CC BY
45
УДК 821.161.1(091) Н. Л. ВЕРШИНИНА
доктор филологических наук, профессор, зав. кафедрой литературы, Псковский государственный университет E-mail: nati_85@inbox.ru
UDC 821.161.1(091) N.L. VERSHININA
Doctor of Philology, Professor, Head of the department of literature, Pskov State University E-mail: nati_85@inbox.ru
ПРОБЛЕМА КЛАССИКИ НА СТРАНИЦАХ ПЕРИОДИКИ 1940-1950-Х ГОДОВ
(К ПОСТАНОВКЕ ВОПРОСА)
THE PROBLEM OF CLASSICS ON THE PAGES OF PERIODICALS IN 1940-1950-IES (TO THE FORMULATION OF THE PROBLEM)
В статье анализируются характер и способы презентации и интерпретации русской классики на страницах периодической печати 1940-1950-х годов. Отмечается, что, несмотря на очевидную приоритетность узко идеологических критериев в подходе к классическому наследию, между ним и литературой социалистического реализма возникает сложное взаимодействие, становящееся предметом журнальной полемики по вопросам позиции автора, назначения литературы, ее стиля и языка и др.
Ключевые слова: классика, беллетристика, социалистический реализм, советская литература, периодика, журнальная критика, язык и стиль периодической печати.
The article analyzes the character and ways of presentation and interpretation of Russian classics in the pages of periodicals in 1940-1950-ies. It is noticed that, despite the obvious priority of the narrowly ideological criteria in the approach to the classical heritage, between it and the literature of socialist realism arises a complex interaction, becoming the subject of a journalistic polemics on the author's position, the mission of literature, its style and language, and other questions.
Keywords: classics, fiction, socialist realism, Soviet literature, periodicals, magazine critic, language and style of the periodical press.
Высочайшая степень идеологизации, характерная для советской литературы в целом и для некоторых этапов ее бытования в особенности (послевоенное время, первая половина 50-х годов), обусловила непростое и едва ли не драматическое положение классики в иерархии ценностей социалистического реализма. Вопрос о классике осложнялся ее объективной уязвимостью относительно господствующих в настоящем социалистических идеологем. Прошлое должно было занять подобающее ему место и востребоваться лишь в том качестве, в каком оно не препятствовало самоутверждению насущной «злободневности». В высказываниях Ф. Гладкова конца 40-х годов, к примеру, звучат характерные для времени сомнения с оттенком снисходительности и даже некоторой подозрительности в отношении хрестоматийно почитаемых имен; их перечень - не более чем персонифицированный «набор политических деклараций» [14, с. 315]. Обилие оговорок находим также в заявлении известного литературоведа В. Ермилова на III Съезде писателей СССР: «Мы не должны забывать и о том, что ... идейное и художественное новаторство литературы социалистического реализма ... было вместе с тем подготовлено и литературой прошлого» [9, с. 2. Выделено мной. - Н.В.].
Постоянная «огворочная» стилистика в апелля-
циях к литературе прошлого оперировала категорией классовости, будто бы упраздненной социалистическим реализмом и замененной в его эстетике понятием народности. В написанной для журнала «Огонек» заметке по случаю присуждения ему Сталинской премии Ф. Гладков напоминает о «классовом подходе» характерным назиданием: «Писатели прошлого изображали русского крестьянина со своей, субъективно классовой точки зрения: они сочиняли его (выделено Ф. Гладковым. - Н.В.), то есть наделяли его желанными для них чертами в соответствии со своей классовой идеологией. Достаточно указать на образы мужиков у литераторов-дворян, у народников». Далее следует опровержение: «Среди крестьян были умные мечтатели, жизнерадостные подвижники, талантливые умельцы... Неугасимо сияют в моей душе образы чудесных наших русских женщин. Типические черты русского человека-трудолюбца, не сгибающегося под тяжестью испытаний, упорного в борьбе, сильного духом, с крепкой верой в счастливое будущее, богато и ярко проявились в советском человеке, в трудовом героизме и в ратных подвигах его в годы Отечественной войны». Согласно избранной логике, автор «Повести о детстве» переходит к себе и своей, принципиально иной позиции - советского литератора: «Я давно уже решил написать
© Н.Л. Вершинина © N.L. Vershinina
правду о нашем крестьянине <...>» [12, с. 6].
