CC BY
156
УДК 94(4)"19" М. В. Лескинен
ПРОБЛЕМА АССИМИЛЯЦИИ ФИННО-УГОРСКИХ НАРОДОВ В ОБОСНОВАНИИ КОНЦЕПЦИИ «ВОЛГА - РУССКАЯ РЕКА»
В статье анализируются способы репрезентации русскости в процессе аргументации концепции «Волга - русская река». В ходе ее обоснования доминирующими выявлены антропологические последствия колонизации русскими (великорусами) Поволжья -а именно: обрусение инородцев (финно-угорских народов главным образом). Возможные варианты интерпретации такого понимания «русскости» рассматриваются при анализе расовых классификаций в российской науке вт. пол. XIX в.
Ключевые слова: история русской этнографии, концепция «Волга - русская река», национальная идентичность русских, ассимиляция финно-угорских народов, Российская Империя во вт. пол. XIX в., великорусы.
Концепция «Волга - русская река», а также формирование системы образов Волги как главной реки Российского государства начинает складываться не ранее сер. XIX века. В этот период нациестроительства научно обосновываются представления о типично русском культурном своеобразии, великорусском этническом типе и национальном ландшафте, воплощаемых в образах и символах «русскости». Описания Волги и ее берегов занимают все более значимое место в отечествоведении (географии России) и краеведении, в школьных хрестоматиях, научно-популярных очерках и записках о путешествиях по России. Эти тексты позволяют реконструировать инструментарий (основные мотивы, концепты и аргументы) интеллектуальной элиты общества, при помощи которого осмыслялись национальная идентичность и великорусская этничность. Волга в этот период обретает важное место в аргументации этнической отличительности и историко-культурной самобытности, а Поволжье начинает рассматриваться как отдельный регион так называемой внутренней, коренной России [1].
Когда же Волга стала русской рекой
Вопрос о том, когда «Волга стала русской рекой», актуализируется в научно-популярной географической литературе начиная с 1870-х годов. Ответ на него
зависел от того, как трактовалось определение «русская» по отношению к Волге. В государственно-историческом смысле таким историческим рубежом считалось овладение Казанским и Астраханским ханствами: «после долгой борьбы Казань досталась русским, и с этого момента Волга сделалась нашею народною рекою, кормилицей русского народа» [2. С. 6; 3. С. 35; 4. С. 7]. Почти бесспорной эта точка зрения стала благодаря С. М. Соловьеву, который придавал взятию Казани значимость восточноевропейского масштаба, рассматривая конфликт Москвы и «татарских орд» как столкновение цивилизаций: первая именовалась европейской и христианской [5. С. 461]. «Пала Казань, и вся Волга стала рекой Московского государства» [5. С. 462], - утверждал он.
Не подвергался сомнению факт, что вопрос о том, когда Волга стала русской, связан с историей присоединения Поволжья, а также - с современным его состоянием. Прежде всего, акцентировалось внимание на том, что река не всегда была именно русской, причем в нескольких значениях: как российской (с точки зрения государственной территории), как великорусской (в этническом смысле) и в понимании историко-культурной преемственности традиций. Исторические очерки Поволжья были призваны показать основные военно-политические вехи освоения прибрежных волжских земель Российским государством и характер этого интеграционного процесса на разных этапах. Таким образом, «русская» понималась как «российская», то есть - в силу обширности и уровня экономического развития - важная часть государственной территории Российской империи.
Один из авторов наиболее авторитетного научного описания реки на протяжении всего ее русла (В. Рагозин) подчеркивал, что на процесс интеграции Волги в пространство России и «русскости» весьма значительно влияли обстоятельства истории. Но под историей автор понимал «отнюдь не походы и битвы, а процесс сложения русской народности, постепенной колонизации берегов Волги с ее притоками, - процесс, каким великая и прекрасная Волга мало-помалу становилась из реки финско-тюркско-болгаро-хазаро-монгольской - рекою чисто русской, рекой, с которой неразрывно связано представление о самом происхождении, росте, богатстве и могуществе великой русской нации» [6. С. 91]. Таким образом, В. Рагозин вкладывал в определение «русский» не государственно-экономическое, а этнокультурное - точнее, антропологическое - содержание, трактуя «русскость» двояко: как формирование русского (в значении великорусского) этноса в границах своего максимального территориального расширения, и как становление нации - то есть государствообразующего народа Империи, символом процветания и мощи которого становится главная водная артерия Европейской России. При такой интерпретации основной оказывается проблема при-своения и о-своения всего русла реки, которая издревле у всех народов, населявших ее берега, тоже считалась священной [7].
Рагозин выделял несколько этапов этногосударственного движения восточнославянского племени вниз по Волге. Начальную стадию процесса «формирования нового народа - русских и нового государства - России» [6. С. 195] он связывал с окончательным оседанием и последующем освоением славянами волго-окского междуречья. Второй значимой исторической вехой он считал племенное противостояние кон. XIV в., когда и русские, и болгары претендо-
вали на обладание Волгой [6. С. 253], завершившееся ослаблением и полным поражением Казанского и Астраханского ханств в период правления Василия III и Иоанна IV (ХУ-ХУ1 вв.). С момента полного вхождения Поволжья в состав Российского государства этническое смешение и эволюция русского этнического типа обретает, с его точки зрения, интенсивный характер, поскольку регион становится своеобразным плавильным котлом славянских и неславянских групп в антропологическом и этнографическом отношениях. Кроме того, сам местный (поволжский) русский тип, по мнению В. Рагозина, видоизменяется под влиянием нескольких миграционных волн из разных областей Российского государства, в частности, крестьян-переселенцев и так называемого беглого элемента, составившего позже ядро «воровских казаков» [6. С. 250-254]. В такой трактовке очевидно, что «русской рекой» Волга начинает становиться не ранее кон. XVШ в.
