CC BY
132
пектов дисциплины, которая может носить название «Лингворегионоведение» (или «Лингворегионология»);
3) следует уточнить (и отчасти заново сформировать) терминологический аппарат научного направления;
4) практическое воплощение лингво-регионоведения может быть представлено в виде программно-методического обеспечения специальных и элективных курсов для средней школы и дисциплин по выбору для вузов;
5) реальным результатом работы по лингворегионоведению могут стать региональные словари, в том числе словари села/города, отдельного человека, «языковые портреты» социальных и возрастных групп.
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
1. Бельчиков, Ю. А. Проблема соотношения культуры и языка в научном наследии Г. О. Винокура / Ю. А. Бельчиков // Язык. Культура. Гуманитарное знание: научное наследие Г. О. Винокура и современность. — М., 1999. — С. 45—54.
2. Буслаев, Ф. И. Преподавание отечественного языка : учеб. пособие для студентов / Ф. И. Буслаев ; сост. И. Ф. Протченко, Л. А. Хо-дякова. — М. : Просвещение, 1992. — 278 с.
3. Лингвистическое отечествоведение : коллектив. моногр. : в 2 т. / под ред. В. И. Макарова,
E. Н. Пальчун. — Елец : Изд-во ЕлГУ, 2002. — Т. 1. — 280 с.
4. Лыжова, Л. К. Лингвокраеведение как отражение регионального компонента в преподавании русского языка : метод. рекомендации / Л. К. Лыжова. — Воронеж, 1999. — 18 с.
5. Николенко, Н. И. Функционирование украинизмов в русском языке (на материале русскоязычной прессы Украины) / Н. И. Николенко // Русский язык: исторические судьбы и современность. II Междунар. конгр. исслед. рус. яз. : тр. и материалы. — М., 2004. — С. 545—546.
6. Новикова, Т. Ф. Язык и жизнь: система элективных курсов региональной направленности для профильной школы / Т. Ф. Новикова. — Белгород : Изд-во БелГУ, 2005. — 96 с.
7. Новикова, Т. Ф. Культурологический подход к преподаванию русского языка в аспекте регионализации образования : моногр. / Т. Ф. Новикова. — Белгород : Изд-во БелГУ, 2007. — 296 с.
8. Новикова Т. Ф. Этнолингворегионология: контуры предметной области и практические функции / Т. Ф. Новикова, Н. Н. Саппа // Матер1али VII М1жнародно! науково-практично! конф. «Молодь в умовах ново! сощально! перспективи». — Житомир, 2009. — С. 101—102.
9. Словарь русской лингвистической терминологии / под общ. рук. проф. А. Н. Абрегова. — Майкоп, 2004. — 347 с.
10. Шаповалов, В. К. Этнокультурная направленность российского образования / В. К. Шаповалов. — М. : Изд-во МГУ, 1997. — 90 с.
11. Шмелева, Т. В. Диалекты и язык города / Т. В. Шмелева // Русские народные говоры: история и современное состояние : тез. докл. межвуз. конф. — Новгород, 1997. — С. 103—104.
Поступила 12.02.10.
«ПРАВДИВОСТЬ» АСТОЛЬФА ДЕ КЮСТИНА И «РАЗВЕСИСТАЯ КЛЮКВА» АЛЕКСАНДРА ДЮМА: ГРАДОСТРОИТЕЛЬНЫЙ АСПЕКТ ДВУХ КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИХ МИФОВ
В. А. Моисеенко (Мордовский государственный университет им. Н. П. Огарева)
В статье впервые проводится сравнительное сопоставление описаний Астольфом де Кюстином и Александром Дюма-отцом градостроительных реалий Санкт-Петербурга. Показывается, что, вопреки существующим культурологическим мифам, достоверность описания урбанистических пейзажей Петербурга в сочинениях Александра Дюма намного выше, чем в книге Астольфа де Кюстина. Методология сравнительного анализа, примененная в статье, может быть использована для научной критики и развенчания целого ряда других культурологических мифов.
Ключевыге слова: культурологический миф; Александр Дюма; Астольф де Кюстин; Санкт-Петербург; градостроительство; архитектура.