В том же роде на широко освещавшемся в печати III Съезде советских писателей высказывалась Г. Николаева: «Величайшие писатели прошлого жили в трагическом противоречии с действительностью, и это накладывало горький отпечаток внутреннего разлада на творчество многих гениев <...>. Мы, советские писатели, не знаем такого внутреннего раздвоения, мы счастливы единством мечты и действительности, желаний и свершений, ума и сердца» [8, с. 3]. Несколькими годами раньше в журнале «Новый мир» появилась преисполненная дидактического пафоса статья Ан. Тарасенкова, где, в частности, провозглашалось: «Но хранить наследство - это не значит ограничиваться наследством» [16, с. 206].
Выступления Ф. Гладкова, В. Ермилова и др. свидетельствуют о том, как тщательно соблюдалась советской литературой и критикой мера необходимой сдержанности, регламентированной дистанцированно-сти, как выверялся при этом «баланс» культового почитания классики и - нередко - ее фактического, далеко не случайного забвения. Говоря о заслугах «прогрессивной русской литературы», Ф. Гладков подразумевает, что она уже сделала свое дело, выполнила благородную задачу и теперь с почетом должна отойти в прошлое. Все классическое наследие переходит в статус «воспоминания», становится чем-то вроде чеховского «вишневого сада»: «Мир ее живых образов близок нам, как воспоминание о молодости, о горячем стремлении к истине, свободе, справедливости, совершенству. <...> Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Толстой, а позднее Короленко, Чехов, Горький были учителями жизни, провозвестниками человеческой правды, пророками великого будущего» [5, с. 523].
Перед нами представленная в целостном виде концепция «установочного» соцреализма, по терминологии Г. Митина. Убедительна точка зрения исследователя относительно существования двух одновременных проекций соцреализма: «уставной» и «установочной» [10, с. 203]. Если первая соотносилась с идеологией в широком смысле - как «взаимодействием сознаний» [19, с. 354], то вторая руководствовалась политическими директивами и оперировала «воинственной» догматикой. «Авангардная роль советской литературы» в этом случае обнаруживает себя исключительно благодаря «новому эстетическому этапу» соцреалистической культуры, где «критическая» реалистическая направленность Х1Х века просто не находит для себя питательной почвы: «новый реализм, вместо критического, обличительного отношения к действительности, направил всю силу художественного слова на утверждение социалистической действительности» [5, с. 533].
В духе «установочного» соцреализма привычным становился зазор между официальным восхвалением классики и действительным к ней пренебрежением, что можно наблюдать, изучая выступления писателей, критиков и журналистов в периодической печати. Восхваление уже потому было условно, что
«примеряло» к классическим произведениям критерии и стереотипы современности, трактуемой тенденциозно и, по сути, однозначно. Соответственно, формировалась концепция советской классической литературы, статус которой определялся будто бы абсолютно (сравнительно с предпосылками в прошлом) воплотившим себя двуединством идейно-художественного качества.
Литературное наследие ценится выше или ниже в зависимости от того, какими сторонами оно обернется к «меркам» злободневности.
«Смех» Гоголя, к примеру, востребован, когда необходимо подчеркнуть «отсталость» персонажа: с точки зрения В. Васильева, С. Бабаевский, автор романов «Кавалер Золотой Звезды» и «Свет над землей», подобно Гоголю, «ставит ее в связь с окружающей героя обстановкой и несколько гиперболизирует эту черту». Для критика естественно рассматривать Бабаевского и Гоголя в одном «ряду», упрекая последнего в односторонности, вытекающей из «ограниченности» мировоззрения: «Но если Гоголь изображает своих отрицательных героев остро сатирически, то Бабаевский рисует своего положительного героя с уважением и сочувствием, веря в его исправление». Оправданием классика служит изменившийся характер времени: теперь оно способствует применению прежних приемов в нужном «смысле». «Юмор, ирония, к которым в данном случае прибегает советский писатель, отличаются доброжелательностью; в них выражен оптимизм, вера в здоровые начала советского человека, в преодоление всяких пережитков прошлого» [4, с. 182-183].