Автор научно-популярной книги «Когда и как стала Волга великой русской рекой» (1904) М. Валуева констатировала, что «Волгу еще очень долго, даже еще и в XIX веке» нельзя было назвать «вполне русской рекою» [8. С. 70], то есть вкладывала в данное определение то же значение, что и В. Рагозин: русское преобладание в этническом отношении и цивилизационное доминирование. В 1865 г. один из авторов путеводителя сетовал на то, что в «культурном» отношении Поволжье не все стало русским: есть такие края, «новые» - «некоренная русь» (от Симбирска до Самары), куда «русский человек пришел колонистом и во время, недавно минувшее, так что и не успел еще хорошенько заселить его и сообщить ему вид, обнаруживающий прочную культуру» [9. С. 145].
Повествование М. Валуевой о дославянском историческом периоде и о народах, населявших берега Волги, опирается на несколько главных оппозиций, призванных определить и аргументировать цивилизационный «статус» этих племен: дикость/цивилизованность; варварство/просвещенность; язычество/религия. Финны именуются «полудикими», так как «земледелие было у них в плохом состоянии», а главными занятиями были охота, звериный промысел и рыболовство [8. С. 3]. Более просвещенными народами автор считает хазар и болгар: они имели государственность и религию. Первые приняли «магометанство, а царь их - и иудейство», и были главными посредниками в торговле между азиатскими и европейскими народами. Вторые «по своему развитию и образованию... стояли гораздо выше своих соседей», приняв ислам от арабов («одного из самых просвещенных народов»). Так в кратком историко-этнографическом очерке истории Поволжья до начала славянской колонизации выстраиваются столь характерные для последней четверти XIX в. неформальные классификации этносов и культур [подр. см.: 10. С. 114-129]. Просвещенность выступает в оппозиции к дикости («полудикости»), а земледелие трактуется как один из главных признаков цивилизованности. Наличие государственности и церкви заключает эту триаду. Следующий этап истории связан с постепенным распространением по берегам Волги славянского племени. Ранняя славянская колонизация и миграция выступают историческим аргументом в пользу органичности притязаний славян (русских) на этот регион и позднее.
Процесс вытеснения местных финно-угорских племен из междуречья Оки и Верхней Волги М. Валуева, вслед за В. О. Ключевским, считает мирным,
несмотря на отдельные жестокие стычки: «слияние происходило постепенно», но следы его сохранились в топонимах, в языке и «даже в наружности» славянина («нос луковицей и выдающиеся скулы унаследованы от финских предков» [8. С. 12]). Второй этап автор связывает с развитием княжеств Северо-Восточной Руси, рубежным представляется нач. XIII в. - возникновение Нижнего Новгорода знаменует собой победу над мордвой в устье Оки. Следующий период соотносится с временем постепенной стабилизации южных рубежей Московского государства, когда главными его соперниками на Волге становятся Казанское и Астраханское ханства. Начало главного этапа связано с ослаблением, захватом и присоединением земель этих государств Иваном Грозным в сер. XVI в. «Завоевать Казань и Астрахань значило завоевать Волгу. Но мало завоевать, надо еще покорить, смирить те разноплеменные народы, что жили по Волге, и надо заселить Поволжье русскими людьми. Тогда только Волга станет действительно русской рекой» [8. С. 55], - в этом императиве можно усмотреть своеобразную формулу реализованной волжской «русскости»: «завоевать, покорить, смирить, заселить».
Значение Волги в научно-популярной литературе
В кон. XIX - нач. XX вв. в волжском дискурсе определяется - точнее сказать, формализуется значение Волги для русской экономики, культуры и истории. Анализ и реконструкция отдельных элементов этой осознанно фиксируемой и пропагандируемой концепции позволяют сделать некоторые заключения.
Вовсе не на первом месте оказывается то, что представлялось столь важным в кон. XVIII - пер. пол. XIX вв. - а именно: обширность территорий волжского региона (около трети Европейской территории России), в связи с чем роль Волги становилась определяющей прежде всего для державной мощи, опирающейся на экономическое процветание и благосостояние. Не только физические (протяженность и разветвленность речной системы Волги) параметры делали ее главной рекой в Европе, но и историко-этнографическая специфика. Это и «громадность, и обилие вод, разнообразие природы, влияние на историческое развитие народов и, наконец, богатство исторических явлений, ей исключительно принадлежащих» [11. С. 57]. Подчеркивалось место Волги в межцивилизационных контактах -в физическом и символическом отношениях, ведь в то время она выступала «посредником» между «европейским западом и азиатским востоком», соединяя не просто разные, но противостоящие миры Европы и Азии, но при этом «.. .не могла стать объединяющим фактором в племенном отношении, не представляла этнографического единства» [11. С. 58]. Ситуация изменилась только с завоеванием Средней и Нижней Волги Иваном Грозным. Однако и позже Поволжье отличалось резким различием отдельных регионов по климату, промысловым и промышленным возможностям, этническому составу и религиозной принадлежности населения.