В 2002 г. факультет истории, полито- званием «Три источника и три составные
логии и права РГГУ разместил на своей части ответа». В ней рассматривалась
страничке в Интернете заметку под на- нарастающая тенденция подмены у аби-
© Моисеенко В. А., 2010
№ 3, 2010
туриентов подлинно исторического знания суррогатными мифами, поставляемыми современной аудиовизуальной продукцией. При этом, как отмечалось в заметке, первая стадия деградации абитуриента, а именно вольный пересказ исторической беллетристики, — отнюдь не самый худший вариант по сравнению со второй стадией — обращением к кинематографическим образам, когда дело доходит чуть ли не до описания узоров на подушке, которой якобы удушили супруга Екатерины II. Наконец, последняя, третья, стадия деградации — это пересказ аудиотекстов, когда абитуриент может, например, сославшись на авторитет группы «Любэ» (песня «Не валяй дурака, Америка»), с апломбом поведать членам приемной комиссии, что Аляску Америке продала все та же пресловутая Екатерина II (а вовсе не Александр II в 1867 г.).
Следует отметить, что проблема культурологических мифов, частный случай которой рассматривается в упомянутой выше заметке, имеет куда более почтенный возраст и затрагивает отнюдь не только молодое поколение. Так, имя итальянского композитора Антонио Сальери для большинства россиян, знакомых с «Маленькими трагедиями» А. С. Пушкина, является чуть ли не синонимом словосочетания «отравитель Моцарта», хотя исторически это обвинение не находит абсолютно никакого подтверждения.
Многие наши соотечественники до сих пор считают верхом объективности книгу Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году», хотя подавляющее большинство знакомо с ней не по первому французскому изданию 1843 г. в четырех томах, насчитывавшему около двух тысяч страниц, а по заполнившему в 1990-х гг. книжные прилавки нашей страны убогому дайджесту, составленному из наиболее оскорбительных для России высказываний.
Немало среди нас (не исключая обладателей ученых степеней) и таких, кто готов при случае «процитировать» слова Александра Дюма о «развесистой клюкве», якобы присутствующие в его
описании путешествия по России. На самом же деле фразеологизм «развесистая клюква» родился через четыре десятилетия после смерти знаменитого французского романиста. В 1910 г. в петербургском театре «Кривое зеркало» была поставлена пародийная пьеса по роману столичного сатирика Бориса Федоровича Гейера (1879—1916) «Любовь русского казака. Сенсационная французская драма с убийством и экспроприацией из жизни настоящих русских фермеров в одном действии с вступлением». В пьесе изображены французские драматурги Ромен и Латук, предлагающие директору французского театра драму, действие которой происходит «в центральном департаменте России, около Санкт-Моско-вии на берегу Волги». Ее героиню Ак-сёнку насильно выдают замуж за казака, и она оплакивает любимого ею Ивана, вспоминая, как сидела с ним «под развесистыми сучьями столетней клюквы» [4].
Чуть ли не сразу после премьеры пьесы в России стал популярным легкомысленный куплет (в правом столбце дается его дословный перевод):
Sous l’ombre d’un kliukva Под тенью (= сенью)
клюквы
Était assise une dévouchka. Сидела девушка.
Son nom était Marie, Ее имя было Мария,
Mais dans sa froide patrie Но на ее холодной
родине
On l’appelaitMachka. Ее звали Машка.
Авторство куплета явно принадлежит не французу, а россиянину: на «правильном» французском в начале куплета стояло бы «à l’ombre» — «в тени», но отнюдь не «sous l’ombre» — «под тенью» [5, с. 546].
Данная статья не ставит своей целью заведомо невыполнимую задачу — развенчать все культурологические мифы, касающиеся литературного творчества Астольфа де Кюстина и Александра Дюма. С другой стороны, хотя далее в фокусе нашего рассмотрения будет находиться исключительно описание обоими французами архитектурного образа Санкт-Петербурга, даже этот, довольно
локальный, аспект может послужить своего рода «культурологическим камертоном», позволяющим составить представление о подлинной ценности книг Кюс-тина и Дюма как источников правдивой информации о России.
Маркиз Астольф де Кюстин (1790— 1857), автор быстро забытых романов о жизни светских людей («Алоис», 1829; «Свет как он есть», 1835; «Этель», 1839; «Ромуальд», 1848), гораздо больше известен своими путевыми заметками («Записки и путешествия», 1830 — о Швейцарии, Италии и Англии; «Испания при Фердинанде VII», 1838). Но самым успешным сочинением маркиза стала книга «Россия в 1839 году» (вышла в свет в 1843 г. и сразу же была переведена на английский и немецкий языки). В исторической перспективе она может восприниматься как первый, пока еще только информационный, залп Крымской войны, раздавшийся более чем за десятилетие до того, как под Севастополем в полный голос заговорили английские и французские орудия. Этот залп оказался более чем успешным и внес немалый вклад в демонизацию образа России в глазах западноевропейского обывателя. Как отзывалась парижская газета «Хроник де Пари» по поводу книги Кюстина (с формальной точки зрения представляющей собой собрание писем другу о трехмесячном путешествии по России летом и осенью 1839 г.), «это сочинение остроумного человека, привыкшего атаковать с тыла» [цит. по: 6, р. 273]; намек при этом делался, в частности, на нетрадиционные сексуальные наклонности маркиза, на которые в те времена смотрели менее политкорректно, чем в наши дни.