Самую ближайшую опору критики, подобные В. Васильеву и Ан. Тарасенкову, находят в публицистическом наследии классика XX в. - М. Горького, которого было легче включить в идеологический контекст эпохи, вульгаризируя, к примеру, такие суждения писателя: «<...> поле наблюдений старых, великих мастеров слова было странно ограниченно, и жизнь огромной страны, богатейшей разнообразным человеческим материалом, не отразилась в книгах классиков с той полнотой, с которой могла бы отразиться» [13, с. 91].
К «уставному» соцреализму ближе позиция крупного литературоведа и критика Б. Бурсова, отметившего «оттепельный» период большой работой, опубликованной в журнале «Звезда»: «<...> говоря о Горьком, Шолохове, Фадееве и Леонове как оригинальных художниках, мы видим, что перед нами русские советские писатели, ставшие на путь коммунистической идейности и при этом сохранившие национальную специфику русской литературы». Б. Бурсов стремится определить разные типы преломления русской классической традиции в лучших произведениях своей эпохи: «Шолохов больше идет от жизни, которая воспринимается человеком из гущи народной массы, втянутой в круговорот созидания нового мира. Поэтому мы и не чувствуем в его произведениях широко разработанной сознательной установки на использование метода классиков <...>. У Фадеева есть такая установка, ибо он только идет от идеи. <.> В центре внимания Фадеева
- люди, в той или иной степени приблизившиеся к социалистическому идеалу, Шолохова же по преимуществу интересует человек массы, но с глубокой и сильной натурой, с крепким природным умом, пробивающим дорогу к идее самого справедливого устройства человеческих отношений на земле» [3, с. 202].
Одинаково сложным, но по-разному заявившим о себе в литературной ситуации 1940-1950-х годов, было положение двух альтернативных тенденций: общественно активной и «созерцательной»; выражающей себя в гражданской патетике и, напротив, тяготеющей, к «чистому» лиризму. «Первую» линию традиционно символизировал Н.А. Некрасов, в журнальных обзорах обернувшийся к читателю той своей стороной, которая обнаруживала аллюзионность и целеполагание злободневного характера. Это особенно проявилось в публикациях официозного толка, вольно или «по обязанности» налагающих на образ поэта печать мифологизации. Следует оговориться, что советский миф выстраивался по канонам, которые на бесконечно протяженное время гарантировали его неприкосновенность и обеспечивали незыблемость. Доля «правды», необходимая в мифе, подтверждала упреждающую идею, которая эту «правду» закрепляла в более реальных, чем сама реальность, мифотворческих фантазиях. Говоря о природе мифа, Р. Барт писал, что, претворяя желаемое в данность, в видимое, «превращая историю в природу <....> он отменяет сложность человеческих поступков <.> упраздняет всякую диалектику, всякие попытки пойти дальше непосредственной видимости <...> создавая чувство блаженной ясности» [1, с. 69, 270]. Проецируя желаемое на ту часть «правды» о Некрасове, которая и в эти годы продолжала восприниматься в ее живой самоценности (в этом смысле М. Исаковский совершенно правомерно отмечал в письме В. И. Антипину от 24 ноября 1952 г.: «В нашей стране огромной любовью пользуются стихи Некрасова. Начиная с детских школьных лет, мы читаем и перечитываем этого великого русского поэта» [7, с. 73]), творцы мифа о «некрасовской школе», традициях и т. д. отмечали только то, что придавало этой «правде» характер авторитарной моралистичности, наделяло ее чертами «жгучей» своевременности.