В 1890-х и на рубеже ХХ в. в определении значения Волги бесспорно доминирует детерминирующая роль региона в колонизационных процессах, задавших направление и своеобразие русской истории - как государственной власти и «народной» жизни. Речь идет, во-первых, о процессе формирования великорусского
этноса и, во-вторых, об исторических путях складывания русского национального ядра в целом. Довольно трудно и не всегда возможно точно интерпретировать нюансы словоупотребления «русский», поскольку определение применялось для обозначения как великорусской этничности, так и «русскости» в ее триединстве, и в то же время - для фиксации процессов общеимперских, национальных. Так или иначе, авторы выказывали убежденность в том, что русская колонизация волжских земель с момента их интеграции в состав Московского государства «нашла себе здесь весьма благоприятные условия для своего развития и может считаться примером самой блестящей и прочной из колонизацию» [12. С. III].
Одной из наиболее важных причин виделась позиция русского этноса в регионе, который: «послужив связующим элементом между конгломератом различных народностей. (финских, тюркских и монгольских, а впоследствии и .присоединенной германской) .занял не только в административном, но и в экономическом отношении подобающее ему первенствующее место (выделено мной. -М. Л.), что не всегда можно сказать относительно других областей, колонизованных русскими» [12. С. Ш-^]. Колонизация русскими разноплеменного и поликонфессионального населения рассматривалось как исполнение важнейшей и благородной цивилизаторской миссии славянского племени -поскольку православная вера и более высокий уровень развития европейской русской культуры обязывают к этому. Ключевыми концептами для ее описания становятся «сила» и «умиротворение»: «Когда. (славяне. - М. Л..) сплотились в одно сильное государство, русла Оки и Волги сделались артериями, посредством которых русская сила, русская мысль разливалась по дремучим лесам Верхнего и Среднего Поволжья и по пустынным степям Поволжья низового» [2. С. 6].
Распространение русской «силы» и «мысли» вниз по Волге трактовалось как исполнение исторической задачи, предопределенной русскому (великорусскому) народу в широком смысле - его государственной власти, интеллигенции и нации в целом. При этом «овладение» понималось многозначно: это и победа над татарами, и присоединение к Москве территорий Нижнего Поволжья, и стремительное (хотя и весьма трудное) продвижение на юг русских переселенцев (вначале -военных, затем - крестьян, потом - беглых), и, наконец, собственно экономическое (прежде всего земледельческое) освоение региона. Только сознательные усилия привели «к полному умиротворению края, к его колонизации, просвещению и обрусению» при напряженной деятельности «со стороны правительственной власти, громадной работы народного духа по внедрению в новой инородческой области начал русской культуры, государственности и веры, - работы, неустанно продолжающейся и до нашего времени» [13. С. 135].
Цивилизаторская и посредническая миссия России и русских (прежде всего великорусов) в отношении народов Поволжья осмысливается как один из ключевых в волжском дискурсе второй половины столетия, причем не только как однонаправленное воздействие, но и как выгодная для государства и народа -и в перспективе «умственного развития», и с точки зрения «чисто материальных интересов». Как писал Д. Мордовцев, «принимая из рук Европы ее интеллектуальные богатства, она (Россия. - М. Л.) могла бы передавать их коснеющему в застое и невежестве Востоку, а от него брать его материальные сокровища
и отдавать их Западу» [14. С. 3]. Но эта миссия России может быть исполнена только при условии «высокого уровня нравственных и материальных сил, которые необходимы для цивилизаторской деятельности» [14. С. 4]. Так еще раз подчеркивается не только избранность России на пути просвещения, но и цена исполнения этой задачи.
Собственно этнические последствия колонизации отразились на складывании, как полагали некоторые, особого регионального «физического типа» великоруса, в котором заметно воздействие «не только финской, но и татарской инородческой стихии» [15. С. 157]. Сущность процесса складывания великорусского этноса В. Рагозин видел в «претворении русским народом многих чуждых ему элементов (народностей) в свою плоть и кровь» [6. С. 91]. Рассуждая об исторической племенной ассимиляции, происходившей на волжских берегах, он понимал этническое слияние в первую очередь как процесс антропологический и культурно-этнографический, задаваясь вопросом о том, какие именно неславянские «элементы» составили русский тип: «какова их мысль, их мировоззрение, их обычаи, физическо-нравственная структура?» [6. С. 92]. Установив и осознав особенности «сторонней» примеси, как полагает он, можно понять, «что они дают нам»: «несут ли они с собой задатки здоровья, силы и способности к прогрессу, или одну слабость - физическую и нравственную?» [6. С. 92].
Формирование «русской реки Волги» В. Рагозин связывал, таким образом, не столько с процессом поглощения сильным племенем другого, находящегося на более низкой ступени развития (как часто говорилось о финно-угорских народах Поволжья), сколько с естественным обрусением инородцев, главным средством которого виделись им христианизация и приобщение к европейской культуре посредством русской. Но Рагозин понимал процесс просвещения и окультуривания инородцев не как их обращение к нормам, ценностям и образу жизни цивилизованного народа (т. е. великорусов), а как «превращение» их в великорусов.