Из всего множества «атак» ниже рассмотрим лишь те, которым Кюстин подверг архитектурные памятники северной российской столицы.
Первая осечка маркиза, так и не исправленная им ни в одном из пяти прижизненных изданий, вышедших с 1843 по 1854 г., связана с двумя сфинксами, установленными перед Академией художеств: «...вначале хочу рассказать о виде на Петербург со стороны Невы.
...Уже в самом городе вы проплываете мимо сфинксов, высеченных также из гранита; размеры их колоссальны, облик величествен. Как произведения искусства эти копии (здесь и далее курсив наш. — В. М.) античных творений не стоят ровно ничего.» [2, т. 1, с. 144]. На самом же деле оба сфинкса — древнеегипетские оригиналы. В 1832 г. они были куплены у египетского правительства и вывезены из Фив в Россию. Ошибку Кюстина заметили многие русские читатели. П. А. Вяземский писал А. И. Тургеневу: «Желательно знать, как он [Кюстин] докажет, например, что гранитные сфинксы — дурная копия» [цит. по: 5, с. 1І6].
Появившись в Петербурге в начале июля (по старому стилю — в конце июня), Кюстин, видимо, остался совершенно равнодушен к обаянию белых ночей, иначе бы он не написал: «Я начинаю понимать, отчего русские так настойчиво приглашают иностранцев посетить их страну зимой: снежный покров толщиной в шесть футов может скрыть все, что угодно, летом же местность предстает перед путешественником во всей своей наготе... Бессмыслица, на мой взгляд, — главная отличительная черта этого огромного города, напоминающего мне уродливый павильон, возведенный посреди парка; парк этот, однако, занимает треть мира, а имя архитектора — Петр Великий» [2, т. 1, с. 145—146].
Великий преобразователь России не понравился маркизу и в своем бронзовом обличье: «Прежде всего взору моему предстала хваленая статуя Петра Великого, вид которой показался мне крайне неприятен; по воле Екатерины она стоит на обломке скалы, украшенном фразой простой, но исполненной в своей мнимой простоте немалой гордыни: „Петру I Екатерина II“. Эта конная фигура не может быть названа ни древней, ни новой; Петр здесь — римлянин времен Людовика XV. Конь, равновесия ради, попирает копытами огромную змею: неудачная эта выдумка лишь подчеркивает беспомощность скульптора» [2, т. 1, с. 149—150]. В последней фразе — не самый приятный комплимент соотечественнику Кю-
№ 3, 2010
стина, автору монумента Этьену Фаль-коне.
Читаем далее: «Вчера, около десяти утра, я получил право на беспрепятственное передвижение по Петербургу. Не успел я отойти от нового Михайловского замка, как оказался перед старым. .Кровавая ирония судьбы состоит в том, что при жизни владельца этого мрачного замка перед главным входом установили конную статую его отца Петра III, другой несчастной жертвы, чье имя император Павел стремился окружить почетом, дабы унизить имя своей славной матери» [2, т. 1, с. 162—163]. Вновь
осечка: конная статуя, о которой говорит Кюстин, изображает не Петра III, а — как ни парадоксально — вновь Петра I. Если бы маркиз знал русский язык, он смог бы избежать ошибки, прочтя на пьедестале надпись, помещенную по указанию императора Павла: «Прадеду правнук», а отнюдь не «Отцу сын» (рис. 1, 2). Совсем уж несолидно выглядит комментарий Кюстина в издании 1854 г.: «После того, как моя книга была опубликована, русские принялись уверять меня, что статуя эта изображает Петра I. Быть может, ее успели перекрестить» [цит. по: 2, т. 1, с. 544].