Трагически парадоксален и, конечно, вполне осознан выбор именно Некрасова на роль присоединившегося к хору провозвестников «счастливого будущего» поэтов-классиков. «Печальник горя народного» должен был предстать гораздо убедительнее прочих, как бы «поднявшись» над своим привычным, окруженным ореолом страдания и самоиронии, образом: аллюзия на день сегодняшний, соответственно, действовала сильнее, достигала, если можно так выразиться, эффекта агитационности. Тезис о «крепкой вере в счастливое будущее» применительно к Некрасову воспроизводится в разных вариантах, образуя «клише», попадающее и в научные издания: «Поэзия Некрасова, несмотря на обилие в ней картин народных бедствий, носит бодрый, оптимистический характер. Поэт любуется картиной крестьянского труда. Некрасов очарован красотой че-
ловеческих чувств, красотой, которую находит в любви крестьянской женщины к мужу, детям и родителям. <.> Поэт ждал наступления новой эры в жизни родной страны, он призывал грядущее:
О время, время новое! <...>» [6, с. 234]
На примере Некрасова можно заметить важную закономерность, которая характеризовала сознание изучаемой эпохи в целом и которая - в силу отсутствия необходимой исторической дистанции - еще не могла быть представлена на страницах периодической печати. Речь идет о пересечении утилитарных критериев соцреалистической культуры с подлинно художественными, а также фольклорными интенциями словесности того же времени. Потребность минуты от всех требовала простых и ясных слов в ответах на вечные вопросы. Поэтому упрощенность «непосредственной видимости», о которой в связи с мифом говорил Р. Барт, смыкалась с «простотой» высокого эстетического и народно-поэтического свойства. Размышляя об истоках органического бытования Василия Теркина в солдатских кругах - как литературного героя и одновременно лица невымышленного, - Б. Слуцкий находил первопричину в «народности» («сельская тема, фольклорное оснащение, некрасовские традиции, хорей, понятность»). Как и в стихотворении М. Исаковского «Враги сожгли родную хату», возникало редкое (но далеко не случайное) сочетание «правды» искусства с естественной, понятной народу сутью.
«<...> Фадеев пришел к Твардовскому и Исаковскому, - вспоминал Б. Слуцкий. - Однако одновременно к ним пришли и массовый читатель, и политическое руководство» [15, с. 218]. Мысль о единой безыскусной правде, являющейся несомненной и для «низовой» культуры, и для классических произведений, и для самой действительности, находила выражение в многоразличных, но исторически соположенных контекстах. Вместе с тем, нельзя не учитывать суждения новейшего исследователя социалистической культуры о том, что внутри этого контрапунктного движения: «именно установочный реализм <. > был основным "творческим методом" писателей, желавших оставаться в верхнем потоке, не желавших "выпасть в осадок"» [10, с. 203].
В наши дни этот недостаточно изученный вопрос должен быть переведен в плоскость национальной идентичности, имеющей общие исторические корни и векторы развития. Что касается журнальной и газетной периодики 1940-1950-х годов, важнейшая проблема эпохи, которую можно обозначить как классика и современность, решалась, в основном, как проблема прямых литературных влияний, причем, не всегда однозначно позитивных и для советских писателей - желательных.
Как отрицание позиции гражданской активности официальная идеология воспринимала ту «линию» литературы (противостоящую «некрасовской»), к которой принадлежала так называемая созерцательная словесность, не заявляющая громогласно о национально-исторических и революционно-патриотических
проблемах, уводящая в область лирических переживаний природы, любви, непростых отношений человека со вселенной, - в повседневной жизни и в сфере искусства. Словесность, которая полемически стала именоваться лирической, находя свои истоки в поэзии Г. Державина, Е. Баратынского, Ф. Тютчева, А. Фета, в прозе И. Бунина, М. Пришвина, К. Паустовского, продолжаемая произведениями Ю. Казакова, Г. Гладилина, С. Антонова, В. Солоухина, В. Конецкого, медитативной лирикой Н. Заболоцкого, - не всегда вызывала сочувствие и в тех, кто представлял «совесть» интеллигенции. В произведениях, склонявшихся к камерности, усматривали не столько «оппозиционный» смысл, сколько потерю «лица» (в них «нет эпохи, нет времени.»). Цитируя эти слова А. Ахматовой, Л. К. Чуковская приводит ее суждение о стихотворении Б. Пастернака «Лето» (Знамя, 1956, № 9): «На июльском воздухе нынче далеко не уедешь, - сурово сказала она» [19, с. 262, 230]. Речь идет, по-видимому, о неудовлетворенной потребности в эпическом, актуальной в эпохи великих национальных потрясений. А. Т. Твардовский любил варьировать следующее замечание, подкрепляя его отсылкой к Пушкину: «Это еще Пушкин говорил, что на одних вздохах по утраченной молодости дачу не построишь (излагаю своими словами, но за смысл отвечаю)» [17, с. 95]. Общим оставался принцип, сформулированный официозным критиком исследуемой эпохи В. Назаренко: «Основа русского стиля - в особенностях творческого мышления» [11, с. 190].