В контексте своих размышлений о значении Волги авторы задаются также вопросом о «будущности» Поволжского края. Рагозин связывал ее для региона с полным обрусением инородцев, мечтая, в сущности, о создании нового метисного этнического («расового») типа с великорусской доминантой. Перспективы такой полной «антропологической победы» видятся исследователю вполне радужными: «не слишком уж далеко то будущее, когда. Поволжье будет представлять сплошное русское население (разве только татары долее прочих инородцев сохранят свои национальные отличия), и непосвященному в тонкости антропологической науки нельзя будет признать в этих русских потомков мордвы, черемисов и чуваш» [6. С. 147]. Автор полагал, что «физиологическое смешение» имеет значение «оживления породы» [6. С. 192]. Оно рассматривалось им как способ «благотворного обновления и факт прогрессивного характера» [6. С. 192]. Несколько ранее об этом же писал А. Н. Пыпин, хотя и в более мягких выражениях. Он приводил Волжский регион как пример ассимиляции русскими «восточного элемента». Историк указывал на несомненные успехи его обрусения: «крещеные восточные люди. вступая в кровные связи с русскими, наконец, становятся совсем нашими соотечественниками, причем антропологически
неизбежно передают в русскую народность известные элементы своей восточной природы». Этот процесс Пыпин называл «прямыми встречами двух этнологических типов, сожительством их в одном общественном строе» [16. С. 194].
В. Рагозин последовательно рассматривал благоприятные и неблагоприятные факторы на пути полного слияния неславянских племен с русскими, подчеркивая, однако, что оно должно носить исключительно органичный, постепенный характер, как залог его привлекательности с нравственной и цивилизационной точек зрения. Особенно подробно излагались им аргументы в пользу необходимости «положительного русского примера» для татар, которым может стать «развитие» и «свобода» самого молодого русского народа [6. С. 192] (то есть великорусов. -М. Л). Следует отметить, что данный процесс трактовался В. Рагозиным как естественный способ формирования русской нации, а не только собственно русского этноса: ведь аналогичный процесс обрусения происходит с представителями и других, «цивилизованных наций» в Российской империи (французами, немцами, шведами и поляками) [6. С. 192].
В связи с этим встает вопрос: следует ли рассматривать столь явно выраженные идеи необходимости и неизбежности ассимиляции русскими финно-угров (и других инородцев) Поволжья в научно-популярном дискурсе о Волге как расистские или же - как свидетельство русификаторских настроений «консервативной» («реакционной») части образованного русского общества? Или же, напротив, подобные настроения есть следствие адаптации научных антропологических взглядов? При ответе на этот вопрос необходимо учитывать дисциплинарный контекст формирования бесспорно этноцентристских воззрений, в частности, расовые теории в Западной Европе и России.
Расовые теории в российской антропологии XIX в.
В последнее десятилетие отмечается рост интереса исследователей-гуманитариев к истории отечественной науки, и этнографии в частности: переводятся современные труды западных авторов; выходят из печати российские историографические работы [17; 18; 10; 19], которые отличаются новым подходом к дисциплинарному этнологическому дискурсу: во-первых, он анализируется в тесной связи с имперской (национальной) политикой Российской империи в отношении разных этносов и конфессий и, во-вторых, реконструируется с учетом научных, политических и национальных воззрений российской социальной элиты. В этом контексте многие идеи и даже общеевропейские научные стереотипы, обусловленные господствующей парадигмой, расцениваются с позиций современных представлений, получая в заключениях исследователей жесткие определения: авторам XIX в. приписываются этноцентристские, националистические (в русской - оценочной - дефиниции термина) или расистские убеждения либо высказывания [см., напр.: 17 и полемику об этой книге: 20; 21].
Определения понятия «раса», деление на которые было вызвано задачей типологизации человеческого разнообразия, отличались противоречивостью. Еще в 1840-е гг. в российской научной публицистике слово «раса» переводилась как «порода», состоящая из «племен» или «поколений». При отсутствии термина «этнос» в языке антропологической науки слово «раса» использовалось
для обозначения этнических общностей разного уровня. Во второй половине столетия фиксируются два наиболее употребительных семантических поля: «культурологическое», трактующее «расу» как тип культуры (в широком смысле - как метаобщность, по Гегелю, и в узком смысле - как этническую группу или народ/нацию); и «этнографическое», в котором слово «раса» по-прежнему использовалось в качестве синонима таких единиц этнографической таксономии, как «племя» или «народ». Варианты расовой классификации в европейской антропологической науке методически не различались: это, как правило, один или несколько признаков физических особенностей человека [22]. Разделение на расы осуществлялось по принципу зоологических классификаций линнеевского типа: главными признаками служат внешние признаки, передающиеся генетически. Общей чертой расовых теорий была убежденность в детерминизме, который обретал свойства тотальности, поскольку предполагал подчинение духовного состояния физическому облику, а индивидуального -коллективному [23. С. 9].
Однако вплоть до конца столетия важным элементом расовой классификации выступали признаки и свойства, которые современная наука отвергает в качестве объективных антропологических критериев этноса/расы, а именно: черты этнического темперамента, характера, умственные и нравственные свойства, тип духовной и политической эволюции и даже язык. Эти представления были научно обоснованы и общеприняты, мало кто отвергал идею врожденности свойств характера и поведения этнических групп, обусловленную климато-гео-графическими условиями - ведь этнические и расовые сообщества трактовались как органические элементы природного мира, а племена и народы - как результат социально-биологической, а не социально-исторической эволюции.