, 2. Памятник Петру I перед Инженерным (Михайловским) замком. Общий вид и посвятительная надпись
Сказываются и пробелы в знании автором элементарной геометрии: «Главная улица Петербурга — Невский проспект, один из трех проспектов, что ведут к дворцу Адмиралтейства. Три эти улицы, расходясь лучами, делят южную часть города на пять правильных частей и придают ей, подобно Версалю, форму веера» [2, т. 1, с. 276—279]. По этому поводу нам остается лишь привести комментарий Н. И. Греча, последовавший почти сразу же за выходом книги: «Кюстин утверждает, что три улицы, отходящие от Адмиралтейства, делят южную половину города на пять частей. Между тем повсюду, хоть у самоедов, хоть у готтентотов, хоть в Англии, хоть в Турции, три прямых линии делят пространство на четыре части, и
не более. Мы понимаем, что столь полное невежество — единственная черта, роднящая нашего маркиза с маркизами прошедшего столетия, но не можем взять в толк, каким образом человек, не знающий даже, что дважды два четыре, берется судить империю столь обширную и разнообразную, как Россия» [цит. по: 2, т. 1, с. 599]. Слова Н. И. Греча иллюстрирует фрагмент картосхемы Санкт-Петербурга (рис. 3).
Несообразностями всякого рода, для более или менее подробного рассмотрения которых потребовались бы десятки, если не сотни, страниц, испещрено все сочинение Кюстина. Венчает же их следующий высокомерный отзыв автора о Петербурге: «Я описал вам город, лишенный собственного лица, скорее пышный,
нежели величавыи, не столько красивыи, сколько обширныИ, набитыИ безвкусными зданиями, что не имеют ни стиля, ни исторической ценности» [2, т. 1, с. 288— 289].
Р и с. 3. Картосхема петербургского трехлучия с нумерацией секторов
Не только у россиян, но и у большинства иностранцев, побывавших в Петербурге, подобные заявления вызывают, как минимум, недоумение. Кроме того, в своем чуть ли не параноидальном стремлении не сказать о русских ничего хорошего маркиз, сам того не замечая, дает пощечину западноевропейской культуре. Ведь исторический центр Петербурга, сформировавшийся к концу 1830-х гг., на добрых две трети является творением талантливеиших зодчих и скульпторов из Италии, ШвеИцарии, Франции, Германии, Шотландии. (Здесь достаточно назвать хотя бы имена Тре-зини, Растрелли, Ринальди, Валлена-Деламота, Кваренги, Камерона, Фальконе, Фельтена, Росси, Тома де Томона, Мон-феррана.) Очевидно, что процитированные выше презрительные слова Кюсти-на о Петербурге бумерангом бьют по самому автору, заставляя глубоко усомниться в его компетентности и непредвзятости.
ВиднеИшим представителем (если не главоИ) отнюдь не многочисленного отряда зарубежных писателеИ, сохранивших при всем своем огромном литературном опыте непосредственность восприятия, независимость суждениИ и не-замутненность сознания иррациональным страхом перед «русским медведем», без сомнения, является Александр Дюма-отец (1802—1870). В июне 1858 г. по приглашению представителя древнего дворянского рода, владельца многомиллионного состояния Григория Александрови-
ча Кушелева-Безбородко знаменитыИ романист прибыл в Петербург.
Впечатления о России Дюма опубликовал в только что созданном им журнале «Монте-Кристо». Первые очерки появились на страницах журнала еще в период пребывания автора в России, а последние — в апреле 1859 г. В том же году писатель объединил их в книгу «От Парижа до Астрахани». Весьма показательно, что эта книга совершенно неожиданно и без какого-либо внятного объяснения причин была запрещена к публикации во Франции (в отличие от рассмотренного выше памфлета Астоль-фа де Кюстина). Лишь за пять лет до смерти Александра Дюма, в 1865 г., вышло парижское издание полного текста его книги под названием «Путевые впечатления. В России» («Impressions de Voyage. En Russie»). Ныне, переведенная на все основные европеИские языки (англиИскиИ, немецкиИ, испанскиИ, италь-янскиИ), она — благодаря таланту и все-мирноИ славе автора — служит деИ-ственным противоядием против недобро-совестноИ, тенденциозноИ характеристики многих россиИских реалиИ, в том числе архитектурного образа северноИ столицы.