Классика берется на вооружение эстетикой соцреализма, прежде всего, в разрешении вопроса о назначении литературы и искусства. При этом классическое наследие препарируется таким образом, чтобы соответствовать задачам соцреализма: с одной стороны, оно сохраняет свою авторитарность и тем самым подтверждает линию развития современного литературного творчества; с другой - редуцируется в определенном направлении, чтобы восприниматься как начальное звено и исток советской культуры. Оба подхода предполагают один и тот же результат: неправомерное унифицирование двух реализмов - XIX и XX веков.
Специфический характер соцреалистического дискурса с его явным устремлением к «идеологизации и концептуализации художественной словесности», мотивируется отсылками к классике, где «поэтика адресата», необходимо заметить, далеко не всегда была самодовлеющей [18, с. 355, 357]. Благодатным материалом в этом отношении оказывается поздний Л.Н. Толстой - именно он выступает в «толстых» журналах выразителем «правдоискательства» и «проповедничества» от лица «критического реализма»: «Рассказывают: Лев Толстой, приходя на художественную выставку, перед каждой картиной прежде всего спрашивал: - Зачем? Это может служить символом отношений Толстого, всех наших великих классиков и к образам самой жизни. Перед каждой чертой и подробностью жизни, возникающими в повествовании, творческая мысль словно спрашивает себя: - Зачем? - неотступно хочет знать: правда или
ложь перед нею, каков внутренний смысл этой подробности?». Соответственно, в русле толстовской традиции, как она преломлена концепцией соцреализма, получает оценку одно из лучших, не «установочных» произведений «оттепели» - повесть Г. Бакланова «Пядь земли» (1959): «Такая плотность литературной живописи, такая насыщенность каждого ее "атома" идейным содержанием <...> и составляет отличительнейшую особенность русского стиля литературы критического реализма. Здесь насыщаются идейным содержанием почти все информационные и описательные звенья. <...> Эти художественные традиции русского стиля на новой основе продолжаются русской литературой социалистического реализма» [11, с. 193].
Таким образом, классика интерпретировалась как готовый, апробированный арсенал литературных средств. Он действительно оказывался востребованным при освещении литературой так называемых вечных вопросов, требующих, как выяснилось, иной эстетики, чем та, которую разрабатывала и утверждала советская эпоха. С «установочным» соцреализмом не совпадало то, что в классике «великие мировые вопросы» (М. Горький) раскрывались в многообразии возможных решений, утверждали право человека на духовное самоопределение, свободный выбор пути. С точки зрения данной концепции в этом и состоял главный просчет, идейно-нравственная и эстетическая ущербность классической словесности. «Какие варианты! -саркастически восклицал позднее А. Битов, вспоминая «историю прохождения рукописи в издательствах конца 50-х годов. - Их уже быть не могло, если ... рукопись. "нравилась". Начиналась борьба за каждое слово, канонизировавшая изначальный текст в сознании автора. Вариантов могло быть уже только два: написанный и опубликованный». И - по поводу «классиков», «священной традиции» которых предлагалось следовать: «Они были заняты какой-то другой работой, о которой наш советский молодой автор уже и представления не имел» [2, с. 565].