Для российских ученых 1880-1890-х гг. было совершенно очевидно, что расовое деление, как и всякое иное, осуществляемое только по физическим параметрам, не может считаться объективным основанием для единственно верной и очевидной классификации. Это не мешало признавать определенные соответствия между физическим типом и уровнем цивилизационного развития племен и народов: «цивилизованной» («самой культурной») расой признавалась эволюционистами белая раса [24. С. 15; 25. С. 107] - но не всегда в силу врожденных способностей, скорее благодаря «счастливому стечению» климатических и исторических условий развития.
Не совсем корректно, однако, рассматривать эти распространенные на рубеже Х1Х-ХХ вв. взгляды как расистские, чем зачастую грешат некоторые современные исследователи. Точнее было бы разделять понятия «расизм» и «расиализм», как это делают французские антропологи, трактующие первое как «определенное поведение», второе - как «идеологию, то есть расовую доктрину» [23. С. 5-6; 27]. В российской антропологической науке вт. пол. XIX в. существовали различные интерпретации расовых теорий (их принято рассматривать в контексте двух дискурсов: научно-расиалистского [17] и расистского - [26]). Русский «расиализм» развивался в русле общеевропейской расовой теории. Единодушия в выборе доминирующего признака среди российских антропологов не было, но биологическими различиями, как считалось, определяются племенные,
то есть культурные, особенности [23. С. 7]. Д. Н. Анучин, например, отличал расовые типы от антропологических: первые выделяются на основании только физических признаков [28. С. 356], вторые - в той или иной степени соотносятся, хотя и не совпадают, с этнографическими [29. С. 128], а потому «расовые признаки не совпадают с племенными и национальными (язык, вера, принадлежность к известному государству)» [28. С. 359]. Д. А. Коропчевский писал, что «черная раса нигде самостоятельно не достигала высокого культурного уровня или образованности и таким образом научного и художественного развития; желтая поднялась до высокого умственного уровня, но остановилась на нем и не движется далее; белая раса, создав еще более высокую культуру, идет по этому пути все быстрее и быстрее» [24. С. 1].
Однако в российской этнографии и антропологии расовые теории не получили такой актуализации, как в западно-европейской науке того времени. Показательна в связи с этим дискуссия российских ученых-антропологов в связи с обсуждением сочинения Г. Лебона «Психологические законы эволюции народов» (1894) [30]. Лебон строил свои положения, опираясь на заключения А. Гобино из работы «Опыт о неравенстве человеческих рас» (1853). Расовые, а вовсе не национальные отличия коллективного «духа» интересовали Лебона прежде всего, но постулаты данной работы Лебона не были оригинальными. Исторические судьбы народов, по его мнению, полностью зависят от биологии составляющих их индивидов, и потому существует одна высшая культурная раса (индоевропейцы), средняя (желтая раса - китайцы и японцы) и низшие, первобытные (аборигены Австралии и негры). Всякая социальная и физическая метисация, с точки зрения ученого, приводит к деградации расы. Д. И. Короп-чевский выступил с докладом, в котором расценивал истоки концепций Лебона как типичные европоцентристские заблуждения [30. С. 46]. Однако большинство ученых, включая участвовавших в заседании антропологов, не сомневались в том, что в физической природе, в самой этнической телесности заложены черты темперамента, характера, нравственных и умственных способностей, как и предрасположенность к цивилизации и прогрессу. Очень немногие (в частности, историки Н. И. Кареев и А. Л. Погодин и др.) категорически отвергали объективность и генетическую природу «духовных» или «нравственных» способностей и свойств этнических (национальных, расовых) сообществ. Именно взгляды на взаимообусловленность и врожденность физических, духовных и материальных особенностей человеческих сообществ разного уровня (и рас в антропологическом или этнографическом смысле) создавали фундамент для создания научной иерархии народов на шкале прогресса и цивилизации. Она, в свою очередь, формировала основы теории ассимиляции рас, племен и народов.
Ассимиляция и метисация
Самостоятельную теоретическую значимость в этом контексте обрел вопрос о процессе ассимиляции, межплеменного и межрасового физического смешения, который именовался «метисацией». Д. Н. Анучин был уверен, что «в чистом» виде совокупность расовых признаков встречается едва ли не реже, чем сме-
шанные, метисные их варианты (вариации антропологических классификаций в российской науке и их соотношение с западноевропейскими антропологическими теориями подробно рассмотрены в: [17. Гл. 4-5]). Другие исследователи особое внимание уделяли методике определения «чистого» и «смешанного» антропологических типов. В 1900 г. антрополог В. В. Воробьев описывал методику выявления типа великоруса, подчеркивая, что главная задача - «установление происхождения каждого отдельного признака, его распространения среди других человеческих групп. Собирая все изученные признаки в одно целое, антрополог задается вопросом, представляет ли это целое нечто компактное и однородное, -так называемый чистый тип, а если нет. то какие его элементы. повлияли на производный сложный тип» [31. С. 171].