Однако впервые образ Петербурга возник под пером Александра Дюма чуть ли не за два десятилетия до того, как он сошел с парохода на его набережные. Еще в 1840 г. писатель опубликовал роман «Записки учителя фехтования, или Полтора года в Санкт-Петербурге», увлекательная фабула которого основывается на реальных исторических событиях 1824—1826 гг.: страшном петербургском наводнении, восстании декабристов, их казни и т. д. Русского читателя поразили предельно точное воссоздание в романе топографии Петербурга, детальность описания его архитектурных памятников. Объяснение этому элементарное: Дюма воспользовался записками реально существовавшего «учителя фехтования» — своего доброго знакомого Огюстена Гризье, преподавателя петербургского Высшего военно-инженерного училища. (Любопытно, что в опубликованном Гризье в 1847 г., уже после
ffiffiiiiffiiilffiifflii № 3,
возвращения во Францию, большом труде «Фехтование и дуэль» среди его учеников назван и А. С. Пушкин.)
Итак, вовсе не удивительно, что в первой же главе — «Предварительных разъяснениях» («Explications préliminaires»), еще находясь в Париже, Дюма со знанием дела извещает читателей о своих будущих экскурсиях по российской столице: «После того, как я. увижу Невский проспект, Эрмитаж, Французский театр, Таврический дворец, Петропавловский собор, Елагин остров, Большую Миллионную, Казанский собор, памятник Петру I; после того, как проведу на берегах Невы несколько из тех пленительных прозрачных ночей, когда возможно разбирать почерк любимой женщины, каким бы он ни был бисерным, отправлюсь в Москву» [1, т. 1, с. 38]. Через две сотни страниц писатель вскользь упоминает о первом увиденном им архитектурном памятнике Петербурга: «На носу корабля собралась группа пассажиров, не слишком подверженных морской болезни. Сквозь туман Муане (спутник Дюма по путешествию, художник, одновременно выполнявший обязанности секретаря писателя. — М. В.) различил золотой купол. Я подошел и дерзко выдвинул предположение, что это купол собора Святого Исаакия, построенного нашим соотечественником Мон-ферраном. Князь Трубецкой подтвердил мою догадку» [1, т. 2, с. 24].
Далее Дюма обрушивает на читателя целый водопад подробностей об архитектуре российской столицы. Начинает он с культовых сооружений: «...Санкт-Петербург постепенно возникал из вод залива. Первым поразил нас своим великолепием Исаакиевский собор; его купол — позолоченный, купола других соборов: Казанского, Троицкого, Никольского — не так высоки и покрыты звездами. ...В Санкт-Петербурге. сорок шесть приходских и кафедральных соборов, сто церквей и сорок пять фамильных часовен.» [1, т. 2, с. 26].
Затем, мимоходом раскритиковав привычку русских красить в зеленый цвет купола своих церквей и крыши домов, Дюма добросовестно описывает все
2010 1%
значимые архитектурные объекты на пути от Английской набережной до своего пристанища на ближайшие полтора месяца — дворца Безбородко на правом берегу Невы, напротив Смольного монастыря. На некоторых объектах писатель останавливается особо: «Проезжая по набережной, я с удовольствием взглянул на Летний сад и на его знаменитую решетку. Только ради этой решетки один англичанин совершил путешествие в Санкт-Петербург. Сойдя с парохода на Английской набережной, он нанял дрожки и произнес: — Летний сад. А доехав до решетки, приказал: — Стой! — Дрожки остановились. Англичанин в течение десяти минут осматривал решетку, бормоча про себя: — Очень хорошо, очень хорошо! Затем закричал извозчику: — Параход! Паскарее, паскарее! Извозчик привез англичанина на Английскую набережную как раз к отплытию парохода на Лондон. — Харашо, — сказал англичанин извозчику, дал ему гинею, поднялся на палубу и уехал. Он хотел видеть в Санкт-Петербурге только решетку Летнего сада, и он ее увидел. Так как я приехал не только ради нее, то продолжал свой путь и проехал через Деревянный мост, разглядывая крепость, колыбель Санкт-Петербурга, и колокольню собора Петра и Павла, всю в лесах. Эти леса были так же красивы, как сама колокольня; они показались мне произведением искусства, которое, наверное, можно было бы сравнить с самой колокольней, какой бы прекрасной она ни явилась однажды из-под них. Нева — великолепна. С Деревянного моста она видна во всей своей красе. Благодаря этой величественной реке в немногих столицах есть такие грандиозные пейзажи, как в Санкт-Петербурге» [1, т. 2, с. 43—44].
