в то же время представляет нам ручательство за постепенное освобождение от пределов, его же полагающих [7, с. 115].
Самарин готов согласиться, что народная точка зрения, несмотря на «ложность и ограниченности» выводов, более состоятельна.
Чичерин откровенно обвиняет славянофилов в мистицизме по отношению к науке, характеризуя исторический метод Чичерин как «мистико-фантасти-ческий».
Позиция Чичерина встретила серьезный отпор со стороны современной ему профессорской среды. Против него резко выступили В. Н. Лешков и П. Г. Редкин. В работах «История общественного права до XVIII века», «Русские экономические вопросы. Синонимы или антитезы», «Национальность и народность русской земли» Лешков рассматривает особенности развития русских, сравнивая их с западными народами; соглашается со славянофилами в их основных оценках русского народа: общинный быт, сохранившийся в русском менталитете и проявляющийся во всех сферах жизни, самодержавная власть, право и его законы, опирающиеся на православную традицию. Земский обычай, запреты, господствовавшие в общине, распространяются, по его мнению, из области нравственных понятий в сферу права и закона. Поэтому у русской социальной науки свои особенности, и она не сводима к науке западной. Так, утверждает он, промышленность на Руси — дело исключительно общественное, а не «правительственное», не «частное», что влияет на «распределение соперничества во всех промыслах», «возможно большее равенство в распределении народного богатства». Это, в свою очередь, обусловливает «стремление закона следовать
за жизнью». Поэтому закон о сборе податей и повинностей, положение о процентах по торговым сделкам и другие правовые акты составлялись с учетом установления определенного баланса между богатыми и бедными [5, с. 399-400]. Изучая начала политэкономии в России, с национальной точки зрения, по его мнению, вполне возможно сказать нечто новое в этой науке, тем самым содействуя общечеловеческому — объективной истине. П. Г. Редкин, продолжая подобные рассуждения, полагает, что наука «получает свою форму» от способов ее изложения, поэтому всесторонность рассмотрения, например, истории римского права может выиграть, если привлечь к объективным принципам изложения «чувство правосознания» из русской нравственности, которое он относит к «реальным» основаниям правовой науки [6, с. 119].
Чичерин указывает, что по мере углубления в прошлое становится все труднее подвести явления исторической жизни под какие-либо категории. Слишком отрывочны и психологичны источники, с которыми приходится работать исследователю. Летопись имеет характер «проповеди» или «частных «заметок», «сливается с психологиею», во многом обусловливается практическими потребностями данного момента, что существенно сужает рамки ее объективности и возможности служить реальным средством для понимания прошлого. Летописи носят характер «народных преданий», но в этом Самарин видит скорее положительное, чем отрицательное свойство источника: «Убеждения, представления даже предрассудки — такие же факты, такой же исторический материал, как и грамота, выданная одним лицем другому, или происшествие, совершившееся в таком то году и в таком то месте» [8, с. 189]. Самарин постулирует т. н. «степени» и соответствующие им «условия» отношения исследователя к предмету изучения. Он конкретизирует свою мысль на примере изучения личностной биографии. Кто лучше, спрашивает он, мог бы рассказать биографию Гоголя? Естественно, искренность и достоверность рассказа будет обусловлена авторской точкой зрения. Но задача биографии не исчерпывается этим требованием: необходимо «оценить убеждения и правила, которыми руководствовался человек в своей жизни», а это уже должен сделать тот, кто «стоит выше его по силе личного дарования или по времени». То же самое происходит и в историческом познании, утверждает Самарин. Степени ясности проблемы заключается, прежде с одной стороны, в искренности народа в самораскрытии исторического бытия, и с другой стороны — в оценке его деятельности последующими народами, которые принимают его «умственное наследство». Так, по его мнению, русские могут произнести справедливую оценку Греции, являясь ее преемниками, они «переросли» ее, видят горизонт, который был ей недоступен.
Эту же мысль продолжает Н. И. Костомаров в работе «Тайна истории»:
Военные подробности, посольские переговоры, кодексы законов и распоряжений не могут быть главным предметом наблюдения и исследования историка — это дело археолога; историк настолько ими должен пользоваться и считать своим достоянием, насколько они объясняют нравственную организацию людей, к которым относятся, совокупность людских понятий и взглядов, побуждения, руководившие людскими деяниями, предрассудки, их связывающие, стремления, их уносившие, физиономия их общества. На первом плане у историка должна быть деятельная сила души человеческой, а не то, что содеяно человеком [9, с. 87].
Описание внешних явлений прошлого — еще не знание истории. «Причиной», «содержанием» этих явлений может стать только «уразумение народного духа». Нельзя, например, судить об экономических отношениях, не зная, как народ понимал уровень экономического благосостояния или, напротив, его отсутствие.
Таким образом, обращение к идее народности в русской философии было связано в т. ч. с требованием оригинальности, самобытности в составлении картины прошлого. Исторический интерес детерминирует выбор культурных доминант и приводит к исследованию своеобразных архетипов народного самосознания, выступающих в роли определенных методологических принципов исторического познания. Этот подход не стоит расценивать как отказ от научной объективности. Напротив, культурные регуляторы, или каноны систематизации материала, создают ценностную модель исторической рациональности, играющую определенную эвристическую функцию в исторической науке первой половины XIX в. В отечественной философии истории сложились вполне отчетливые представления о том, что постижение истории России вне национальной точки зрения не может претендовать на понимание цивилизаци-онного, общечеловеческого контекста этого феномена, моделей будущего России. Позиция «вненаходимости» снижает степень объективности исследования, т. к. содержание истории России открывается в первую очередь через проникновение в суть национального самососознания, этнокультурной специфики русского народа. Полемика вокруг этой модели, в свою очередь, определила поиск новых методологических принципов в русской философии истории.
ЛИТЕРАТУРА
1. Биография А. И. Кошелева. Сочинение Н. Колюпанова: в 2 т. — М.: Изд-во О. Ф. Кошелевой, 1889. — Т. 1.
2. Добролюбов Н. А. Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым // Добролюбов Н. А. Полн. собр. соч.: в 6 т. — М.: Госполитиздат, 1936. — Т. 3.
3. Киреевский И. В. Письмо к Московским друзьям, март-апрель 1847 г. // Киреевский И. В. Полн. собр. соч.: в 2 т. — М.: Книгоиздательство «Путь», 1911. — Т. 2. — С. 245-248.
4. Коялович М. О. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. — М.: Типография А. С. Суворина, 1884.
5. Лешков В. Н. Русский народ и государство. История русского общественного права до XVIII века. — М.: Университетская типография, 1858.
6. Редкин П. Г. Энциклопедия юридических и политических наук. По лекциям, читанным В Петербургском Университете проф. Редкиным. — СПб., 1867.
7. Самарин Ю. Ф. Два слова о народности в науке // Сочинения Ю. Ф. Самарина. — М., 1900. — Т. 1.
8. Самарин Ю. Ф. По поводу исторических трудов Чичерина // Сочинения Ю. Ф. Самарина. — М., 1900. — Т. 1.
9. Тайны истории: М. П. Погодин, Н. И. Костомаров, С. М. Соловьев, В. О. Ключевский о пользе исторических знаний: [Сборник]. — М.: Высшая школа, 1994.
10. Чаадаев П. Я. Философические письма // Чаадаев П. Я. Сочинения. — М.: Правда, 1989.