В эпоху романтизма широкое распространение получила теория этногенеза великорусов, согласно которой они являются «метисами» славян и финно-угров на ранней стадии освоения первыми восточноевропейской равнины. Заключения на основе этой концепции значительно варьировались, но в целом она не подвергалась сомнению до кон. XIX в. Некоторые считали, что от финнов (в Европе они, как правило, описывались как некрасивые, угрюмые и «жалкие» [Подр. об этом: 10. Гл. 5, 7-1; 7-2]) славяне получили рабские наклонности и «любовь» к деспотическому правлению (А. Мицкевич); другие полагали, что финнам великорусы обязаны упорством, замкнутостью и неспособность действовать общими силами (В. О. Ключевский) или бедностью эмоциональной жизни (Н. И. Костомаров). В нач. ХХ в. распространение получает гипотеза о том, что великорусы «по крови» не являются славянами (М. С. Грушевский).
Вопрос о причинах, разновидностях и путях этнической ассимиляции оказался в центре внимания исследователей 1890-х гг., - в связи с теоретической проблемой, поставленной вначале антропологами. Речь идет о доминировавшей в российской антропологии концепции, согласно которой физические и культурные признаки этноса (то есть антропологическая и этнографическая идентификации), как правило, не совпадают [32: С. 101-105; 109-122]. В связи с этногенезом и современной этнической историей русских стал актуальным вопрос о соотношении процессов метисации и ассимиляции, - в том числе этнической ассимиляции самих русских (когда они на окраинах становились инородцами), или, напротив, когда нерусские народы подвергались естественной (именуемой обрусением) и насильственной ассимиляции (называемой русификацией). Не вдаваясь детально в идейно-политический и практический контекст, который активно реконструируется в последние десятилетия [33, 34], обратимся лишь к научному (этнографическому) аспекту интерпретаций.
Одна из важных теоретических работ по этой теме - статья этнографа Н. Н. Харузина (1894) [35], который обратился к острой для своего времени проблеме так называемой ассимиляционной способности русского народа. Вопрос имел серьезные практические последствия, будучи весьма болезненным и для политиков (как консервативной, так и либеральной ориентации), и для ученых-этнографов, также имевших несходные позиции по вопросу о двустороннем процессе слияния этносов. В методологическом отношении новаторски этнограф поставил вопросы об истоках появления и адекватности понятия «ассимиляционная
способность», а также о причинах, последствиях и природе этого «этнического свойства». Ученый признавал определение неудачным. Во-первых, он не разделял концепцию существования каких бы то ни было врожденных склонностей этноса и, во-вторых, доказывал неправомерность приписывания русским способности к ассимиляции, ссылаясь на примеры ее «утери», когда русские «забывают свою национальность» - причем происходят не только активные заимствования в материальной культуре, языке и верованиях, но и полное слияние с инородцами на окраинах. Он предлагал изучать процесс слияния/ассимиляции как двусторонний (равнонаправленный со стороны объекта и субъекта процесса), с учетом и прямо противоположной «реакции» на вероятное обрусение - сохранение своей этнокультурной самобытности («национальных черт») [35. С. 43-44]. Харузин подчеркивал, что необходимо рассматривать только те случаи обрусения, которые не связаны с русификаторской политикой властей и «мощным ее инструментом -школой», разделяя, таким образом, традиционные (снизу) и модернизаторские (сверху) способы ассимиляции.
Ученый исходил из очевидности факта физической метисации русских с теми этническими группами, с которыми они сосуществовали на протяжении своей этнической истории и продолжают контактировать. Результат этого процесса - изменение физического облика славян и антропологическое обрусение некоторых из «соседей», в особенности «восточной группы финнов». Обрусению больше всего подвержены, как полагали Н. Н. Харузин и другие ученые, финно-угорские народы севера и северо-востока России (лопари, карелы, мордва, черемисы, пермяки и вотяки), в отличие от западных финнов, а также некоторых монгольских, тюркских или арктических азиатских племен. Но не этническая принадлежность определяет степень склонности к обрусению. Не кажутся убедительными исследователю и мнения о зависимости степени обрусения от позитивного или негативного отношения к русским или от форм заключения смешанных браков (русский муж и жена-иноверка или наоборот). Во всех случаях при интенсивных контактах, связанных с торгово-экономическими отношениями или совместным проживанием процесс проходит одинаково интенсивно. Напрашивающееся заключение о «национальных особенностях» русских или инородческих народов - склонных или стойких к иноэтничному влиянию - Харузин решительно отвергает, поскольку представители одного и того же этноса (в том числе русские) в разных географических и исторических условиях, а также в зависимости от количественного преобладания и уровня развития религиозных воззрений, могут проявлять различную степень «устойчивости» [35. С. 63]. Исследователь моделирует несколько вариантов ассимиляционного взаимодействия в обоих видах: обрусения и потери русской этнической самобытности, полагая, что причину следует искать в комплексе факторов, главенствующим из которых он предлагал избрать «культурный уровень сталкивающихся народностей» [35. С. 69].
Не полемизируя открыто с известным этнографом И. Н. Смирновым, которому принадлежала большая часть приводимых Харузиным сведений о «восточных» финских народах Поволжья и который много писал об ассимиляции финно-угорских народов русскими [36], среди оспариваемых в статье
Харузина гипотез упоминается и его позиция. Однако в главных своих выводах о «культурных уровнях» этносов Харузин полностью разделял точку зрения Смирнова о неизбежности слияния финно-угорских народов с русскими - ведь нельзя было предположить в кратчайшее время «повышение» ими уровня своего развития до соответствующего русскому (подр. о позициях сторон см.: [37, 38]). Подобная участь (слияния) предсказывалась и некоторым тюркским и сибирским племенам, - даже при оговоренных этнографом условиях отказа государства от цивилизаторских усилий и «свободного взаимодействия» между контактирующими этническими группами. Однако ни тот, ни другой автор не обращались к проблеме самоидентификации (даже на уровне этнонимов) рассматриваемых ими этнических групп - ни русских, ни инородцев (как сохранивших, так и потерявших свою национальную физиономию в прямом и переносном смысле).