Подкупает раскрепощенность Дюма в плане вынесения своих суждений — в том числе касающихся архитектурной тематики. Ничуть не претендуя на истину в последней инстанции, он искренне восторгается тем, что его восхищает, но одновременно (как в случае с зелеными крышами) готов без обиняков осудить то, что ему не нравится. Например, по поводу Таврического дворца вы-
сказывается такое мнение: «Вблизи эта каменная импровизация Потемкина не производит особого впечатления, но издали, на расстоянии, когда детали исчезают, ее вид очень эффектен» [1, т. 2, с. 55].
Другим ценным качеством Дюма как путешественника оказывается его пытливость, стремление добраться до сути, до причин наблюдаемых им явлений, например, зеленого цвета крыш Петербурга: «С правой стороны, охватывая горизонт и пропадая за ним, раскинулся Петербург — необъятное скопление домов, разделенных рекой; над ними возвышаются кораблик Адмиралтейства, золотые купола Исаакия и покрытые звездами купола Измайловского собора. Все это, кроме нежной зелени крыш, наилучшим образом выделяется на фоне серо-перламутрового неба с синим оттенком. Зеленый цвет — болезнь, которой подвержены петербуржцы. Скажем сразу об истинной причине этой художественной ереси. С незапамятных времен петербуржцы не потому так красят свои крыши, что хотят изобрести пятьдесят третий оттенок этого колера, которых, я думаю, в природе есть уже пятьдесят два, но потому, что крыши у них из кровельного железа и их необходимо предохранять от ржавчины. Нужно выбрать цвет, который максимально долго выдерживал бы действие снега, дождя и мороза. Черная краска дешева и долго держится, поэтому некогда половина крыш на севере и западе России была в трауре. Но император Николай нашел этот цвет похоронным и запретил его использовать, оставив данную привилегию лишь для своих дворцов. Красный цвет близок к цвету фабрик и достаточно хорошо выглядит на фоне деревьев и неба; но он нестоек и после трех лет любители красного вынуждены были перекрашивать свои крыши. Напротив, зеленый цвет, в который входит мышьяк, сохраняется семь лет, это почти папский срок» [1, т. 2, с. 58—60].
Дюма приводит и более широкие обобщения, касающиеся российского зодчества: «Непреклонная воля, которую Николай проводил в политике, сказыва-
лась во всей его жизни. Он разрешал строить церкви только избранного им стиля. Царь ошибочно полагал, что этот стиль византийский, на самом деле он был барочным. Первый образец ему предложил архитектор Тон: император нашел проект превосходным и объявил, что отныне все церкви будут строиться только в этом стиле. В течение тридцати лет так оно и было. Зодчие надеются, что эта архитектура исчезнет вместе с ним» [1, т. 2, с. 281]. У писателя достало такта уклониться от собственной оценки художественных достоинств упоминаемого стиля. Как мы знаем, при талантливой интерпретации (как в случае со спроектированным тем же К. А. Тоном храмом Христа Спасителя в Москве) «николаевский стиль» выглядит не столь уж и безвкусным.
Что касается всевозможных «накладок» и несообразностей, столь характерных для сочинения Кюстина, то в книге Дюма о России они составляют совершенно ничтожный процент. В связи с этим заглавие данной статьи (из которого следует предварительно убрать все внутренние кавычки) с полным основанием можно было бы переписать как «Развесистая клюква Астольфа де Кю-стина и правдивость Александра Дюма».
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
1. Дюма, А. Путевые впечатления в России : в 3 т. / А. Дюма. — М. : Ладомир, 1993. — Т. 1. — 240 с. ; Т. 2. — 430 с. ; Т. 3. — 640 с.
2. Кюстин А. де. Россия в 1839 году : в 2 т. / Астольф де Кюстин. — М. : ТЕРРА, 2000. — Т. 1. — 640 с. ; Т. 2. — 592 с.
3. Мильчина, В. А. Маркиз де Кюстин и его первые русские читатели / В. А. Мильчина, А. Л. Осповат // Новое литературное обозрение. — 1994. — № 8. — С. 107—138.
4. Пахсарьян, H. Т. Образ России в «Мемуарах» А. Дюма, или «развесистая клюква» литературной репутации / Н. Т. Пахсарьян // Россия и русские в художественном творчестве зарубежных писателей XVII — начала ХХ веков. — М., 2006. — С. 11—12.
5. Щерба, Л. В. Русско-французский словарь / Л. В. Щерба, М. И. Матусевич. — М. : Русский язык, 1993. — 848 с.
6. Tarn, J.-F. Le marquis de Custine, ou les malheurs de l’exactitude / J.-F. Tarn. — Paris, 1844. — 420 p.
Поступила 01.07.10.