Соответственно, критерием безальтернативной ясности мотивировалось превосходство новейшей советской литературы. Конструктивное, оперативное решение «вечных вопросов» выдвигалось на первый план, вступая в противоречие с бытийными сущностями «сюжетов» жизни. Неразрешимость проблемы снималась нивелированием этих «сюжетов» и вопросов как не актуальных и даже, будто бы, не существующих. «В условиях, которые создает бесклассовое, социалистическое общество, - еще в 1934 г. отмечал М. Горький, - "вечные" темы литературы частью совершенно отмирают, исчезают, частью же изменяется их смысл» [13, с. 100].
Однако объективная невозможность уйти от коренных жизненных ситуаций, а также беспомощность в литературном освоении их средствами, доступными соцреалистической эстетике, побуждали писателей - нередко механически и эпигонски - черпать из классики, что рождало другую крайность литературного разви-
тия и наглядным образом сказывалось на сфере стиля. Адаптация художественных способов выражения, созданных литературой XIX века, выражалась не только в их «спрямлении» и упрощении, но и в их замене также адаптированными стилевыми средствами, некогда употребленными беллетристами классической эпохи. Попытка создать новые советские штампы на основе ставших стереотипными форм выражения «старой» литературы обычно не встречала поддержки критики.
«Бабаевский, реалистически изображающий картину труда, общественной деятельности и семейной жизни людей современной колхозной деревни, - недоумевал В. Васильев, - порою слабо отражает отношения любящих друг друга людей. Изображая их, писатель иногда недалеко уходит от устарелых литературных штампов». Иллюстрацией служит «сцена неожиданного появления Сони ненастной ночью в вагончике трактористов». Налицо - удвоенная «беллетризация» эпизода - с позиций стилистики XIX и XX веков, но, в целом, характеризующая писателя «второго ряда», присоединившего свой опыт письма к механизмам создания «общих мест» в романтической словесности. Результатом же - и в этом критик не ошибается - явился неубедительный (выдержанный в «смешанной» стилистике) фальшивый «мелодраматический эпизод»: «Соня появляется в вагончике, как появлялись романтические герои в повестях Марлинского, неожиданно и необыкновенно - глубокой ночью, во время ливня. После короткого объяснения с Виктором, встревожив и озадачив его, Соня быстро исчезает.
"Соня повернула к нему голову, свет фонаря упал на ее мокрое и не бледное, а зеленое лицо, и теперь Виктор увидел в ее глазах не капельки дождя, а слезы.
- Видишь? - Она не притронулась пальцем к глазам, а только замигала ресницами, и по щекам ее потекли крупные слезы.
- Если у тебя есть хоть капля жалости ко мне, не провожай меня, не мучай..."» [4, с. 186. Выделено мной. - Н.В.].
Критик, по-видимому, не обратил внимания на реминисценцию из Пушкина (в «Письме Татьяны к Онегину»: «Но вы, к моей несчастной доле /Хоть каплю жалости храня...»), представившую еще нагляднее эклектичную «литературность» фрагмента и стилевую неоднородность романа в целом.
Стилистика ala Марлинский популярна и в газетной периодике, где она также не встречает одобрения. В фундаментальном учебном руководстве для журналистов «Язык газеты», появившемся в начале 40-х годов, приведены показательные примеры того, как «не нужно писать». Сегодня сочувственно воспринимаются оценки «бессмысленной» риторики, которую резонно критикует один из авторов книги: «Подобная "художественность" не к лицу большевистской газете. Приемы надуманные или неправильно использованные придают речи вычурность, неестественность. Если же при этом автор плохо владеет языком, то его образы могут вызвать у читателя недоумение или смех». Далее приво-
дятся примеры из материалов провинциальных газет:
«"... Из глубины зала приятной, трогательной свирелью доносятся звуки баяна. Прошли в зал. Но вскоре, опьяненный грациями танцующих, а, главное, душным воздухом, я вышел в фойе и направился к заветному ведру, мечтая испить добрую порцию свежей воды. Ко мне присоединились мои знакомые и товарищи.
Я потянулся за стаканом, но нигде не мог найти, посмотрел в ведро, напряг зрение и увидел там какую-то теплую на ощупь муть, едва покрывающую дно" («Степная правда», Алексеевский район, 1/1 1938 г.).