Н. Н. Харузин полагал, что причину этнической ассимиляции следует искать в комплексе факторов, главным из которых он считал «культурный уровень сталкивающихся народностей» [35. С. 69]. Именно превосходство в культуре, особенно схожей по типу (определения которой в статье нет, но вполне очевидно, что предполагается известная классификация эволюционистов), с его точки зрения, определяет «устойчивость» к значительным (вплоть до утраты идентичности) чужеродным воздействиям в области быта, языка, образа жизни и, напротив, тенденцию к ассимиляции других этнических групп - как в России в целом, так и в волжском регионе в частности.
Таким образом, антропологическое представление о естественности и неизбежности обрусения «восточных инородцев» финно-угорского происхождения и о позитивных (для обеих сторон) последствиях ассимиляции их великорусами в физическом и культурном отношениях не была присуща исключительно авторам-создателям волжского дискурса. Однако их формулировки отличались прямолинейностью и отсутствием теоретических аргументов (продиктованными адресатом и жанром). Явный этноцентризм - закономерный на стадии разработки и формализации национальной идеологии во всех европейских странах этого времени, - прослеживается и в российских учебниках данного периода [39].
Одним из главных аргументов обоснования концепции «Волга - русская река» в период нациестроительства становится идея о необходимости сознательных усилий для формирования нового этнического, или, точнее - «надэтни-ческого» типа сообщества, который мог бы в полной мере отразить имперскую идею в социокультурной области. Идею, еще не сформулированную, но активно осмысляемую в ходе освоения так называемой этнической модели нации в период концептуализации национализма. Механистическое понимание сущности «метисации», как именовалась в XIX столетии антропологическая («расовая» в терминах эпохи) ассимиляция, в ходе научного обоснования признаков и сущности «русскости» в совокупности с интерпретацией взаимодействия этносов, осуществляемой с позиций этноцентризма, определяло способы обоснования закономерности, объективности и прогрессивности процессов обрусения инородцев - в частности, финно-угорских народов Поволжья.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Лескинен М. В. Концепт «Волга - русская река». Из истории формирования и аргументации // Вопросы национализма. 2013. № 4(16). С. 50-76.
2. Монастырский С. Иллюстрированный спутник по Волге. Казань, 1884. Ч. 2.
3. БлаговидовН. Волга-Матушка. СПб., 1901.
4. Турбин С. Волга и Поволжье. СПб., 1875.
5. Соловьев С. М. История России с древнейших времен // Соловьев С. М. Соч. В 18-ти кн. М., 1988-1995. Кн. 3. Т. 6. М., 1988.
6. Рагозин В. Волга от Оки до Камы, включая оба этих притока // Рагозин В. Волга. В 3-х тт. СПб., 1890-1891. Т. 2. СПб., 1890.
7. Трепавлов В. В. «Волга-матушка» - для кого? // Родина. 1998. № 4. С. 41-46.
8. ВалуеваМ. Когда и как стала Волга русской рекой. СПб., 1904.
9. Кучин Я. Путешествие по Волге между Нижним и Астраханью. Саратов, 1865.
10. ЛескиненМ. В. Поляки и финны в российской науке второй половины XIX в.: «Другой» сквозь призму идентичности. М., 2010.
11. Откуда началась Святая Русь. Всенародная история Российского государства / Под ред. К. Соловьева. Т. 1. Б.м., 1882.
12. Предисловие // Россия. Полное географическое описание нашего отечества. Настольная и дорожная книга для русских людей. В 22-х тт. (вышло 19) / Под ред. В. П. Семенова. Под руководством П. П. Семенова и В. И. Ламанского. СПб., 1899-1913. Т. 6. Среднее и Нижнее Поволжье и Заволжье. СПб., 1901. С. I-IV.
13. Сырнев И. И. Исторические судьбы Среднего и Нижнего Поволжья и культурные ее успехи // Россия. Полное географическое описание нашего отечества. Настольная и дорожная книга для русских людей. В 22-х тт. (вышло 19) / Под ред. В. П. Семенова. Под руководством П. П. Семенова и В. И. Ламанского. СПб., 1899-1913. Т. 6. Среднее и Нижнее Поволжье и Заволжье. СПб., 1901. С. 111-140.
14. Мордовцев Д. Восток или Запад? Рец. на книгу: Россия и Азия. Сборник исследований и статей по истории, этнографии и географии, написанный в разное время
B. В. Григорьевым-ориенталистом // Дело. 1876. Май. Отдел XII. С. 1-27.
15. Сырнев И. Н. Распределение населения Нижнего и Среднего Поволжья по территории, его этнографический состав, быт и культура // Россия. Полное географическое описание нашего отечества. Настольная и дорожная книга для русских людей. В 22-х тт. (вышло 19) / Под ред. В.П. Семенова. Под руководством П. П. Семенова и В. И. Ламанского. СПб., 1899-1913. Т. 6. Среднее и Нижнее Поволжье и Заволжье. СПб., 1901. С. 141-201.