Или: "Мелодичные аккорды баяна, казалось, охватили присутствующих. Устраиваясь поудобнее, каждый вытягивал шею и восхищенно наблюдал за грациозной фигурой, неуловимые движения которой вызывали громкие аплодисменты. Замечательно!" («Челнок», 8/VI 1940 г.)» [20, с. 205].
Наиболее значимы, как представляется, именно вопросы стиля и языка, актуализовавшиеся в изучаемую эпоху в силу ряда социальных и собственно литературных факторов. Постоянные дискуссии о языке словесных жанров на страницах журналов, включая и жанры периодики, втягивают в обсуждение широкий массив ближних и отдаленных «образцовых» текстов, вырабатывая, в отталкивании от них, новый эстетический «код». Это самые тесные соприкосновения классики с соцреалистической словесностью. В упомянутом учебном руководстве «Язык газеты» требования «сжатости» и «строгости» стиля выводятся «из Пушкина» («Точность и краткость Пушкин считал первыми достоинствами прозы» [20, с. 75]) и подкрепляются «мудрым правилом, прекрасно сформулированным великим русским поэтом, призывавшим писать "строго, отчетливо, честно", добиваясь
... упорно: Чтобы словам было тесно, Мыслям - просторно"» [20, 79] С классикой же соизмеряются требования «разоблачать фразерство, не употреблять иностранные слова «без надобности», добиваться сочетания «популярности» с «простотой» и т.п.
Журнальная критика постоянно обращается к проблеме языка литературы: «что <.> предпочесть»: «исполненную энергического лаконизма и в то же время емкую, удивительно конструктивную фразу, характерную для пушкинской, лермонтовской, чеховской прозы», или «тяжелую громоздкую фразу, свойственную толстовской прозе». Ответ заложен в вопросе, в его тенденциозной постановке - критерий ясного, доходчивого, убеждающего слова, помещенного в «простой» конструкции, нацеленной на «единство вдохновения» писателя с читателем, в глазах критика делает менее предпочтительной толстовскую манеру: «<...> советский писатель должен стремиться к архитектурной простоте и стройности фразы, к полной ясности словесного выражения...». С таких позиций оценивается «фраза» А. Фадеева (в «Молодой гвардии») как не вполне удовлетворяющая прямой ориентацией на стилевую тол-
стовскую структуру. Она осуждается почти открыто: «<... > то, что было пригодно для Толстого, не всегда может быть механически перенесено в советскую литературу. Конструктивно сложная фраза Толстого не принадлежит к очевидным его достижениям» [16, с. 217].
Постоянное соизмерение классической и неклассической реалистической словесности (ее социалистической фазы) привело к закономерному «переименованию» соцреализма в аналог уже имевших место в литературном развитии художественно-эстетических формаций, направлений: неоклассицизм, неоромантизм, неосентиментализм. Недаром М. Горьким было употреблено слово «псевдоним» по отношению к соцреализму, дабы раскрыть его генетические корни: они вели в общечеловеческую историю и мировую культуру, к антропологической сущности, наиболее зримо проявившей
себя в советском искусстве. Говоря о том, насколько «необходим» молодому современнику «естественный романтизм», выступающий «под псевдонимом» социалистического реализма, М. Горький, по существу, ставил целью выявить генетический код соцреализма и вписать его в поступательное развитие человечества.
Журнальная и газетная продукция военного и послевоенного десятилетий отразила основные тенденции (а также встречные по отношению к ним течения) в литературном пространстве социалистической эпохи. Установленным можно считать факт, что классика не уходила из литературного сознания времени, участвуя в литературном процессе, несмотря на «поправки» и «оговорки», которые сопутствовали ее вовлечению в идеологический контекст с присущими ему изнутри драматическими парадоксами.
Библиографический список
1. Барт Р. Мифологии. М.: Изд-во имени Сабашниковых, 2000 (1-е изд. - 1957).
2. Битов А. Собрание сочинений: В 3 т. М.: Молодая гвардия, 1991. Т.1.
3. БурсовБ. Писатель как творческая индивидуальность. Ст. 2 // Звезда. 1959. № 8. С. 196-207.
4. Васильев В. Заметки о художественном мастерстве С. Бабаевского // Звезда. 1951. № 11. С. 180-187.
5. Гладков Ф. Собрание сочинений: В 8 т. М.: Гослитиздат, 1958-1959. Т.8.
6. Еголин А. Е. Освободительные и патриотические идеи русской литературы XIX века. Л.: Советский писатель, 1946.
7. Исаковский М. Письма о литературе. М.: Советский писатель, 1990.
8. Литературная газета. 1959. № 59. 18 мая.
9. Литературная газета. 1959. № 64. 23 мая.
10. Митин Г. Последний штурм - впереди // Избавление от миражей. Соцреализм сегодня. Сборник. М., 1990. С. 199-228.
11. Назаренко В. Черты русского стиля (Окончание) // Звезда. 1959. № 9. С. 184-194.
12. Огонек. 1950. № 12. С.6.
13. Русские писатели о литературном труде: В 4 т. Л.: Советский писатель, 1956. Т.4.
14. СкатовН. Н. Некрасов. Современники и продолжатели: Очерки. Л.: Высшая школа, 1973.
15. Слуцкий Б. О других и о себе. М.: Вагриус, 2005.
16. Тарасенков Ан. За богатство и чистоту русского литературного языка! // Новый мир. 1951. № 2. С. 203-220.
17. Твардовский А.Т. Письма о литературе: 1930-1970. Сост. М.И. Твардовская. М.: Советский писатель, 1985.
18. Тюпа В. Альтернативный реализм // Избавление от миражей: Соцреализм сегодня. Сборник. М., 1990. С. 345-372.
19. Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. М.: Согласие, 1997. Т.2.: 1952 - 1962.
20. Язык газеты: Практическое руководство и справочное пособие для газетных работников. Под ред. Н. И. Кондакова. М.; Л.: Государственное издательство легкой промышленности, 1941.
References
1. BartR. Mythologies. M .: ed. in the name of Sabashnikovs, 2000 (1st ed. - 1957).
2. BitovA. Collected Works: In 3 vol. M .: Molodaya Gvardia, 1991. Vol. 1.
3. BursovB. Writer as a creative personality. Art. 2 // Zvezda. 1959. № 8. Pp. 196-207.
4. Vasiliev V. Notes on artistic skill of S. Babayevsky // Zvezda. 1951. № 11. Pp. 180-187.
5. GladkovF. Collected Works: In 8 vol. M .: Goslitizdat, 1958-1959. Vol. 8.
6. Egolin A. E. Liberation and patriotic ideas in the Russian literature of the XIX century. L .: The Soviet writer, 1946.
7. IsakovskyM. Letters about literature. M .: The Soviet writer, 1990.
8. Literary Gazette. 1959. № 59. May 18th.
9. Literary Gazette. 1959. № 64. May 23rd.
10. Mitin G. Final assault - is ahead // Deliverance from mirages. Socialist realism today. Digest. M., 1990. P. 199-228.
11. Nazarenko V. Features of the Russian style (Ending) // Zvezda. 1959. № 9. Pp. 184-194.
12. Ogonyok. 1950. № 12. P. 6.
13. Russian writers in literary work: In 4 vol. L .: The Soviet writer, 1956. Vol. 4.
14. Skatov N. N. Nekrasov. Contemporaries and successors: Sketches. L .: Higher School, 1973.
15. Slutsky B. About others and about myself. M .: Vagrius, 2005.
16. TarasenkovAn. For wealth and purity of the Russian literary language! // New World. 1951. № 2. Pp. 203-220.
17. TwardowskyA.T. Letters about Literature: 1930-1970. Comp. M. I. Tvardovskaya. M .: The Soviet writer, 1985.
18. Tyupa V. Alternative realism // Deliverance from mirages. Socialist realism today. Digest. M., 1990. Pp. 345-372.
19. Chukovskaia L. Notes on Anna Akhmatova: In 3 vol. M .: Soglasie, 1997. Vol. 2 .: 1952-1962.
20. The Newspaper Language: A Practical Guide and Reference Manual for newspaper employees. Ed. N. I. Kondakov. M .; L .: State Publishing House of Light Industry, 1941.