16. Пыпин А. Н. Волга и Киев. Впечатления двух поездок // Вестник Европы. 1885. № 7. С. 188-215.
17. Могильнер М. Homo Imperii. История физической антропологии в России. М.: НЛО, 2008.
18. Кадио Ж. Лаборатория Империи: Россия/СССР, 1890-1940. М., НЛО, 2010.
19. КеримоваМ. Жизнь, отданная науке. Семья этнографов Харузиных. Из истории российской этнографии. М., 2011.
20. Козинцев А. Г. Наука минус наука // Антропологический форум. 2011. № 11.
C. 429-441.
21. Мельникова Е. А. От Homo Imperii к антропологии России и назад // Антропологический форум. 2011. № 11. С. 442-452.
22. Раса // Свод этнографических понятий и терминов. Вып. 6. Этнография и смежные дисциплины. Этнические и этно-социальные категории. М., 1995. С. 105-108.
23. Тодоров Ц. Раса и расизм // НЛО. 1998. № 34.
24. Коропчевский Д. А. Первые уроки этнографии. М., 1903.
25. Петри Э. Ю. Методы и принципы географии. СПб., 1892.
26. Авдеев В. Б. Русская расовая теория до 1917 года. Предисловие // Русская расовая теория. Сборник оригинальных работ русских классиков / Под ред. В. Б. Авдеева. В 2-х вып. Вып. 1. М., 2004. С. 5-53.
27. Соколовский С. В. Расизм, расиализм и социальные науки в России // Расизм в языке социальных наук. СПб., 2002. С. 31-44.
28. Расы // Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. Е. Ефрона. В XLI тт. (82 полутт.) / Под ред. Е. И. Андреевского. СПб., 1890-1907. Т. XXVI (п/т 51). СПб., 1899. С. 356-360 (автор - Д. Н. Анучин).
29. Россия. Население. Россия в антропологическом отношении // Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. Е. Ефрона. В XLI тт. (82 полутт.) / Под ред. Е. И. Андреевского. СПб., 1890-1907. Т. XXVIb (п/т 54). СПб., 1899. С. 128.
30. Заседание 28 октября 1894 г. // Русское антропологическое общество при Санкт-Петербургском университете. Протоколы заседаний 1893-1894 гг. СПб., 1895. С. 43-53.
31. Воробьев В. В. Великорусы. Очерк физического типа // Русская расовая теория до 1917 года. Сборник оригинальных работ русских классиков / Под ред. В. Б. Авдеева. В 2-х вып. Вып. 1. М., 2004. С. 161-193.
32. Левин М. Г. Очерки по истории антропологии в России. М., 1960.
33. Миллер А. И. Русификация или русификации //Миллер А. И. Империя Романовых и национализм. М., 2006. С. 54-77.
34. Сандерланд В. Русские превращаются в якутов? «Обынороднивание» и проблемы русской национальной идентичности на Севере Сибири. 1870-1914 // Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет. Антология. М., 2005. С. 199-227.
35. Харузин Н. Об ассимиляционной способности русского народа // Этнографическое обозрение. 1894. № 4. С. 43-78.
36. Смирнов И. Н. Обрусение инородцев и задачи обрусительной политики // Исторический вестник. 1892. № 47. С. 752-765.
37. Knight N. N. Kharuzin and the Quest for a Universal Human Science. Anthropological Evolutionism and the Russian Ethnological Tradition // Kritika. Exploration in Russian and European History. Vol. 9. № 1. Winter 2008. P. 83-111.
38. Загребин А. Е. Интеллектуальные основы финно-угорских исследований в эпоху позитивизма // Вестник Удмуртского университета. Серия «История и филология». 2009. № 2. С. 58-70.
39. Лескинен М. В. Образы страны и народов Российской империи в учебниках для начальной школы второй половины XIX в.: формы репрезентации этничности // Отечественная и зарубежная педагогика. 2012. № 4. С. 92-117.
Поступила в редакцию 21.11.2013
M. V. Leskinen
The question of assimilation of Finno-Ugric peoples in argumentation of concept "Volga - the Russian river"
Under consideration are the forms and ways of representation of Russian and Great Russian identity in argumentation of concept «Volga - the Russian river». The anthropological consequences of colonization of the Volga region by Russians (Great Russians) played the
most important role in process of this concept's substantiating. The main task of "Volga discourse" in scientific and popular literature, guidebooks and school textbooks of second half XIX cent. became the history of assimilation of Finno-Ugric people by Russians. This race / anthropological approach reflected scientific racial theories, which have been discussing in Russian science in 1880-1890-th.
Keywords: history of Russian ethnography, the concept «Volga - the Russian river», national identity of Russians, assimilation of the Finno-Ugric people, Russian empire at the second half XIX century, the Great Russians.
Лескинен Мария Войттовна,
доктор исторических наук, доцент, ведущий научный сотрудник,
Институт славяноведения РАН 119334, Россия, г. Москва, Ленинский проспект, 32а
E-mail: marles70@mail.ru
Leskinen Maria Vojttovna,
Doctor of Sciences (History), leading research associate, The Institute of Slavic Studies of the Russian Academy of Sciences 119334, Russia, Moscow, Leninskij prospekt, 32a E-mail: marles70@mail.ru
